Беседы с Николасом Ильиным
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2023
Эта российская история началась в первый год нового века в центре Нью-Йорка на Таймc-cквер, в редакции известной французской газеты. В ту пору российские издания осторожно начали выходить на Манхэттен, не очень уверенные в том, что у них будет читатель. И один хозяйственный московский главред, ставший в приватизацию владельцем издания, не стал открывать свой офис, а взял в аренду часть помещения у французов. У редакции старой известной французской газеты. Вскоре меня пригласили заглянуть туда на огонек, я пришла и задержалась там почти на четверть века. Французы охотно делились с нами новостями и не раз приглашали меня на просмотры совместных фильмов. То в Нью-Йорке готовили показ картины «Восток-Запад» с Катрин Денев по сценарию моего однокашника Сергея Бодрова, то у сотрудников возникал вопрос, почему в классической ленте Годара звучат русские слова. Я старательно искала ответы на неожиданные вопросы. Но однажды смятение овладело журналистами за перегородкой. Речь шла о пресс-конференции в здании неподалеку, на которую никто из французов не хотел идти. Факс выдал короткий релиз, стрелки близились к часу назначенному, а за перегородкой шел спор. Наконец команда французов встала передо мной. Меня попросили сходить — благо это было рядом — и рассказать им потом все, что удастся узнать. Событие было удивительное: некий француз в самом сердце Парижа — в Центре Помпиду — обнаружил в экспозиции украденные в СССР рисунки Филонова и добился их возвращения в Русский музей. Французам было неприятно слышать об этом. Что именно удручало их — то, что они выставили краденое, или то, что краденое пришлось вернуть, — я не вдавалась. Я отправилась на пресс-конференцию. Народу было мало, вопросов особых не было, француз отвечал, бегло переходя с английского на французский, и вскоре все закончилось. У меня же — напротив — вопросов было так много, что я подошла к французу и попросила ответить мне приватно. Француз улыбнулся и на прекрасном русском предложил спуститься в кафе и там продолжить разговор за чаем.
Сегодня трудно представить, что было время, когда не было того Интернета, который дает ответ на любой вопрос, а тогда наш разговор затянулся, любая подробность требовала уточнения.
— Как к вам обращаться? — спросила я собеседника.
И выслушала в ответ рассказ о том, что имя у него одно, но в разных странах звучит на разные лады. Только в России его называют Николай Владимирович Ильин. Поскольку он родился в Париже в семье выходцев из Российской империи, то во Франции его зовут Николас. В десять лет волею родителей уехал учиться в Англию, где его зовут коротко Ник. В Германии, где он живет с женой и детьми, — он гер Илджин. А в Америке друзья зовут его Биг Ник, пародируя рекламу Макдоналдса.
Двадцать лет мы продолжаем с ним говорить. Наши беседы выходили в газетах и журналах, в изданиях, которые появлялись и исчезали в разных городах и странах. Мы пытаемся сохранить их, так как каждая история, рассказанная Ником Ильиным, мало кому известна в деталях, а все они заслуживают внимания. На мои другие вопросы — кто вы? чем занимаетесь? как удалось спасти Филонова? — пришлось рассказывать биографию. Как всякий нормальный ребенок, Николас никогда не интересовался, кто его родители и как они оказались во Франции. Годами мы складываем его биографию из разрозненных осколков, которые то и дело открываются в архивах и органично ложатся в мозаику невероятной истории одного человека.
НИК ИЛЬИН О СЕБЕ
Я никогда не спрашивал бабушку о ее семье, о том, как она добралась из Петербурга в Париж, из России во Францию. Юношей я был занят чем-то более важным, чем рассказы отца, который порывался поделиться со мной своими мыслями. Я ни разу не выслушал его. Отец всегда не спал, когда я на цыпочках входил среди ночи в дом. Всегда выходил из своей комнаты и ласково спрашивал, не поставить ли чайник, не выпить ли нам чаю и поговорить. Когда я вырос и готов был к разговору, их всех не стало — ни бабушки, ни отца, ни мамы… Я разбираю семейный архив, собираю все о своих корнях, переиздаю папины книги и расшифровываю неразборчивый почерк мамы в дневниках, которые она вела всю жизнь. Рассказ мой распадается на две неравные части: то, что я знаю, и то, что помню. Потому что о том, что было в детстве, я помню все меньше, а узнаю об истории моей семьи все больше.
Бабушка моя — Зинаида Лазаревна Гертиг — родилась в Российской империи, в городе Туле в 1878 году. Ее отец, мой прадед, — Лазарь Соломонович Гертиг — был инженером на железной дороге. Где родился он, я не знаю. Ее мать, моя прабабушка, — Наталья Наумовна, урожденная Ольгеевская — была родом из Кишинева, Бессарабии. Она сохранила свидетельство о рождении, подписанное раввом города Кишинева 5 февраля 1878 года. Семья Гертиг вскоре покинула Кишинев, переехала в Тулу, а из Тулы перебралась в Петербург, где мой прадед-инженер был строителем какого-то большого моста. Там, в Петербурге, маленькая Зинаида пошла учиться. Детей у Гертигов было трое — Зинаида, ее брат Александр и сестра Любовь. Воспитывали их няньки. И хоть мама не очень занималась детьми, баба моя к двенадцати годам свободно говорила на четырех языках и читала в подлиннике Шекспира, Гёте и Бальзака. Тогда же в Петербурге она выучилась вышивать золотом и серебром. Это непростое умение помогло ей потом выжить в Париже, куда она в одиночку эмигрировала в середине двадцатых годов. В Петербурге бабушка Зина успешно окончила школу и вышла замуж за моего деда — Николая Аркадьевича Пундика. Историю семьи Пундик помогали восстановить генеалоги Петербурга.
Мой дед Николай Аркадьевич Пундик родился в еврейском квартале Гродно 24 июля 1862 года, умер в 1918 году в Ростове-на-Дону. Когда он переехал в Петербург, я не знаю, но знаю, что жизнь его была удивительной. Он был состоятельным человеком, преданным своей стране. В архивах Петербурга мне удалось найти упоминания о Николае Пундике. Из этих документов следует, что дед учился в Риге в Политехнической школе, хотел быть коммерсантом и, как показало дальше его становление, у него были необходимые для этого качества — предприимчивость, терпение, изобретательный ум и большие амбиции. В 1883 году он получил диплом кандидата коммерции первого класса. C 1885 года его имя стоит в Регистре торговли Российской империи. В 1892 году имя Николая Пундика значится в Регистре торговли Петербурга, где указано, что он — купец второй гильдии. С 1901 года Николай Пундик — купец первой гильдии. В этот год он первый раз подает прошение на имя императора о предоставлении ему с женой и сыном статуса почетного гражданина Российской империи. Как я узнал, почетные граждане — это сословная группа населения Российской империи. Институт почетного гражданства был введен манифестом Николая I в 1832 году и восходил к «Грамоте на права и выгоды городам Российской империи» Екатерины II от 1785 года, разделившей обывателей на шесть групп, в числе которых были именитые граждане. К ним относились лица, отличившиеся на общественном поприще: служившие на выборных городских должностях, архитекторы, живописцы, скульпторы, композиторы, ученые с аттестатами — академическими или университетскими. Кроме того, именитыми гражданами могли быть капиталисты, объявившие капиталы от пятидесяти и более тысяч рублей, банкиры с капиталом сто-двести тысяч рублей, оптовые торговцы, не имевшие лавок, а также «кораблехозяева, кои собственные корабли за море отправляют».
Для прошения о предоставлении статуса он собирает и предъявляет документы, из которых следует, что он состоятелен, что делает щедрые пожертвования на благотворительность — дарит деньги домам сирот, больницам для душевнобольных и военным госпиталям. Он поставляет для них еду и одежду, о чем свидетельствуют бумаги и благодарственные дипломы. Но этого оказывается мало — в ответ на первое прошение дед получает отказ. Он снова собирает документы. О том, например, что никогда не состоял ни в каких сектах. Ему опять отказывают. Отказ подписан губернатором города Санкт-Петербурга и главой полиции в 1901 году. Причины отказа не указаны. В 1902 году дед снова подает документы — и снова отказ. В 1904-м он прилагает к прошению рекомендации специалистов, которые пишут, что купец Пундик подробно ведет бухгалтерию своего дела, самостоятельно управляет своей фирмой, а значит, обладает необходимыми для этого знаниями о законах статистики. Контролирует большой штат служащих и, будучи независимым купцом, справляется с делом, что говорит о широком интеллектуальном горизонте. Работая на международном рынке в ситуации открытой мировой конкуренции, Николай Пундик показал, что самостоятельно, совершенно верно ориентируется в коммерции и умеет просчитывать ситуацию. Такие люди, как правило, хотели учиться в университете, но в Российской империи для евреев, живших за чертой оседлости, существовали огромные ограничения. Поскольку он уже купец первой гильдии, Пундик может покупать землю и строить на ней, и в 1905 году дед строит себе большой пятиэтажный дом в стиле ар-нуво в хорошем квартале Санкт-Петербурга — около Смольного института. Здание украшают красивые балконы, в нем есть бельэтаж и подвал. Этот дом, красивый и прочный, дед ставил на века. И когда спустя десятки лет я привез из Парижа в Россию маму, она нашла свою комнату в отеческом доме в полной сохранности.
Спустя какое-то время он снова просит Сенат дать ему почетное гражданство. 15 декабря 1904 года император всея Руси, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая наконец подписывает манифест о том, что Николай Аркадьевич Пундик доказал своими документами право иметь почетное гражданство. Такой же чести удостаивался его сын. Помимо манифеста в архиве есть документ, из которого следует, что царь даровал право семье Пундик, несмотря на то что они евреи, летом проживать в Царском Селе. Это была большая честь. Как я знаю теперь, почетные граждане «освобождались от телесных наказаний; им дозволялось ездить по городу в карете, запряженной парой или четверкой лошадей, иметь загородные дворцы и сады, заводить и содержать фабрики, заводы, морские и речные суда. Именитый гражданин, являвшийся старшим сыном и внуком именитых граждан, по достижении тридцати лет мог просить дворянства». Так что, не случись революции, я был бы дворянином, жил бы в Царском Селе и разъезжал в карете с четверкой лошадей по Санкт-Петербургу.
Социальный и экономический подъем деда продолжался. Он создает первую Хлебную биржу в городе Рыбинске, участвует в создании Биржевого комитета. После получения почетного гражданства дед начинает торговать углем и поездами. В Англии Николай Пундик закупает особый уголь для паровозной топки — кокс, брикеты — и снабжает им железные дороги Российской империи. В 1913 году он создает акционерное общество «Балтика», которое торгует углем и всем необходимым для железной дороги. В апреле 1914 года акционерами «Балтики» становятся граждане России и Англии. Казалось бы, это триумф, но начинается Первая мировая война. Деда заставляют расстаться с западными акционерами. Он подчиняется. Акционерное общество «Балтика», которое вышло на мировой уровень, вынуждено сворачиваться и становится только российским акционерным обществом. В 1915 году на собрании общества уже нет ни одного англичанина. Николай Пундик держит половину акций в своих руках. Чудом сохранился поименный список тех, кто имел акции общества «Балтика». В 1915 году в этом списке семеро евреев и пятеро русских, в 1916 году — восемь евреев и четверо русских. Больше документов нет — грянула Октябрьская революция 1917 года, и акционерное общество «Балтика» было национализировано революционным правительством России.
Бабушка была замужем за дедом почти одиннадцать лет — они поженились в 1909 году. Сохранились документы об их свадьбе и о рождении дочерей Веры и Жени в 1912 и 1914 годах. Она очень хотела учиться, но образование ее оборвалось, и остался лишь диплом школы, которую она окончила в 1896 году в Санкт-Петербурге. Ее оценки по русскому, немецкому, французскому и английскому языку, педагогике, математике были отличные. В 1908 году она получила разрешение стать вольным слушателем и записалась на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Это было большой редкостью — женщина, да еще и еврейка, в университете. Но вскоре Зине пришлось оставить учебу, как того требовал муж, и в 1912 году родилась ее первая дочь — моя мама Вера. Вера Николаевна появилась на свет в Берлине, потому что мой просвещенный дед справедливо считал, что лучше не рисковать, и вывез жену рожать в Европу. Бабушка родила маму и вернулась в Петербург. Вторая дочь — Женя — родилась через два года.
В пятидесятые годы в нашей бедной маленькой кухне в Париже она часто рассказывала про шикарную жизнь в России до революции. Бабушка вспоминала, какая была у нее прислуга, кухарка, личный водитель и свой автомобиль. Мой дед одним из первых в России купил за границей и привез в Петербург личный автомобиль. Он задаривал бабушку украшениями — она описывала, какие красивые были у нее жемчужные ожерелья, бриллиантовые колье, кольца и серьги. Туалеты для нее шили те же мастера, что шили для императрицы. Бабушка описывала это с большой иронией, так как не была кокеткой и ей ни к чему были балы и туалеты. Она ценила знания, была интеллектуалкой, хотела учиться, и ее свободный выбор требовал простоты в одежде. Маму мою она нянчила сама и вполне справлялась, но, когда в 1914 году родилась вторая дочь, бабушка наняла няню Анну. Вскоре она стала домоправительницей, которая следила за всей прислугой в доме. Была строгой хранительницей очага и однажды поймала за руку кухарку, когда та тайно пекла пирог для возлюбленного, который служил кучером бабушкиной кареты. Бабушка любила рассказывать эту историю. И вся эта жизнь с кучерами, кухарками и кринолинами рухнула осенью 1917 года. Революция оказалась неожиданностью для деда. Он верил в царя, в незыблемость монархического строя, в царскую Россию и надеялся, что в России будет либеральная монархия. А во время революции все, что у него было, новая власть конфисковала. Дальше — Гражданская война, бегство на Дон. Немолодой дед с бабушкой и двумя дочерьми собрал вещи и стал уходить на юг — куда отступала Белая гвардия. Так они дошли до Ростова-на-Дону. Там стали свидетелями того, как менялась власть — то белые приходили, то красные. И дедушка не выдержал этого безумия. Как говорила бабушка, он скоропостижно скончался в 1918 году. Бабушка предала его тело земле, и могила затерялась. Имущество было разграблено. Так горько завершился путь человека, верой и правдой служившего своему Отечеству. Овдовевшая бабушка с двумя детьми и няней Анной окольными путями вернулась в Петроград. Пришла в собственный дом, который к тому времени заняли чужие люди. Как-то ей удалось договориться с властями, чтобы ей с детьми выделили комнату в ее собственном доме. Там еще оставалась мебель, которую можно было продать или обменять, и это позволило ей жить. Анна регулярно ходила в деревню, откуда была родом, меняла вещи и возвращалась с продуктами. В революционном Петрограде голодали в то время все. Анна была младше бабушки и очень помогала ей. Так они прожили вместе страшные шесть лет. В 1924 году, после смерти Ленина, Зина поняла, что надежды на то, что большевики исчезнут, нет, и решила покинуть Россию. Она уехала одна, оставив дочерей с Анной. Как-то перешла границу и через Берлин добралась до Парижа. В 1925 году бабушка Зина решила стать в Париже портнихой, модисткой, как она себя называла. Ей помогло умение шить золотом, приобретенное в гимназии. Зина сняла квартиру в доме 26 на авеню де Турвиль, в дорогом седьмом квартале неподалеку от Марсова поля, начала жить и работать. Отдельные комнаты она приготовила для дочерей, которых намерена была вызволить из России. Бабушка шила весь световой день и вскоре открыла свой маленький магазин, который я еще застал. У меня сохранилась ее визитка: «Зина, высокая мода». В 1927 году, когда она обжилась, вызвала из Советской России няню с дочерьми. Маме моей было пятнадцать лет, а ее младшей сестре — тринадцать. Вскоре девочки заговорили по-французски, но их записали в русскую гимназию, куда ходили дети эмигрантов, и там они учились до бакалавриата. Мама окончила школу и нашла место в Париже — с восемнадцати лет стала работать секретаршей в эмигрантском издательстве YMCA-Press. Там она встретилась с моим отцом. Было ей тогда двадцать три года.
Профессор Ильин был моложавым красивым мужчиной. Спортивный, яркий, умный. Один из крупнейших русских философов, Владимир Николаевич Ильин на родине был доцентом Киевского университета. В 1919 году он покинул Россию. Через Одессу, Константинополь, Будапешт и Берлин добрался в Париж, преподавал богословие в Православном институте. Прекрасно знал теологию, философию, литературу, биологию и музыку. Мама была восхищена его эрудицией. У них начался бурный роман, и в 1934 году мама вышла за него замуж. Он был старше мамы на двадцать лет. В 1935-м у них родилась дочь Алена. Еще через девять лет он стал моим отцом.
Как вспоминали те, кто знал отца, он не способен был зарабатывать и поддерживать семью. Маме пришлось самой содержать семью. Отец подрабатывал где мог — давал частные уроки, читал доклады в Свято-Сергиевском институте в Париже и других местах, куда его приглашали, — но заработок был нерегулярным и небольшим. Он был хороший профессор, как вспоминали современники, но с ужасным характером. В чем это проявлялось, я не знаю. Знаю, что он уезжал в Берлин и какое-то время жил там с другими русскими философами — Берлин в тридцатые годы был одним из центров культуры русского зарубежья.
Маленьким я понятия не имел, кто мой отец. Не знал, что он писатель, философ, мыслитель. Не понимал, что он композитор. Помню только, что засыпал всегда под еле слышную музыку, когда отец тихо касался клавиш. Только когда отец умер и совесть стала мучить меня, я занялся с мамой изданием его трудов и так познакомился с ним, с его книгами, мыслями. Постепенно я собрал много информации о жизни отца и его семье, но каждый год приносит что-то новое. Генеалоги и архивисты помогают мне больше узнать о нем, а значит, и о себе. Самая полная биография отца собрана сегодня историком Алексеем Козыревым в предисловии к книге статей отца «Пожар миров», вышедшей в России в 2009 году. Она ошеломила меня драматизмом.
Козырев пишет, что отец мой, Владимир Николаевич Ильин, родился 16 (29) августа 1890 года в дедовском имении Николая Петровича Чаплина и Надежды Петровны Чаплиной (урожденной баронессы Меллер-Закомельской) Радомысльского уезда Киевской губернии Владовка. Бабушка была блестящей пианисткой, любимой ученицей Антона Рубинштейна. Рождение было омрачено трагедией: отец философа Николай Александрович Ильин, чиновник финансового ведомства, а также литературовед-любитель, увлеченный Шекспиром, застрелился 26 декабря 1890 года, когда младенцу было четыре месяца от роду. Позже из того же самого пистолета, хранившегося в семье, застрелился его дядя, брат матери. Вместе с матерью Верой Николаевной, урожденной Чаплиной, и ее родителями маленьким мальчиком Владимир Ильин переезжает в имение Ивань Слуцкого уезда Минской губернии. «Мое раннее детство, — пишет Ильин в автобиографии, — захватило последний период Фета, Чайковского, Влад. Соловьева. Все три трагичны — каждый по-своему и все три немыслимы вне дворянско-помещичьего быта».
Окончив Четвертую Киевскую гимназию с золотой медалью, в 1908 году Ильин поступил в Киевский Императорский университет Святого Владимира. В университете он оканчивает два факультета: физико-математический (по отделению естественных наук) и историко-филологический (по философско-историческому отделению), в определенном смысле повторив образовательную траекторию Владимира Соловьева. Только к этому надо добавить еще музыку, которая постоянно сопутствовала философу (Соловьев, как известно, не был меломаном и знатоком музыки). Дух музыки, зародившийся в нем в бабушкином имении, также не оставил его — Ильин оканчивает частную консерваторию, а в университете пишет выпускную работу на тему «Проблема музыки в философии кн. В. Ф. Одоевского» и получает за нее золотую медаль. Сдав магистерские экзамены, Ильин начинает читать лекции по философии в качестве приват-доцента. Его преподавательскую карьеру прерывает революция.
В 1934 году Владимир Ильин стал членом семьи моей бабушки. Произошло это в Париже. Казалось, что жизнь налаживается, но в сентябре 1939 года началась Вторая мировая война. Все, что я знаю об этом периоде, известно мне из учебника истории: немцы вошли во Францию, французы сдали Париж, Гитлер гулял по Марсову полю и снимался на фоне моей Эйфелевой башни. А в сентябре 1940 года вышло постановление новых властей о переписи евреев, и режим Виши принял первый «Декрет о евреях», ограничивающий их передвижение и профессиональную деятельность. Потом, в июне 1941-го, был принят второй декрет, хуже первого. Евреев стали выдавать нацистам соседи-французы. В мае 1942-го немцы издали приказ, обязывающий евреев старше шести лет носить на одежде желтую звезду. Моя бабушка Зина тут же пришила эту звезду — магендовид — и стала так ходить по городу. Как рассказывали потом близкие, она могла этого не делать: в ее паспорте беженца не было написано, что она еврейка. После войны напуганная мама сделала все возможное, чтобы скрыть свое происхождение. О нем мы узнали, только став взрослыми. Мне рассказала об этом сестра Алена, когда мне исполнилось шестнадцать лет.
Родился я 10 сентября 1944 года. Это были первые дни освобождения Парижа от нацистов. Много позже, на уроках истории Франции, я узнал, чтó пережила моя мама накануне. Битва за Париж началась 19 августа 1944 года, а капитулировали немцы 25-го, когда правительство Виши бежало. Известно, что комендант Парижа Дитрих фон Колтиц приказал заминировать важные здания города и мосты. О том, как и почему Париж уцелел, написано много, но что из этого правда — неизвестно. Известно, что 24 августа в город вошли пехотная дивизия США и бронетанковая дивизия «Свободная Франция». Бои шли в центре Парижа, и Гитлер велел французскую столицу взорвать. Почему фон Колтиц ослушался — никто не знает. 25 августа подавили последний пункт немецко-вишистской обороны у отеля Hôtel Meurice, где был штаб. Фон Колтиц сдался в плен. Вместе с ним — 11 800 немецких и 4000 вишистских солдат. Париж был освобожден. А через две недели я появился на свет. Историю о том, как драматично было мое появление, я слышал не раз. Рассказывали мама и отец, бабушка и сестра. В их рассказе был сентябрь, поздний вечер, мама, которая почувствовала, что до утра не дотянет — надо рожать, а в Париже стояла полная тьма. Не было ни машин, ни автобусов, ни фонарей и ни одной живой души на улице. Все люди попрятались. Мои папа и мама в кромешной тьме шли-шли и как-то дошли до госпиталя. Там тоже было темно и не работал лифт, а подняться нужно было на какой-то высокий третий этаж. Бедная моя мама поднималась по бесконечным ступенькам с огромным животом, в котором сидел огромный я. И когда наконец она поднялась и ее при свечах увидел доктор, он сказал, что надо спешить, так как уже видна была моя голова. Эта драматичная история со счастливым концом не раз звучала в доме. Я слушал рассказ с недоверием. Окна нашей квартиры выходили на улицу, где за окном помигивало в сумерках огнями Марсово поле, и за считанные минуты я мог домчаться до сияющей Эйфелевой башни. Почему было темно и страшно в мамином рассказе, я не понимал, пока не вырос и не узнал, что в эти дни заминированный нацистами Париж мог взлететь на воздух. Электричество в Париже было выключено, и ночью город погружался во мрак, чтобы немецкие бомбардировщики не могли его найти.
Дом, где была наша квартира, стоял неподалеку от Высшей военной академии. Перед Академией простиралось Марсово поле, где я гулял с няней, пока был маленьким. На другом конце высилась Эйфелева башня, и во время этих прогулок я всегда видел ее. Во французскую школу я пошел, когда мне исполнилось пять лет. Мне нравилось учиться, но меня, к сожалению, выгнали из трех школ подряд. Я ничего плохого не делал — я просто прогуливал занятия и не делал дома уроки. Из школы звонили домой, искали меня. Особо воспитывать меня ни у кого не было времени — мама работала, бабушка занималась своими клиентами и магазином, отец витал в своих заоблачных высях. А сестра Алена занималась балетом, много танцевала и жила отдельно. После занятий я шел к бабушке в магазин. Я очень любил его. Когда я приходил туда, я часами играл с деревянными головами-болванками, на которых бабушка вышивала и украшала шляпки. Головы можно было делать больше или меньше — они были с винтами внутри, и я изучал инженерный замысел этой занятной игрушки. Забирать меня приходила мама или Алена. Мы шли домой через Марсово поле, и иногда мне разрешалось сделать один круг на лошади старинной карусели. Они исчезли давно, эти карусели, а тогда я садился на деревянную лошадь, мне в руку давали палочку, которой на ходу нужно было ловить летящее кольцо — была такая игра. И если удавалось кольцо поймать, то мне разрешали проехать еще один круг бесплатно. Там же, на детской площадке, были качели, но я больше любил скакать на лошади. Еще была будка с конфетами, на которые не хватало денег. И неподалеку — кукольный театр под открытым небом, но он был платный. Денег на билет у меня не было, а потому я нашел кусты, в которых можно было прятаться и видеть кукол. Оттуда гоняли, но я перепрятывался и снова смотрел. Это было любимым занятием — слушать, о чем говорили и спорили куклы. В кукольном мире все было правильно: всегда был кто-то хороший и настоящий герой, кто-то плохой — настоящий злодей, и обязательно была красавица-девица, кто-то кого-то всегда спасал, но не сразу; у кукол были длинные палки, которыми они долго дрались, и герой в конце побеждал. Все было по справедливости, и мы ликовали.
Помню себя в тесноте нашей маленькой квартиры, где у меня не было ни своей комнаты, ни своего угла, ни лежанки, на которую можно было бы забраться днем и подремать или почитать, полистать книжку. У меня даже не было своей подушки, под которую можно было бы что-нибудь спрятать. Когда наступало время спать, мне посреди комнаты ставили раскладушку и я ложился. Все ходили на цыпочках. В бабушкиной комнате я подолгу сидел на горшке, а бабушка читала мне вслух русские сказки. К ним потом добавились «Дети капитана Гранта» Жюля Верна по-русски. Помню, в этих книгах были очень красивые иллюстрации.
Тесно было во всей квартире. Даже на стенах была теснота — в двух углах висели иконы. Мама моя была глубоко религиозной, регулярно ходила в церковь и дома обращалась к иконам по всем поводам. Ме´ста для фотографий и небольших картин оставалось очень мало. Стоял шкаф, на стене — полки, у стены — пианино. Подле него — моя кровать, когда она у меня появилась, в спальне матери. В углу, где висели иконы, всегда горела лампадка. Это был мамин уголок. Бабушка обходилась без икон — она была вообще неверующая, хоть и крещеная. А мне нравилось знать, что есть где-то на небе большой и сильный Бог, а на земле — мама-Богородица с младенцем Христом на руках, и можно их попросить о чем-то важном, и они всё исполнят. Я свято верил в их силу и способность слышать меня и мои просьбы.
У нас на авеню де Турвиль, за углом от собора Инвалидов и Марсова поля, бесконечно собирался народ. У отца в комнате профессора, студенты пили чай и бесконечно болтали о философии. Обычная эмигрантская квартира той поры, она была завалена русскими газетами, русскими книгами, постоянные звонки в дверь — шли и шли русские. Мама искала им жилье, а отец вел беседы за чаем. Мама рассказывала, что, когда мне было полтора года, я сидел на коленях у Николая Бердяева. Они спорили с отцом. Сложные у них были отношения, о чем достаточно подробно написано в книге отца. Мама сформулировала много короче — я нашел в ее мемуарах объяснение их ссоры: «Ильин был богослов и философ, Бердяев только философ».
О России дома говорили постоянно, как во всех эмигрантских домах. Все постоянно спорили, обсуждая новости, препирались так жарко, что я понимал, что где-то недалеко от Марсова поля есть какая-то прекрасная Россия, но всякие сволочи не дают этой стране жить. Давят культуру, уничтожают талантливых людей, а нищий, загнанный русский народ ничего не может поделать, так как он голодает, страдает и занят тем, как бы просто выжить. Ярко помню март 1953 года. Мне было восемь лет. Отец обычно по утрам совершал ритуальный моцион: одевался, неторопливо спускался с нашего второго этажа на улицу и шел покупать газету. Было известно, что он вернется через час, например. Но в то утро он стремительно вернулся назад — я даже подумал, что он забыл деньги, но он вырос в дверях с каким-то победным криком, которого я прежде от него не слышал: «Ура! Эта сволочь сдохла наконец. Открывайте шампанское!»
