Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2023
* * *
Готов учиться армянскому языку и т. д., темно-глагольному церковному грабару в довесок к родному церковнославянскому. Всю дорогу твержу про себя спряжения, правда, не по грамматике Марра. Только бы хватило моего пугливого и осторожного вдохновения на эти «яфетические» новеллы!
В Ростов из Волгограда мчусь,
потом на рейсе «Эйр-армяне» —
и заново глотать учусь
труднейший воздух Эривани.
Я пью его за пядью пядь
и пробую его закуски.
О, как это теперь сказать
на ломаном родном: по-русски
соврать — и глазом не моргнуть?
Хоть теплых булочек в кунжуте,
хоть лекций, хоть чего-нибудь! —
в Ветеринарном институте.
* * *
Пилось прекрасно. Закуски не было. Ясности взгляда уже не хватало. Человек, животное, дерево, дом, Грант Матевосян, самодельные многоэтажки. Пили и говорили. Русский авось и армянская безалаберность. Время залепляло глаза карминным сумраком. Мир зазубрин и вставших на дыбы гор. Известковый хрящ и пористый туф. Кудрявая лоза и говорящие камни. Разлив ереванского неба. Мало правильно жить, нужно еще и правильно умереть. И я бы желал умереть здесь: я не хочу возвращаться на землю!
* * *
Вовка — гений! Он жил в Аван-Ариндж в начале 1990-х, учился в армянской музыкальной школе по классу гитары и до сих пор слушает в своем «крузере» Пако де Люсию. Когда четыре месяца он жил в Москве в совершенном одиночестве, то перво-наперво купил через Интернет гитару. На кафедре менеджмента ВолГУ его звали Владимир Генрихович. Он окончил Ереванский госуниверситет экстерном за два года и приехал поступать в аспирантуру в Волгоград в белых носках и с широченной улыбкой. Когда он выпьет, то поет «Yesterday» лучше самих «The Beatles». В двадцать три он стал самым молодым кандидатом наук по экономике в России. Вовка — гений! Он курит, только когда выпьет, — на свой день рождения. Носит разноцветные футболки «Брошу всё — и уеду в Урюпинск». И я уже четыре года торчу ему десять тысяч. Но он великодушен, потому что — гений! И Параджанов — гений! И Сарьян! И Вартан с Севана! Все армяне — гении! И я им завидую — как завидуют Моцарту.
* * *
Раньше вывески были на армянском и русском. Теперь — на английском и армянском. Наверное, потому что армянский «ha» больше похож на британский «h», чем на русский «г». Слово «Аптека» везде по-русски. Но библейские буквы повсюду. Каждая вывеска — как молитва и скрижаль. Я хочу знать армянский прямо здесь и сейчас! Господи, сделай меня своим апостолом, и пусть я буду говорить на одном из Твоих семидесяти языков — на армянском. И Ты отправишь меня с Твоим Словом в Армению! Я буду молиться, как Месроп, сорок дней и ночей: пусть ангел научит меня хотя бы одной букве Твоего алфавита! Тринадцать лет я буду сидеть в каменном мешке Хор Вирапа, чтобы потом вылечить вепря и увидеть Спасителя с молотом Тора. А глупый «Билайн» будет слать мне СМС (да простит меня великий Масис!): «Добро пожаловать в Турцию!»
* * *
Здесь нет отчеств, только имена: Андрони`к, Сла`вик, Самве´л, Таде´вос, Тигра`н. И твое имя тут неуместно! Впрочем, нет их и в Ростове. Например, Ашот по прозвищу Недвижимость — настоящий «Обломов-джан»: полный, неспешный, некогда кудрявый, как будущий иудейский царь работы Микеланджело. Мы стоим в университетской уборной и важно курим. Ты рассуждаешь о Григории Нарекском: «Нет, этот перевод неточный. Надо вот так!» (На минуточку: он — экономист, я — горе-филолог, и он толкует мне о неправильных переводах со староармянского на современный русский! И где?! — в туалете! За сигаретой, промежду прочим! Еще по одной?)