В руках была газета «Фигаро». На первой странице — портрет Сталина и заголовок, что Сталин умер. Тогда не было телевидения, но было радио, и, когда отец включил его, передавали ту же самую новость. Откуда взялось на столе шампанское — не знаю. Может, отец принес, но так и осталось у меня в памяти навсегда: крик, шум, радость и шампанское, открытое не в новогоднюю ночь, а с утра пораньше. Никогда больше ни одна новость не произвела на отца такого впечатления. За столом всегда обсуждали происходящее, и всюду лежала газета «Русская мысль», в которой вскоре появился портрет Никиты Хрущева. Отец с друзьями изучал биографию нового вождя и надеялся, что жизнь в России станет полегче. Но вскоре что-то снова не нравилось отцу в новостях. Помню, как страшно ругали советские танки в Венгрии и гадали, остановятся они там или пойдут дальше.
У отца в кабинете все полки были забиты книгами на всех языках. Стоял стол, за которым он бесконечно писал что-то в тетрадках неразборчивым почерком. Он всегда хотел со мной общаться, а я избегал. Он пытался рассказать мне что-то про философию, а меня это не интересовало. Только когда отца не стало, когда никто не выходил ко мне и перестала звучать его музыка, совесть заела меня, но было поздно…
Летом, когда школьных занятий не было, меня иногда отправляли на постой в какие-то семьи за город. На все каникулы я уезжал в деревню. В этих семьях я помогал по хозяйству, что-то убирал, что-то делал в саду. В одной семье была девочка чуть постарше меня. Играть было не с кем, и я с ней гулял в парке. Однажды я залез на дерево, где пели птицы, и так наслаждался жизнью, что вместе с птицами сел на ветке и тоже стал петь — песню о том, как прекрасна жизнь. А девочка стояла внизу и слушала. Так случается иногда, когда вдруг пронзительно чувствуешь, что солнце, птицы, небо и все вокруг настолько прекрасно, что это надо как-то высказать.
Французское детство мое оборвалось неожиданно. Когда я оканчивал в Париже четвертый класс и предвкушал летние каникулы в деревне у тети, мама сказала, что у нее другие планы и мы должны ехать в Англию. В страну, про которую я знал только то, что там живет Шерлок Холмс — про него мне читала бабушка. Помню смешанную бурю чувств: удивление, любопытство — я увижу Англию! — и страх: какая Англия, когда я даже языка их английского не знаю?! Но мамины решения не обсуждались. Она велела готовить вещи к отъезду: складывать все, что я хочу с собой взять, привести в порядок тетрадки, учебники, а главное — основательно проверить, что я уже успел выучить в школе, а что — нет. Для начала меня помыли в шайке в кухне, постригли, принарядили, причесали и повели в фотоателье — сниматься на паспорт. Потом с фотографиями мы с мамой пошли в префектуру Парижа, в отделение полиции, где дают паспорта. Там мы отдали фотографии, их наклеили в документ и выдали мне красивую синюю книжицу, которая называлась «нансеновский паспорт».
С синим нансеновским паспортом мы с мамой пошли в консульство, где нам поставили штамп — визу, разрешающую въехать в Англию. А когда вышли на улицу, мама облегченно вздохнула и сказала, что теперь можно покупать билет на корабль. Новая школа в Англии называлась незнакомым словом — «антропософская». Почему выбор моей семьи пал именно на эту школу, я не знаю. Кто такие антропософы, я тоже не знал, но отец говорил, что это интересно, потому что многие русские философы увлекались учением Рудольфа Штайнера. Мы с мамой ехали поездом до портового города. Там я поднялся на океанский корабль, и мы поплыли в Англию через Ла-Манш. Было холодно, штормило, и пароход болтало во все стороны, но я бегал по всем палубам и изучал, как устроен этот корабль. Когда мы пришвартовались на другом берегу пролива, мама сказала, что это и есть Англия. Все говорили на другом языке и вообще были другими. Английского я не знал — всего несколько слов, а мама по-английски как-то говорила. Когда я издали увидел школу, я даже не понял, что это она. На горизонте возникло большое имение из красивого камня. Стриженые луга, ухоженные кусты и вековые деревья росли поодаль. Все было так прекрасно, как бывает только в кино.
Так я стал учеником школы Michael Hall School, Kidbrooke Park, Forest Row, Sussex, неподалеку от Лондона, а когда окончил ее, вернулся домой в Париж. Я хотел стать математиком, поступил в Сорбонну на математический факультет. Но вскоре влюбился, женился, родилась дочь, и нужно было работать и содержать семью. Я оставил учебу, и чем я только не занимался, кроме математики! Я нашел работу в отделе конференций в крупнейшей организации Германии, которая занималась планированием и сопровождением представителей разных групп на международные заседания и конференции. И это привело меня в Россию, Индию, Таиланд и Японию. Это было самое большое в Германии туристическое агентство. Называлось оно Deutsches Reisebüro DER in Frankfurt. И меня, со знанием четырех языков, пригласили в отдел туров для профессионалов. Врачи, инженеры, люди других профессий объединялись в группы по интересам, чтобы ездить на конгрессы в любой уголок земного шара. Я начал работать, получать настоящую зарплату, и мы смогли оплатить собственную квартиру. В 1966 году состоялась моя первая поездка в Россию. В Москве собрался XVIII Международный психологический конгресс. Со всего света приехали многие знаменитые психологи. Хорошо помню первые впечатления о Москве — дешевый бензин и дешевые сигареты. Это то, чем пахло в аэропорту Шереметьево. Я узнавал русский язык, который звучал вокруг меня. К счастью, я не забыл его, потому что на нем говорили в семье, и дальше стал регулярно ездить в Москву. Для совершенствования языка мне это было полезно. Помню, с каким интересом меня разглядывали служащие в аэропорту Шереметьево — я был мальчишка с французским паспортом, который спокойно говорил со всеми по-русски. Моих делегатов поселили в разных гостиницах: небольшую часть в номерах люкс в центре — в «Метрополе» и «Национале», а я поселился в общежитии МГУ на Ленинских горах. Это было самое бедное место, но для меня оно было самым интересным — Московский университет. Во время заседаний конгресса я был не нужен, а потому появлялся там один раз в день по утрам. Спрашивал у своей группы, есть ли у кого какие вопросы, проблемы в гостинице или по части пребывания в городе, приезда-отъезда, помогал, прояснял через Интурист, подсказывал, переводил. Остальное время я был свободен. Немцы прогуливали конгресс, как я понимал из их вопросов. Ходил кто-нибудь один — докладчик, например, а остальные бегали по театрам, музеям. Многие хотели видеть, какова Москва, Россия. Потому что прошло всего двадцать лет, как закончилась война, в которой немцы и русские убивали друг друга. Впервые у многих немцев была возможность без войны познакомиться с Россией и посмотреть на врага вблизи — не через прицел винтовки.
Все свободное время я проводил в общежитии с новыми знакомыми. Это были студенты, по ночам мы гуляли. Я жадно интересовался Россией, потому что дома, сколько себя помню, над моей головой говорили только про Россию, а реальных живых людей из самой России я встречал мало… В первый приезд в СССР я пробыл там недели две. Я знал Москву по картинкам, по фильмам, по всяким иллюстрированным журналам и многое узнавал. Москва была похожа на Москву. И даже лучше, я сам гулял по Москве и с удивлением ощутил, что ненависти не испытываю. Напротив, мне в Москве все было очень интересно. Больше всего мне понравились люди — мне встретились только хорошие, добрые, бедные, но щедрые люди. Гостеприимство в Москве было совершенно не такое, как в Европе. Все были доверчивее и проще, чем в Европе. Передо мной открывались все двери, приглашали в дома самые разные художники. Меня так интересовали люди, что в первый приезд я даже не заходил в музеи. Конечно, мы пили много водки, и сама Москва осталась каким-то фоном. Я не увидел в Москве ничего плохого, о чем рассказывал отец. Дома трудно было делиться впечатлениями. Но моя семья поразила меня: никто не осудил мое желание поехать в Россию. А когда я рассказал, как мне все понравилось, ни один человек не возразил мне. Бабушка, лишившаяся всего, что у нее было, молчала. Отец не гневался. А мама поглаживала красивый пуховый платок, что я привез ей в подарок, в задумчивости, будто он напомнил ей что-то приятное. Словно это не она подростком с няней переходила границу в 1927 году, только бы поскорей покинуть Россию.
Я любил работу, которая позволяла бывать в Москве, и в каждый новый приезд в СССР учился тайно проносить дефицитный товар, но не колготки, которых тогда в СССР не было, а запрещенные книги, пластинки — музыку, джаз. Это казалось мне важнее нижнего белья и парфюмерии. В 1968 году я начал работать в авиакомпании «Люфтганза». Меня приняли в отдел восточноевропейских сообщений. В 1971-м я стал пиар-менеджером отдела, а с 1 января 1977 года — руководителем департамента. Очень много внимания я уделял России, много времени проводил там по службе, и таких дружб, как в России, никогда нигде больше не возникло. Я принимал участие в переговорах, когда «Люфтганза» начинала завоевывать Россию. Я первым поехал до начала полетов подготовить почву. Встречался с разными людьми, писал отчеты и рекомендации, как действовать, как и где лучше открывать офис. Нам нужно было набрать людей для представительства, которое «Люфтганза» открыла в Москве в 1972-м. По вечерам в Москве, когда я был свободен от работы, я всегда встречался с русскими друзьями, художниками и журналистами. Однажды меня попросили доставить в Москву из Парижа альманах «Аполлон-77». Знакомый издатель Саша Глезер дал мне список телефонов художников и стопку альманахов. Эти тяжеленные журналы я упаковал в прочный чемодан, прикрыл одеждой и чудом провез драгоценный груз. А потом в Москве раздавал эти огромные книги лично в руки художникам. Я не помню всех, кому я отдал «Аполлон-77», но хорошо помню, что были в их числе Вячеслав Калинин, Владимир Яковлев, Оскар Рабин, Владимир Янкилевский, Илья Кабаков, Александр Харитонов, Немухин, Зверев, Свешников, Плавинский, Жарких и другие. И со всеми я встречался и был свидетелем того, что происходило в то время, когда было много полузакрытых выставок в квартирах.
В 1986 году новым генеральным директором «Люфтганзы» стал Хайнц Рунау, которого я очень уважаю. Он был просвещенным человеком и яркой харизматичной личностью. Он пригласил меня побеседовать и попросил подготовить исследование о том, как «Люфтганза» может участвовать в культурной спонсорской работе. Мы заказали это исследование бывшему сенатору Гамбурга, министру культуры Нижней Саксонии Хельге Шухардт, и по результатам ее экспертизы приняли решение поддерживать художественные проекты. Под руководством Рунау мы начали программу спонсорства культуры, поддержали множество выставок по всему миру, музыкальных фестивалей и издали серию иллюстрированных книг. И продолжалась она много лет. Истории о том, что мы сделали, можно собрать в большую книгу. Так я неожиданно стал специалистом по музейному проектированию… И ко мне не раз обращались с разными проблемами. Я всегда старался помочь. Так было и в этот раз.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ФИЛОНОВА
В конце 1970-х годов из Русского музея в Ленинграде были похищены рисунки Павла Филонова. Воры изготовили добротные копии, а оригиналы вынесли. Вскоре они оказались в Центре Помпиду в Париже. Наш разговор об этом вышел в Америке в газете «В Новом Свете», которой больше нет. На разных языках он выходил в других изданиях.
Пути произведений искусства неисповедимы, как людские пути. Но когда случается проследить хоть одну цепочку, да еще удачно замкнувшуюся, радостью хочется поделиться. Осенью 2000 года в Россию вернулись рисунки Павла Филонова, одного из выдающихся представителей русского авангарда. В долгой истории их возвращения финальный аккорд прозвучал благодаря вмешательству Ника Ильина. В годы перемен он активно участвовал в формировании нового «культурного поля» России и содействовал пропаганде российского изобразительного искусства в мире.
Мы восстановили детали, как это было. 21 июня 1977 года Е. Н. Глебова, сестра художника П. Н. Филонова, являющаяся владелицей его творческого наследия, дарит Государственному Русскому музею (ГРМ) триста художественных произведений своего брата, включая рисунки. По устному указанию Министерства культуры РСФСР руководство ГРМ отправляет рисунки Филонова в закрытый фонд, к которому доступа нет. В 1983 году во французском журнале «Тетради Национального музея современного искусства Центра имени Жоржа Помпиду» выходит статья, из которой следует, что в музее находятся рисунки, аналогичные тем, которые переданы Глебовой ГРМ. В 1985 году экспертная комиссия ГРМ устанавливает наличие подделок в фондах музея.
Из официальной переписки между ГРМ и Центром Помпиду следует, что французский музей официально приобрел рисунки в Париже в галерее Жоржа Лаврова за 62 500 французских франков.
5 ноября 1990 года прокурор Ленинграда возбуждает уголовное дело по факту хищения из фондов Русского музея и контрабанды рисунков П. Н. Филонова. В тот же день дело по его указанию принято к производству следственным отделом Управления Комитета госбезопасности СССР по Ленинградской области. Основанием к возбуждению уголовного дела служат материалы проверки по статье журналиста А. Г. Мосякина «Страсти по Филонову» в журнале «Огонек» (1990. № 15). 16 октября 1997 года уголовное дело прекращается.
Поскольку проблема возвращения незаконно вывезенных культурных ценностей является общей для всех музеев мира и большинство из них попадало в ситуацию, связанную с хищениями ценностей из их хранилищ, во время переговоров Министерства культуры Российской Федерации с Международным фондом Соломона Гуггенхайма, состоявшихся летом 1999 года, эта тема затрагивается в разговоре с Николасом Ильиным, являющимся европейским представителем данного фонда. Николас Ильин, прекрасно осведомленный о роли и значении произведений мастеров русского авангарда для мировой культуры и знакомый с европейской юридической практикой, привлекает к разрешению данного конфликта адвоката, мэтра Бернара Жуано — члена судебной коллегии адвокатов.
Преступники — они же участники кражи — известны поименно. К ответственности привлечены они не будут, и даже не все имена предадутся огласке. Основных причин две: многих нет в живых и другая — «за давностью лет». Лучше тогда поговорим о виновных, известных на сегодняшний день. Но прежде — справка.
Павел Филонов — гениальный русский художник-авангардист, сын прачки и извозчика, выпускник Академии художеств, родился 8 января 1883 года в Санкт-Петербурге. В 1912—1913 годах выставлялся в Европе. В 1916-м воевал солдатом на фронте. С 1919 по 1933 год преданно служил пролетарскому искусству. В 1933 году у него начались «трудности». В полной нищете и безвестности 3 декабря 1941 года он умер в блокадном Ленинграде от голода. Его имя вымарали не только из истории искусства, но даже из списка художников, погибших в ленинградской блокаде. Впервые работы П. Филонова полулегально выставлены в 1967 году в Академгородке Новосибирска. Легально показаны в Москве только в 1981-м, в рамках выставки «Москва — Париж». Свои бесценные работы художник завещал России. Хранила их его сестра Евдокия Глебова. Она составила единственный каталог, описала и сфотографировала все произведения брата. Работы, не признанные на родине, пользовались невероятным интересом за ее пределами. Глебову преследовали «любители Филонова». В 1977 году Евдокия Глебова передала работы Филонова в дар Русскому музею: 56 живописных работ и 244 графических листа. Директор ГРМ Л. И. Новожилова приказом отменила инвентаризацию работ. По распоряжению Министерства культуры РСФСР графику Филонова вывели в фонд временного хранения. Доступ к нему Новожилова строго ограничила. Вскоре, однако, часть рисунков художника оказалась во Франции, в Центре имени Жоржа Помпиду, в ГРМ остались лишь копии, очень хорошие, что не сразу было замечено. Кто бы их ни сделал, соучастниками передачи работ сотрудникам Центра Помпиду для меня являются те, кто запретил Павла Филонова. Не лежал бы в запасниках — не украли бы.
Только 20 сентября 2000 года в Министерстве культуры Российской Федерации состоялась пресс-конференция, посвященная возвращению в Россию рисунков Павла Филонова.
В пресс-релизе Министерства культуры РФ написано:
«Представляемые на пресс-конференции рисунки были похищены из фондов Государственного Русского музея в период 1978—81 годов, при этом музейные экспонаты были заменены подделками, а подлинники незаконно вывезены из СССР и затем приобретены Национальным музеем современного искусства Центра Жоржа Помпиду в 1983 году. <…> 17 сентября 2000 года в Париже на территории Посольства Российской Федерации во Франции уполномоченные представители Центра Жоржа Помпиду и Министерства культуры Российской Федерации, „принимая во внимание положения Конвенции ЮНЕСКО о мерах, направленных на запрещение и предупреждение незаконного ввоза, вывоза и передачи права собственности на культурные ценности, от 14 ноября 1970 года и проявляя заботу о том, чтобы коллекции музеев создавались на основе всеобщепризнанных моральных принципов“, подписали Протокол о передаче семи рисунков Павла Филонова.
<…> В настоящей пресс-конференции участвуют: министр культуры Российской Федерации Михаил Швыдкой, заместитель министра Павел Хорошилов, руководитель Департамента по сохранению культурных ценностей Анатолий Вилков, европейский представитель Международного фонда Соломона Гугенхейма Николас Ильин, при личном содействии которого была успешно завершена многолетняя эпопея по возвращению рисунков в Россию».
— Господин Ильин, а как все было на самом деле?
— Это была очень громкая история: Центр Помпиду опечатал Филонова! Ей предшествовала большая статья французского искусствоведа Жан-Клода Маркаде. Он написал о Филонове в научном журнале и опубликовал там рисунки. Года два спустя покойный дорогой Евгений Ковтун, который в Русском музее был одним из ведущих экспертов по авангарду, заметил, что это точная копия того, что хранится у них в музее. Поднялся шум. Русский музей пытался напрямую разобраться с Центром Помпиду, но французы говорили, что они это купили в парижской галерее и совершенно легально. В какой-то момент французы сами начали сомневаться в подлинности своих рисунков. «Русские — жулики, могли ведь и тут обмануть», — подумали они. И тут начинается очень любопытная история. Когда французы взяли рисунки, послали их диппочтой в Питер, там забрали их из консульства, принесли в музей и сравнили с теми, что хранили в Русском музее. Стало совершенно ясно, что в Центре Помпиду были подлинники, а в Русском музее — фальшивки. (Единственного и лучшего специалиста по Филонову Евгения Ковтуна на осмотр рисунков не допустили. 4 января 1996 года он покончил жизнь самоубийством. — А. С.). Причем Русский музей еще долго не признавался, что у них фальшивки. Они всё совещались, всё какие-то научные советы проводили. Конечно, для музея это была неприятная история. И после первых попыток вернуть подлинники о них просто забыли. Хотя, если б я был директором музея и ко мне пришли бы с крадеными работами из моего музея, я бы по меньшей мере забрал работы и вызвал милицию. А потом уж извинялся перед гостями из Франции. И всё.
— На каком этапе вы включаетесь в эту интригу?
— Очень поздно. Все об этом знали в кругах, близких к искусству. Но ничего не происходило. Французы говорили: «Филонов — это наше национальное достояние. Это просто исключено — вывезти из страны имущество, принадлежащее французскому музею». И меня в 1998—1999 годах в русском Минкультуры, с которым у меня много общих дел по разным выставкам и проектам, спросили: «Ник, что делать? Смотри, какие твои соотечественники наглые — даже не отвечают на письма». Я — русский, но родился в Париже, у меня французский паспорт… Мои знакомые — старые коллекционеры — говорили, что французы прекрасно знали, что они покупают краденые вещи… И они повторили это, где надо… Я, как сотрудник Музея Гуггенхайма, не мог сам идти воевать с Центром Помпиду. Я пригласил адвоката. Он однажды выступал уже против России: защищал интересы внука Щукина, который живет во Франции.
— Каковы перспективы внука Щукина? Он претендует на коллекцию деда в Пушкинском музее?
— Получить назад то, что принадлежало семье до революции, — это исключено, на мой взгляд. Тогда надо всю революцию откручивать назад и всем все возвращать… Адвокату я все объяснил. Он сказал, сколько это будет стоить, и просил оплатить вперед. Только после этого он стал заниматься Филоновым. На Западе так принято. Я заплатил из своего кармана, после чего адвокат пошел в Центр Помпиду и все им объяснил. (Двадцать пять тысяч долларов ушло из семейного бюджета Ильиных на это мероприятие. — А. С.). Показал документы, которые четко доказывали, что это очень некрасивая история, и просто попросил: «Господа, верните, пожалуйста, картинки. Иначе будем бороться».
— Почему вам лично было так важно бороться?
— Потому что в течение пятнадцати лет никто не мог это сдвинуть с мертвой точки. А я хотел показать, что это можно сделать. Плюс я был по-настоящему возмущен тем, что Франция и ее национальный музей, знаменитый и большой, сознавая, что они покупают краденое, сделали это. А этого делать НЕЛЬЗЯ.
— Вы хотели вернуть Центру Помпиду реноме?
— Отчасти да. Я хотел очистить их, так как эта история всегда висела над ними как угроза. Это достаточно редкий случай вообще. Сейчас все стали очень осторожными: когда музей покупает искусство, он десятки раз проверяет предложенное, особенно довоенное. Адвокат работал более года. Потому что в промежутке меняли министров культуры Франции. Вернуть любой маленький рисунок из национального собрания Франции — нужен приказ министра культуры. Без этого приказа ничего из коллекции изъять нельзя.
— Вы создали прецедент, когда госсистема вынуждена была формировать новый алгоритм процедуры?
— Да. Как нам объяснил президент Центра Помпиду Жан-Жак Айагон, таких случаев просто нет. Что порадовало нас еще больше. И он сказал, что защита доброго имени музея — вещь очень важная. Это длилось год. За это время на должность министра культуры Франции пришла госпожа Катрин Таска, и именно она 24 июля 2000 года подписала приказ, по которому надлежало перечисленные работы изъять из национального регистра искусств Франции, и поручила Центру их возвратить. Потом решали, где их возвращать. Решили, что передача состоится в посольстве России во Франции. Где это и произошло 27 сентября 2000 года.
Приехал Павел Хорошилов, заместитель министра культуры России, были посол, атташе по культуре. Там всё открыли, всем показали, сказали речи, передали картинки. Потом сложили их назад в папочки, положили в мою машину, поехали в аэропорт имени Шарля де Голля и улетели в Москву «Аэрофлотом» с ручным багажом. И там уже выпили водки на борту. А уже в Москве министр культуры Швыдкой устроил пресс-конференцию по этому поводу.
— Что вы испытали, когда был подписан документ?
— Мне к тому времени так надоело ждать! Я воспринял завершение радостно. Испытал чувство победы… Приличия над беспределом. Я однажды уже купил у дилеров рисунки Филонова, украденные в Русском музее, и вернул их музею. Году в девяносто пятом, когда еще Евгений Сидоров был министром. У меня есть ощущение, что справедливость восторжествовала. Это капля в море, но очень принципиальная капля, очень неординарный случай. И мы все довольны и счастливы. Любому музею радостно, когда возвращаются краденые вещи.
— Может ли этот прецедент усовестить в России тех, кто имеет доступ к фондам?
— Двадцать лет назад, когда это было украдено, были другие меры безопасности. Это не исключает того, что из других музеев не будут красть, тем более что зарплаты в России низкие.
— Вы полагаете, те, кто НЕ воруют, делают это потому, что у них зарплаты большие?
— Но соблазн какой! Когда зарплата тридцать долларов, а за картинку дают пять тысяч сразу!
— Кражи продолжаются. Люди, которые этим занимаются, живут всё лучше, чего не скажешь о самом музее.
— Надо с этим бороться, но это уже не мое дело.
— В блокадном Ленинграде люди охраняли Эрмитаж, и никто ничего не вынес. Зарплата в тридцать долларов — не повод, чтобы воровать. Это некое моральное повреждение внутри. И вы вернули работы именно им!
— Сегодня тех, кто возглавлял музей, уже нет. Другие директора, и у меня нет никаких оснований полагать, что они будут также продолжать воровать.
— У вас нет желания увидеть воров на скамье подсудимых?
— Нет. Тот человек, который это делал, уже умер.
— Но он был не один. Это была цепочка людей.
— Но если правоохранительные органы не способны ловить воров, то что мне тут делать?
— То есть вы удовлетворены?
— В настоящий момент — да, так как я считаю, что это грех, когда один музей у другого ворует. Когда вообще музей держит краденые вещи под своей крышей.
— Можно считать ваше представление о грехе религиозным?
— Сложный вопрос. Я верующий, хожу в церковь, но грех — это из области морали.
— В коммунистической морали нет категории греха. Грех восходит к категориям религиозной морали.
— Может быть… Так что подсознательно, наверное, да. Мой отец занимался богословием и философией всю жизнь. В двадцать пять лет был в Киеве приват-доцентом, после революции уехал в Париж через Константинополь, там преподавал и писал книжки. Ненавидел коммунистов, много против них выступал и никогда не вернулся в Россию, хоть его потом приглашали. Мама моя тоже преподнесла мне однажды урок, что чужое брать нельзя. Даже мамино. Помню, как в школе — мне было лет восемь — я увидел у одноклассника на руке часы. Своих часов у меня не было, и я почувствовал, что мне тоже хочется их иметь. И однажды я увидел, что мама ушла, а ее часы остались лежать дома. Я быстро взял их без спросу, надел и пришел в школу. Очень ими хвастался. Через час-полтора, когда шел урок, неожиданно открылась дверь и вошла моя мама в сопровождении полицейского в форме. «Вот он», — сказала мама, указала на меня полицейскому, и тот направился прямиком ко мне. Я чуть не упал в обморок. А мама была уверена в своей правоте: она специально привела полицию, чтобы я навсегда запомнил, что` со мной будет, если брать чужое без спросу.
— Как вам кажется, ваши российские партнеры гордятся тем, что Филонов возвращен?
— Чем тут гордиться, когда не они нашли, кто воровал?..
— Поздравляю вас с завершением этой акции. Есть ли у вас в планах следующая?
— Нет. Я не гоняюсь за крадеными вещами. Просто представился такой случай помочь. Если бы я знал о другом, я бы подумал. Наверное, есть. Это же много лет процветало.
— И процветает. Пока мы с вами говорим, копиисты заканчивают новую копию… А что вы думаете о возвращении Дюрера?
— Это другая история. Вообще все, что касается реституции, сложно. Мне, например, звонила дочь генерала вермахта. Он погиб, так как участвовал в заговоре против Гитлера. Русские забрали их имущество. Она требует возврата, потому что он был антифашист, как они. А Вильденштейн? Самый богатый галерист мира. Он сдавал евреев Парижа гестапо. И, согласно договоренности, делил с немцами их имущество. Он сейчас судится с молодым журналистом, который написал об этом.
— Как вам все-таки удалось сделать то, что никто не мог, и вернуть украденное?
— Я включился в историю, когда надежда получить рисунки обратно была утрачена. Потратил полтора года и много собственных денег на то, чтобы выиграть процесс, но я победил, потому что я нашел свидетеля, бывшего сотрудника Центра Помпиду, господина Задору. Сам допросил его, и Задора подтвердил под присягой, что Центр Помпиду знал, что приобретает краденое, когда покупал у посредника рисунки Филонова.
— Насколько для господина Задоры было рискованно давать показания на Центр Помпиду?
— Задора был старик на пенсии, а потому ничем не рисковал. Его показаний было достаточно, чтобы начать процесс возврата, и Центр Помпиду рисунки вернул. Не сразу, конечно.
— Но документы — этот самый допрос — никто не печатал.
— Я готов их предоставить в любое время. Потому что преступление совершили две стороны — и те, кто украл, и те, кто купил украденное.
И Николас Ильин подарил мне копию «Допроса господина Задоры, сотрудника Центра Помпиду».
— Чем еще вы занимаетесь сейчас?
— Мне интересны проекты, связанные с русским изобразительным искусством. Думаю о том, как использовать Интернет для этого. В течение нескольких лет вместе с историком искусств Олесей Туркиной из Русского музея мы выпускали онлайн-бюллетень на английском языке, посвященный современному искусству в России. Я также организовал семинар с российскими и западными искусствоведами в «Штедельшуле» во Франкфурте, где обсуждали вопросы художественной критики в средствах массовой информации. Позже я получил премию за инновации ГЦСИ[1] за эти усилия. Мне хотелось сделать базу данных по искусству на двух языках — английском и русском. В педагогических целях. Чтобы можно было свободно гулять по Интернету, изучать русское искусство по периодам или по художникам, по городам. Основы заложены. Есть рабочая группа. Это интересный проект, так как стоит отойти на шаг от Нью-Йорка, куда-нибудь в Огайо, и уже невозможно узнать что-либо о русском искусстве. Уже работает проект партнерства Музея Гуггенхайма с Эрмитажем. У них есть все, кроме двадцатого века, а у нас один двадцатый век. Поэтому такое партнерство очень выгодно дополняет друг друга. Сейчас уже скучно обмениваться выставками. Мы с Михаилом Пиотровским решили мыслить темами. Вот, например, «Власть и эстетика». Это не новая тема. Но когда Эрмитаж с Гуггенхаймом сядут вместе, тему удастся раскрыть основательнее. Потому что обмениваться картинками уже сил нет.
— Когда ваши проекты будут реализованы, что изменится в мире?
— Жизнь — это воспитательный процесс. Потому — все для грядущих поколений. Но если для уже живущего поколения мы сможем сделать жизнь чуть интереснее, это блестяще, я считаю. Это все капли в море, но мы убеждены, что то, что делаем, полезно и приятно. Продвинуть русское искусство чуть ближе к непосвященным — доброе дело.
P. S. Со времен законов Хаммурапи красть не рекомендуется. Обсуждать, надо ли возвращать краденое, нелепо. Ясно, что надо. Особенно когда речь идет не про Зимний дворец, который вернуть некому. Но мне трудно радоваться вместе с господином Ильиным, так как все еще расследуются семь дел по факту хищений из российских музеев, хранители которых продавали вверенные им фонды. Самые «громкие» дела — кража в Историческом музее (уже возвращено восемьдесят процентов похищенного); кража в Музее истории Санкт-Петербурга: хранитель отдела оружия лично продал сто восемьдесят единиц хранения. И, как не без юмора заметил на пресс-конференции Минкультуры РФ руководитель Департамента по сохранению культурных ценностей Анатолий Вилков, теперь предстоит выяснить, что вообще из ста миллионов единиц хранения в российских музеях — подлинники.
P. P. S. Новым министром культуры Франции назначен Ж.-Ж. Айагон. В Центре Помпиду осталась еще одна из украденных работ П. Филонова. Теперь России ее не видать.
— Поделитесь, как вы нашли и вернули Русскому музею другую работу Павла Филонова. Как это случилось?
— Всякий раз, приезжая в Москву, я заходил в букинистический отдел антикварного магазина на Кузнецком. Меня там узнавали пожилые продавщицы, которым нравилась моя страсть к старым книгам. Они показывали мне что-то, что я мог не заметить, припрятывали для меня редкие книги. Я всегда их благодарил, и у нас были доверительные отношения. Однажды одна продавщица дала мне по секрету телефон какого-то человека, которого звали Виктор, и сказала, что у него есть нечто, что может быть мне интересно. Я позвонил ему, он продиктовал адрес, и я поехал. Жил этот Виктор в небольшой квартире на втором этаже в доме на Лесной улице. Он торговал русским искусством, в основном рисунками, краденными из музеев Санкт-Петербурга реставраторами или хранителями. Еще у него были небольшие скульптуры для продажи. Тихий, незаметный человек, он увидел перед собой иностранца и спокойно впустил меня в дом. Усадил за стол посреди комнаты и положил передо мной два рисунка. Я онемел. Это был потрясающий Филонов, хороший настоящий Маковский и еще несколько подлинников. Он пил, много курил и очень нервничал. Я повертел их в руках, увидел на обороте штампы музеев, сказал ему, что я обязательно беру их, но сейчас у меня нет с собой денег. Сошлись на том, что я завтра вернусь.
Я вернулся в гостиницу и позвонил Евгении Петровой, заместителю директора Русского музея. Сказал ей, что в ее музее украдены работы и я их только что держал в руках. Она не поверила. Тогда я отправил ей факсом детали этих работ — размеры, номера. Филонов, помню, был тридцать на тридцать три сантиметра; Маковский — двадцать девять на двадцать шесть. Она сравнила с тем, что имелось в музее, и через день-два подтвердила, что да — у меня в руках были оригиналы. Я сказал ей, что у этого мужика есть еще несколько рисунков, но отказался называть его имя. Теневой делец, которых в Москве всегда хватало, он имел не одну работу, и я решил пойти своим путем.
Я приехал к этому мутному персонажу снова, сказал, что готов купить одну и вторую и, если есть третья, третью тоже, но при условии, что он отдаст их мне за минимальную цену. В противном случае — тут я серьезно пригрозил ему — я подниму людей и он будет арестован. Я сказал, что знаю: это музейные работы, украдены из Русского музея, и что я не выдам его, если он отдаст их мне. Он был очень зол на меня. Но понимал, что я не шучу. После непродолжительного торга он отдал мне за триста долларов каждую картину плюс рисунок Ильи Репина. Я выкупил эти картины и принес их в Министерство культуры. Просто подарил их министру и посоветовал получше следить за сохранностью музейных коллекций. Надеюсь, что они вернулись в Русский музей. А мне на память осталось письмо тогдашнего министра культуры Евгения Сидорова с благодарностью.
МИЛЛИОН ЗА ШАГАЛА
История с пропажей картины Марка Шагала случилась в Нью-Йорке в Еврейском музее на Пятой авеню. Картина исчезла со стены среди бела дня летом 2002 года. Как писала газета «Нью-Йорк таймс», даже для таящегося в тени мира краж произведений искусства этот случай поражал воображение. Мало того что картина украдена из Еврейского музея в центре Манхэттена, так еще музей получил записку с требованием выкупа, в которой было сказано, что картина не будет возвращена, пока не будет мира на Ближнем Востоке.
— Как вы оказались привлечены к расследованию?
— Когда я работал в компании «Люфтганза», мы спонсировали выставку работ Марка Шагала в знаменитом Еврейском музее в Нью-Йорке на Пятой авеню. Называлась она «Ранние работы Шагала». На выставке впервые был представлен Шагал из неизвестных частных собраний и музейных коллекций, собранных по всему миру. Все, что было из частных коллекций, оформлялось в России через Русский музей в Санкт-Петербурге. Они занимались вывозом работ и оформлением страховки. То есть владелец в России отдавал картину Русскому музею, а музей представлял ее Америке и сам оформлял бумаги на вывоз. И вдруг обнаружилось, что одна небольшая работа Шагала в Нью-Йорке исчезла. В Еврейском музее ее просто выдрали из стены — выдернули сам гвоздь, на котором она висела. Обстоятельства были странными. Поскольку интерес к выставке был необычайным, многочисленные еврейские организации Нью-Йорка проводили организованные показы и просмотры коллекции. В один из таких вечеров был прием для молодых еврейских холостяков — вечер знакомств для желающих создать семью. Он прошел в музее при закрытых дверях — без посетителей, а наутро обнаружили пропажу.
— Что это была за картина?
— Это была одна из версий самой известной картины Шагала «Над городом». У нее есть другое название — «Над Витебском». Она известна потому, что он рисовал ее на все лады три года подряд — с 1915-го по 1918-й. Еще она знаменита тем, что на полотне внизу в уголке изображен человек, присевший у забора со спущенными штанами. Он справляет нужду в момент, когда влюбленные летят, взявшись за руки, по небу.
— Откуда были картины и эта в частности?
— Ранние работы предоставили Еврейскому музею и Третьяковская галерея, и Русский музей, и некоторые провинциальные коллекции. Почти на каждой картине этого периода виден Витебск — город, где Шагал родился и долго жил. Сам художник не раз говорил, что у него нет «ни одной картины, на которой вы не увидите фрагменты моей Покровской улицы. Это, может быть, и недостаток, но не с моей точки зрения». Варианты этого произведения есть в Третьяковской галерее и в Нью-Йорке в Музее современного искусства. Наш рисунок, датированный 1914 годом, дала для экспозиции Надежда Симина из своей коллекции. В Русском музее она на постоянном хранении. Сама Симина унаследовала коллекцию от знаменитого историка, профессора Петербургского университета Сигизмунда Валка. И картина на миллион долларов пропала.
— Как возникла такая стоимость работы?
— Перед тем как отправить работу за океан, эксперты устанавливают стоимость работы. Это необходимо делать для оформления страховки. Так этот рисунок оценили в один миллион американских долларов.
— И дальше — украли после коктейля в музее.
— Обнаружили это наутро. Администрация музея объявила о премии в двадцать пять тысяч долларов за помощь в поиске украденного рисунка. И вскоре почтальон принес в музей письмо. Неизвестный человек — может быть, сам похититель — ставил условие, при котором он согласен вернуть работу.
— Чего он хотел?
— Он требовал мира на Ближнем Востоке. Историки и специалисты сразу отметили, что это первый известный им случай, когда похититель произведения искусства выдвигает политические требования. Я так не считаю. В мировой практике было нечто подобное: в 1994 году за возврат украденного полотна норвежского импрессиониста Эдварда Мунка «Крик» борцы с абортами потребовали их запрета. Автор письма привел такие подробности о картине, что у руководства музея не было сомнений, что он связан с похитителями. Послание пришло из Бронкса за подписью организации — Международного комитета искусства и мира, о которой никто не слышал. В прессе поднялся шум и гам.
— Как вы оказались причастны к этой истории?
— Русский музей, который должен был это расследовать, обратился ко мне за помощью.
— Почему к вам?
— Думаю, потому что я был сотрудником Музея Гуггенхайма, часто бывал по делам в Нью-Йорке, владел английским языком, знал всех в Еврейском музее и дружил с ними, плюс не раз был спонсором массы выставок за рубежом, в которых участвовал Русский музей. Вот они и решили командировать меня в Нью-Йорк. Еврейский музей, которому я помогал с этой выставкой, оплатил дорогу, и я полетел. Это была настоящая игра в детектива.
— Этим уже занималась полиция, как я понимаю.
— Да, и не только полиция — ФБР работало тоже, но я включился именно как музейный работник. Первым делом я пригласил специалиста — главного реставратора Музея Гуггенхайма Пола Шварцбаума, и он мне объяснил, как это было проделано. Он посмотрел на гвозди, какими экспонат был прикреплен к стене, и сразу сказал, что такая работа никуда не годится: гвозди неправильные и неправильно закреплены. Отдельно нам удалось выяснить, что видеоаппаратура музея, которая следит за происходящим в музее днем и ночью, в тот самый вечер по неизвестной причине была отключена. Камеры, следящие за всеми залами, входами и выходами, сломаны, и в этом совершенно точно виноват музей. Также выяснилось, что за день до кражи в Еврейском музее была легкомысленная вечеринка, чем можно объяснить выключенную аппаратуру. Молодые люди раз в месяц устраивают там вечеринку для одиноких евреев, которые ищут себе пару. И кто-то из этих людей вполне мог забрать себе картинку. Если, конечно, не сам сотрудник музея или охраны, который знал об отключенной аппаратуре.
— Так и осталось неясным, кто это сделал?
— Да. Всех интересовала картина. Ее объявили в розыск. Она была застрахована на миллион, и это была государственная страховка. Выплата — это очень сложная процедура вообще, а уж когда страховая цена миллион, то волокита удваивается. Трудно поверить, но владелица картины в России радовалась тому, что картина пропала.
— Почему?
— Потому что она надеялась получить деньги, которые ей были нужнее картины. Картину ей было вообще нисколько не жаль. Она уже планировала купить внучке квартиру в Ленинграде, разбогатеть, поехать куда-нибудь отдохнуть, но ничего не получалось. Сумму не выплачивали. Государственная гарантия, которая была предоставлена музею и картине, оказывается, требовала решения Конгресса США, для того чтобы провести выплату такой гигантской страховой суммы. Таких случаев практически никогда не было, а потому была прописана очень длинная процедура. Я сам узнал это, только когда ФБР делало со мной большое интервью на эту тему. Они сами по себе расследовали это дело. И когда прошел чуть ли не год, картина вдруг появилась.
— Это было по всем каналам телевидения в Америке.
— Да, 13 января 2002 года работа Шагала случайно была обнаружена на почтамте в городе Топика, штат Канзас. Сотрудники почтового отделения нашли ее. Представитель ФБР заявил, что она была тщательно упакована и долго лежала на почте в городе Сент-Пол в Миннесоте как не доставленная адресату посылка. Почтальоны не смогли найти человека, которому она была послана.
— Да, писали, что это вообще чудо, что ее нашли, потому что по закону после истечения определенного срока сотрудники почты по инструкции передают коробку в специальное отделение в Топике, где вскрывают все невостребованные пакеты. «Это чистая удача», — сказал Джефф Ланца, специальный агент Федерального бюро расследований в Канзас-Сити. Элизабет Бачелор, директор Музея искусств в Канзас-Сити, которая сразу осмотрела картину, сказала, что Шагала легко подделать, но, на ее взгляд, находка не выглядит как подделка. Кто-то еще подтвердил аутентичность работы?
— Конечно, когда рисунок доставили в Нью-Йорк, его подлинность подтвердила правнучка художника. Как говорили агенты ФБР, поиски воров должны были продолжаться, так как в Канзасе нашли только простывший след. Ланца сказал тогда, что картина была в нормально выглядящем пакете, завернута в бумагу и впервые была сдана в почтовом центре в Сент-Поле, штат Миннесота. Он отказался сообщить адрес, который был на упаковке. Так что кто и кому отослал картину, мы не знаем. Власти также отказались назвать имя почтового служащего, который открыл пакет. Но они сказали, что работник проявил необычное рвение. Он увидел, что это картина, но не знал, что за картина. Поскольку она была в раме, сотрудник подумал, что, может быть, что-то еще скрывается за картонной подложкой рамы, и начал снимать ее для дальнейшей проверки. Тут же он заметил штампы нескольких галерей и музея на обратной стороне картины. Вошел в систему на компьютере, нашел веб-страницу украденных произведений искусства и увидел фотографию похищенного Шагала. Вспомнил, что читал что-то о пропаже картины Шагала, что видел сюжет по телевидению. Он позвонил куда следует, и всё. ФБР потом сказало, что похититель мог испугаться и просто решил избавиться от картины.
— И рисунок вернулся в Россию?
— Да. Владелица была разочарована: вместо денег на квартиру она получила картинку. Но поскольку реклама картине была сделана великая — о ней писали ведущие газеты — «Нью-Йорк таймс» и другие, телевидение показывало ее, Си-эн-эн кричала по всему миру, — картина стала знаменитой. И владелице удалось ее продать внутри России за меньшую сумму, но тоже хорошую — восемьсот-девятьсот тысяч. Думаю, что она купила внучке квартиру.
— Музей учел свои ошибки?
— Да. В процессе расследования, когда я беседовал со многими сотрудниками музея и даже провел большое интервью с агентами ФБР, я составил длинный отчет о проделанной работе. Думаю, его можно найти в архивах. Там я указал на все вскрытые недостатки. После этой драматичной истории Еврейский музей изменил систему видеонаблюдений — приобрел наконец дорогую, новую, современную аппаратуру и принял более серьезные меры безопасности. Дело в том, что даже гвозди для музея нужны специальные — специально закрепленные. Плюс, когда такая дорогая картина выставляется, за холстом должен быть установлен секретный сигнал тревоги: когда кто-либо дотрагивается до гвоздя или до картины, сигнал тревоги подается на пункт наблюдения. Думаю, что у них в музее такой системы надзора в ту пору просто не было. Плюс картина была маленькая по формату, поэтому ее легко было спрятать, например, под одеждой и вынести. Думаю, поэтому ее и взял тот, кто взял.
— Но кто это сделал, так и осталось нераскрытым.
— Равно как и кто принес ее обратно, осталось неизвестным.
— Чем-нибудь еще эта выставка запомнилась, кроме похищения?
— Мне — да. Я горжусь тем, что смог привезти из Москвы на открытие в качестве важного гостя известного композитора Оскара Фельцмана. Он был немолод, но охотно согласился лететь через океан. Для ВИП-персон, званных на вернисаж, мы приготовили в подарок диск с его новыми композициями в исполнении клезмер-ансамбля из Екатеринбурга. Меня тронула его встреча с сыном, известным пианистом Владимиром Фельцманом, который когда-то эмигрировал с большим трудом из Страны Советов. По-моему, они не виделись десяток лет к тому времени, и Оскар впервые увидел своих американских внуков. Мне на память остался вкладыш из коробочки си-ди с его автографом.
ЭТИКА ВОРОВ И МУЗЕЕВ
— В прессе писали о скверной истории, которая приключилось с Ниной Суетиной. Друг семьи, приятель ее мужа, вынес из дома большую подборку работ Казимира Малевича, Суетина-старшего, Чашника — и исчез навсегда. Вы друг Нины и наверняка знаете об этом.
— Да, и это не единственная беда. После него пришли музейные работники и поступили не лучше. Я многое могу рассказать сегодня. Мы дружили с Ниной, и она боялась об этом громко говорить. А в декабре 2016 года мы проводили Нину Суетину в последний путь, и мне горько сознавать, что я ничем не смог ей помочь. Но рассказать о негодных людях могу.
Чтобы не повторяться, мы приняли за основу статью автора Анны Левиной, опубликованную в 2004 году, где достаточно подробно были изложены обстоятельства этого дела, оставив себе комментарии и предоставив некоторые сведения о героях повествования.
Лев Нусберг (род. в 1937 г.) — российский художник, один из лидеров группы «Движение». В 1976 эмигрировал из СССР, с 1981 живет в США. «Движение» — группа художников, возродившая традицию конструктивизма и кинетизма в русской культуре 1960—1970-х годов. Участниками группы были художники Ф. Инфанте, В. Колейчук и многие другие. С эмиграцией Нусберга группа распалась. Нусберг стал известен на Западе как специалист по трем звездам русского авангарда — «Малевич — Чашник — Суетин», как значится на обложках каталогов к выставкам, организованным им в разные годы в частных галереях. Для непосвященных поясню, кто есть кто.
Казимир Малевич (1879—1935) — основоположник русского авангарда. В послереволюционные годы был волен в исканиях, в тридцатые — запрещен, арестован, отпущен. Посмертно — творчество объявили образцом «буржуазного формализма» и запретили. Произведения сохранились чудом и стараниями друзей.
Илья Чашник (1902—1929) — художник. В революцию работал в Москве в архитектурных мастерских. В Витебске занимался в школе Марка Шагала. Работал в мастерской графики у Лазаря Лисицкого. Стал членом УНОВИСа[2], участвовал в выставках УНОВИСа. В двадцатые годы стал художником-композитором Ленинградского фарфорового завода, расписывал вместе с Н. Суетиным фарфор. Разработал массу проектов, но воплотить не довелось: весной 1929 умер, оставив вдову Цецилию с сыном Ильей. Последние слова, которые он сказал Суетину, были: «Передай Малевичу, что я умер как художник нового искусства». «Чашник — верный малевичианец…» — писал о нем Николай Харджиев. От Мастера осталась о Чашнике служебная справка от 1926 года: «Настоящим подтверждаю, что гражданин Чашник Илья Григорьевич действительно является научным работником в области живописной культуры и по характеру своей работы занимается исследованием пластического искусства (теория и практика)». И подпись: «Профессор К. С. Малевич». Цитирую по книге «Илья Чашник». Там снова сноска: справка, хранящаяся в частном архиве, была опубликована в издании: Nusberg L. In Search of Chashnik. New York: Leonard Hutton Galleries, 1979.
Николай Суетин (1897—1954) — живописец, художник прикладного искусства. Учился в Кадетском корпусе, там увлекся рисованием. С началом войны вступил в армию. В 1915 его часть оказалась в Витебске. Там он записался в художественную школу, созданную Шагалом. В 1919 познакомился с Иваном Пуни и Казимиром Малевичем. Стал членом УНОВИСа. В 1922 переехал вместе с Малевичем в Петроград, начал работать для Государственного фарфорового завода, где в 1932 стал главным художником. Именно он хоронил Малевича и создал памятник на его могиле в Немчиновке под Москвой. Известен на Западе: оформлял советский павильон на Всемирной выставке в Париже в 1937 и на Всемирной выставке в Нью-Йорке в 1939. Большая подборка работ Суетина есть в каталоге выставки «Великая утопия», посвященной истории русского авангарда. Где снова сноска рядом с работами из серии «Супрематические иконы»: «Собрание Л. Нусберга, США».
Анна Лепорская (1900—1982) — художник прикладного искусства, ученица К. Петрова-Водкина. С весны 1925 практикантка Института художественной культуры в лаборатории цвета. В 1927 под руководством Малевича участвовала в создании серии теоретических таблиц. В ИНХУКе познакомилась с Н. Суетиным и вышла за него замуж. С 1948 — постоянный художник Ленинградского фарфорового завода. Много работала над оформлением выставок вместе с Н. Суетиным. Вырастила с мужем девочку — известного ленинградского архитектора — Нину Суетину. Девочка выросла и вышла замуж за сына близкого друга семьи — Илью Ильича Чашника.
ДЕРЖИ ВОРА
<…> В книге «Илья Чашник» специалист по авангарду В. Ракитин приводит дарственную Малевича, которую Мастер оставил И. Чашнику на экземпляре своего трактата: «Культуре, как верблюду, трудно пролезть через ушко иголки, ибо она строится умом, разумом и смыслом. Трудно пройти в то, что не имеет ни разума, ни смысла, ни ума. Разумный или умный не войдет в безумного». И в примечании педантично указывает: «Автограф на книге „О новых системах в искусстве“, подаренной Малевичем Чашнику в 1922 году. Был в Архиве, затем оказался в собрании Л. Нусберга, Оранж, США».
А дальше — в Ленинград c выставкой работ прибыла группа «Движение». На рубеже семидесятых Л. Нусберг привлек внимание питерской интеллигенции не столько своими работами, сколько текстами о последователях русского авангарда. В то время мало кто в этом разбирался. Немудрено, что те, кому дороги были эти имена, открывали ему сердца и двери домов. Он приносил зарубежные журналы, которые в ту пору просто негде было взять. Манил воздухом свободы. Соблазнял, увлекал и им увлекались. Жена молодого И. Чашника — Нина Николаевна Суетина сама привела его в дом после выставки. Нусберг восторженно знакомился с архивом удивительной по своей даровитости семьи. Разглядывал чудом сохранившиеся работы Чашника-старшего, Суетина, Малевича и Лепорской. Немолодая и тяжко болевшая в ту пору Анна Александровна щедро делилась воспоминаниями. Нусберг предложил ей помощь и в пропаганде работ, и в быту: привел в дом девушку, которая стала ухаживать за престарелой Анной Александровной Лепорской. Девушка помогала разбирать архив и… тайком выносила работы Суетина, Малевича, Чашника. Сколько — теперь уже не узнать. Цены работам не было. Многие дети художников узнавали стоимость работ родителей только в момент, когда собиратель Костаки вручал им первые деньги.
Старинный друг А. Лепорской Борис Борисович Безобразов с горечью рассказывал, как Анна Александровна жаловалась ему, что в доме начали пропадать вещи.
Лев Нусберг многое взял в открытую — говорил о том, что готовит выставку, книгу, каталог, и уносил фотографии и документы — «перефотографировать», как он говорил. А потом просто… не вернул.
— Лепорская сначала обмолвилась, что обнаружила пропажу. В среде коллекционеров, где все держится на честном слове, всегда передавали друг другу о тех, кто не чист на руку… — пояснил Безобразов, старый питерский коллекционер и хранитель. — Ко мне я его просто не пустил.
У него же сохранились письма Л. Нусберга (далее ЛН) к Илье Ильичу Чашнику. Давние — датированы семидесятыми годами. Сегодня они свидетельствуют о том, как нервничал он поначалу на Западе. Как нуждался в дополнительных подтверждениях того, что законным путем завладел драгоценностями.
В июне 1977-го одному из известных собирателей ЛН с возмущением сообщал из Дюссельдорфа о письме к нему Ильи Чашника, укоризненно цитируя претензии того к нему самому: «…взял все бесплатно, почти обманул тебя <…> а сам — торгую направо и налево ИГЧ, наживаю денежки и катаюсь по Европе <…>. Но я должен сказать, что я за год продал только три маленьких работы, и то таким замечательным людям, которые не только предоставят их на выставку, но которые уже теперь серьезно поддерживают меня… они очень богатые и влиятельные, и директор музея их родственник… И еще раз о работах — ты мне передал их для работы над книгой; они были у меня долгое время, а потом я неожиданно выехал, так и не успев привезти их тебе; а потом люди (дипломаты), которым я их оставил, неправильно поняв ситуацию, переслали мне их (дипломаты эти — французы), знаешь ты это из моих писем уже отсюда. Может быть, ты и не доволен, но что же поделаешь, если так получилось — значит, судьба…»
Естественно, на Западе в кругу галеристов и коллекционеров такие сведения распространяются быстро.
Допускаю, что все было именно так, — и книгу хотел сделать, и документы брал на время и хотел вернуть. Странно только, что обманутой осталась огромная семья в России, а ЛН — оказался в Америке большим специалистом по наследию именно этой семьи.
В России в те годы продать Малевича было некому. Суммы были невелики, художественный рынок отсутствовал, и круг тех, кто знал в авангарде толк, был узок: все знали всё и всех. Потому ЛН все краденое и вывез. И никто не знает, сколько и как. Скорее всего — контрабандой через дипломатический коридор. Других путей в те годы и не было.
Из Парижа в июле 1977 года — уже точнее и жестче — ЛН диктовал Илье Чашнику: «Ты, я думаю, всегда и везде, особенно перед советскими властями будешь утверждать, что никогда и никому — это просто необходимо для вас и вашего положения там (в СССР) <…> из иностранцев или специально — зная об этом — для заграницы — не продавал и не передавал. Что же касается меня и наших отношений, то я надеюсь, что ты все-таки простил меня и не держишь зла на сердце против меня, Илья?!»
Так ЛН стал монопольным владельцем подлинников, а остальные немногие владельцы работ авангардистов огульно объявлялись торговцами фальшивками.
«Пожалуйста, заверь свои подписи и экспертизы на репродукциях… у нотариуса. И главное, напиши мне, так как все — друзья даже — перестают верить, что мы были в дружбе, и сомневаются, что все это правда, что я говорю… и даже в том, что я ПОКАЗЫВАЮ (выделено ЛН. — Ред.)».
Он просит фотографии, свидетельствующие о том, что они встречались, были близки, сиживали рядом и отпечатывались на снимках вдвоем. «НЕТ НИЧЕГО!» — почти кричит ЛН. Увы — жизнь распорядилась иначе: Илья Ильич Чашник какое-то время доверчиво ждал вестей от ЛН, а дальше — захворал, был лишен должности по «пятой графе», получил отказ на просьбу о выезде и умер.
В декабре 1977 года ЛН послал письмо вдове, где написал, что горюет по поводу кончины «друга». И снова просит никому ничего не давать, не продавать, чтобы он мог остаться монопольным владельцем: «У меня же есть письма с разрешением и с просьбой даже, чтобы не распылять, а сосредоточить в одном месте, в одних руках…»
Что это за письма — никому не известно. А дальше — фамильярное: «Как с бабулей? Что она? (Это о А. А. Лепорской.) Почему злится на меня, придумала какую-то фотку, отродясь такого, о чем она толкует, и не видел, и не было — клянусь мамой!..»
Спустя годы французский искусствовед Жан-Клод Маркадэ пояснил, о какой «фотке» речь в письме к Нине Николаевне Чашник-Суетиной: «Анна Александровна Лепорская меня известила о следующем (это было во второй половине 70-х годов, несколько времени до выставки Малевича в Париже в 1978 году): художник Нусберг был у нее, чтобы лишний раз ознакомиться с малевическими материалами (картинами и рисунками), которые она спасла от уничтожения. Нусберг сказал Анне Александровне, что он хочет сфотографировать рисунки (не помню, какой это был повод: выставка ли, или книжка о Малевиче), но, чтобы это лучше получилось, он возьмет все эти рисунки и другие материалы в Москву, где у него вся подходящая аппаратура. Анна Александровна все ему отдала, а через некоторое время она узнала, что Нусберг эмигрировал и очутился за границей, конечно, с рисунками Малевича, принадлежащими ей.
Так как Нусберг находился первое время в Париже, она попросила, чтобы я с ним связался и попросил только одно: ей вернуть фотографию Малевича с (мне кажется) Пейпером, на обороте которой была дарственная надпись Малевича ей; это была для нее очень ценная вещь с человеческой точки зрения. Я позвонил Нусбергу и ему сообщил о просьбе Анны Александровны. И тут неожиданным образом Нусберг стал истерически поносить Анну Александровну: „Вы ее не знаете, это ужасная баба“» и т. п.