Я чувствую себя Пушкиным на философических вечерах Чаадаева в Царском, то есть полным придурком и самозванцем. Хорошо, хоть когда-то слышал о «Скорбных песнопениях». Потом Ашота нашла Наташа — и прощай, товарищ! Не будет больше Нарекаци! И крестным для Роберта ты не станешь! С тех пор «Скорбные песнопения» — одна из настольных книг.
* * *
По дороге в Дилижан — дирижер кавказских гор, мерой гекзаметра и волокна:
«В Севан пущен сиг (сигов не было);
рост его быстр, так что сиговое производство — откроется.
— Сколько форелей вы ловите в год? С миллион?
— Двадцать.
— Вот как!
— Завод — второй в мире.
— А первый?
— Завод Мичиганский».
Вот и Дилижан. Дежавю, хотя, возможно, просто горное эхо.
— Валико-джан, у нас в Дилижане в кухне открываешь простой кран — вода течет; второе место занимает в мире!
— А первое в Ереване, да?
— Не, в Сан-Франциско.
* * *
Севан уходит. Остров стал полуостровом, и на нем больше не живут дети и кузнец, но вода по-прежнему изумрудна в любую погоду. У подножия монастыря — сувенирные лавки, русская попса и стеклянный павильон самодеятельной ресторации. Мои соотечественники в трусах и кепках, изрядно подшофе, с азартом дикарей лезут в ледяную воду. Компанейский и хитрый Вартан (+374-98-96-0…5) накрывает на стол. Я знаю, ты меня обманешь, но сделай это щедро и красиво — по-армянски! «Сережа-джан, дорогой, заходи — пей, ешь! Что ты хочешь — мясо? рыба? овощи? вино? Я налью тебе тутовой водки! Э, не такой, как у всех! Я налью тебе ту, что пью сам, когда мне хорошо. Знаешь, Сережа-джан, я себе сам иногда немножко завидую, что я армянин!»
Отчасти пьян. И даже очень. Вартан, дорогой, я тоже тебе завидую!
Осень на Севане. Синева. Я снова здесь — твои слова стали тостом.
* * *
Я снова приеду к Тебе осенью. В октябре. Я всегда приезжаю к Тебе осенью, когда Твои хачкарэр еще хранят абрикосовое тепло, а мои губы ищут вкус и цвет Твоего граната. Виноградный крест Туманяна оживает на моих глазах, и сосет синь очей моих по-прежнему близорукое небо. Я пью гефсиманское вино заката — и наконечник копья Лонгина пронзает мои ребра. И истекают из них серебро и злато. Я всегда приезжаю к Тебе осенью, когда долина Арарата горит пронзительным кармином, а наполовину заснеженный Арагац затягивается овечьей пряжей облаков. Я всегда приезжаю к Тебе в октябре, когда языческий храм встречает меня жертвенной чашей вина и ритуальным хлебом дохристианской свадьбы. Я прячусь в Тебя как в поэзию, которой не нужны свидетели и соучастники, ибо соглядатай всегда от лукавого. И я живу в Тебе — как аисты Аштарака, не улетевшие на зиму.
Наверное, шестикрылые серафимы являют себя здесь чаще, чем где бы то ни было на земле. И они всегда улыбаются — со сводов кафедрального собора в Эчмиадзине, над входом в Гегард, с купола любой «бычачьей» церкви. С трудом опознаю` в них того, кто «грудь рассек мечом». Скорее купидоны в кудряшках, чем молниеносные вестники и стражи. На алтарной стене — всегда Женщина с Младенцем. Безусловно, она армянка.