Сегодня эти фото Малевича и работы можно видеть в каталогах выставок, организованных Нусбергом. Ибо после смерти А. Лепорской и Чашника-мл. он с размахом занялся продвижением творчества авангардистов на западный рынок. Долго выставлял и продавал подлинники в галереях Европы и Америки. Многое делал сам по чертежам-оригиналам. На память об этой бурной деятельности остались каталоги да недвижимость Нусберга в местечке Оранж штата Коннектикут… Магические три имени, как три карты Пиковой дамы, стали надолго навязчивой идеей и визитной карточкой Германна-Нусберга. В одном каталоге приведена расписка Ильи Чашника. Писал ли он ее на самом деле — не узнать: экспертизу будут проводить только в случае судебного разбирательства. Но нет желающих выступить в качестве истца. За сколько и кому были проданы украденные работы, уже не узнать. Известно, что выставлялись они в Нью-Йорке в галерее Хаттона. Их было много. Видевшие их искусствоведы называют цифру 200 (двести!). Рисунки лежали россыпью на полу, и на обороте каждой работы стоял автограф ЛН как владельца. По одному приводили в галерею тех, кто мог бы их атрибутировать. Сомневались зарубежные «спецы»: подлинники ли это?..
К чести немногих советских знатоков, видевших этот пол, устланный рисунками мастеров, ни один не поставил свое имя под ними.
— Зачем же я буду это атрибутировать, когда жива Нина Николаевна, и она знает лучше всех работы своего мужа, свекра, отца и мачехи, — говорил один.
— Многие советовали, чтоб обратились к ней, но ей никто никогда не позвонил, — рассказал другой. — Да и галерея эта исчезла. Наверное, продали работы, и всё. А может, ее и не было — галереи: просто сняли комнатку на минуту — показали — вдруг наудачу удастся получить подтверждение специалиста, да и всё…
— А так хотелось вынести рисунок на обложку!.. — жаловалась третьему американский эксперт Шарлота Даглас.
Атрибутировать подлинник… Кто имеет право на экспертизу и чье слово главное? Кому верить и чем измерять? На рынке искусства этот вопрос становится все туманнее. Научно-технический прогресс вывел человека в космос, но не помог сдвинуться ни на шаг в разгадке происхождения Туринской плащаницы, например. За экспертную оценку платят огромные деньги — тем, кто пользуется авторитетом… Либо тем, кто заверит фальшак как подлинник… Уходят старики, которые были близки создателям и знали полотна, когда на них краска еще не просохла. На смену старым специалистам идут молодые — «новые авторитеты», печатают новые каталоги, где подвергают сомнению подлинность работ в старых каталогах…
Доллар разгоняет колесо лжи. Подлинник объявляется фальшивкой, фальшивка — подлинником, ничтожество — искусствоведом, вор — собирателем и коллекционером. И открывается непаханая целина для самозванцев, которые сами лихо рисуют работы «мастеров».
— Почему вы не допускаете, что Лепорская и Чашник могли Нусбергу подарить какие-то работы? — спросила я Алексея Безобразова.
— Подарить Анна Александровна, конечно, могла. Одну-две работы, но никак не пятьдесят, и уж тем более не двести, — ответил старинный друг дома.
— Почему вы не подали в суд на всех на них — на Нусберга, на все эти галереи Европы и Америки? — спросила я у Нины Суетиной.
— Какой суд? — горько усмехнулась она. — Какой суд мог быть в те времена, да еще когда я тут — в СССР, а он там — в США?
— А сейчас? — не унималась я. — В новые времена.
Она курила и прочно молчала в ответ. А когда говорила, то что-то необязательное. О том, что в суд подавать не будет. И выходило, что то, что работы ее близких представлены самозванцем, — это просто стихийное бедствие — как дождь — уже не поправить.
— Я не могу выступить истцом для возбуждения судебного разбирательства, — сказала я. — Но ничто не может мне помешать задавать вслух мои вопросы: откуда у Нусберга работы членов вашей семьи?
— Я вам не советую, — проникновенно сказала Нина Николаевна. И в голосе ясно был слышен намек на то, что это небезопасно.
— Я попробую через друзей разыскать Нусберга в Америке, — обещала ей я. — Что` бы вы хотели, чтобы ему передали, если найдут его?
— Я бы хотела выставить работы Чашника. И писала Нусбергу. Трижды. Он ни разу не ответил мне ни на одно письмо. Будете писать — так и напишите, что я готова…
— Как вы полагаете, почему он не отвечает?
— Наверное, трудно смотреть в глаза. Илья дал ему некоторые работы отца на время. Для пропаганды, как они это называли. Время ушло. Надо работы возвращать, а он… все пропагандирует, — иронично усмехнулась Нина Николаевна.
И внятно закончила, что не намерена затевать склоку, а хотела бы только выставить остальную — бóльшую — часть наследия своей невероятной семьи. Представить зрителю неизвестные работы, чтобы поклонники авангарда больше увидели и узнали. Но ясно было слышно, как тревожно ей касаться темы Л. Нусберга. Это понятно: сегодня русский авангард — это не только искусство, а еще и рынок, где гуляют такие огромные деньги, за которые можно головы не сносить.
Никаким истцом, конечно же, я быть не могу. Потому о правосудии остается только мечтать. Не было в СССР культуры наследования имущества — ни материального, ни интеллектуального. Если бы были — внук Третьякова узнал бы об этом первым…
— Я слышала, что вы были близкими друзьями со Львом Нусбергом, — сказала я крупному специалисту Алле Повелихиной. — Я не верю, что даже вы не знаете, где он.
— Клянусь вам! Последний раз я говорила с Нусбергом по телефону в девяностые, когда мы в Нью-Йорке готовили выставку. Меня неожиданно позвал к телефону мой коллега. В трубке был Нусберг. Он предложил встретиться, но у меня оставался один день в Нью-Йорке и уже была запланирована встреча.
— Вы знаете, что инкриминируется ему кругом коллекционеров?
— Да, и обсуждать это не буду. Поставьте себя на мое место: некогда близкий вам человек… Даже если совершил недостойный поступок, вы — внутренне — можете его осуждать, но давать против него показания — нет. Да и зачем это ворошить? Это небезопасно, — закончила она.
— Если я буду писать, что` бы вы позволили мне процитировать?
— Что я сожалею, что мы с ним не встретились в Нью-Йорке. И если вы его найдете — пусть он мне позвонит.
Я хотела поговорить с бывшими членами группы «Движение», но не нашла ни одного человека, готового говорить о Нусберге. Мне прислали по почте книжку, из которой многое стало ясным. «Негативные сюжеты» называется она. С подзаголовком «К вопросу об истории московской группы „Движение“». В ней — тексты вчерашних коллег. И сквозным определением, которое употребляют бывшие сотоварищи в определении ЛН, становится «вор».
В статье «О Нусберге-Гребсуне» Франциско Инфанте сразу обозначает, что писать об ЛН его толкает не желание свести личные счеты. «Хотя они могли бы быть у меня — художника, многократно обворованного ЛН…»
Он пытается вскрыть причины «тотальной фальсификации Нусберга и его упорного воровства, от которых пострадали многие, имевшие с ним отношения».
«Накопилось через край, — говорит Ф. Инфанте. — Кому-то приходится принять на себя такой труд в ответ на многолетнюю клеветническую и воровскую активность ЛН. Пусть этот труд ляжет на меня…» И он обвиняет: ЛН паразитировал и обогащался за чужой счет всегда.
«Воровство: чужих мыслей, чужих образов, чужих метафор, чужих приоритетов… да и чего-нибудь поматериальнее, например, некоторых художественных ценностей из гостеприимного дома Костаки, затем произведений русского авангарда у Лепорской и других петербуржских старичков и старушек, которые после посещения их Нусбергом мерли, как мухи, — это все факты известные, криминальные…» «Фальсификатор по призванию, он подделывает, что ему угодно: от работ Малевича до так называемых документов». «Достать и наказать паразита… невозможно… — заканчивает Ф. Инфанте. — Да это и не наше дело. Пусть Нусбергом занимаются те, кто ловит преступников и мошенников. Мое же дело — дело человека обворованного, оболганного, оклеветанного Нусбергом, поймав неоднократно его за руку в своем кармане, сказать открыто и публично, что Нусберг — вор, лжец, клеветник, паразит и мошенник».
Спасибо господину Инфанте за то, что он рискнул сказать правду. Спасибо от имени всех остальных — оболганных и обворованных. Вот такое «Примечание» к каталогам выставок, организованных и проведенных разными галереями при участии Нусберга, хотелось бы однажды прочесть. Увы — негде…
U. S. News & World Report and Media International Group, 2004
ТАЙНАЯ ПЕРЕПИСКА
— Журнальная публикация на этом заканчивается. Что-нибудь произошло за эти годы?
— Хорошая публикация, многое написано точно, но мне есть что добавить. Во-первых, в тексте допущена ошибка относительно галереи Хаттона — она существует и работает. Мне знакомы многие имена в этой публикации. В начале моей работы в России посол Германии в СССР познакомил меня с коллекционером Борисом Безобразовым. У него я встретил Нину Суетину. Мы подружились с ней на много лет. Нина доверяла мне свои секреты, но всегда просила меня молчать. «Молчание — золото», — говорила она. Нины не стало в декабре 2016 года. Я проводил ее в последний путь и теперь могу рассказать правду. Лев Нусберг ограбил ее дом — вынес работы мужа и свекра — Ильи Чашника-старшего, Ильи Чашника-младшего, много работ Малевича. Взял переснять и никогда не вернул. Уехал из СССР и долго писал письма ей и ее мужу, в которых достаточно изобличил себя. Я уговаривал Нину подать в суд. Мы советовались с адвокатами в Швейцарии, но, как советская женщина, Нина всего боялась и не решилась возбудить дело. Она усвоила, что связываться с иностранцами опасно. Она передала мне его письма. Он писал ей в середине семидесятых. Позже я достал его адрес в Америке, и Нина писала ему сама. Письма отдавала мне, чтобы я отправил их за границей. Я делал это, сохраняя копии писем и квитанций. В этих письмах видно, как нервничает и юлит вор и как ищет мира Нина, чтобы пропагандировать наследие своей семьи. До последнего дня она питала наивную надежду, что Нусберг очнется, пробудится его совесть, и он ответит на ее вопросы. Увы.
Началось с того, что ей привезли каталоги выставок, организованных Нусбергом в США и Европе. В предисловии Нусберг значился в качестве друга, которому семья Нины Суетиной дала в дар эти работы. Один каталог с именами ее близких на обложке открывался просто портретом вора.
Первая выставка была робким показом работ одного Ильи Григорьевича Чашника. Второй каталог открывался уже тремя именами. С указанием, что все работы — из «архива» Льва Нусберга. На странице с предисловием — портрет Льва Нусберга. Он очень дорожил единственным фото, на котором он рядом с Ильей Ильичем Чашником. Это служило доказательством, что он друг, а не вор.
Хорошо помню, как Нина комментировала эти письма и разбирала строки. Многие подчеркивала — поясняя мне, что именно хочет сказать Нусберг. Выставок становилось все больше. У Нины были каталоги этих выставок, которые устраивал Нусберг, и она указывала на вопиющие противоречия, сравнивая то, что он пишет в своих письмах к ней, и то, что он лжет в каждой цитате, взятой из предисловий. Даже сегодня, когда я перечитываю письма Нусберга к Илье Чашнику и Нине Суетиной, мне дурно, оттого что я вижу, какие усилия он прилагает, чтобы оправдать и узаконить собственное воровство. Как использует лживый ласковый тон подлизы, когда выпрашивает у них письменное подтверждение того, что они сами передали ему работы. К счастью, Нина и ее муж были не настолько глупы, чтобы поддаться на уговоры, и никогда не отвечали на его просьбы. Поэтому Нусберг вынужден был ткать паутину лжи, притворяясь, что это Илья просил его рекламировать работы его отца за границей, или врать, что Лепорская продала или подарила ему много рисунков Малевича, Суетина и Чашника. Поскольку этого всего ему было недостаточно, в этих письмах Нусберг принялся очернять Гмуржинскую, у которой была самая известная галерея в Кёльне, имеющая безупречную репутацию в мире. Он все это делал, набивая цену украденных им вещей. В девяностые годы, когда Нина за рубежом сама могла представить работы своей семьи, она писала Нусбергу. Предлагала объединить усилия и просила его вернуть работы, чтобы показать вместе то, что сохранилось у нее, и то, что увез Нусберг. Но он не ответил. Ее письма я сохранил.
…Нина Суетина старательно делает копии из каталогов тех работ, что Л. Нусберг вынес из их дома, и посылает ему. Ответа от него не будет до самой ее смерти. Шли годы, и друзья присылали Нине Суетиной со всего света каталоги выставок произведений членов ее семьи, где специалисты благодарят Льва Нусберга. Она собрала коллекцию цитат, датировала их, переводила со всех языков и показывала мне, как Нусберг смелел. Как вначале был робок и боялся, что Илья возразит и скажет правду на весь мир. Потом Ильи не стало, а Нины вор не боялся, так как понимал, что она не осмелится на открытый конфликт. Читать это больно даже сейчас, когда Нины нет на свете. Нусберг выдает себя за друга семьи, которому просто дали работы. Потом лжет, что он их купил. А далее представляет себя чуть ли не единственным наследником.
Видно, как Франк Гриблинг в издании «Московские записки» сообщает о выставке группы «Движение», где описывает, что «стены квартиры завешены рисунками проектов и фотографиями вызывающих восторг образцов, таких как Малевич и Хлебников». Потом в каталоге «Лев Нусберг и группа „Движение“. Москва, 1962—1977», где тексты составлены Нусбергом, можно прочесть, что он «активно собирает любые возможные материалы, документы и фотографии не только об авангарде двадцатых годов (он покупает оригиналы у А. Лепорской, И. Чашника и др.)». Это вранье — он ничего не покупал ни у матери Нины, ни у мужа. Дальше в предисловии к каталогу «Илья Г. Чашник», который издан по случаю выставок в музее Дюссельдорфа, в Баухаус-архиве в Берлине, В. фон Калнайн пишет: «Благодаря произведениям, щедро предоставленным во временное пользование с нескольких сторон, в частности благодаря активному участию Льва Нусберга, близкого друга Ильи Чашника, сына художника, стало возможным дать репрезентативный обзор творчества Чашника. Особенно я хочу поблагодарить все же Льва Нусберга, друга и помощника, который благодаря большому числу своих произведений, предоставленных во временное пользование, благодаря приобретению документов по самому Чашнику и по созданию УНОВИС, а также благодаря своему чрезвычайно активному участию во всех областях сделал возможной эту выставку. Галерея Бартера подготовила достойные благодарности архитектурные модели».
Осенью 1988 года в каталоге «Восточноевропейский авангардизм из собрания музея Бохума и частных коллекций», в статье «Научно-исследовательская экспедиция художника будущего в прошлое», Петер Шпильман пишет: «…Нусберг наверняка прибегнул к целому ряду ухищрений, чтобы получить доступ к произведениям. Последствия в данном случае оказались самыми далекоидущими. В данном случае завещанием Чашника является само творчество. Илья Чашник завещал Льву Нусбергу творчество своего отца, чтобы тот ознакомил мир с его произведениями. <…> Другой трудностью, по моему мнению, является то, что из мира энтузиастов, которые, преодолевая сопротивление, с невероятной самоотверженностью пытались спасти от забвения творчество целого поколения <…>. Нусберг пришел в мир благополучия, в котором все разрешено и в котором только охотятся за сенсациями».
Весной 1989 года в каталоге выставки «Супрематизм. Произведения Казимира С. Малевича, Николая М. Суетина, Ильи Г. Чашника. Из архива Льва Нусберга», Оранж, США, можно прочесть смелое заявление. Иштван Шлегель пишет о Нусберге: «…его энтузиазм убедил многих хранителей скрытых сокровищ двадцатых годов. И. И. Чашник завещал ему творчество своего отца И. Г. Чашника, чтобы он ознакомил с ним мир. Художница Анна А. Лепорская, аспирант Малевича и впоследствии жена Николая Суетина, передала ему также произведения и документальные материалы. Сюда были добавлены также группы картин Василия Ермилова, Елены Гуро и Михаила Матюшина».
И это снова вранье, которое некому оспорить. В каталоге «Илья Григорьевич Чашник: акварели, рисунки, рельефы», отпечатанном к выставке в галерее Леонарда Хаттона в Нью-Йорке, написано, что «до своей смерти в ноябре 1977 г. в возрасте 48 лет он — Илья Ильич Чашник — убедил своего близкого друга, художника Льва Нусберга, познакомить мир искусства с творчеством его отца <…>. Произведения, которые были недавно вывезены из России, до этого времени никогда не выставлялись в США».
Для другой выставки — «В поисках Чашника» в той же галерее Леонарда Хаттона в Нью-Йорке — Нусберг напишет в статье «Илья Григорьевич Чашник: акварели, рисунки, рельефы»: «…Лепорская относилась ко мне с подозрением, когда умерли другие остававшиеся в живых наследники того времени — Т. Шапиро, Е. Магарил, Л. Хидекель, Гурвич, В. Стерлигов, П. Кондратьев, сестра Филонова, Т. Глебова — жена Л. Юдина… В 1972 г. я был приглашен на традиционный чай в доме Лепорской. Там я встретил Нину Суетину, падчерицу Лепорской, и Илью Ильича Чашника, сына Ильи Чашника <…>. Удивительно, но после смерти его жены Цили большое количество произведений Чашника было обнаружено в старомодной тахте в ее квартире. Все, что было найдено, пролежало в тахте более тридцати лет <…>. Когда я в первый раз увидел этот хаос в архиве, я был потрясен, обнаружив множество поврежденных произведений. Несмотря на то что сын Чашника был творческой личностью, он мало интересовался тем, чтобы произведения его отца были отреставрированы. Я предложил ему свою помощь в этом предприятии. Вскоре среди 350—370 акварелей, рисунков и набросков Чашника я обнаружил поразительное число произведений, датированных началом двадцатых годов с симметричными лейтмотивами…»
В 1983 году в каталоге «Малевич — Суетин — Чашник» галереи Хаттона в Нью-Йорке, в предисловии, владелица Ингрид Хаттон написала: «Представленные здесь рисунки Малевича попали сюда из коллекции Анны А. Лепорской, Ленинград <…>. Акварельные работы и рисунки Суетина, мужа Лепорской, тоже из ее коллекции. Все эти работы были вывезены из России в 70-е годы. Большая часть акварельной живописи и рисунков этих двух художников, которым мы отдали предпочтение на этой выставке, таким образом, ранее никогда не выставлялась в этой стране. Работа Чашника была передана его покойным сыном Ильей Ильичом Чашником, Ленинград. <…> Хотелось бы выразить особую благодарность в адрес Льва Нусберга не только за его вдохновляющие идеи и содействие, но и за его прекрасные знания этого периода русского искусства, которыми он со мной свободно поделился».
Осмелев совсем, в 1995-м на выставке «Казимир Северинович Малевич», в той же галерее Хаттона в Нью-Йорке, Нусберг подсказывает владелице новые детали для предисловия. Ингрид Хаттон пишет: «Что примечательно на нынешней выставке, так это то, что <…> все работы из одной частной коллекции, которая имеет прямое отношение к Малевичу и содержит безошибочные сведения, которые широко публиковались и воспроизводились. Это является частью группы работ, которые перед смертью художник вверил своему дорогому другу и коллеге Анне А. Лепорской, которая сама была художницей и женой Николая Суетина. Когда Лепорская узнала, что специалистам с Запада был запрещен доступ к ряду работ из этой группы, которые она уже передала в русские музеи, она приняла решение отдать остальные работы на Запад».
Я могу множить эти примеры, так как Нина Суетина собирала компромат на этого лжеца, но никогда так и не решилась передать дело юристам. Я сейчас только повторяю ее слова. Нина была в отчаянии и почти плакала каждый раз, когда упоминала Нусберга в этом контексте, поскольку его ложь в галереях и в прессе, его воровство лишили ее возможности полноценно представлять и продвигать работы Ильи Чашника, а ее молчание способствовало обогащению жулика Нусберга.
— Неужели во времена до ксерокса не было способа сделать хотя бы фотокопии работ? Не понимаю, почему Нина Суетина отдавала малознакомому человеку оригиналы.
— Нина не отдавала вообще ничего. Отдавал ее муж Илья Ильич Чашник, который с доверием отнесся к проходимцу. Он что-то дал переснять, а дальше сиделка Лепорской, которую привел Нусберг, выносила из дома рисунки и графику и отдавала Нусбергу. Но всегда остаются следы. У Нины сохранился рукописный каталог Чашника, над которым она работала в надежде издать его. Там наброски рисунков с описанием размеров. Кое-где есть названия. Она своими руками рисовала каталог по старым эскизам и фотографиям. Чудом сохранились фотографии работ, которые были украдены. Этот редкий каталог остался черновиком — никогда нигде он не выходил. Моя копия — единственное свидетельство того, что он вообще был. Где оригинал — не знаю. Копий было две — мне и Васе Ракитину. Нина объясняла, как много можно узнать, имея этот каталог. Например, можно сверять рисунки, которые Нусберг украл и выставлял потом. Можно прочесть размеры и технику.
Вася Ракитин, например, сверяя ее каталог с каталогами галереи Хаттона, обнаружил, что Нусберг не только крал рисунки, но еще и делал по ним фальшивки и продавал в Европе. Он не знал, не предполагал, что у Нины был конспект работ. Нусберга даже изобличили однажды, насколько нам известно, но он все свалил на Илью, обвинив того в изготовлении фальшивой работы отца. Только когда Нина утратила надежду добиться справедливости, она подарила нам с Васей эти копии, понимая, что ничего никому не докажет ни в каком суде.
Сейчас, когда нет Нины и нет Васи, я остаюсь единственным держателем копии этого рукописного каталога. Не знаю, где может быть оригинал и сохранился ли он, но это уникальное произведение, и я хочу сохранить на память хоть несколько страниц из него. Рад бы его завещать, но кому?..
— Неужели никто не может передать это дело в суд и осудить этого человека?
— Могла одна Нина — как пострадавшая сторона. Сейчас, как я знаю, известный американский коллекционер и дилер Гари Татисян судится со Львом Нусбергом, так как считает себя обманутым им на десятки миллионов — тот продал ему подделку Малевича. Дело рассматривается в суде в Нью-Йорке. Может, ему удастся. Об этом в 2012 году писала лондонская «Арт ньюспейпер».
ОБМАНЩИКИ
— Другая скверная история приключилась с Ниной Суетиной, когда она была обманута не частным лицом, а музеем. История Нины вообще была невеселой с самого детства — дочь известного художника Николая Суетина и Сары Абрамовны Каменецкой, молодой симпатичной переводчицы с английского, она ребенком встретила войну. Они успели во время войны эвакуироваться с мамой в Башкирию, но мама там умерла в 1942 году от какой-то страшной инфекционной болезни. Как Нина дожила до победы — не знаю, но после войны бабушка и дедушка Нины вернули ее в Ленинград. Там ее забрала семья отца и его жены Анны Лепорской, которая в молодости была одной из лучших учениц Казимира Малевича и его близким сотрудником и секретарем. После смерти Малевича в Ленинграде в 1935 году большая часть его картин, рисунков и рукописей осталась у Лепорской — приемной матери Нины. Отец Нины Николай Суетин умер в 1954 году, когда Нине было пятнадцать лет, и Анна Лепорская одна растила Нину, следила за ее образованием, помогала ей в художественной школе. Своих детей у Анны не было, потому Нина Суетина унаследовала все вещи Лепорской и архив, когда Анна умерла в 1982 году после долгой болезни, которая приковала ее к постели на несколько лет. В эти последние годы жизни Лев Нусберг пристроил свою близкую знакомую сиделкой к Анне Лепорской, что и позволило ему утащить у беспомощной владелицы большое количество рисунков Малевича.
Мы с Ниной дружили много лет, вместе много путешествовали. Были в Германии, Франции, Швейцарии, Великобритании, Испании и США. Я помог Нине организовать несколько выставок работ членов ее одаренной семьи. Мы выставляли работы Малевича, Суетина, Чашника из ее коллекции. Алексей Безобразов, наш общий друг, часто ездил с нами и помогал. Нина была хорошо образованным профессиональным архитектором, и я организовал для нее пребывание в лондонской студии знаменитой Захи Хадид на один месяц.
На протяжении многих лет Нина рассказывала мне много историй о ее жизни внутри мира авангардного искусства и о художниках. В том числе и о том, как в 1991 году она разговаривала с представителями Государственного Русского музея. Они просили ее пожертвовать им крупное полотно Казимира Малевича «Композиция с Моной Лизой» 1914 года. За это музей обещал ей квартиру и машину. Бедная Нина доверчиво отдала им картину, но не получила ни квартиры, ни машины. Только письмо с благодарностью.
— Где сейчас картина?
— Картина осталась в коллекции музея, где находится вот уже четверть века. Даже не знаю, отмечено ли где-нибудь в каталогах, что картина получена от Нины Суетиной, или нет. Таковы, к сожалению, были советские методы ведения переговоров, когда власть пренебрегала интересами частного человека и не испытывала никакого уважения к частной собственности.
ШУЛЕРЫ
— Другая неприятная история, которую рассказала мне Нина Суетина, была связана с первым директором Центра Жоржа Помпиду Понтусом Хультеном. Он был шведским коллекционером и считается одним из выдающихся музейных специалистов двадцатого века. Большой и смелый новатор, в бытность свою руководителем Музея современного искусства в Стокгольме в 1970-х годах он был приглашен для участия в создании Центра Помпиду в Париже и стал его первым директором. Оставался в должности с 1974 по 1981 год. В 1978 году он организовал большую выставку Малевича, а в 1979-м курировал знаменитую выставку «Париж — Москва», на которой впервые наиболее полно был представлен французский и русский авангард периода 1900—1930 годов.
В 1977 и 1978 годах Понтус посетил Россию, где осмотрел музеи и разные коллекции произведений искусства в рамках подготовки выставки Малевича в марте—мае 1978 года и выставки «Париж — Москва». Во время поездки в Ленинград он навестил семидесятивосьмилетнюю Лепорскую, которая лежала больная у себя дома. Анна приняла гостя. Он осмотрел некоторые работы Малевича, изучил картины «Бегущий человек» и «Белый конь» и архитектон «Черный квадрат» — масло по гипсу, которые находились под присмотром Лепорской. Покачал головой и сказал Лепорской, что работы в ужасном состоянии и что реставраторы Центра Помпиду могли бы восстановить их и вернуть им прежний блеск. Конечно же, бесплатно. «Никаких затрат для пожилой леди», — сказал Понтус, представляясь благотворителем. Анна Лепорская доверчиво согласилась. Понтус взял две картины и гипс и отправил их в Париж без каких-либо официальных документов или разрешений, что на самом деле делать было строго запрещено. А потом пришли благодарственные письма, где он говорил Лепорской спасибо за ее щедрые дары.
Я не мог поверить, что это может быть правда. Нина Суетина уверяла меня, что все было именно так, а потом однажды показала мне эти письма. Просила молчать об этом, чтобы не вступать в конфликт с французами, а дальше — когда заболела — просто дала мне копии всех этих писем из Центра Помпиду. На долгую и недобрую память. Это послания от президента Жана Миллье, директора Понтуса Хультена и куратора Жан-Хуберта Мартина, которые написали Анне Лепорской несколько месяцев спустя, где выразили ей глубокую благодарность за самое щедрое «пожертвование» картин Малевича. Хотя никакого пожертвования не было.
Это было откровенное преступное надувательство старой беспомощной женщины. Для них — владелицы несметных богатств, для Нины — матери. Пусть неродной, но другой Нина не знала. У меня есть трогательное фото — маленькая Нина на руках у Анны…
— Почему вы не допускаете, что это могло быть недоразумение и Лепорская на самом деле подарила эти работы Центру Помпиду?
— Тому есть причины. Во-первых, существует узаконенная процедура оформления любого дара частного лица музею. Я сам не так давно передавал в дар Центру Помпиду некоторые вещи и проходил всю эту процедуру оформления бумаг. Где, в частности, важной подробностью является строка о том, что ваш дар не имеет никаких других собственников, кроме вас. Такая бумага составляется очень подробно, заверяется. Но, помимо этого, в случае если это дар, Центр с гордостью публикует в своих изданиях информацию о новых дарах, а потом на века в каталоге Центра Помпиду стоит ваше имя как дарителя под тем предметом, который вы передали в дар. А все работы Малевича, взятые в доме у Анны Лепорской, значатся в каталоге Центра как «Дар анонима». И это отвратительно.
— Может, Лепорская боялась давать свое имя?
— Уверен, что этот вопрос не поднимался, так как работы брали на время — на реставрацию. Думаю, что в советские времена советским людям не позволяли защищаться, особенно когда они имели дело с иностранцами, что само по себе было подозрительным. И многие иностранные любители искусства использовали эту безобразную ситуацию себе на пользу. Я сохранил письма из Центра Помпиду. Они вылиняли по прошествии лет, но все равно их можно прочесть. Привожу их сейчас, чтобы все знали, что следы бессовестных шагов всегда остаются. Еще Нина Суетина обращала мое внимание на одну важную деталь — что ни в одном благодарственном письме ни один специалист Центра Помпиду ни разу не назвал работы, о которых идет речь в письме и за которые благодарят дарительницу. «Чтоб не было следов», — говорила Нина.
Думаю, она была права в своих подозрениях. Сейчас, годы спустя, когда никого не осталось в живых от большой талантливой семьи и никто не может и не будет судить Центр Помпиду за содеянное его сотрудниками, я думаю, кому задать один простой вопрос, который задавала мне Нина: почему нельзя убрать лживую строку о том, что эти картины — «Дар анонима»? Почему нельзя написать просто и честно, что эти драгоценные работы получены из первых рук — из дома близких друзей — от Анны Лепорской? Я не выступаю истцом в этом деле и не ищу судебного разбирательства. Да и что можно отсудить? Деньги? Их уже некому отдать. Но хотя бы имя восстановить можно? Внесите поправку, господа. Уверен, что Нина была бы рада, если бы я смог сделать хотя бы такую простую вещь и тем хоть немного восстановить справедливость.
Мы выпустили книгу небольшим тиражом и передали ее в музей. Там мы привели копии из каталога, где все работы Малевича подписаны как «Дар анонима». И копии писем. Письмо, в котором Понтус Хультен пишет, что благодаря дарам Анны возрастает престиж коллекции музея. И он хочет, чтобы Лепорская могла часто посещать музей, и предлагает ей постоянный пропуск, который даст ей право на бесплатный вход, плюс получение информационного бюллетеня и каталогов. Для этого он просит ее заполнить форму и вернуть ее. В другом послании господин Хультен желает Анне Лепорской счастливого нового, 1980 года и снова благодарит за щедрые подарки — архитектоны Малевича — и за советы, которые сделали выставку возможной. Пишет, что снова посетит ее в феврале 1980 года.
В письме Миллье, президента Центра Помпиду, он ссылается на Понтуса Хультена и выражает глубокую благодарность Анне Лепорской за ее щедрый дар — великую работу художника, которая позволяет музею адекватно представлять мастерство Малевича. В другом рукописном послании из музея куратор выставки Жан-Хуберт Мартин пишет, что работа над архитектонами, которая заняла полтора года, закончена. «Пол Педерсон, сотрудник Troels Andersen, смог идентифицировать половину элементов в коробках с помощью известных ему фотографий. На нашей выставке, которая откроется 2 апреля 1980 года, у нас будет пять полностью восстановленных архитектонов — Альфа, Бета, 2 Gotas & Zeta. Выставка включает рисунки, которые мы приобрели, и картины, которые позволят музею блестяще представить величие Малевича и супрематизма. Чтобы уточнить несколько деталей, не дадите ли Вы нам на время некоторые фотографии архитектонов, которые у Вас есть? Это было бы очень полезно. Я еще раз благодарю Вас за Вашу безмерную щедрость по отношению к нашему музею. Благодаря Вам Малевич займет свое место в качестве одного из величайших творцов этого века. Надеюсь увидеть Вас во время моей следующей поездки в феврале в СССР». И подпись:«Куратор Жан-Хуберт Мартин».
— Это серьезное обвинение для Центра Помпиду. Их не обрадует публикация этих писем. Поскольку они не указывают ни в одном послании названия картин, о которых пишут, кто, кроме вас, может подтвердить, что на стенах музея висят вещи, которые принадлежали Анне Лепорской?
— Конечно, первым человеком, который мог бы это подтвердить, была Нина. Сегодня, когда Нины нет, это подтвердит ее наследница — Раиса Федоровна Стримайтис. Вторым мог бы быть Борис Безобразов, который дружил с самой Анной Лепорской, но его тоже нет. Остался его сын Алексей, который с детства знал Нину Суетину, бывал у нее в доме, видел эти картины и прекрасно знает всю историю вымогательства. В те годы такие полотна нельзя было продать. Это было чревато большими неприятностями. Но даже без дознания, без свидетелей вопрос остается открытым: если в письмах Лепорскую благодарят за дары, можно узнать, что это были за дары? Где они? Почему мы не знаем, что именно Центру Помпиду подарила Анна Лепорская? Покажите, что так украсило и обогатило вашу коллекцию Малевича.
НАСЛЕДСТВО СОФИ
— Много лет назад на пресс-конференции во Франкфурте я впервые услышала о трагической истории любви Софи Кюпперс и написала об этом. Знаю, что вы знакомы с сыном и внуками. Хотелось бы знать, что произошло с ее наследием сегодня. Моя статья об этом вышла в начале века в газете «Новое русское слово», Нью-Йорк.
«МАЛЕВИЧ В КВАДРАТЕ»
В Нью-Йорк пришла беда. В центре Манхэттена в большом и красивом Музее современного искусства — МоМА — висела на стене картина работы Казимира Малевича и исчезла. Известны имена тех, кто снял ее со стены. Известно, как, при каких обстоятельствах и куда дели. И все — на свободе, с большими деньгами.
Лирическое отступление
Как повествует античная история, когда заканчивается время Богов и Титанов, приходит Человек. А когда заканчивается время Человека — начинается время Вещей, оставшихся как память об исчезнувшем потомке Богов, его цивилизации и культуре. Осколок амфоры, безголовая Ника Самофракийская, безрукая Венера, гладкий камень, обработанный неизвестно чем, уравниваются в своих достоинствах перед лицом вечности. Цивилизованные наследники обносят эти осколки — следы канувшей эпохи — надежными стенами, ставят охрану, называют это Музеем и ходят в него на свидание с безвозвратно ушедшим Временем, с безымянным Художником. Время стирает имена Творцов и Правителей: остается любовь и вдохновение — стихи на рисовой бумаге времен династии Мин. В назидание живым стоят Музеи — чтоб мы затвердили урок: осколки и руины останутся и от нас, если мы немедленно не задумаемся над тем, что творим, и не остановимся. Нынче угроза нависла над самим Музеем.
Началась эта история далеко от Америки. Двадцатый век поставил лицом к лицу вечных дуэлянтов — Художника и Власть. И, словно для верности, продублировал. Чтоб лучше запомнили, как это страшно, когда Власть решает, что есть искусство, а что — нет. «Дегенераты» Гитлера, «космополиты» Сталина, «пидарасы» Хрущева вошли в историю мировой культуры трагизмом судеб не менее, чем дерзостью художественных решений. По особо отмеченным прокатилось и красное и коричневое колесо государственной машины. Мои Герои остались верны своему назначению интеллигентов: созидать и хранить созданное. А когда встречаются такие двое — становится ясно, что эту пару подбирали на небесах: Создатель и Хранительница… Увы, фигура Герострата рано или поздно входит в комплект, образуя устойчивый треугольник.
История людей
В 1916 году в Германии юная девушка Софи Шнайдер из состоятельной семьи издателя Шнайдера вышла замуж за немецкого искусствоведа Пауля Эриха Кюпперса. Они оба изучали историю искусства в Университете Мюнхена. В год свадьбы Пауль Кюпперс стал в немецком городе Ганновере директором-распорядителем Общества Кестнера — центра современного искусства, созданного для поддержки авангарда германского искусства. В доме молодых супругов Кюпперс вскоре из подарков друзей сложилась небольшая частная коллекция картин малоизвестных в ту пору Нольде и Шагала, Кандинского и Клее. Вскоре на свет появились наследники — два мальчика — Курт и Ганс. 7 января 1922 года Пауль Эрих Кюпперс, доктор философии и искусствовед, умирает от «испанки» — тяжелейшего гриппа, поразившего эпидемией пол-Европы. Оставляет Софи вдовой, сыновей — пятилетнего Курта и трехлетнего Ганса — сиротами. Они и наследуют семейную коллекцию. В октябре 1922 года в Берлине, в галерее Ван Димена открывается выставка, на которой впервые за рубежом широко представлены работы советских художников. Молодая вдова-искусствовед Софи Шнайдер-Кюпперс знакомится с советским конструктивистом Эль Лисицким.
Лазарь Маркович Лисицкий (1890—1941; псевдоним Эль Лисицкий) — российский художник, архитектор и теоретик искусства, примыкал к движению «еврейского ренессанса» в Москве и Киеве. Соединял элементы кубофутуризма с традициями свитков Торы, иллюстрировал сказки и легенды, издаваемые на идише. Софи Кюпперс пришла в восторг от произведений Лисицкого и от него самого. Они вступают в долгую дружескую переписку. В январе 1927 года Софи принимает предложение Лисицкого стать его женой и переезжает в Москву. Знакомится с его еврейской ортодоксальной семьей, где не скрывают неприязни к немке, и выходит за Лисицкого замуж. Принимает советское гражданство и в 1930 году вызывает в СССР своих сыновей из Германии. С большим трудом налаживает быт, обменивает нищенскую московскую комнату в коммуналке на деревянный домик на станции Сходня неподалеку от Москвы. В этот дом приезжают из Германии ее сыновья Ганс и Курт Кюпперсы. Здесь же рождается третий сын Софи Борис — единственный ребенок Эль Лисицкого. В середине тридцатых — в годы «сталинской чистки» — начинают исчезать друзья дома Лисицкого — творцы. Взрослые сыновья делают выбор: двадцатилетний Курт возвращается в Германию в 1940 году. Ганс остается в России — с отчимом, матерью и братом — десятилетним Борисом. В январе 1940-го у Ганса в Сходне рождается дочь Ольга от Татьяны Колосовой, помогавшей Лисицким по хозяйству. А в Дрездене Курт Кюпперс получает к своему имени приставку «красный» как прибывший из Москвы сын немки, променявшей Великую Германию на Россию, и пасынок еврея. Его арестовывает гестапо и отправляет в концлагерь Заксенхаузен.
Летом 1941-го Гитлер нападает на СССР. Под Новый год на пятьдесят втором году жизни умирает от туберкулеза Эль Лисицкий на руках у Софи, в домике на Сходне. «Надо хоронить, а некому», — записывает ассистент Лазаря Лисицкого Н. Трошин. Он едет в МОСХ (Московское отделение Союза художников) и все организует. В последний путь провожают Лисицкого двое — старик-отец и Н. Трошин. Немцы стоят под Москвой в нескольких километрах от Сходни. В этот же день арестуют «как немца» сына Софи Ганса и уводят навсегда неизвестно куда. Открытка, извещающая о его смерти, приходит вскоре с Урала. Софи Кюпперс-Лисицкая остается одна с десятилетним Борисом на руках в полной нищете. Осенью 1944 года по указу Сталина Софи как немку ссылают в Новосибирск. Чудо состоит в том, что немцев ссылали без конфискации имущества. Так Софи удается вывезти и сохранить архив Лисицкого — картины, фотографии, письма. Вдова поселяется в бараке на окраине города, моет полы, но вскоре ее берут на работу в Дом культуры вести кружок вышивки.
Весной 1953-го умирает Сталин. В конце пятидесятых — в хрущевскую оттепель — Софи удается даже выехать на Запад и повидаться с братом. В середине шестидесятых случается второе чудо в ее жизни: Валентина Ароновна Мильман, литературный секретарь Ильи Эренбурга, находит в Германии выжившего в гитлеровских лагерях сына Софи Курта Кюпперса. В книжном магазине «Дружба» видит она красивое издание «Истории искусств» Алпатова в переводе на немецкий, где указано имя переводчика: Курт Кюпперс. С начала шестидесятых в мире оживляется интерес к русскому авангарду, и у Софи появляется надежда увековечить имя Лисицкого. Она передает часть его архива в Третьяковскую галерею, в Центральный государственный архив литературы и искусства, а также на Запад. Готовит исследование о художнике.
В 1967 году эту первую монографию об Эль Лисицком она публикукет в дрезденском издательстве Verlag der Kunst. 10 декабря 1978 года Софьи Христиановны не стало.
История вещей
Наследие Эль Лисицкого переходит в руки его единственного сына Бориса. В 1989 году он покидает СССР. Вывозит с собой список картин, составлявших коллекцию первого мужа матери — доктора Пауля Кюпперса, собранную тем в начале века в Германии, в Ганновере.
Тринадцать шедевров коллекции супругов Кюпперс в 1927 году — накануне переезда в Россию — Софи оставила во временное пользование Ганноверскому провинциальному музею в качестве экспонатов. Борис Лисицкий, он же Йен по пересечении границы, пытается найти эти работы. Они исчезли из музеев Ганновера в 1937 году, когда нацисты конфисковали произведения «дегенеративного искусства». Он обращается в фирму «Т и Т-консалт» в Кёльне к адвокату Туссену. В качестве доказательства своих прав на наследство Йен Лисицкий предъявляет автограф — составленный матерью от руки список картин. Стоимость некогда скромной коллекции семьи Кюпперс на 1990 год составляет сумму порядка сто миллионов марок.
Клеменc Туссен известен кругу специалистов как «охотник за произведениями искусства». Делец в сфере, связанной с похищенными культурными ценностями. Уроженец Саара. Начал свою карьеру в середине 1980-х в ГДР, когда встретил коллекционера, который прятал работы экспрессионистов сначала от нацистов, а затем от социалистов. В СССР упешно предлагал перевезти контрабандой на Запад с десяток произведений и продал их за несколько миллионов. Вырученных от продажи денег Туссену хватило на то, чтобы открыть свою контору и заняться другими исчезнувшими картинами. Это очень серьезный бизнес — забрать вещь по доверенности, дать за нее отступного (в русском случае далеко не всегда) и далее продать кому-то из коллекционеров или на аукционе.
Кто был «коллекционер» из ГДР, о каких картинах речь, каково было «вознаграждение» — история умалчивает. Зато Новый Скотленд-Ярд хранит более точную информацию — «Дело об искусстве и антиквариате» (636/95/S01). Речь в нем идет о картине «Декалькомания» Рене Магритта, которая была похищена в 1979 году из брюссельской квартиры еврейского коллекционера Хайма Перельмана. О краже сообщалось в прессе, она зарегистрирована во всех архивах. Двенадцать лет о картине ничего не было известно. Пока у наследников Перельмана не появился адвокат Туссена с известием о том, что картина им найдена и ее можно… выкупить. Туссен предлагает после продажи картины… из выручки выплатить пятьдесят процентов ему за услуги. Рыночная стоимость картины составляла три-четыре миллиона марок. Владелица картины госпожа Ноеми Маттис-Перельман обратилась в полицию. Полиция порекомендовала Маттис-Перельман подписать договор, по которому картину можно продать на аукционе Sotheby’s в Лондоне, а компания «Туссен и Кo» получит искомые пятьдесят процентов от выручки.
План полиции был прост: картина должна быть привезена в Лондон, где ее можно будет конфисковать как украденное произведение искусства. Так и произошло: картина прибыла в Лондон и была конфискована. Вместо миллионов компания «Туссен и Кo» получила расследование по факту укрывательства имущества, добытого преступным путем. Прокуратура в ходатайствах о выдаче отказала.
Лисицкий-младший об этой истории ничего не знает. Почему, видимо, и заключает договор с господином Туссеном. По его условиям тому причитаются те же «50 процентов от выручки за его старания и понесенные расходы». В Sotheby’s Туссен уже не обращается. Набирается опыта.
В течение короткого времени он выходит на след трех картин.
Картина Пауля Клее «Болотная легенда». Была приобретена за пятьсот швейцарских франков в 1941 году антикваром и доверенным лицом Гитлера Хильдебрандом Гурлиттом. В 1962 году картина продана на аукционе в Кёльне за 88 тысяч немецких марок и впоследствии несколько раз меняла владельца. В 1982 году ее покупает Мюнхенская галерея в Ленбаххаусе. Там она и висит до сих пор. Оценивается в четыре миллиона немецких марок.
Антиквары отказывают Туссену в выдаче картины, так как картина была сохранена от уничтожения. Туссен обращается в суд. Суд Мюнхена отказывает в иске. Каждый, кто начиная с 1941 года покупал картину «Болотная легенда», действовал из лучших убеждений — объясняют судьи свое решение. Антиквар Гурлитт, который принимал активное участие в приобретении картин, награбленных нацистами, не предполагал в годы нацизма, что в его действиях можно будет однажды усмотреть нарушение чьих-либо прав.
Шедевр Василия Кандинского «Импровизация № 10». После конфискации национал-социалистами она была приобретена за сто долларов Фердинандом Мёллером, антикваром-нацистом. У него эту картину в 1951 году купил швейцарский антиквар Эрнст Бейелер. Рыночная стоимость тридцать-пятьдесят миллионов немецких марок.
«Виноград» польского авангардиста Луиса Маркусиса. Эскиз к картине, написанной маслом. До начала 2000 года картина висела в музее кельнской коллекции Людвига. Материальная ценность эскиза около ста тысяч немецких марок. Собрание Людвига в 2000 году отдает «Виноград» Туссену.
Акварель Клее «Город мух» возвращена тоже. Туссен нашел ее в частной коллекции в Японии. По словам Туссена, промышленник города Киото сразу передал акварель Йену Лисицкому «за символическую сумму», когда узнал о ее туманной истории.
Напоминаю: Борис-Йен Лисицкий не имеет никакого отношения к доктору Кюпперсу. Прямые потомки от первого брака Софи Кюпперс, которые живут в Дрездене и Москве, — Ольга Кюпперс, Петер Кюпперс и Анита Темплин — узнали о своем наследстве из газет и предъявили свои права. Началась тяжба о том, у кого есть право на наследство, а у кого нет. Юристы разошлись во мнениях. В пользу Йена Лисицкого дал заключение бывший профессор Гарварда: «Лисицкий, согласно действовавшему советскому праву, является единственным наследником своей матери Софи». Московская адвокатская контора № 37 говорит, что «кроме Йена о своих правах заявляют также Ольга Кюпперс, Петер Кюпперс и Анита Темплин».
Но продавать картины можно и вне компетенции изветных аукциононов и галерей.
Рокировка в сторону Малевича
Во время поисков в архиве Гарварда документов для Лисицкого Туссен находит материалы о картинах Малевича, которые висели в Музее современного искусства (МоМА) в Нью-Йорке и бостонской галерее Буш-Райзингера. Как следовало из документов, Малевич, предчувствуя приближение сталинского террора, после выставки в 1927 году оставил картины в Германии.
Казимир Северинович Малевич работал над полотнами новой живописной системы, названной им «супрематизм» («Черный квадрат», 1915), принципы которой изложены в манифесте «От кубизма к супрематизму. Новый живописный реализм». После Февральской революции 1917 года — председатель Художественной секции Московского совета солдатских депутатов, комиссар по охране памятников старины и член Комиссии по охране художественных ценностей Кремля.
Картины Малевича — числом семьдесят единиц — прибыли в 1927 году в Берлин на последнюю прижизненную персональную выставку мастера за рубежом. «Супрематическая композиция», как и вся выставка, была оставлена Малевичем на хранение у немецких друзей, когда художник, получив письмо из Ленинграда, в срочном порядке вынужден был возвратиться домой.
Пережившая эпоху гитлеровской борьбы с «дегенеративным искусством», коллекция понесла урон накануне победы над Гитлером: во время бомбежек Берлина самые крупные полотна погибли. Только в Баварии и Ганноверском музее сохранились для потомков работы меньших размеров. Именно в запасниках Ганноверского музея в 1935 году Альфред Барр, директор Музея современного искусства в Нью-Йорке, разъезжавший по Европе в поисках экспонатов для знаменитой выставки «Кубизм и абстрактное искусство», обнаружил полотна Малевича (всего двадцать одно полотно — картины, гуаши, рисунки и схемы).
Александр Дорнер, бывший директор музея в Ганновере, передал их МоМА и Буш-Райзингеру в качестве экспонатов, предоставляемых во временное пользование с обязательством выдать в случае, если они будут затребованы «законным собственником и если он документально подтвердит свое притязание согласно закону».
В начале 1990-х годов был поднят вопрос о процедуре перемещения культурных ценностей из Германии и оккупированных ею стран в государства, входившие в антигитлеровскую коалицию. Речь шла о возвращении культурных ценностей из музейных собраний. С середины 1990-х годов обсуждается вопрос о возвращении культурных ценностей частным владельцам.
В новом историческом контексте Туссен берется представлять интересы наследников Казимира Малевича. В Польше, России, Туркменистане и Украине Туссен разыскал тридцать одного наследника Малевича. Добился от них поручения «затребовать возврата имущества Казимира Малевича, которое в 1930-е годы было вывезено в США, и передать его общности наследников, совокупно владеющих наследством, в соответствии с разделом наследства». В разделе 5 договора Туссен поручил записать для себя и своих партнеров «право удерживать 50 процентов из полученной выручки». В течение семи лет продолжались переговоры с МоМА. В результате музей передал наследникам картину «Супрематическая композиция». За остальные пятнадцать произведений МоМА заплатил пять миллионов долларов отступных.
В этом месте находится узел боли: МоМА не советовался ни с кем, имея возможность — по закону — вынести проблему хотя бы на свое обсуждение. Не была проведена экспертиза по установлению личностей тридцати одного наследника, их истинных претензий и требований. Чем руководствовалось МоМА, уже не узнать. Пресс-релизы ответов на мои вопросы не дают. Знаю, что сотрудница МоМА, некто Магдалена Домбровская, содействовавшая удовлетворению иска Туссена, была освобождена от неизвестно какой занимаемой должности и покинула МоМА. Акт триумфальной выдачи полотна К. Малевича К. Туссену запечатлен в фильме-апологии о триумфе великого мошенничества.
Далее от имени все тех же мифических наследников картина выставляется на торги Impressionist & Modern Art Evening на аукционе Phillips 11 мая 2000 года и исчезает.
На протяжении последних лет на международном аукционном рынке было продано всего двадцать работ мастера — семь литографий и тринадцать графических работ. В вилке цен от 420 до 275 тысяч долларов, в последнем случае уплаченных за «Голову крестьянина» 26 июня 1993 года на Sotheby’s в Лондоне. Дан Клейн, исполнительный директор торгов Phillips, оценивает «Супрематическую композицию», на которой изображены круг и треугольник, сначала в восемь миллионов долларов, затем повышает цену до десяти миллионов! На 25 апреля оценка уже составляла двадцать миллионов долларов. Торги Phillips привлекли внимание во всем художественном мире, и в том числе в России: впервые в открытой торговле появилось полотно основателя супрематизма Казимира Малевича. Картина была продана за 17 052 500 долларов. По слухам, владельцем полотна стал новый владелец дома Phillips Бернар Арно.
Тему законности приобретения МоМА полотен Малевича можно обсуждать, но беда произошла: полотно исчезло. То, что сохранили редкие смельчаки от лап красных и коричневых, уничтожили доллар и жажда наживы. «Не умеешь созидать и хранить — разрушь» — со времен Герострата это верный способ войти в историю. Именно на это место претендует сегодня неизвестный мне Туссен. Угроза нависла над музеем как общественным институтом, над общечеловеческим наследием. У тебя лично отнимают картину, предлагая БЕЛЫЙ КВАДРАТ — пустой след на стене музея в том месте, где вчера было полотно. И нет закона, способного защитить твое право расти и развиваться. В БЕЛОМ пустом квадрате на стене, где вчера был Малевич, следует поместить информацию о том, как он исчез и сколько было за это уплачено. Имя Герострата и приказ «Забыть» его — указывать необязательно. Достаточно имени директора музея, в эпоху правления которого победил шантаж.
Это не внутрисемейная проблема. В мире достаточно институтов, чтобы решить конфликт музея и наследника, — есть ЮНЕСКО, есть Пакт культуры, разработанный Николаем Рерихом и ратифицированный много лет назад в Нью-Йорке. Туссен пришел в МоМА по той же причине, по которой был атакован World Trade Centre: если тебе нужен мировой резонанс — иди в Нью-Йорк. «Если ты смог это в Нью-Йорке — ты сможешь это везде» — эта фраза стала крылатой. Почему Туссен не предъявляет прав на Лисицкого и Малевича в России? Не идет к большевикам, которые твои права уничтожили. Потому что он не получит там ничего. Он идет к тем, кто спас, туда, где есть закон и совесть. И расчет его верен.
…А родственники семьи Кюпперс-Лисицких ссорятся. Туссен и Йен Лисицкий настаивают на выдаче картин. Некоторые антиквары тем временем ведут переговоры напрямую с внуками Кюпперс, без участия Лисицкого и Туссена. С помощью юриста из Лейпцига Кристофа вон Берга. И по одному — главному для меня — пункту достигли согласия: картины остаются в галереях. Спасибо им за это заявление. И все же дело не в том, кто наследник. А если в этом, то главным наследником работ всех мастеров — бывших и будущих — в первую очередь являются «я» и просвещенное человечество. Ибо человеческий гений творил для меня. А те, кто живет для дальних, не заботятся о ближних. Творцы не всегда помнят имена своих детей. А уж то, что у них будут внуки, им в голову не приходит. Потому нет у них завещаний. Есть обращения к потомкам — жителям земного шара. Гении знают ВСЕГДА, что будут признаны столетия спустя. У современников они ищут только снисхождения: дабы не убивали их раньше срока и не уничтожали их труды.
Авангардисты хотели, чтобы их работы видели люди МИРА, а не внуки, о существовании которых они не знали. А если знали, то не заботились. Ибо если бы заботились, никогда бы не вступили в открытую конфронтацию со своим временем, его художественной традицией и властями. Лисицкий никогда бы не умер в голоде и холоде в промерзшей сторожке на Сходне, если бы рисовал Сталина, а не черные и красные квадраты, прилетевшие из космоса. Они были бы конформистами и лизоблюдами, придворными художниками, и их дети и внуки жили бы припеваючи, а искусство застоялось бы, как болотная жижа. И слова «авангард» не существовало бы, и некого было бы Гитлеру называть «дегенератами», Сталину — «космополитами», а Хрущеву — «пидарасами».
Предварительные итоги
На излете зимы, в феврале 2001 года, мне довелось побывать на пресс-конференции. В центре Франкфурта-на-Майне, в двух шагах от средневековой ратуши и знаменитого фонтана Правосудия на площади Рёмер, где в центре фонтана стоит позеленевшая от кислотных дождей богиня Юстиция, в руке которой привычно покачиваются две чаши весов, собралась группа заинтересованных лиц. Пресс-клуб Франкфурта-на-Майне принимал редких гостей: впервые в истории реституции в одном зале и под одной крышей одновременно собрались: ведущий специалист по вопросам возврата жертвам Холокоста произведений искусства, награбленных нацистами, доктор Вилли Корте, прибывший из Вашингтона; писатель и публицист Хектор Феллициано, посвятивший многие свои работы теме пропавших произведений или, как это принято сегодня называть, «перемещенному искусству», прилетевший из Нью-Йорка; и прибывший неизвестно откуда г-н Туссен. Первые двое были почетными готями пресс-клуба. Третьего не ждали. А собрала группу известных журналистов и искусствоведов небольшая книга с бесхитростным названием «Софи Лисицкая-Кюпперс. 36 писем», написанная на русском языке московским писателем, живущим ныне в Израиле, Давидом Маркишем. Книга, правда, вышла под псевдонимом.
Давид Маркиш — сын известного еврейского поэта Переца Маркиша, павшего в лубянском расстреле еврейской творческой интеллигенции 1952 года, прибыл в Германию по случаю презентации немецкого перевода своей книги. Речь в новой книге Давида Маркиша идет о перемещенном искусстве. Писатель рассматривает незавершенную частную историю семьи Кюпперс-Лисицких, которая вызывает тревогу за будущее всего просвещенного человечества. И подробно освещает нечистоплотность наследника Бориса-Йена Лисицкого, услуги которому нанялся оказывать Туссен. И оказал, как мы знаем… Многие работы найдены, отдельные даже возвращены. Одна беда: Борис Лисицкий солгал, что он — единственный наследник, так как и у Ганса, и у Курта Кюпперсов остались дети. Обе дочери — российская Ольга Кюпперс и немецкая Анита Темплин — были гостями пресс-центра.
Как показал Давид Маркиш, лжет не только наследник, но и представляющий его интересы арт-детектив г-н Туссен, когда пытается подвести дело Бориса Лисицкого под букву закона о возвращении евреям имущества, награбленного нацистами. Тридцать шесть писем Софи Лисицкой-Кюпперс, вошедшие в книгу и адресованные внучкам, проливают свет на многие внутрисемейные обстоятельства, которые Лисицкий и г-н Туссен предпочли бы скрыть. Не хотели бы они выносить на свет и ряд документов, свидетельствующих о совместных махинациях Туссена и Лисицкого. Помимо тридцати шести писем в книге приводятся ряд газетных статей и договор, подписанием которого Борис Лисицкий намеревался подтолкнуть своих кузин отказаться от их претензий на наследство.