* * *
Здесь и только здесь понимаешь: судьба народа в его языке. Или так: язык — это и есть его судьба. Угадывание смысла, который еще не стал твоим. (Писатель всегда обречен как человек. Его подвиг — это его личное дело. Поэтому с ним рядом всегда есть женщина, но нет жены.) Поэтому тоска по Армении — это тоска по самому себе. «Хачик» — это «крещеный», потому что «хач» — это «крест», а «хачкар» — «крест-камень», из которого сочится двухтысячелетняя боль Великой Армении, не примкнувшей ни к эллинам, ни к ассирийцам. Старше только пять тысяч лет иудейской скорби. Мое тело через три часа улетит обратно в Ростов, но трепетное сердце вынуто улыбчивым серафимом и оставлено здесь — под орехом желаний в Гегарде, где я видел маленького гюрзенка и орла, разрывающего своими каменными когтями каменную змею.
* * *
Ну жил я в Венгрии. Три года. Жары не было, но ничего хорошего. Кечкемет, Тёкёль, Эгер, Эстергом, Секешфехервар наконец. Буда, Абуда и Пешт. Цыганский табор! Польский рынок! Штамповка из Гонконга! Что ни название — эвфемизм русских ругательств. С тех пор табориты обходят меня стороной: я знаю не только слово «курва». Странная помесь угров с арийцами. Сенсей Курди Габор. Вопрос таможенника в Чопе «Не куплял порнокассет?», увековеченный одним поэтом в недурственном стишке. На годовщины 1956 года и прочие дни местной независимости — ДШБ с граблями
и лопатами по периметру городка в Матиашфёльде. Завод «Икарус». УПК. Я — штамповщик 3-го разряда. Наверное, с тысячу крыльев и дверей для 250-го — моя работа! Зарубы с местными: палки, нунчаки, ножи, монтировки. В Rendőrség сотни «дел», генеральских отпрысков с их семьями выдворяют за двадцать четыре часа. «Солдат молоденький в пилотке новенькой» на прощальных плакатах.
Члены военного совета во весь логос обсуждают размеры невывозимого госимущества. Где-то здесь, по официальному преданию, служил некто Сурков. А где-то там уже пронеслась комета Галлея, пала звезда Полынь, случился Спитак — еще одним предвестьем стало больше, еще одной надеждой меньше.
* * *
Четверть века спустя я засыпаю в Ванадзоре самым счастливым человеком. Подземную грозу Gorby здесь так и не простили. Заслужить прощение армянина невозможно, но ненавидеть он тоже не умеет — только помнить. И память его терпелива, как вера апостольского извода. Мне снится суровая кротость женщин-барэв, которые всегда давали мне в долг армянские сигареты на улице Советской в городе-герое из камня и бетона.
Через четыре года сын одной погибнет во второй Карабахской. С ноября 2020-го на каждом кладбище, даже самом горном и отдаленном, — флаги трехцветного заката. Десятки. Сотни. В голубиных глубинах — шесть тысяч молодых могил. Ни Ара Прекрасный, ни даже псоглавые аралезы Шамирам не смогут зализать эти раны. Тропы вниз всегда самые непроходимые. И мое послушание — писать Салмос.
Сын другой умрет от КОВИДа, оставив на попечение бабушки внуков полутора и двух с половиной лет от роду. Со смиренно-обреченной улыбкой: «Я должна жить еще не меньше тридцати лет». Я слышал предания второго геноцида: оставшиеся в живых армянки вместо погибших мужей продолжали достраивать церкви. Женщина рубит храм, если убит мужчина!
* * *
Я продолжаю армянскую прозу на Шолохова, 28, — в казачьем междуречии Волги и Дона. А начиналась она в девять вечера в какой-то едальне на проспекте великого Месропа, между сваренным вкрутую сурчем и Оперным театром. Друг и брат моего друга и брата, твой четырехкрылый крест-орга́н состоит из всех нас поименно, из этой терпеливой и кроткой веры Фаддея и Варфоломея!
— А ты знаешь, что мы почти тезки?
— Почему? Как это так, Сережа-джан?
— Потому что Сергей по-армянски — Саркис!
Итальянская пицца, макароны с пастой, бельгийское и немецкое крафтовое, жареные колбаски из Баварии, бургеры, русские пельмени наконец — целый час бродим по центру города, который старше Рима на двадцать девять
лет, в поисках мяса, приготовленного по местному обычаю — на огне и шампуре. На верандах, в подвалах и полуподвалах, уступах и выступах — не присесть: повсюду восточнославянская речь. В голове вспыхивает голодное негодование: понаехали!