Музей Ленбаххаус в Мюнхене и галерея Эрнста Бейелера в Базеле, в числе главных международных коллекционеров и музеев, владеющих картинами из коллекции Софи Лисицкой-Кюпперс, напряженно ждут развязки конфликта и не торопятся уступать притязаниям Лисицкого. Давний семейный спор по поводу наследства и нечистоплотность приемов одной из сторон вызвали бой, развернувшийся в рамках презентации нового перевода книги.
Юрген Мершмайер, пресс-секретарь Гельмута Коля, который вел пресс-конференцию, пытался унять адвокатов спорящих сторон и перевести диалог в русло исследования проблемы перемещенного искусства, которую освещает книга.
Доктор Вилли Корте сделал блистательный анализ того, в чем состоит разница между трофейным и краденым искусством, вскрывая передержки и подтасовки г-на Туссена.
— Следует отличать трофейное от краденого искусства, — сказал он с расстановкой. — Когда нацисты отбирали картины у евреев и продавали — это одно и это не касается наследия Кюпперс. Трофейное искусство — это последнее наследие войны. Возвращение его — это очистительная акция. Следует очистить тему искусства… Десятки тысяч произведений были изъяты во время войны, разбросаны по всему миру, и шестьдесят лет спустя, когда умерли все свидетели, трудно установить истинного наследника. Мы — юристы — требуем справедливости: чтобы установленные наследники получили все свое обратно, но у наследников зачастую нет средств на собственное расследование, и никто их не поддерживает в этом поиске исчезнувших произведений, и это беда. Но когда на помощь приходят дельцы — это еще большая беда. Ибо смысл реституции состоит в том, чтобы вернуть СВОЕ назад СЕБЕ, но никак не в том, чтобы на этом делать деньги.
Тонкий ироничный Хектор Феллициано, чье выступление вызвало бурю восторженных возгласов и апплодисменты разобщенной аудитории, призвал г-на Туссена, взимающего со своих подзащитных пятьдесят процентов, не прикидываться помощником и защитником сирот. Так как, «во-первых, он им не является по сути, а во-вторых, ему все равно никто не верит».
11 мая 2000 года Малевич «ушел» за 17 052 500 долларов в неизвестном направлении, так как покупатель «взял» лот по телефону и — исчез. Что позволяет г-ну Феллициано видеть в г-не Туссене не «защитника сирот», а грабителя могил.
Туссен решительно оппонировал. Сказал, что не уверен в том, что будет продолжать работать на Бориса Лисицкого. Он ждет решения суда по поводу картины, находящейся у Бейелера. Продолжать сотрудничество ему может оказаться дороже: по его оценке, судебные расходы составят десять миллионов франков, а платить их в случае судопроизводства в Швейцарии будет тот, кто проиграет процесс, то есть не исключено, что сам Туссен. Этим он объяснил свои требования гонорара на уровне пятидесяти процентов стоимости возвращенного произведения искусства.
Страсти кипели, уходя от книги и ее букв в сторону баснословных цифр. Полемизировали адвокаты Бориса Лисицкого и дочерей, выясняя, у кого первое право на наследство. Пытался обвинить автора в оскорбительных определениях г-н Туссен; ровно и беспристрастно держался под перекрестным огнем Давид Маркиш. Ему ли не мочь — достойному сыну расстрелянного отца; мальчишке, прошедшему ссылку с клеймом члена семьи изменника Родины, ныне живущему в Тель-Авиве?
— «Тридцать шесть писем» замечательной немецкой женщины Софи Лисицкой-Кюпперс, — сказал Давид Маркиш, — это книга не только и не столько о семье Лисицких, сколько о судьбе культуры и о судьбе носителя великой культуры. В России есть поговорка «Не руби сук, на котором сидишь». Сук, на котором сидит человечество, — это культура. Я не говорю о национальной культуре, я говорю об общечеловеческой. Но человек — жестоковыйное создание, он рубит, рубит и рубит. Главным врагом культуры является война. Война — это не просто столкновение двух армий, двух самолетов или двух танковых полков. Война — это попытка одной страны лишить другую страну ее культуры и превратить так называемых врагов в скотов. Как мы знаем из истории, две вещи не получается довести до конца: геноцид, хотя это предпринималось не раз в отношении разных народов, и уничтожение культуры. Я написал эту книгу — историю семьи Лисицких — с тем, чтобы продолжить тему судьбы культуры, внутри которой находимся мы все. Для художника музей является не мавзолеем и не саркофагом, а домом, где хранятся произведения, для того чтобы их могли увидеть грядущие поколения. Человечество не придумало ничего лучше, чем музей, его стены для сохранения произведений. Общение с картиной в музее — это общение с самим художником. От картины исходит энергия души художника. Разрушить музей, расшатать его стены — это все равно что обидеть ребенка. И работая над темой русского авангарда, разгадывая, почему он возглавил мировой авангард, я думал о том, что наш долг интеллигенции, интеллектуалов — сохранить структуру музея, оставить людям возможность прийти и увидеть, что делалось в искусстве века назад. Я не верю во всеобщую справедливость, но верю в то, что можно делать добрые дела, а можно делать дела недобрые. Расшатывание музейной системы — дело недоброе. Картины должны висеть в музеях, и нельзя их оттуда вытаскивать, чтобы они пропадали бесследно и никто не мог их увидеть. Поэтому я постараюсь приложить все силы к тому, чтобы привлечь, например, ЮНЕСКО к разработке новой системы, которой нет до сих пор: при ней картины сохраняются в музее, а наследники могут получать определенную компенсацию от музеев. Тогда исчезнет опасность самодеятельности. Я знаю наследников многих художников, которым такая точка зрения по душе. Я предлагаю идею — способствовать разработке свода правил для сохранения достижений человеческой культуры. И, по существу, именно этой проблеме посвящена книга «Тридцать шесть писем», из которой, я надеюсь, можно извлечь некоторые уроки.
С позицией Давида Маркиша согласились ведущие специалисты США по реституции, многие искусствоведы и журналисты Германии, прибывшие во Франкфурт, и этот факт вселил в меня некоторую надежду, что музей удастся защитить.
Постскриптум
Не прошло и полугода после пресс-конференции во Франкфурте-на-Майне, как события вокруг наследия Софи Лисицкой-Кюпперс стремительно развернулись в неожиданную сторону. «Забудь этот номер, никогда мне не звони, мои интересы теперь представляет Кристоф фон Берг!» — такими словами Йен Лисицкий прервал многолетние отношения с Клеменсом Туссеном, как заявил Туссен газете «Базлер цайтунг». В это же время газеты сообщили о заключении мирового соглашения между Фондом Бейелера и всеми наследниками Кюпперс. Йен Лисицкий, десять лет добивавшийся признания своих прав на картину Кандинского «Импровизация № 10» в суде города Базеля, неожиданно отступил. Принял предложение Фонда Бейелера и подписал вместе со всеми другими наследниками соглашение, по которому картина Кандинского остается в Риене. Как сообщалось, Фонд «надлежащим образом» учитывает несправедливость, которую национал-социалисты причинили Софи Лисицкой-Кюпперс. Иными словами, Фонд Бейелера заплатил всем деньги. Сумма, разумеется, умалчивается. Клеменс Туссен свободен. Но именно благодаря Туссену, изучившему по заказу Лисицкого историю картины Кандинского, и стало известно, что «Импровизация № 10» выставлялась в Провинциальном музее Ганновера только как временный дар Софи Кюпперс. Именно Туссен пытался пролить свет на обстоятельства, при которых в 1951 году картина была куплена Эрнстом Бейелером. И такой финал! Лисицкий внезапно не захотел больше слышать о Туссене. Видимо, Лисицкий отказался от претензий, когда ему убедительно разъяснили, что он не единственный наследник, и он предпочел синицу в руках журавлю в небе.Газеты бросились с вопросами к Туссену. Потеряв свои пятьдесят процентов, он играл праведный гнев и говорил о том, что только теперь ему стало ясно, что они — то есть наследники — были заинтересованы только в деньгах.
«Наследники вольны сделать собственный выбор», — подтрунивали над Туссеном газетчики. «Это так», — соглашался Туссен. И пускался в долгие рассуждения о том, что в данном деле решение суда о передаче Кандинского Йену Лисицкому могло стать важным прецедентом. Туссен говорил, что, решая вопрос о передаче картины в суде, он хотел проверить, насколько хороши законы Швейцарии. И, развивая свою мысль, углублялся в историю появления Кандинского в Фонде Бейелера. По логике его рассуждений получалось, что полотно Кандинского однажды было украдено нацистами, а после войны — в начале пятидесятых — Фонд Бейелера приобрел его, заведомо зная, что приобретает краденое. Так ненавязчиво проводилась идея, что швейцарский коллекционер едва ли не пособник нацистов, а Туссен — борец с несправедливостью. «Эти люди, — называл он в интервью представителей Фонда, — останутся ненаказанными». И добавлял, что, конечно, Фонд может оставить картину у себя, но отныне висеть на стене Фонда она будет в тени «своего нацистского прошлого».
«Нацистское прошлое» многих произведений искусства — предмет, достойный фундаментального исследования, но в данной истории переложить ответственность за нацистское прошлое полотна на коллекционера — это слишком. Досада г-на Туссена ясна: у него из-под носа увели добычу — полотно Василия Кандинского, созданное в 1910 году, оценивается в 2002-м в двадцать пять — тридцать миллионов американских долларов. И конечно, как азартному игроку, ему обидно, что его обыграли.
Дело выиграл Кристоф фон Берг — адвокат внучек Софи Кюпперс-Лисицкой. Кристоф фон Берг прошлой осенью вступил в борьбу против Туссена. Подтолкнул фон Берга к этой работе документальный фильм о Туссене «Арт-детектив», где под фанфары была рассказана история упешного завоевания полотна Малевича. Кристоф фон Берг получил доверенность от Аниты Темплин-Кюпперс и Ольги Кюпперс и первым делом отправился в Россию: выяснить, имеют ли внучки право на наследство. Вопрос о праве на наследство должен был решаться по месту жительства доверительницы, Ольги Кюпперс. А после получения положительного решения московского суда он свел всех наследников, помирил и порекомендовал получение компенсации вместо картины. Подписанное соглашение наследников с Фондом Бейелера в Базеле кладет конец возне в потемках. Все наследники Софи Лисицкой-Кюпперс получили свою долю, а работа Кандинского «Импровизация № 10» остается в музее.
Почему же выбор Туссена не допускал другого решения, кроме выдачи полотна? Увы, уже не узнать, но говорят, что был у него заказчик. По слухам, которые просачиваются в европейскую прессу, страсти вокруг Кандинского были затеяны для того, чтобы продать полотно в Нью-Йорк! Наследнику косметического царства, коллекционеру Рональду Лаудеру, который давно выказал свое желание перекупить эту картину при первой же возможности. Продажа Кандинского Лаудеру была бы крайне занятной. Потому что Комиссия Всемирного еврейского конгресса по возвращению перемещенного искусства истинным владельцам была задумана им самим в 1997 году. Он сам финансирует и поддерживает ее. И приобретение Кандинского стало бы «достойным» завершающим аккордом, если бы полотно с «нацистским прошлым» было отвоевано у неправомочных владельцев с единственной целью — пополнить коллекцию «благородного рыцаря» и заступника пострадавших в войну евреев.
И все же у хеппи-энда горьковатый привкус. Множество вопросов осталось без ответов, и только здание суда могло быть местом, где могли прозвучать как вопросы, так и ответы. Главным аргументом Туссена в тяжбе против Фонда было то, что Эрнст Бейелер купил картину в 1951 году у Фердинанда Мюллера. A Мюллер был в числе четырех дилеров, мобилизованных национал-социалистической партией для выполнения важного партийного задания — продажи произведений искусства, признанных «дегенеративными», за рубеж. И с этой подробностью ничего не поделать: она есть и беспокоит. И без суда не узнать, насколько законной была покупка Эрнстом Бейелером этой картины. Ибо только суду под силу разбирать свидетельства того, что арт-дилеры и экс-нацисты прекрасно знали, осуществляя сделку в 1951 году, что картина украдена из частной коллекции Софи Кюпперс, а не изъята из государственного музея, как того требовали нацистские законы, как грустно отметил немецкий журналист Штефан Хольденхоф.
«Фонд заплатил наследникам большую компенсацию за картину. С тем чтобы она осталась в музее», — сказал Бейелер на прессс-конференции и добавил, что он доволен тем, что публика может продолжать любоваться этой уникальной картиной на стене его Фонда. Его можно понять: десять лет он боролся за то, чтобы Кандинский остался у него. Соглашение, подписанное наследниками, спасло суд города Базеля от вынесения непростого исторического решения, которое могло стать прецедентом для всех бывших хозяев предметов искусства, действительно отобранных нацистами.
Бейелер купил эту картину за восемнадцать тысяч швейцарских франков в 1951 году «с наилучшими намерениями», как он не раз говорил, но он согласился с критическими замечаниями представителей прессы, что должен был получше выяснить прошлое полотна, прежде чем приобретать его. Якобы при покупке он не знал, что картина имела музейный статус.
До 1991 года никто картиной не интересовался и не запрашивал ее обратно, хоть она и была в открытом хранении, а не в запасниках. Выставлялась, и о ней было много написано. Инвентарный номер на задней стороне картины показывает, что картина была арестована как предмет «дегенеративного искусства», и из этого тоже не следует, что она была оставлена Софи Кюпперс музею Ганновера в залог. Также Бейелер не верит, что картина была нелегально передана из Кёльна в Базель. Документы национального архива того времени уничтожены. Поэтому никаких доказательств того, легально или нелегально попала в Швейцарию картина, на сегодня нет. Для Туссена исход процесса о картине Кандинского катастрофичен. По его словам, он авансом оплатил Лисицкому расходы на услуги адвокатов, и процесс поглотил три миллиона долларов. Откуда у него такие деньги? Кроме слухов о переговорах с Рональдом Лаудером ходят слухи, что картина была обещана некоей галерее, которая выплатила деньги авансом. Вполне возможно, что Туссен вложил собственные деньги в это крупнейшее в его практике дело. Сегодня он хочет вернуть свои деньги. И говорит, что готов выступить с иском против своего бывшего заказчика Лисицкого с требованием компенсации его расходов.
«Я хотел на примере картины добиться беспрецедентного случая суда против видного владельца», — говорит Туссен. Думаю, многим было бы интересно узнать, как сегодня швейцарские суды оценивают поведение торговца живописью начала пятидесятых годов. Уже не узнаем… Поговорить с самим Йеном Лисицким не представляется возможным: он ссылается на плохое здоровье, живет замкнуто в богатом поместье в Испании. А десяток лет назад был доступен каждому, кто работал с ним, — операторам студии кинохроники города Новосибирска, где доживала его мать, сосланная Сталиным после войны в Сибирь «как немка».
Приходится довольствоваться заявлением Лисицкого прессе. «Положительное решение проблемы, к которому пришли стороны, удовлетворило бы мою покойную мать. Еще в те годы мама ценила эту картину и относилась к ней как к шедевру», — сказал Йен Лисицкий о картине Кандинского «Импровизация № 10».
* * *
— Что новое произошло за прошедшие годы?
— Добавлю несколько слов. Что касается Йена Лисицкого — я познакомился с ним еще в годы моей работы в Москве. Потом встречался, когда он приехал в Германию в 1989 году, был во Франкфурте и не раз оказывал ему самую разную помощь. Мы с моей женой Кристой навещали его не раз, когда он поселился в местечке неподалеку от Ганновера. Это было время, когда он был в плохих отношениях с галереей Гмуржинской в Кёльне. Она обещала ему заплатить, он терпеливо ждал и ходил в банк, но ничего не появлялось на его счете. А дальше — как нынче описано в книге Ингеборг Приор «Завещание Софи» — Йен судился с Гмуржинской и выиграл. Суд присудил галерее выплатить двести тысяч немецких марок, обещанных ему еще в СССР, в Новосибирске, где жила его мать в момент, когда галерея получила произведения искусства и фотографии Эль Лисицкого, которые хранились в семье. Я рад, что помог выходу этой книги на русском языке. После того как Йен эмигрировал в Андалусию, общаться стало трудно. Особенно после того, как мой друг Александр Канцедикас, известный исследователь творчества Лисицкого, помог снять фильм о Лисицком. В 2003 году он вместе с внуком Лисицкого Сергеем и матерью Сергея Тамарой Лисицкой создали в Новосибирске Центр Лисицкого. С целью издавать и пропагандировать работы художника. Центр выступил продюсером фильма. Но когда Йен узнал об этом, он написал единственному сыну письмо, в котором потребовал, чтобы тот отказался от имени деда и не смел учреждать никакие центры. Сергей не подчинился, и сейчас они с Канцедикасом готовят книгу о еврейском периоде творчества Лисицкого. А документальный фильм о художнике живет, и его можно смотреть в Интернете.
Мы решили помочь создателям Фонда Лисицкого. Мы были в Новосибирске — нас приглашали туда дважды на фестиваль, который занимался конкурсом проектов памятника Лисицкому. Эль Лисицкий никогда не бывал в Новосибирске, но там была его первая выставка в Академгородке в 1964 году. Ученым в Сибири позволяли делать выставки, которые нельзя было сделать в столице. Думаю, его вдова Софи Кюпперс, которая жила там, дала рисунки на его выставку. Больше их просто взять негде было в ту пору в России. Ничего не сохранилось о том событии — нет каталога, фотографий, ни у кого нельзя узнать, что там было, но Третьяковка точно ничего туда не давала, так как все, что у Третьяковки есть сегодня, они получили от Софи Кюпперс, но позже. Пятьсот рисунков Лисицкого она отдала Третьяковке из своего собрания. Когда Лисицкий умер зимой 1941-го, она осталась одна в Москве. И стала «врагом народа» как немка, и ее выслали в Новосибирск, в ссылку, где она и жила до конца жизни. Чудом успела в 1975-м издать книгу про Лисицкого, которая вышла в ГДР.
Что касается Туссена, то не так давно я слышал о нем. Была неприятная история с картиной Малевича «Лакей с самоваром» (1913), которую однажды украли у коллекционера в Ленинграде. Картина эта ценна тем, что за пять лет — между 1910 и 1915 годами — искусство Малевича претерпело полную трансформацию. От неопримитивизма художник пришел к новому искусству, создал супрематизм, а «Лакей с самоваром», написанный в этот интересный период его становления, остался шедевром его авангардистских экспериментов, которые ознаменовали переход художника к супрематизму.
«Лакей» принадлежал известному коллекционеру Абраму Чудновскому. Чудновский начал собирать свою коллекцию после смерти Сталина в 1953 году. В последующие десятилетия у него сложилась одна из самых значительных коллекций русского искусства начала XX века. Собирал он коллекцию в то время, когда авангард считался неприемлемым для советской власти. В его коллекцию вошли редчайшие работы таких художников, как Наталья Гончарова, Марк Шагал, Александр Родченко и Эль Лисицкий, были представлены почти все ключевые авангардные группы и движения. Чудновскому принадлежит ряд значительных работ Малевича, в том числе «Девушка из цветка» 1904 года, которая ныне в Русском музее.
«Лакей» был украден из коллекции Чудновского в 1978 году. Тогда грабители ворвались в квартиру семьи Чудновских, связали Феликса — сына Абрама и вынесли двадцать три картины. Абрам Чудновский, известный физик-ядерщик, подозревал, что КГБ причастно к этому делу, так как они интересовались его коллекцией. Он попросил Академию наук поддержать его обращение в милицию. Академия поддержала, и вскоре после этого одиннадцать картин были найдены и возвращены ему, но не «Лакей с самоваром».
Годы спустя, в середине 1990-х годов, меня разыскал Феликс Чудновский, который к этому времени эмигрировал и жил в Америке в маленьком городе недалеко от Нью-Йорка. Физик, он там работал в какой-то лаборатории. Я приехал к нему на пригородном поезде, на станции он встретил меня, мы сели в ближайшем кафе и часа два проговорили. Феликс умолял меня помочь найти украденную картину Малевича. Рассказал в деталях историю о том, как бандиты ворвались к ним в квартиру в августе 1978 года, как связали его, но не убили, а ограбили дом и украли картины. Я провел небольшое расследование и быстро нашел нового владельца картины в Цюрихе, в Швейцарии. Им оказался Вернер Мерцбахер, еврейский торговец мехом, коллекционер.
В то время я работал в Фонде Гуггенхайма и написал Мерцбахеру письмо на служебном бланке, которое отправил по факсу. Я написал, что данная картина Малевича минимум дважды упомянута в печати как украденная. Что он как покупатель пренебрег минимальной осмотрительностью при покупке картины у неназванного женевского галериста за один миллион долларов. Даже в те давние времена такая картина стоила по меньшей мере в десять раз больше. Было известно, что картина долго хранилась в банковском сейфе, затем перешла из рук в руки без контракта или хотя бы чека. Я узнал, что перед покупкой Мерцбахер спрашивал у нью-йоркской галеристки Ингрид Хаттон, которая была экспертом по русскому авангарду, ее мнение о подлинности работы. Она подтвердила авторство, приписываемое Малевичу, но предупредила Мерцбахера, что есть информация, что где-то на рынке плавает украденная картина Малевича. Мерцбахер все же купил ее.
Вскоре на мое послание пришел возмущенный ответ. Не от коллекционера, а от его адвокатов, и не мне, а сразу на имя главы Музея Гуггенхайма. В нем говорилось, что владелец протестует и спрашивает, «как смеет Николас Ильин необоснованно очернять репутацию его знаменитой коллекции произведений искусства».
Мне не понравился такой ответ, из которого было ясно одно: что мирным путем договориться не удастся. Тогда мы с Феликсом Чудновским официально заявили картину в розыск, и она много лет простояла в качестве похищенной в лондонском Арт-лосс регистре.
Это означало, что Мерцбахер может владеть ею, но не может выставлять полотно на выставках, так как отныне риск, что ее конфискуют по закону, был велик. Так картина не вошла в грандиозный показ коллекции Мерцбахера под названием «Радость цвета», который прошел в Музее Израиля в Иерусалиме в 1999 году.
Дальше последовала затяжная судебная тяжба между Чудновским и Мерцбахером. И, как я слышал, Мерцбахер обратился за помощью к арт-детективу Туссену, но тот якобы уже помогал Чудновскому в подготовке его кейса. Так ли это — я не знаю наверняка, но знаю, что недавно Чудновский самостоятельно достиг юридического соглашения непосредственно с Мерцбахером о том, что, как только Малевич будет продан, доход от продажи будет поделен совместно — пятьдесят на пятьдесят. Поскольку такая картина сегодня стоит порядка двадцати миллионов долларов, для Чудновского это будет лучше, чем ничего. Слышал, что несколько российских коллекционеров смотрели работу, но приобрести не смогли — Мерцбахер постоянно меняет стоимость, колеблясь между пятнадцатью и двадцатью миллионами. Так что продажа еще не состоялась, насколько мне известно. Надеюсь, что все завершится благополучно и Феликс Чудновский получит хоть какую-то компенсацию за украденные у него вещи. А Мерцбахер запомнит, что это не так просто — скупать и выставлять краденое.
ОБМЕН КОЛЛЕКЦИИ НА СВОБОДУ
— Я слышала от Нины Суетиной, что после того, как ее обманули в Русском музее в Ленинграде и она больше не хотела иметь с ними дела, именно вы помогли ей передать ряд работ в Третьяковскую галерею. Но подробности она советовала уточнить у вас.
— Да, была одна занятная история в России в середине девяностых годов минувшего века. Сын одного моего старого друга был арестован. Шло следствие. Дело состояло в том, что парень в поисках приработка согласился стать посредником и передал от одного гражданина другому рисунки — от продавца покупателю. А покупатель установил, что рисунки фальшивые. Продавец настаивал на том, что передал настоящие, а покупатель получил фальшивые от посредника. Так продавец оказывался жертвой сам, а посредник становился преступником. Узнать, что произошло на самом деле — то ли продавец дал фальшивые рисунки, то ли посредник их действительно подменил, — не было возможности. Следствие допускало, что либо посредник сам мог быть таким талантливым художником, что делал прекрасные копии, либо у него были люди, которые их делали.
Отец парня был в полном шоке, а уж в каком состоянии был тридцатилетний парень в тюрьме, легко представить. Он сидел в КПЗ — камере предварительного заключения — в городской тюрьме, но не был еще осужден: ни суда, ни приговора не было. Шло следствие, которое выясняло, что на самом деле произошло. Скажу сразу, что парень им вообще был не нужен, — они давно следили за торговцем картинами. Следили именно потому, что было известно, что тот торгует фальшивками. Но зацепиться было не за что: торговец был умным человеком, никогда не светился ни при одной сделке, а всегда использовал посредников. Разных интеллигентных детей из приличных семей. Платил им какие-то небольшие деньги за услугу и так устраивал свои дела. А сын друга хотел подработать. Отец в отчаянии позвонил мне в Германию, все рассказал. Я вскоре приехал в Россию и нашел его в предынфарктном состоянии. «Ник, помоги!» — просил он. Как я мог помочь, ни он, ни я не представляли. Но я в это самое время приехал вести переговоры в Министерстве культуры об очередном совместном проекте.
Я обратился с вопросом к министру культуры, нельзя ли как-то помочь. Сказал ему, что готов выступить в защиту юноши, но не знаю, как это осуществить. Министр сказал, что это очень деликатная миссия и он подумает, кто может помочь. Вскоре он узнал, что только один человек, который занимается следствием, может решать, что и как делать с подследственным. Он готов выслушать мои свидетельские показания в защиту задержанного и велел мне приехать. Я приехал в министерство. Министр кому-то позвонил, и вскоре пришел человек в штатском. Наверное, из органов. Он поговорил со мной, и на следующий день мне прямо в гостиницу пришла повестка — вызов явиться в кабинет следователя в московской тюрьме. Мне все было очень любопытно. С моей страстью к авантюрам мне было интересно оказаться в тюрьме и словно со стороны наблюдать за происходящим. Меня не оскорбляли, не унижали, разговаривали со мной вежливо, но ужас пробирал до костей: кругом были решетки на окнах, люди в униформах, каких я никогда прежде не видел. От меня потребовали отдать все, что у меня было, и я отдал паспорт, деньги, все удостоверения личности, телефон и стал господином Никто. Меня еще обыскали. Я понимал, что это была очень деликатная миссия, и был согласен на все, чтобы оказаться внутри.
Сидел я там часа два, наверное. В безликой пустой комнате с серьезным человеком, который меня расспрашивал и допрашивал. Очень подробно, в деталях, выяснял все про моего друга, его семью, сына. Я подробно излагал, как мы познакомились, как давно дружим, что я точно знаю, что никогда не было у мальчика никакого криминала. Я выступал как гарант того, что вся история вокруг мальчика — совершенная нелепость, и нужно искать, кому она выгодна.
Я в ту пору был сотрудником «Люфтганзы», и следователь дал мне понять, что он только выслушал мои показания и принял к сведению, но сам ничего не решает. Все мои показания он передаст кому надо. Я просил разрешения увидеть мальчика, но мне не разрешили. Следователь вел себя очень пристойно — терпеливый, вежливый, совершенно цивилизованный человек, очень спокойный. Сказал, что все не так просто. Я понимал, но надеялся, что хоть что-то сдвинется в этом деле. Я верил ему: передо мной сидел профессионал, и мое ходатайство в защиту мальчика он написал своей рукой, так как я по-русски не умел писать хорошо, — он все записал с моих слов, зачитал мне вслух, я пробежал глазами текст и подписал бумагу. Напоследок он спросил, где я живу, чтобы поставить адрес, — я сказал, и он поставил адрес гостиницы. В ту пору я жил в «Метрополе».
Мальчик был подследственный, и мое появление было вполне в русле следствия: я предлагал выступить свидетелем по делу. Суда еще не было, следствие длилось несколько недель и могло продолжаться еще месяца два. Я уехал назад в Германию, потом снова приехал. И предложил министру культуры бартер: я — в качестве посредника — передаю государству в дар редчайшие картины. Беру их в одном месте, мне известном, передаю Минкультуры, а мальчика отпускают быстрее. И я назвал два десятка работ — рисунков Малевича, Суетина и Чашника.
Это было серьезное предложение, и министр очень озадачился. Рисунки Малевича на Западе в то время уже дорого стоили и высоко ценились. По западным деньгам это была очень большая сумма. Внутри России ни рынка, ни цен на Малевича тогда еще не было. Сегодня рисунок Малевича продается за двести тысяч евро, а тогда это стоило меньше, но тоже немало — тысяч двадцать евро за каждый рисунок.
— Хорошо, я обсужу это предложение, — сказал министр. — С компетентными органами, — добавил он. — И дам вам знать.