Официантка говорит с Андраником на ашхарабаре. Я что-то, да понимаю. Подозреваю какой-то нехарактерный акцент.
— Откуда?
— Из Купчино!
Сюзанна переехала два года назад. Родилась и двадцать с лишним лет просыпалась и засыпала на южном конце синей ветки.
— О, привет от Стрельны! — я уже опорожнил кружку «Киликии».
И все-таки с мечтой о сочном закавказском мясе пришлось расстаться, от безысходности довольствуясь каким-то очень среднеевропейским варевом. Почему-то вспомнилось: если мадьяры готовят овощи, всегда получится паприка; как бы ни тушили мясо — выходит гуляш; что бы ни перегоняли — выгорит непременно палинка. Не вслух будет сказано, но кечкеметская — вполне достойный конкурент местному априкоту.
— Ты знаешь, Сережа-джан, по поводу Украины и России я думаю только одно: армяне с той стороны стреляют в армян с этой. Вас, славян, много. А нас так мало, что скоро не станет. Армянин не должен стрелять в армянина. Кто тогда защитит Армению?
* * *
Семь лет назад здесь было иначе. Когда-то — площадь Ленина; сейчас, разумеется, Республики. Тень деревьев, парк фонтанов. Пластиковые стулья и патио-зонт «Pepsi». Полвосьмого вечера.
— Что у вас есть поесть?
— Всё!!! Домашнего вина?
— Давайте!
Пока готовились долма и шашлык, глиняный кувшин стал наполовину пуст.
За соседним столиком — старик армянин. Еще довольно жарко, но он в костюме. И с палочкой — скорее тростью, чем бадиком. Двое мужчин средних лет в черных, лоснящихся, «цивильных сюртуках» подводят к старику отрока лет девяти-десяти. Дед и внук — догадываемся мы. Мальчик — «белый верх, так сказать, черный низ». Это из Гандлевского? Или Айзенберга? Определенно, что-то из «юннатского отрочества» и «Москвы-красавицы». Да и переполненная Грузия уже не за горами! Кто бы знал из нас, С. М., об этом в бельгийской брассери у «Красных ворот» в ноябре 2019-го?
— «Пределы»? Спасибо. Да, встречались с ним, знаю такого.
— А что за анекдот — «Никулин, Вицин, Моргунов»?
Замешательство и недоумение памяти:
— Очень известный, советский… Его все знают… Не могу вспомнить… Надо спросить у Лекманова.
— Цветок еще жив?
— Нет, конечно. Давно, еще на прошлой квартире завял. Почти сразу. Борис его моей дочери подарил. Комнатную герань.
Тем временем внук почтителен до священной робости. Он сам и стре´лки на его брючках вытянуты звенящей стрункой, ворот ослепительной сорочки заметно дрожит. Дед улыбается одними морщинками в уголках глаз.
* * *
Ваган — миф! Теперь он живет в стране Азнавура, имеет вид на жительство и социальное пособие. Зимой отдыхает в Швейцарии, летом — в Ницце. Я видел его всего два раза в жизни. Первый — когда обменивал просроченные советские права, выданные еще в школе, на российские. Он вез меня на Шопена, чтобы встретиться с Маратом и Радом. Звучит как польско-французско-цыганский заговор. Рад — пожилой армянин на белом «Land Rover Sport». Майор ДПС учтиво пожимает ему руку, просит заехать через час. Отправляемся в закусочную «Хаш», что в Жилгородке. Люля, лаваш, зелень. Рад выпивает две рюмки водки — обратный путь до МРЭО проделываем вдвое быстрее. Майор выносит еще теплые, только что закатанные в пластик права. Через восемь месяцев я поплатился за свою беспечность: не вписался в поворот на «2-м километре», едва не расплющив букашку-«Оку» и знатно изуродовав стоящий на светофоре «Discovery». «Самурай» поперек дороги. Левое переднее висит на одной рулевой тяге. Дети испуганно молчат, жена — в слезах. Если не знаешь, что делать, звони знакомым армянам! Особенно если ты в России. Через полчаса я второй раз увидел Вагана. Он отвез семью домой, пока Марат невозмутимо помогал оформлять протокол. А потом мы втроем с девяти вечера до часу ночи впихивали «японца» с оторванным колесом на эвакуатор, чтобы через полчаса на собственных траурных плечах спустить его на землю.
Впрочем, день тогда не задался сразу — день свадьбы Бергер. Не Сашки, а его первой жены — Натальи. Она выходила замуж за голландца по фамилии Маршал — координатора натовской программы Matrix для российских преподавателей журналистики. Само собой, деньги взяли, но отдачи врагу не дали никакой. Маршал был женат на своей голландке, но это Бергер не остановило. Ее вообще мало что останавливало. Теперь она уже тринадцать или сколько там лет в Голландии, ушла от Маршала и замужем то ли за Роттердамом, то ли за Амстердамом. Впрочем, я могу ошибаться. А Саша… Перед тем как навсегда уехать из остальной России в Москву и снимать «Последнего героя», он учился в ВолГУ в одной группе с Лёней Шевченко. Которому я до сих пор каждый год оставляю на могиле сигарету — армянскую сигарету. За «Цвет граната».
* * *
Известковый хрящ и пористый туф. В каждой столице есть своя Черная речка. В Ереване это Севджур. Черных речки две, а Пушкин все равно один! А вот Дантес определенно мог быть османом — басурманин же. И это тоже миф. Такой же, как Ваган, как страна Азнавура, как Лёня и сама Армения. Но речка все же подлинная, хотя и пересохшая.
— Скажи: как думаешь, копье в Эчмиадзине настоящее?
— Ты знаешь, Сережа-джан, армяне никогда не стали бы хранить подделку.
Копье Лонгина пронзает закат — и он становится оранжево-багрово-синим. И ты видишь недремлющее око Саваофа и веришь в Его скрижаль. Жертвенный лаваш уже преломлен. Рядом с тысячелетними камнями экспонатами выглядят люди и машины. Никаких нагромождений и доктрин — только хачкары и расплавленные ребра веры.
* * *
Москва. Павелецкий. Сын поступает в Рязань. На «Специальную разведку». Набор 2017 года почти полностью растворится через год после выпуска. Кирилл из Златоуста, где ты? Знавал я такое лицо — с глубокой бороздой на левой щеке. И шрам этот, кажется теперь, преследовал меня повсюду: бандитская «поляна» Ахтубинска, сновидческий Урюпинск, подножие Севанаванка, подрязанские Сельцы. To spy the sky![1] Хотя кто за кем шпионит — это еще вопрос! Эх, Кирилл, Кирилл… Неужели Бог-артиллерист не промахнулся и в этот раз и ты кирасиром Фетом уже сошел во мрак? В незабвенной седьмой роте, в лесном массиве по Щелковскому шоссе мой взводный гордо носил перед нами, сосунками, польскую фамилию захлебнувшегося в Гурзуфе пушкиниста; вступительный экзамен по истории принимала профессор Конева, а с племянницей полуопального компаративиста Ж. мы даже какое-то время состояли в переписке — вчера ее тоже не стало.
А пока — моросит. Вызвали Яндекс-такси, но этот Гугл все не едет и не едет.
— Алло! Да, мы у второго подъезда. У синего автобуса? Нет, не вижу. Да, понял. Ждем здесь! — И тут же села «труба». Подъехал. Сели. Воздух в салоне густ и напряжен. На лобовом стекле — армянский крест.
— Давно из Еревана? — спрашиваю.
— ??? Четыре года назад. А вы?
— Осенью, — отвечаю, — был. Барэв дзэс! (Благодарствую, мой учитель!)