Я снова уехал домой, и вскоре министр позвонил и сказал, что люди «наверху» согласны: можно начинать оформлять передачу дара. Конечно, никаких своих рисунков Малевича у меня никогда не было. Они были у Нины Николаевны Суетиной, с которой я дружил. У меня была идея. Я прилетел в Россию, поехал к Нине, поговорил с ней. Мы дружили много лет и доверяли друг другу. Она меня выслушала и согласилась помочь, но поставила свои условия, которые я учел. У нее был свой интерес. Так я начал свою операцию. Я даже не стал ничего говорить родителям парня. Нина Суетина отобрала и дала мне подборку рисунков. Мы их заботливо и надежно упаковали, и ночным поездом я поехал с ними в Москву. Нина согласилась, так как знала отца этого парня и сострадала ему. Своих детей у нее не было, но она понимала, что это значит для отца, когда единственный сын в тюрьме.
Я снова был в Москве, теперь уже как посредник — от меня требовалось просто отдать рисунки. Мы составили протокол о передаче дара. И включили важный для Нины пункт: мы требовали, чтобы эти рисунки непременно попали в Третьяковскую галерею, а не в Русский музей в Ленинграде. Хотя сама Нина была из Петербурга, у нее были свои сложные отношения с Русским музеем: ей не нравилось, как они прячут рисунки русских авангардистов в запасники. И потому в Министерстве культуры, принимая такой ценный дар, жестко зафиксировали в протоколе передачи, что он идет только и исключительно в экспозицию Третьяковской галереи. Был подписан контракт о передаче дара и оформлена дарственная в Министерстве культуры. Мы с министром пожали друг другу руки и расстались.
Через два дня сын моего товарища вышел из тюрьмы. Всей семьей мы отметили его освобождение в хорошем ресторане и погуляли на славу. Следствие и без нас пришло к тому, что он невиновен. Мы просто чуть ускорили принятие решения. Ясно было, что фальшаки изготовил не мальчик: он не был художником. Его взяли как торговца фальшаками, но он и торговцем не был, и сам не знал, что это фальшаки. Ему не поверили. Поэтому мои показания следователю имели значение. Мальчик на следствии тоже все рассказал — кто и как его подставил. Это был известный органам человек, который давно торговал рисунками авангарда, но ухватить его было сложно. Я видел его однажды. А парень и хотел-то заработать какие-то гроши, и вот как это печально кончилось. Позже выяснилось, что органы следили за этим торговцем давно, потому и взяли посредника. И не выпускали, чтобы он не спугнул торговца. Сегодня мальчик вырос, стал бизнесменом, живет в России. И хорошо живет.
Нина Николаевна Суетина получила благодарственное письмо от министра культуры и была очень рада, что работы попали в Третьяковку. Это была ее мечта — передать их туда, и я очень рад, что смог помочь всем заинтересованным сторонам. А мне на память остались фотографии тех рисунков, что нынче можно увидеть в Третьяковской галерее. И автограф Нины Суетиной.
ПАРИ НА МИЛЛИОН
— Чтобы было понятно, какими путями приходят деньги от мецената музею и какие большие суммы я привлек, расскажу историю, которую меня не просили хранить в тайне. Я люблю этот случай из моего многолетнего опыта работы со спонсорами. Это история о том, как Музей Гуггенхайма неожиданно получил с моей помощью один миллион долларов. В Венеции регулярно проходит биеннале по изобразительному искусству и архитектуре — Международная художественная выставка. И мой даритель оказался в Венеции.
— Одна из старейших, насколько я знаю?
— Да. Идея Венецианской биеннале возникла в 1893 году у консула Венеции Риккардо Сельватико. На первой биеннале были представлены работы художников из шестнадцати стран, а после Второй мировой войны, когда в 1948 году она возродилась, она стала площадкой для всего мира. Произведения художников стран-участниц выставляются в павильонах, специально построенных для этой цели главными национальными архитекторами. Посещение биеннале всегда приключение. Сама Венеция с ее каналами — произведение искусства. А праздник искусств, который начинался в садах Джардини, с годами расползся по городу, и теперь не только на территории Джардини, а во многих дворцах, храмах, культурных центрах города размещаются проекты из более чем семидесяти стран. Венецианская биеннале — единственная презентация искусства под государственным патронатом стран-участниц. Она дает возможность каждой стране показать уровень своего гуманитарного, технического и интеллектуального развития, без которого нет современного искусства. В 2005 году кураторы из Испании Мария де Коррал и Роза Мартинес предложили неожиданную концепцию. От «диктатуры куратора» ничего не осталось, не было и «диктатуры зрителя». И эта атмосфера нарушенного порядка курьезно продолжилась в моей истории. В садах Джардини есть американский павильон, который расположен в здании, принадлежащем Гуггенхайму. Помимо этого здания есть еще дворец, где жила сама Пегги Гуггенхайм. В первые дни открытия биеннале на террассе старинного палаццо Коллекция Пегги Гуггенхайм, на канале Гранде, традиционно устраивают шикарный прием для самых важных гостей биеннале. На сто персон, не более, строго по именам — по списку, со строгим дресс-кодом — только таксидо, блэк-тай. Однажды на архитектурной биеннале я познакомился с сенатором Российской Федерации Сергеем N. Он интересовался архитектурой, любил искусство и в это время был в Венеции. Я пригласил его на банкет. Мой гость пришел, но опоздал примерно на час. Все уже сидели за столами строго на расписанных местах. Он вошел, бросил свой портфель на мемориальное кресло Пегги Гуггенхайм. Конечно, служащие принесли мне потом его портфель. Но этого мало — он пришел не в таксидо и с двумя друзьями, которых никто не приглашал. В общем, сделал все, чего нельзя делать. Его гостей вежливо усадили куда-то в уголок. У меня был стол на десять персон, круглый, и странного гостя аккуратно втиснули между нами, поставили ему прибор. Только в этот момент я увидел, что мой гость нетрезв. Он сел рядом со мной, достал из кармана старый крошечный телефон «Нокиа» и начал совать его мне под нос. «Смотри, это мой Шагал», — показал он мне картинку. На крошечном экране старого телефона ничего не было видно, да еще и никому это не было интересно. Я тихонько склонился к его уху и сказал ему: «Сережа, помолчи, это никому не интересно». Чуть повежливее, конечно, так как я с ним не был близко знаком.
Банкет катился по накатанным рельсам, и от стола к столу пошел директор Музея Гуггенхайма Томас Кренц, приветствуя званых гостей. Он каждого приветствовал персонально, каждому гостю пожимал руку. Этот малоизвестный мне Сергей даже не поднял на Кренца глаза и, конечно, не подал ему руки. Он вообще не открыл глаза — он засыпал, сидя за столом в то самое время, когда все гости пили, закусывали и веселились.
В какой-то момент он проснулся, огляделся и бодро и радостно сказал мне: «Знаешь, а я ведь самый богатый человек на этом балконе сегодня вечером». Я тихонько посоветовал ему помолчать. «Нет, я точно знаю, что я самый богатый», — продолжал настаивать Сергей. «Заткнись», — сказал я ему на понятном русском языке. Он огляделся и повторил это несколько раз. Людей за столом это стало раздражать. Не зная, как исправить ситуацию, я быстро предложил ему пари. «Давай поспорим, — сказал я. — Если я проиграю, я делаю доклад о восприятии русского искусства на Западе. Если ты проиграешь, ты платишь мне миллион баксов». Сергей согласился, и мы на глазах у всех за столом пожали руки, а весь стол призвали в свидетели. После чего я с большим удовольствием сказал ему: «А сейчас, Сереженька, повернись и посмотри — спиной к тебе за главным столом, рядом с директором Музея Гуггенхайма Томасом Кренцем, сидит шейх из Абу-Даби». Сергей медленно повернулся, посмотрел и с досадой сказал по-русски: «…твою мать, я проиграл!»
Биеннале закончилась, все гости и участники разъехались, и вдруг в течение недели он перевел миллион на счет Музея Гуггенхайма. Позвонил и сказал мне: «Не хочу ничего: ни моего имени не называйте и никому не говорите никогда, кто дал музею деньги».
В музее был шок. Потому что такого не бывает. Когда люди жертвуют деньги, положено составлять подробный контракт, чтобы бухгалтерия могла отчитаться, кто дал деньги, кому, на каких условиях. Потому что в Америке есть налоговое управление, и оно интересуется, откуда берутся деньги. И я был вынужден пояснить Томасу Кренцу, что это за деньги. Кренц всех успокоил, что ничего, мол, страшного, он знает, что это за деньги и откуда они. А я мог только пожалеть, что не дал Сергею мой собственный счет. В ту пору Сергей уже не был сенатором, а был девелопером и что-то строил. На какие деньги — не знаю, но это был редкий случай, когда человек исполнил условия пари. Такая странная история про странного русского парня. Думаю, теперь уже можно ее рассказать — прошло много лет.
— Он помогал еще когда-нибудь вам?
— Мне и моим начинаниям — нет, но много сделал для других людей. Знаю, что он поселился в Лондоне. Издал около сорока хороших книг по авангарду. В ту пору я его познакомил с Пиотровским, мы дружили какое-то время. У него был фонд, который издавал книги. Он любил красоту, сделал книгу про английские сады. Имел шикарный особняк в Москве. Был спонсором выставки фотографий русской авангардной архитектуры в МоМА. Один англичанин снимал всю жизнь редкие здания в России. Была представительная конференция, и N все это оплатил. Самое невероятное в венецианской истории то, что он вообще непьющий человек и в Венеции был единственный случай, когда он был пьян. Его щедрое пожертвование поступило в Фонд Гуггенхайма и послужило музею.
— Что-нибудь известно о его меценатстве в России?
— В России, насколько я знаю, N выкупил половину легендарного дома Мельникова в Москве и подарил государству. Еще он занимался музеем в Перми, финансировал проекты Марата Гельмана. Считал, что из Перми можно сделать новый город России. Возил Томаса Кренца на своем самолете — показать ему начало новой истории Перми. Но ничего не получилось. Что с Сергеем сталось дальше, не знаю. Не слышал о нем ничего давно, но в новостях видел, что благодаря его коммерческому успеху российский «Форбс» признал однажды Сергея N «бизнесменом года». Он впервые попал в глобальный рейтинг «Форбс». Жаль, что они не пишут о том, что Музею Гуггенхайма он однажды пожертвовал миллион.
— Это уникальный опыт, как я понимаю.
— Да, но это не единственный миллион, который промелькнул передо мной. Есть еще одна прекрасная история. Однажды в конце восьмидесятых мне позвонил искусствовед — не помню его имени — и сказал, что надо ехать в Самару. Там кто-то из близких родственников Казимира Малевича хочет продать оригинальный «Черный квадрат», какие-то мелкие рисунки и работы, а также много архивных бумаг — заметки, письма. Якобы это один из четырех «Черных квадратов» — Малевич сделал их всего четыре. Я выслушал и не поверил. В ту пору я был молодой, неопытный, но я все-таки сразу позвонил большому специалисту по русскому авангарду Василию Ракитину и предложил поехать. Вася в то время уже покинул СССР и жил в Германии. «Самара? — недоверчиво переспросил Вася. — Нет, это далеко, и мне сейчас неудобно туда ехать», — сказал он. И я тоже не поехал. А нам предлагали все это забрать за двести тысяч долларов. Как оказалось, человек в Самаре был женат на племяннице великого Малевича, и она унаследовала «Черный квадрат» от матери и бабушки, которой работа досталась от родной сестры Натальи, вдовы Малевича. Потом СССР рухнул, началась перестройка, завертелись большие деньги, появились банки. И один такой — Инкомбанк — начал формировать собственнную коллекцию произведений искусства. И в 1993 году этот человек из Самары сам обратился к Инкомбанку за кредитом и в залог предложил эту картину как гарантию обеспечения денег. Инкомбанк изучил этот вопрос, обнаружил, что у владелицы — ее звали Мария — были еще другие работы: «Автопортрет» и «Портрет жены» Малевича, хранившиеся в квартире, а также фотографии, письма и другие ценные архивные материалы. Затем банк купил «Черный квадрат» и все остальное добро за триста двадцать тысяч долларов. Они выставили его один раз в Москве, и я держал его в руках на той выставке.
Через какое-то время, после финансового кризиса 1998 года, Инкомбанк обанкротился. Комитет кредиторов следил за продажей его имущества. Среди активов Инкомбанка было более тысячи двухсот произведений искусства, которые банк собрал в период своего расцвета. Эти художественные работы выставил на продажу аукционный дом «Гелос» в Москве. Сохранилось фото из каталога аукционного дома, где хорошо видно, что на обороте полотна написано: «Супрематизм 2й квадрат 1913 г К Малевичъ».
«Черный квадрат» Министерство культуры России сняло с аукциона. Предприниматель Владимир Потанин, председатель попечительского совета Государственного Эрмитажа, купил его за миллион долларов и в 2002 году пожертвовал Эрмитажу, где картина теперь занимает видное место в экспозиции. У этого «Черного квадрата» редкий провенанс: от самого Малевича — к его родной племяннице, реальному человеку. Все родственники Малевича сегодня известны, их нашел Клеменс Туссен, чтобы получить от них полномочия на изъятие работ Малевича, которые тот оставил в Берлине в 1927 году. На этом Туссен разбогател. А я всякий раз, когда бываю в Эрмитаже, где служу советником генерального директора, смотрю на «Квадрат» и пытаюсь вспомнить: чем таким важным я был занят в Москве, когда отказался съездить в Самару? Но, с другой стороны, если бы я поехал и купил его тогда, я бы наверняка тоже подарил его Эрмитажу.
P. S. Пресс-служба компании N сперва решительно опровергла историю Ильина, но позднее, реагируя на заметку в Forbes, косвенно подтвердила, что такой спор имел место: в дни биеннале в Венеции, на ужине на крыше палаццо Пегги Гуггенхайм, куда был приглашен N, подвыпивший миллиардер заявил, что является «самым богатым человеком на этой террасе». В ответ Ильин, который сейчас занимает должность советника директора Эрмитажа, предложил поспорить, и N принял пари, поставив миллион долларов при нескольких свидетелях. Один из них сообщил журналистам Forbes, что лично разбил руки Ильина и N. По всей видимости, в момент заключения пари N не заметил, что неподалеку стоял неназванный шейх из Абу-Даби. Увидев его, предприниматель понял, что проиграл, а через неделю на счет Фонда Гуггенхайма поступил миллион долларов, сообщил Ильин.
В компании также заявили, что с 2005 по 2008 год N помогал различным проектам Музея Гуггенхайма в России, однако это «никак не связано со спорами и прочими свидетельствами людей с неоднозначной репутацией». В настоящее время Сергей N основал фонд, который занимается охраной и восстановлением культурных ценностей России.
ПОДДЕРЖКА ЗЭКА СЫСОЕВА
— Я слышала, что вы на Западе организовывали выступления в поддержку советских политзаключенных.
— Нет, это сильно сказано. Я поддерживал художников. И один раз так получилось, что художник стал заключенным. В начале восьмидесятых мой друг Леонид Бажанов, глава Центра современного искусства, познакомил меня с художником Вячеславом Сысоевым. Встретились мы на какой-то конспиративной квартире, так как Слава скрывался от милиции, был в розыске по обвинению в распространении порнографии и жил за городом. А когда приезжал в город, прятался у друзей. Он показал мне несколько работ, что-то подарил, а что-то я купил у него для своей коллекции. Мне все очень понравилось. Он был очень талантливый художник, который выработал своеобразный графический стиль, равно далекий и от соцреализма и от нонконформизма того времени.
— Сысоев родился в 1937 году. Как жил — не знаю, но знаю, что рисовать он начал в 1960-е годы. Его рисунок с самого начала был в традиции комикса, далекий от реальности и реализма, но основанный на советском опыте. Художественного образования у него не было. Работал он макетчиком на каком-то художественном комбинате. Карикатуры его были показаны на неофициальной выставке в Ленинграде и Москве в середине семидесятых. Их сразу опубликовали на Западе и запретили на родине как антисоветские, а в 1979-м против Сысоева возбудили уголовное дело по статье «Изготовление или сбыт порнографических предметов». За это грозило до трех лет лагерей общего режима. Художник получил вызов на допрос и исчез. Около трех лет скрывался от милиции и КГБ, проживая без прописки и без работы в Подмосковье.
— Тогда я с ним и познакомился. А вскоре после нашей встречи Сысоев был арестован в 1983 году и приговорен к двум годам по «порнографической» статье, хотя на самом деле его преследовали за политическую карикатуру. Сидел он в уголовном лагере в Архангельской области. Я понимал, что в этом деле нет никакой порнографии. И решил, что нельзя позволять власти так поступать с художником. Я был знаком с его женой и решил помочь. Организовал большую пиар-кампанию в его поддержку. Я привлек многие издания за рубежом, которые напечатали его работы и историю его преследования властями. Я собрал массу людей на помощь ему. В Париже у него были друзья. У них я собрал большое количество его работ и отнес в сатирический журнал во Франции. В Германии тоже опубликовали его работы. Несколько газет в Лондоне, например газета «Обсервер», напечатали его, была статья в «Коррьере делла сера», в массе других изданий. На Западе поднялся серьезный шум вокруг его имени и его посадки. Вскоре художник Сысоев был признан на Западе узником совести, и в его поддержку выступали видные западные деятели искусства.
В Гамбурге я нашел одну богатую даму, была такая фрау Сибилл Алерс, которая возглавляла организацию под названием AIDA в Германии. Этот фонд занимался оказанием помощи заключенным художникам. Я с ней встретился, и мы решили устроить благотворительный аукцион в пользу семьи Сысоева. Мы собрали много работ западных карикатуристов, которые были достаточно известны, из Германии, Италии, Великобритании, Испании. Собралось полсотни хороших картинок. После чего мы нашли помещение, пригласили массу людей и провели публичный аукцион. Он был очень успешным — за один вечер мы собрали сорок тысяч дойче марок. Это были немалые деньги, и я их передал в Москве жене Сысоева Ларисе.
Как и следовало ожидать, советские власти быстро обнаружили мое участие в этих мероприятиях и немедленно отреагировали: мне закрыли въезд в СССР. Я узнал об этом, когда пришел в Германии в посольство СССР и сдал паспорт на получение новой визы. Мне его тут же вернули. Сказали: «Извините, но вам путь в Россию закрыт. На какое время — не знаем, ничего не можем сказать».
Я уже был в это время заместителем председателя Общества «Германия — СССР». У нас были отделения по всей стране. Общество-побратим в Москве возглавлял Леонид Замятин, большой идеолог в Центральном комитете КПСС. Когда он приехал в Германию, я обратился к нему напрямую и попросил помочь. И вдруг он говорит мне с улыбкой, совершенно по-свойски: «Не беспокойся, Николаша, скоро все это кончится, все пройдет».
И действительно, прошло полтора года, и мне снова дали визу. Я снова поехал в Россию. Это был второй случай, когда мне было отказано в получении визы в СССР, на этот раз почти на два года.
Вскоре сам Сысоев вышел на свободу и вернулся в Москву. Он работал сторожем, разнорабочим. В конце восьмидесятых принимал активное участие в выставках неофициального искусства. Его рисунки стали публиковаться в газетах. Позже он эмигрировал в Германию и жил в Берлине до самой смерти в 2006 году.
— Вы встречались с ним в Германии?
— Да, но мало. Я знал, что несколько буклетов его работ были опубликованы во Франции с помощью друзей, которые знали его по России. Но в Германии я видел его обостренную самоизоляцию от художественного сообщества. В России вышел его альбом «Ходите тихо, говорите тихо. Записки из подполья», популярный ныне в России, к которому я причастен. Сысоев там описал, как выступали в его защиту, и привел другие имена и подробности: «В семидесятые годы в Европе был создан Комитет защиты деятелей культуры — AIDA. Во Франции его возглавила талантливая и популярная Ариана Мнушкин, театральный режиссер. Защищать ей приходилось самых разных людей — в Азии, Африке, Латинской Америке и, естественно, в „странах социализма“, которые оказались за решеткой за свои взгляды». В начале 1984 года книга «Ходите тихо…» вышла по-французски. И вскоре AIDA устроила демонстрацию у советского посольства в Париже в защиту советского художника, приурочив эту «антисоветскую акцию» к выходу книги, которая во французском переводе называлась «Осторожно, дурдом». Но когда демонстранты развернули плакаты и приблизились к посольству, французские менты их отогнали. Среди собравшихся были русские и французы, много художников, выехавших из СССР. Они пытались сопротивляться, но их отодвинули к удовольствию прессы, которая все это фиксировала на пленку. Ариана Мнушкин сказала, что демонстрация состоится еще раз и будет необычная. И через неделю к советской цитадели снова собрались демонстранты. На этот раз кроме плакатов мелькали мольберты художников. И вот что интересно: выяснилось, что художникам-сатирикам во Франции тоже нужен толчок извне, чтобы объединиться на какое-то время. Самые известные карикатуристы стояли с мольбертами и изображали, кто как мог, «Сысоева в тюрьме» или здание советского посольства. Французская полиция стояла на расстоянии и не вмешивалась. Окна в посольстве были закрыты наглухо. Оно как будто вымерло. В самый разгар «антисоветской акции» приехал Ив Монтан — бывший лучший друг Советского Союза, который прозрел осенью 1956 года, после Венгерского восстания.
В 2006 году Сысоев умер в Германии. Его карикатуры, созданные в 1970-е, Третьяковская галерея не выпустила на выставку соц-арта в Париже в 2007 году.
«ЛУКА МУДИЩЕВ»
— Насколько я знаю, это не первый раз вам отказали в получении визы.
— Да. Первый был ярче… Однажды в Москве я услышал матерные стихи, и у меня глаза полезли на лоб: как такое возможно? Оказывается, такое и не было возможно: этих стихов не было ни в одной книге. Только в школьных тетрадках их переписывали, да кто-то начитал огромную поэму матом на магнитофонную катушку. Мне подарили запись в Москве. Я в Париже приложил массу усилий, чтобы эти стихи стали книгой, и она попала в Россию. Так сложилось, что это стало первой книгой, к созданию которой я причастен. Знаменитый «Лука Мудищев» — моя заслуга. Произошло это так. Мой первый приезд в Москву в 1966 году включал традиционный набор туристических радостей иностранца в России: папиросы, водка, матрешки, гульба до рассвета в общежитии МГУ на Ленинских горах, прекрасные девушки, запрещенные художники и в качестве бонуса — то, чего я никогда не слышал, — русский мат. Сегодня о нем написаны книги и статьи, издаются словари русского мата, а тогда я только понимал, что это еще один русский язык внутри русского языка, и с трудом осваивал его. Не столько для того, чтобы пользоваться, сколько для того, чтобы понимать. Понимать не только слово, но его смысл и оттенки. Я многому не устаю удивляться до сего дня. Полвека спустя я так и не знаю, почему «охуенно» — это «прекрасно», а «хуево» — «плохо». Понимать это важно, если ты хочешь, чтобы в России тебя принимали за своего. Один неточный слог — и ты попадешь в капкан, впросак и вместо нужного употребишь противоположное по смыслу слово, как госсекретарь США Хиллари Клинтон вместо «перезагрузка» выдала «перегрузка». Я испытывал большие затруднения с русским матом. И кто-то из студентов МГУ, желая мне помочь, подарил мне кассету с записью длинной вещи в стихах, где был сплошной мат и какие-то цензурные слова для связности. Он объяснил мне, что кассету нужно спрятать, так как это запрещенное в России произведение. Я почувствовал себя Джеймсом Бондом, когда нес кассету через таможню. Дома я слушал ее тайком и потерялся в потоке мата. Я не знал ни автора, ни названия и не очень понимал, что это цельное произведение.
Однажды у меня в гостях во Франкфурте, где я жил с женой и детьми, был некто Алек Флегон. Известный в узком кругу мутный и скользкий еврей. Он прекрасно говорил по-русски, родом был из Румынии, жил постоянно в Лондоне и, может быть, был русским шпионом. Матом его нельзя было удивить, так как он был издателем первого словаря русского мата. Он издавал небольшими тиражами занятные книги и странный журнал «Студент» на русском языке. Это был интересный для меня журнал, так как там люди давали личные объявления: кто-то разыскивает кого-то, кому-то нужна какая-то книга. Все объявления были с именами, адресами и телефонами. Невероятно занятное чтение и большая редкость в советские времена — чтобы советские люди открыто обменивались телефонами. Не удивлюсь, если там была шифрованная информация. Я где-то познакомился с Флегоном и однажды принимал его у себя дома. Не зная, чем развлечь, я поставил кассету, где под музыку Чайковского русский актер декламировал матерные стихи. Флегон немного послушал и восхитился: «Это прекрасно, я слышал об этом! Это „Лука Мудищев“ Баркова. Дай переписать кассету». Он настолько хотел ее получить, что предложил мне в обмен очень красивую картину — женский портрет в стиле Репина. Голова украинской женщины. Она до сих пор у нас дома висит. А я начал выяснять, кто такой Барков. Оказалось, что, с одной стороны, у него есть биография, а с другой — утверждается, что такого автора вовсе не существовало. Точно как о Шекспире. Также у литературных критиков нет единого мнения о его сочинениях. Притом что «Лука Мудищев» — одно из самых известных произведений «эротической», или «порнографической», литературы русского самиздата, о нем не было серьезных исследований, а об авторе ходили лишь слухи. До того, как я вывез из Москвы кассету, «Лука» существовал только в виде рукописных изданий. И какой вариант текста считать подлинным, никто не знает. Атрибутировать рукопись, оказывается, не менее сложно, чем живопись.
В сведениях о самом Баркове мне рекомендовали доверять «Словарю русских писателей XVIII века». Там сказано, что Иван Барков родился в 1732 году, учился в Александро-Невской духовной семинарии и Академическом университете в Петербурге, откуда исключен за пьянство. Служил наборщиком в типографии, копиистом в канцелярии Академии наук, где перебелял рукописи Ломоносова. В 1766 году уволен из Академии и через два года умер. В рукописных отделах библиотек якобы хранятся списки его произведений, но я их никогда не видел. Вообще он повлиял на раскрепощение русской поэзии, в том числе пушкинской. Мне все равно, кто автор: я успел полюбить эти строки, а истину установить вряд ли возможно.
А Флегон увез кассету и через какое-то время позвонил. Мы встретились. Оказалось, что он напечатал «Луку Мудищева» и сделал книжку, чуть больше спичечного коробка и поменьше пачки сигарет. Он привез мне сто штук в подарок, и я был доволен. Впервые я увидел слово <…>, напечатанное типографской краской, и обрадовался, узнав, что оно как слышится — так и пишется. Русская грамматика давалась мне с трудом. Как я узнал позже, Флегон в 1962-м в Лондоне основал Flegon Press. Здесь впервые вышли «Собачье сердце» Булгакова и книги Солженицына «Один день Ивана Денисовича», «В круге первом», «Август Четырнадцатого». Последнюю он издал без разрешения Солженицына, тот подал в суд на Флегона и выиграл.
Баркова Алек оформил так, что на обложке значилось «Госполитиздат», а на первой странице — фальшивое предисловие министра культуры Фурцевой и министра обороны СССР, в котором говорилось, что каждый солдат должен всегда держать эту книгу при себе. Я был молод, не думал об опасности, взял сто экземпляров и полетел в Москву. Я как раз ехал с группой в Россию в качестве переводчика. Я уложил книжечки на дно чемодана и пронес их через границу, когда мы прилетели в Москву. Прошел таможню в Шереметьево и был страшно горд, что привез ценную книгу. В середине шестидесятых ни магнитов, ни рентгенов на границе не было. Группа, которую я сопровождал, жила в гостинице «Россия» на Красной площади. Я тихонько выносил из номера книжки. Когда знакомился с людьми, ходил по разным квартирам, мастерским, я всем на прощание дарил книжечку. Народ со смеху помирал. А когда я раздарил ее всем знакомым, то увидел, что еще штук пятьдесят осталось. Дарить больше было некому, а назавтра мы улетали. Я посмотрел в окно и увидел, что внизу на Красной площади народу тьма! Я взял книжки, вышел из гостиницы и прямо посреди Красной площади начал раздавать книжки. А что страшного? Это были русские стихи, написанные в восемнадцатом веке. Хулиганские, но ведь даже специалисты говорят, что, может быть, сам Пушкин к ним причастен. Я подходил к людям и говорил: «Вот у меня подарок для вас, возьмите». Было лето. Люди в сумерках гуляли по Красной площади. Они брали книжку, открывали и тут же начинали смеяться, благодарили и с удовольствием уносили ее с собой. Некоторые понимали, чтó они держат в руках, и брали по несколько экземпляров.