— А я здесь застрял. Не отпускает столица, держит. Кризис. Разорился — пришлось начинать с нуля. (Вартан-джан, я впервые почувствовал себя армянином — спасибо тебе, дорогой!) Брат, с тебя четыреста рублей.
Я дам тебе восемьсот — потому что ты не был в Ереване бесконечных четыре года!
— Сдачи не надо.
* * *
Севанаванк. Курю у подножия: говорят, здесь крестился Высоцкий. Изумрудный аквариум единственного ресторана. Человек просит огня. Короткий рубец под левым глазом. «Zippo» клацает затвором. Через три минуты — с десяток общих знакомых в Ереване и Ростове: Нерсик, Азат, Армен, Давид, Арам. Какой Ашот? Нет, такого не знаю.
— Пойдем, я тебе водочки тутовой за знакомство налью.
— Мне бы, — говорю, — женщин покормить своих.
— Сережа-джан, нет проблем, сейчас всё принесем: ишхан, люля, салат-малат — что хочешь!
И присели мы. И был день третий. И был я подобен Ною на склоне Арарата. И понял я мощь Господа моего и силу мышцы Его. И вознес я ко Господу моему, шаток и неуверен, песнопения на орудиях струнных:
А день к исходу наклонился, но
бессмертием уже не угрожая.
Мы пили гефсиманское вино
последнего земного урожая —
вино заката, полусладкий свет.
И ласточка, кружившая над нами,
была предвестьем радостей и бед,
щебе´ча между нашими словами;
И отпустил мне тогда Господь за верность мою шесть часов сна. И проснулся я исполненным духа Его.
И не помышлял я о хотении женщины, и был сосудом чистым.
И пил кофе под небом звездным, и возносил Ему фимиам табачный до самого утра.
А утром упер ноги свои в землю, укрепленный благодатью Его Духа, — и пустился в обратный путь от склонов Масиса.
И следующий день, и следующую ночь не сомкнул я ока своего, и усталости не ведал до утра следующего дня и дня, идущего следом за следующим.
* * *
Исследуя склоны Арагаца, можно найти множество древних поселений и святилищ, но пока он еще практически не изучен. Самвел сидит за рулем. Я — позади: курю в форточку и вижу, как он сердится всем телом. Курды-христиане по-прежнему лепят ограды из навоза. В Апаране лепешки пекут прямо в тандыре. Мука́ моя собрана в семи домах. Жертвенный лаваш без соли и закваски. Брачный пир в Кане Галилейской. Вода стала вином, пресные лепешки — телом Господним. Цвет граната и обжигающая саламандра Коваля.
Армянский Крест — быть между Византией и Персией, Россией и Османской империей. Тяжи мира пронзают страну Наири копьем — вот откуда влажная скорбь лепестков дудука и запах солнца, от которого можно ослепнуть. Могилы Хайастана — каменные свитки с дремучей резьбой: их можно читать как летопись, как оригинал «Слова о полку…». Жирнее, чем здесь, печали нет: синее вино скорби не знает срока давности.
* * *
Марат — из Идживана. Ежевичное полусладкое, кстати, тоже! Один склон горы покрыт забайкальским таежным лесом, а другой — гол, словно колено, выжжен, будто донская степь, и травы, похожие на ковыль, ложатся на пробор от ветра. Мой вардапет, я привезу тебе русско-армянский словарь на сто тысяч слов под редакцией академика А. С. Гарибяна, 1968 года издания. На нем будет написано: «Посвящается пятидесятилетию ВО соц. революции, положившей начало национальному возрождению армянского народа».
* * *
Мебель, мебель, мебель, мебель, разведцентр США, православный храм. Русские церкви рядом с армянскими — словно расписные матрешки с Арбата и канала Грибоедова. Настоящая — только кровь. Пока политики решают, кому не должен принадлежать Арцах, я чту наизусть лучшие строки:
Так в Нагорном Карабахе,
В хищном городе Шуше
Я изведал эти страхи,
Соприродные душе.
Тот, кто пишет об Армении, через восемь лет умирает. Предсказания, сделанные в Венеции, менее точны: «Меня ж задерживать не смейте…» Отныне я верю только в пророчества сантехников о трубах.
А «помидор» по-армянски действительно «лолик».
* * *
Пока мы пили пиво «Киликия» и главный казах Назарбай мечтал о великом Туране, твой крест свистел на ветру подобно дудуку — по числу лет и жертв. Ты разговаривал с камнями молча, слегка удерживая улыбку. Даже когда ты серьезен, ты всегда как будто улыбаешься внутри себя: камни научили тебя умолчанию. Ты говоришь с ними прикосновением руки. Ты вообще немногословен. В десять вечера мы идем смотреть раскопки в самом центре Еревана — в подвале дома губернатора.
* * *
В Армении чтят Брюсова — как своих летописцев. Даже странно, что в Матенадаране нет его рукописей. Брюсов о Хайастане — унылая силлабо-тоника на мотивы восточного коврового ткачества; Мандельштам — вязь резного камня, мысли армянина в профиль и фас. Мне нужен хороший переводчик. Между Византией и Персией есть благословенный кусок выжженной земли — Иудея и Спарта одновременно: благородство и мгновенная храбрость грека смешались с пятью тысячами лет иудейской скорби. А любая песня о женщине — песня о родине. Как когда-то сказал Сарьян, «Что ни рисую — выходит Армения».
Армяне-мореходы научили друидов, как построить Стоунхендж, слово «Германия» произошло от «Армения», а Киев основал Смбат Багратуни — и в это многие верят! Может, поэтому у армян нет чувства родины? Точнее, чувство есть — родины почти не осталось. О ней спорили все: хищно стрекочущие ассирийцы, шлемоблещущие медью мидяне, порфироносные византийцы, чешуйчатые шахиншахи — кичливые сыновья Сасана, хлипкие холеные халифы, тумены Субедея и Чормагана, трава-не-расти-османы (не выпускай палку из рук!) и голубоглазые русские — все, кроме самих армян. Они послушно несут бремя терпкого упорства, лишь изредка возражая ему набухшей в горле гордостью, но никогда всерьез, никогда по-настоящему — со времен самого Тиграна Великого.
* * *
Был я на Швейников, 4б, — вас уже не застал, и усатый хозяин едва меня не обматерил. Двенадцать лет я сидел на кредитной игле. Четверо «быков» из службы безопасности МДМ‑банка пожаловали под Новый год — и степень одухотворения стала обратно пропорциональна высоте «случайного» падения с шестого этажа. Поездка в Армению стала бегством: тринадцать лет я не выбирался из бетонного мешка Волгограда дальше Урюпино, где (Саркисян не даст соврать) заканчиваются все рельсы, а коренные негры пьют местечковый самогон в клубе «У Зевса», где на ночь закрываются все аптеки и даже во дворах деревья стоят в казачьих лампасах. И я поехал искать вас в Эривань! Во дворе Голубой мечети давно уже не пьют чай. Впрочем, командировочных как не платили, так и не платят: только за свой счет и с надеждой на местные бедность и гостеприимство.
С десяти утра окраины старого Еревана обволакивает густым запахом сурч, стучат костяшками нарды, пожилые женщины бережно раскладывают зелень, овощи и фрукты; из полуподвалов на свет божий рождаются лепешки, откашливаются природным газом «Вектры» таксистов; подержанные «Мерседесы» хищно выворачивают передние колеса. Выходя из пристанища, сталкиваюсь с армянским хасидом — видимо, жертвой древней вавилонской депортации. «Наши уже собрались?» — талмудически речет он. «Все до единого!» — новозаветно благовествую я.
* * *
Давай свернем на Pushkin Street: как выяснилось позже, там обретается Костя. Ты смотри, какой он себе адрес выбрал — с претензией! Нет, просто пройдем под окнами. Луговской Луговским, Сельвинский Сельвинским, но в разговоре, несмотря на лауреатство, Костя искрит шампанским акмеизмом. Кажется, его филологическая проза — лирический курс вкупе с эпической маневренностью — острее и неожиданнее стихов: в дистиллят бы соли!
С первого раза в Эривани встретиться не удалось; ожидания оправдались лишь через год. Катакомбное обретение изданий советских поэтов многое объясняет. Амелин был настигнут в галерее русского искусства в самый неподходящий момент: выступление едва закончилось, а беглая экскурсия по залу только началась. Белорусское простодушие вкупе с армянской настойчивостью едва ли не третьей октавы чуть было не возымели чрезвычайный провал: «Максим, мы виделись десятого февраля в Доме книги на Арбате. Знакомьтесь: это — Константин Шакарян!»
Согласен: «Ереванский триптих» достоин антологии, особенно «Ода воскресному „Вернисажу“»:
сплав современности с древностью, выдумкой
изобретательно слитый,
весь не воспеть:
нет, это вовсе не рынок, а выставка
произведений искусства,
гимн мастерству!
Каждый ара-джан говорит и думает именно такими зигзагами!
Оставалось не больше часа на «по пиву» с захлебывающимся разговором о «Пушторге» и прочих романах в стихах. Улица Сарьяна кончилась незаметно. Это напомнило хлипкие шлепки и болтовню Балтики в июне 1999-го: кухня Датешидзе, пельмени, «Тёпфера» вручили кому надо, Машевский одобрительно похлопал по плечу, Кирдянов ошибочно стал персонажем воспоминаний об утреннем поезде из Екб., а в Таврическом дворце я остро почувствовал себя нелегалом.
* * *
Самодельные фанерные скворечни и глинобитные ласточкины гнезда, пристройки на фарси с имитацией злопамятной персидской роскоши.
Пожилые мужчины в пиджаках советского кроя глядят внутрь себя и бережно, чтобы не расплескать, несут последнюю каплю гордости за футбольную команду «Арарат» и маршала Баграмяна. Видимо, сын псалмопевца был предком не только его сиятельства генерала от инфантерии. Армянские буквы выгибают строптивые кошачьи спины и не дают себя погладить.
«Пс-пс-пс», — подзываю я их. По-змеиному шипят и гортанно урчат в ответ: «Я — черная пантера».
* * *
Во дворе напротив Самвел-джан уже неделю сверлит, пилит, приколачивает. В его крови — судьба каменотеса. На фоне каменных глыб улыбка не удается — как будто первыми мучениками за веру, еще прежде людей, здесь были граниты и базальты. Язык не повернется назвать армянина горцем — пока не услышишь неистовство его речи, ее геологический разлом, ее спитакское землетрясение. Придыхательные сушат и царапают нёбо. О, спасительный пулпулак!
Коготок голубиный.
Купол чайной мечети —
пиала голубая,
перевернутая вверх дном.
Выпуклая тропа
вдоль фиолетовой кладки.
Из глаз Саваофа точится
обугленная слеза.
* * *
Аэропорт «Звартноц» прекрасен: здесь можно пить кофе и курить. Здесь тебя встречают по-английски, а провожают по-русски. Самые красивые армянки в темно-зеленой форме пристально вглядываются в твое лицо — чтобы мать-Армения запомнила его навсегда. Она смотрит в ущелье твоей души их миндалевидными глазами, чтобы вложить в твою длань меч или посох, копье или молот, чашку кофе и шариковую ручку наконец. В «Duty Free» на последние драмы покупаю армянский флажок на присоске. Теперь повидавший виды «три бриллианта» служит христианской крови, небу Саваофа и абрикосу, одиннадцати звездам флага Лузиньянов и двум скрещенным на нем катанам.
Из-под ног уходит история великих правителей, лишивших себя последнего куска пахнущей солнцем земли. Что ж, мы тоже умеем предавать своих близких! Киликия осталась только в книгах летописцев — этих суровых резчиков истории. Она — тоже миф. Как и все мы. И поэтому она — была, есть и будет во веки веков. Аmen.
2016—2023
1. Шпионь за небом! (англ.)