Так я раздал полтора десятка штук, и тут ко мне подошли два мужика в штатском. Как в плохом кинофильме, они были в одинаковых серых костюмах. Мрачно сказали: «Пройдемте с нами, молодой человек». И повели меня в гостиницу «Россия». Там внизу, в подвале, оказывается, целый этаж был отведен под большой отдел то ли милиции, то ли КГБ. Меня допрашивали часов шесть подряд. Они получили ключи от моего номера и провели обыск в моей комнате в гостинице. Они не били меня, но пугали. Сказали, что такая книга — это не шутка, а порнография и распространение порнографической литературы — запрещенное в СССР занятие. Зачитали какой-то закон, параграф такой-то: что я иностранец и не понимаю, что в СССР такое не принято. Потом отобрали паспорт, сказали, что заведут уголовное дело, посадят и никуда я из СССР не смогу выехать. Я напугался очень сильно. Ночь кончалась, утро красило нежным светом стены древнего Кремля — как в известной песне, — мне нужно было мчаться в аэропорт Шереметьево через весь город и идти на посадку, а они все выпытывали у меня что-то. Куда-то звонили, ждали команды. И в последний момент неожиданно отпустили. Вернули паспорт, сказали, что на первый раз прощают: «Идите, молодой человек, но чтоб больше вы таких глупостей не делали». А книжку, уверен, они потом сами читали и раздаривали друзьям. И вот когда я приехал домой, мне первый раз закрыли въезд в СССР. Я узнал об этом, когда пришел в советское посольство получать визу для новой поездки. Мне сказали «нет», причину не указали, но я прекрасно понимал, что задержание на Красной площади и отказ в визе могут быть связаны.
«ЧЕРНАЯ КНИГА»
— О ваших книгах сегодня ходят легенды и ваша коллекция книг, переданная в дар Московскому университету, скоро станет достоянием студентов. Но наверняка есть книги, которые вам особо запомнились.
— Да. «Черная книга» для меня — страшный и невероятный документ эпохи. Труд многих людей, которые собирали свидетельства очевидцев о том, как во время Второй мировой войны уничтожали людей, в первую очередь евреев, на оккупированных территориях СССР и Польши. Я намеренно не пишу, кто уничтожал: в этом месте — точка конфликта авторов сборника и власти. Авторы текстов не известны поименно, но точно известно, что работала над составлением «Черной книги» группа писателей. Во главе были легендарные военные репортеры и прозаики Илья Эренбург и Василий Гроссман. Но даже они никогда не увидели свой труд изданным. Это большая несправедливость, так как очерки Гроссмана о лагерях Треблинка и Майданек вошли в историю как свидетельства трагедии европейского еврейства. А на статью «Треблинский ад» обвинители ссылались как на документ на процессе в Нюрнберге.
Чтобы было понятно, как господин Ильин причастен к этому проекту, я должна напомнить несколько деталей. Дочь Эренбурга Ирина в своем предисловии к изданию 1993 года рассказала, что «во время войны фронтовики присылали Илье Эренбургу огромное количество документов, найденных на освобожденных от оккупантов территориях, рассказывали в своих письмах то, что увидели или услышали. Эренбург решил собрать присланные дневники, предсмертные письма, свидетельские показания, относящиеся к истреблению гитлеровцами евреев, и издать „Черную книгу“. Вместе с писателем Василием Гроссманом они взялись за эту работу: нужно было отобрать самый яркий материал, сократить его, объяснить непонятные места. Гроссман и Эренбург привлекли к этой работе ряд писателей и журналистов. Образовалась Литературная комиссия при Еврейском антифашистском комитете». Другие историки писали, что идея «Черной книги» принадлежала Альберту Эйнштейну. Эйнштейн, по словам поэта Ицика Фефера, в конце 1942 года предложил собрать свидетельства об уничтожении гитлеровцами еврейского населения СССР. Фефер и Михоэлс получили согласие Москвы на такую работу. Планировали издание книги на английском языке в США и Великобритании. Потом кто-то послал пятьсот страниц в Америку, не согласовав с Эренбургом, потом какие-то главы вышли в журнале «Знамя», а потом Эренбурга вообще отстранили от работы над книгой. Но книга не пропала. Ее дописывали, перепрятывали. Письма, дневники, воспоминания свидетелей ждали своего часа. Потом добавились показания убийц — документы, представленные Комиссией по расследованию злодеяний немецко-фашистских оккупантов. В 1946 году Комиссия вынесла приговор: «…в представленных очерках излишне много рассказывается о гнусной деятельности предателей родины». Это ставилось в упрек не предателям, а книге! Рассказ о предателях якобы смягчал силу обвинения, предъявленного немцам. В том же году книга вышла в США. Когда решался вопрос об этом издании, советская сторона была недовольна предисловием Эйнштейна. Что им не нравилось — не знаю, но создали новую редколлегию, куда Эренбург не вошел. Внесли поправки — и снова получили указание сверху убрать истории о предателях. Именно тогда якобы было решено расположить тексты по республикам: «Украина», «Белоруссия», «РСФСР», а также «Лагеря уничтожения» и «Палачи».
Историки рассказывали, что книгу начали верстать, но Г. Александров, заведующий Управлением пропаганды ЦК ВКП(б), написал А. Жданову, что «чтение этой книги, особенно ее первого раздела, касающегося Украины, создает ложное представление об истинном характере фашизма и его организаций. Красной нитью по всей книге проводится мысль, что немцы грабили и уничтожали только евреев. Исходя из этих соображений Управление пропаганды считает издание „Черной книги“ в СССР нецелесообразным».
Также говорили, что книгу компрометирует то, что она создана в сотрудничестве с США. К этому времени началась холодная война. Жданов промолчал, и на верстке книги появилась виза «В печать». Осенью 1947-го книга была набрана, почти вся напечатана, но неизвестно каким и чьим приказом в 1948 году набор книги уничтожили, а в январе того же года был убит знаменитый актер и режиссер Соломон Михоэлс. После чего начались аресты членов Еврейского антифашистского комитета. Дальше — трагедия лубянского расстрела еврейских писателей и поэтов. Все подготовительные материалы к «Черной книге», занявшие двадцать семь томов, оказались в архиве МГБ, затем переданы на секретное хранение в ЦГАОР СССР (ныне — Государственный архив Российской Федерации) и стали открытыми для исследования только в 1989 году. Впервые на русском языке «Черная книга» вышла в Иерусалиме в 1980 году, но некоторых материалов в ней не оказалось.
Тут в историю вступает Ник Ильин
— Я дружил в Париже с известным в Европе историком Холокоста Арно Лустигером. Родом из Польши, в войну он пережил шесть концлагерей, Бухенвальд и Аушвиц в том числе, а после войны, когда можно было эмигрировать, не покинул Германию — не мог оставить мать и сестру. Он женился, стал отцом двух дочерей, занялся производством женской одежды, а в свободное время возрождал еврейскую общину Франкфурта-на-Майне, где я жил в то время. Сорок лет Арно молчал о войне и даже дочке, когда она спросила, что за номер вытатуирован у него на руке, сказал, что это телефон, который он боится забыть. Ему казалось, что ему не поверят, и он не хотел обременять детей воспоминаниями. Но чувство вины перед погибшими не давало ему покоя. В середине восьмидесятых годов он заговорил. Несмотря на то что у него не было диплома и он даже не окончил школу, Арно стал одним из крупных историков. Он собирал материалы о еврейском сопротивлении, чтобы опровергнуть мнение, что евреи, как овцы, шли на заклание. В 1994 году в своей книге «К борьбе не на жизнь, а на смерть» он рассказал о борьбе и сопротивлении 1933—1945 годов. В 1998 году вышла книга «Сталин и евреи» — о Еврейском антифашистском комитете. Он опубликовал около десятка трудов, посвященных памяти жертв Холокоста, но больше всего известен как издатель «Черной книги». Он был очень скромным, милым человеком, очень приятным в общении. И дело, которому Арно посвятил себя, было таким, что мне очень хотелось ему помочь. Как-то мы с ним говорили, что «Черная книга» издана на всех языках, кроме немецкого. И от него я услышал, что в ней не хватает одной главы — о преступлениях в советской Литве. Через мои разнообразные знакомства я провел расследование и выяснил, что глава «Литва» существует. Я встретился в Москве с дочерью Ильи Эренбурга, которая дала мне рекомендательное письмо к своей дочери Фане, которая жила в Израиле. Я поехал в Израиль, встретился с внучкой и раздобыл нужную главу.
Дочь писателя Ильи Эренбурга и Екатерины Оттовны Шмидт (до революции) Ирина родилась в Ницце в 1911 году. Она жила в Париже, где в 1933 году окончила Сорбонну. Французский был для нее таким же родным, как русский. Позже она стала переводчицей с французского. Вернулась в СССР, вышла замуж, была счастлива, но началась война, ее муж ушел на фронт и погиб. Ирина осталась вдовой в тридцать лет и взяла на воспитание еврейскую девочку Фаню, чудом выжившую во время войны. Фаня выросла в Москве, стала врачом, вышла замуж и родила Ирине внучку, которую назвали тоже Ириной. Ирина Ильинична писала в предисловии к полному изданию уникального труда: «В 1970 году, разбирая архив отца, я обнаружила папки „Черной книги“. Зная, что ими интересовалось КГБ, я их отдала на хранение разным людям, а в начале восьмидесятых годов переправила в Иерусалим, в Яд ва-Шем…» Ирины Ильиничны не стало летом 1997 года. Ей было восемьдесят шесть лет. А тогда, в 1992 году, Ник Ильин прилетел в Израиль, встретился с Фаней и получил от нее недостающую главу. Это была бледная ксерокопия — гранки той верстки, которая никогда не была издана. Он привез эту драгоценность и отдал Арно Лустигеру. Арно и его издатель были очень довольны.
— Помню, как радовался кузен Арно — известный в Париже священник. Он был одним из высших иерархов католической церкви и глава этой церкви во Франции, его имя известно как кардинал Люстиже. Сын еврейского торговца из Польши, он родился в Париже в 1926 году. Когда началась Вторая мировая и немцы оккупировали Париж, Аарона отправили к друзьям-христианам в Орлеан. Отец бежал в неоккупированную часть Франции, а мать осталась в Париже. Вскоре ее отправили в Освенцим, где она погибла. Аарон выжил, в четырнадцать лет принял крещение. Окончил лицей в Орлеане, затем Сорбонну, Католический университет в Париже. Стал священником, епископом Орлеанским и в 1981 году — главой церкви Франции, архиепископом Парижа. В 2005 году он ушел в отставку и 5 августа 2007 года умер. Он не скрывал своего происхождения, и на памятной табличке в усыпальнице собора Нотр-Дам, где он похоронен, написано: «Я родился евреем. Мне дали имя деда — Аарон, я принял христианскую веру и был крещен, но, как апостолы, я остался евреем». На его похоронах, где выступали президент и премьер-министр Франции, лидеры еврейской общины, узники Холокоста, над гробом, что стоял перед собором Парижской Богоматери, брат его Арно Лустигер прочел кадиш…
Вот эти люди занимались «Черной книгой», а я немного помог им. Книгу перевели на немецкий, и она наконец вышла в Германии. Я выступил в роли героя-авантюриста, который способен искать и находить интересные вещи. Плюс принял участие в том, чтобы помочь выходу «Черной книги» на немецком языке. Я считал тогда и считаю сегодня, что издание книги на немецком очень важно. Нужно, чтобы Германия и немцы знали и помнили о том, что было сделано в годы войны под руководством национал-социалистической партии, за которую с восторгом в тридцатые годы двадцатого века голосовала Германия. Арно Лустигер умер в 2012 году во Франкфурте-на-Майне. А книги его живут. Я рад, что все состоялось и «Черная книга» существует на немецком языке. Мне на память об этом приключении осталось несколько слов благодарности в предисловии.
Тема войны важна для меня. И потому, что я родился в 1944 году в Париже, в дни, когда в город входили войска освободителей. И потому, что многие годы я служил в авиакомпании, которая во время войны была замешана во всем этом. Пилоты «Люфтганзы» никого не расстреливали в упор, но они бомбили города. Думаю, что я работал с теми, кто сбрасывал бомбы и на Россию и на Францию. Все это оставалось глубоко внутри, и поэтому для меня так важно было, чтобы немцы на немецком прочли «Черную книгу».
ПАМЯТЬ О ГОРОДАХ
Большая коллекция книг, сделанных Николасом Ильиным, посвящена любимым городам. Первая была об Одессе.
«ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОДЕССЕ»
— Почему ты начал с Одессы?
— Я с детства любил разглядывать и собирать открытки с видами городов и репродукциями картин. Книга об Одессе родилась из таких открыток, потому что это были первые в жизни открытки, которые пришли по почте на мое имя, когда я был совсем маленьким. Почтальон принес мне послание из Советского Союза, из Одессы. Случилось так, что в Париже, где я родился, меня крестили в русской православной церкви и крестным отцом стал друг моего отца Николай Полторацкий. Он занимался богословием и философией, как отец, и понимал ответственность крестного. Он возился со мной маленьким, дарил подарки, а потом исчез. В 1948 году он покинул Францию и вернулся в Одессу, где жила его мама. Как мне объяснили, мама заболела и позвала его. Полторацкий поехал, хотя возвращаться в то время в СССР было опасно. Многие русские, бежавшие после революции во Францию, вернулись после Второй мировой войны и были арестованы и расстреляны как шпионы или отправлены в лагеря на Север. Моего крестного эта страшная судьба миновала. Помню по рассказам, что крестного регулярно вызывал на допросы глава НКВД Одессы, армянин. Он задерживал его на вечер, а иногда на всю ночь, запирался с ним, и они тихонько играли в шахматы, пили чай и разговаривали. Это было чудо, что такой начальник НКВД случился и что никто на него не донес.
Потом Полторацкий стал преподавать в Одессе в духовной семинарии. Я много узнал о нем в перестройку, когда в восьмидесятые побывал в Одессе. Я приехал с женой, поселился в гостинице «Красная» и посвятил визит его памяти. Я посетил могилу на кладбище, где он похоронен. Встречался с его вдовой, профессором английского языка в университете Одессы. Это была милая печальная женщина, которая незадолго до нашей встречи потеряла дочь. Она жила в комнатке большой коммунальной квартиры, которая прежде принадлежала им с мужем. Я старался помочь ей, посылал лекарства. И вспоминал, как первые открытки с видами Одессы, адресованные мне, пришли в Париж по почте. Крестный писал мне поздравления на православные праздники — Пасху, Рождество — и посылал короткие наставления не запечатанными в конверт, а видными на открытках, чтобы любой мог прочесть и увидеть: ничего тайного в его послании нет. Несколько открыток я храню до сих пор. Наверняка там были какие-то слова для моих родителей, но главное, что я был адресатом.
Так с раннего детства я знал слово «Одесса» по письмам крестного. Когда я вырос, добавились анекдоты, песни. А когда я стал читать, пришел юмор из рассказов Бабеля, а главное — фильм Сергея Эйзенштейна. Так постепенно у меня сложился образ Одессы, в которой есть все, и это все очень разное. При первой возможности я поехал туда, хоть крестного уже не было на свете.
Ник вспоминает, как приехал в 1995-м и сразу почувствовал себя одесситом.
Он изучил Одессу снизу до верху — от глубокого винного погребка в подвале на Молдаванке, где наливали настоящее молдавское вино, до галерки Одесского оперного театра, где более всего его поразили загорелые и совсем не хрупкие балерины. Он помнит, как его старшая сестра Алена, занимавшаяся балетом в Париже, следила за собой.
— А в Одессе женская красота измеряется килограммами, — с улыбкой говорит он. — Знаешь, наверное, как хвастается один мужик перед другим: «Моя жена красивее твоей на пять кило».
— Но каждую весну все мечтают похудеть, готовясь к пляжному сезону.
— У меня в книге есть реклама одесской грязелечебницы на лимане, куда ездили худеть. После первого визита я побывал в Одессе еще два-три раза на разных конференциях. Одна из них была в Литературном музее и посвящалась Харджиеву. Я ходил по городу, по музеям, слушал рассказы знатоков и узнавал много нового. Днем плавал в море, а вечером изучал архитектуру, старые части города, синагогу, которую восстанавливали на американские деньги. Познакомился с краеведами и местными авторами, которые знали историю Одессы и писали о ней. Так естественно вызрела идея сделать книгу, которою я сам хотел бы иметь. Всюду — в Одессе, Москве и Париже — на блошиных рынках я стал скупать старые открытки с видами Одессы, читал про Одессу. Вскоре у меня собралась большая коллекция старинных открыток и материалов. Однажды в Москве я купил стопку открыток — штук триста — с видами дореволюционной Одессы. Они долго лежали, пока однажды я не решил, что пора сложить пеструю красивую книгу, где будет легкий текст и настоящие исторические сведения. Мне казалось странным, что в Америке, где каждый второй эмигрант корнями из Одессы, где живет много потомков одесситов, никто ничего толком не знает об истории этого города. Я решил восполнить пробел и сделать книгу, которая расскажет потомкам о родине их предков. О том, какой была жизнь их бабушек и дедушек совсем недавно — в середине девятнадцатого и начале двадцатого века, в странное, насыщенное безумными событиями время, которое можно иллюстрировать прекрасными фотографиями. Моих открыток мне казалось маловато, и я поехал в Россию, чтобы поработать в архивах и библиотеках Москвы и Петербурга, где нашел богатейшее собрание старинных фотографий. Там же, к моему удивлению, хранилась старая красивая реклама из Одессы, которой я прежде никогда не видел. Это была реклама товаров и услуг — сигарет, американских автомобилей, модных магазинов. Я открыл для себя, что в Одессе выходила дюжина еврейских журналов на русском языке и на идише, и все они были с богатыми иллюстрациями и рекламой. Ее в Одессе было немало, она украшает книгу, дает живой контекст. Я нашел рекламу Фальц-Фейна, а с ним я встречался в Европе, и он был очень доволен, когда я прислал ему фотографию с его именем. Все это я включил в книгу. Так сложился иллюстрированный альбом, где на фотографиях едва ли не впервые после революции можно увидеть синагоги, которые не сохранились после погромов и войн. Видно, как сиял и бурлил город в начале двадцатого века. Я написал вводные слова к этой книге, которую сам составил. Предисловие я попросил написать Бел Кауфман. Для Америки она автор книги «Вверх по лестнице, ведущей вниз», а для выходцев из Одессы — внучка знаменитого Шолом-Алейхема, который жил в Одессе. Бел Кауфман тоже жила в Одессе в детстве и трогательно вспомнила об этом в предисловии к книге. Она рассказала, как у нее были две куклы, которым она посвятила поэму на идише, и подарила мне фото с куклами из семейного альбома. И второе фото, где она с дедушкой Шолом-Алейхемом. Ей восемнадцать месяцев на этой фотографии, это 1919 год, и они в Женеве.
Другая женщина, Патриша Херлих, профессор Гарварда, тоже написала для меня статью. Она защитила докторскую диссертацию по истории города и считается в Америке главным специалистом и знатоком Одессы, автором огромного фолианта об Одессе. Для моего издания она написала сжатое легкое эссе об истории Одессы. Издательство Washington University Press, известное своими альбомами о разных странах, согласилось сделать первый альбом о России. И сделало.
— Кто в Одессе помогал тебе работать над книгой?
— Два одессита — Олег Губарь и Александр Розенбойм, известные историки и краеведы. Их рассказы полны интересных подробностей о том, как жилось в Одессе. Почему, например, там производились шарманки — их потом продавали по всей империи. Или пикантные детали про Мишку Япончика и Соньку Золотую Ручку. Они даже предоставили нам их фотографии. Никогда не думал, что смогу увидеть эти мифические личности. Сонька Золотая Ручка сфотографирована в тюрьме, сзади стоят надзиратели, но выглядит она решительно. А фото Мишки Япончика поразило меня тем, как респектабелен он в галстуке и белой рубашке. И только лицо выдает бандита.
— Тебя сводили в «Гамбринус»?
— Да, и рассказали, что Сашка-скрипач, описанный Куприным, был не одинок: в каждом кабачке был свой музыкант и звучала скрипка. Представь, эти скрипачи не знали нотной грамоты, но обладали слухом и техникой. Сыном такого скрипача был Столярский, именем которого названа Одесская консерватория. Я показал Одессу, которую покинули бабушки и дедушки нынешних молодых американцев. Потомки одесситов — мои американские читатели, им адресована эта книга. Мне пришлось многое найти в архивах YIVO[3] и в еврейском архиве Нью-Йорка. Страшные фотографии еврейских погромов, например. Я нашел много хороших лиц евреев — портреты конца девятнадцатого века. Я сам подбирал эти портреты в библиотеке. Есть знаменитые люди, например Михаил Ларионов и репродукция его картины «Женщины купаются в Одессе» 1903 года. Когда я начинал эту книгу, я хотел сделать то, чего до меня никто не потрудился сделать. Мне было обидно, что существует много литературы на русском языке, а на английском нет ничего доступного. Есть либо переводы книг об Одессе, либо академические книги, которые интересны лишь специалистам. Я считал, что должно быть издание, которое может вызвать эмоциональный отклик. Ибо Одесса без эмоций — это не Одесса. Наполовину население Одессы в конце девятнадцатого века состояло из евреев. И в книге можно видеть, какой была синагога Бродского, каким был знаменитый кантор синагоги Минковский. Когда я хотел увидеть хоть одно еврейское кладбище, мне сказали, что ничего не осталось. Только в Нью-Йорке я нашел фотографии еврейских кладбищ. На обложке книги — найденная мной старая карта города.
— Где можно купить твою книгу?
— Нигде. Тираж книги небольшой — три тысячи экземпляров, книга моментально разошлась, стала раритетом. Сначала продавалась за сорок долларов, но спустя год ее негде было купить. Сегодня она иногда появляется в Сети за сотни долларов. Думаю, она того стоит как подарок для бывшего одессита или любого человека, любящего историю и культуру.
— А какой сувенир ты увез из Одессы себе на память? Какую-нибудь ракушку…
— Шарманку. С ней я спокоен за свое будущее: останусь без работы — пойду с шарманкой по дворам.
— Парижа?
— Нет, Франкфурта, где я теперь живу.
«ПАМЯТЬ О БАКУ»
— С этой книгой сложилось полегче, потому что уже был опыт со старой Одессой. Возникла она неожиданно. Осенью 2008 года я ушел из Гуггенхайма, и господин Кренц — бывший директор музея — предложил мне вместе работать в фирме, которая занималась консалтингом по строительству музеев и созданию музейных программ. Я принял его приглашение. Первый заказ был из Азербайджана. Мы поехали туда, президент Алиев встретился с нами и сообщил, что хочет построить музей мирового масштаба. Мы составили договор. Был создан Комитет по строительству, в него вошли республиканские бюрократы, которые не имели представления о том, что такое музей. Алиев предложил нам площадку для будущего музея — очень неудобную — между аэропортом и центром города, недалеко от того места, где уже был построен Центр Гейдара Алиева по проекту Захи Хадид. Это не годилось: мимо проходила автострада. Я выступил у Алиева в кабинете и показал на карте Баку, где было лучшее место. Я заранее изучил географию города и его историю, а это было место, где еще до революции находился старый морской порт. Там прекрасная бухта на Каспийском море и остатки старого променада вдоль моря. В конце бухты, где располагался некогда бывший военный порт, открывался вид на город. Это было лучшее место — оно сразу делало сам музей настоящим. Алиев выслушал мой доклад и согласился. Дал команду чиновникам. Мы взяли вертолет, осмотрели с воздуха бухту и другие площадки. И все пришли к тому выводу, что бухта — лучшее место. После этого мы пригласили знаменитого французского архитектора Жана Нувеля, лауреата Притцкеровской премии, архитектора, который умеет объединять цвета и материалы лучше многих. Вице-президент Французского института архитектуры, почетный член Американского института архитекторов. При поиске места мы с ним потратили два часа, летая на вертолете вдоль побережья и других частей города, пока все не убедились, что мой выбор древнего порта с видом на залив Баку был лучшим. Жан Нувель оценил наш замысел, стал работать. Мы сделали гигантскую презентацию на моделях — макет, диаграмма, картины. Еще один крупный архитектор помогал нам — Хани Рашид. Он показал, как очистить бухту, как продумать структуру по очистке. Все слушали нас, кивали. И потом решили не строить и работу над проектом не продолжать. Мы им всё оставили и ушли. А жаль — можно было сделать Баку центром искусства каспийских стран. Там можно было бы проводить Каспийские биеннале. Но проект не состоялся. Там мало ярких людей с нестандартным взглядом на искусство. Большую помощь и поддержку нам оказал Фархад Халилов, глава Союза художников Азербайджана, который сопровождал работу над проектом от начала до неожиданного конца. Сегодня над местом, которое мы выбрали, поднимается самый высокий флагшток в мире — над стоящим чуть ниже на набережной Дворцом культуры, что был построен для конкурса Евровидения в 2012 году.
И тогда я решил сделать книгу. Я опять собирал старые открытки — виды Баку. Много рылся в архивах Петербурга. Потом собрал местных бакинских авторов: кто-то писал о культуре, кто-то об истории, об архитектуре. Очень толково писали. Потом я нашел издательство. Презентация книги прошла в Москве и в других городах.
Журнал «Баку» писал об этой книге, делал со мной интервью. В Баку, в Старом городе, снимали магазин, где я покупал открытки. Это была будочка, и продавец очень гордился, послал мне благодарность. Потом была презентация в Москве, в ТАСС, на ней Михаил Швыдкой принимал участие как спецпредставитель Президента России по культуре. На приеме был Бюль-Бюль оглы, посол Азербайджана в Москве.
Потом дочь президента Лейла Алиева меня очень благодарила. В предисловии для журнала «Баку», где она главный редактор, в статье о нашей книге, Алиева написала про меня: «Человек, который влюбился в Баку». «У каждого города есть своя память. Она живет на его улицах, в старых и новых домах, в умах и сердцах людей, любящих этот город. Эта память — как море, в которое вливаются реки и ручейки личных воспоминаний. Она объединяет тех бакинцев, которые уже покинули этот мир, и тех, кто сейчас живет в нашем городе, и тех, кому еще посчастливится здесь родиться. Эта память — как книга, страницы которой пишутся каждым из здесь живущих. <…> Признанный в мире арт-эксперт и коллекционер Николас Ильин, выпустивший интересную книгу „Memories of Baku“ („Воспоминания о Баку“), однажды побывав в нашем городе, потом возвращался много раз. С ним произошло то, что неизбежно должно произойти с любым человеком, попавшим в Баку: он влюбился. И его книга — на мой взгляд, прекрасное признание в любви. Николас Ильин тонкий знаток искусства, эксперт и коллекционер, вице-президент международной компании по управлению международными активами GCAM (Global Cultural Asset Management). В интервью журналу он сказал: „Есть такие города-мифы, о которых все слышали. Существуют даже устойчивые фигуры речи: «жемчужина Каспия» или «Страна огней». Но на Западе многие не знают, чем эти города знамениты и прекрасны“».
— Что главное тебе открылось в этих разных городах?
— Эти два приморских города отличаются уникальной толерантностью и высокой культурой, и еще тем, что в них живут люди разных национальностей. За последние несколько лет я много раз бывал в Баку и был очарован этим древним городом на берегу Каспийского моря, богатством культурных традиций, гостеприимством и теплотой его жителей.
То, что начиналось как скромная коллекция старых открыток, постепенно превратилось в страсть к открытию новых стран. И желанием поделиться впечатлениями с друзьями. Вместе с моей коллегой по музею Мэри Ханной Байерс мы приступили к созданию книги с помощью знающих писателей. В девяностых я читал русскую версию «Дней минувших», в которой покойный Манаф Сулейманов описывает восхождение из грязи в князи и падение в нищету одного из известных бакинских нефтяных магнатов Зейналабдина Тагиева, и ставший уже легендарным роман «Али и Нино» Курбана Саида. Очарование эпохи, изображенной в этих романах, пробудило во мне интерес к этой стране, трижды менявшей свой алфавит и родине удивительно либерального, сатирического иллюстрированного еженедельника «Молла Насреддин», издававшегося в Баку с 1922 по 1931 год.
Мы попытались выйти за рамки классических стереотипов, таких как «Страна огней» или «Баку, жемчужина Каспия», и вместо этого сосредоточиться на том, что мы считали формообразующими элементами сегодняшней культурной сцены, оглядываясь назад через прошлое. Так что, надо признать, я оставил советский период и развитие Баку после обретения Азербайджаном независимости в 1991 году более квалифицированным историкам и летописцам.
«ПАМЯТЬ О ТИФЛИСЕ»
— Какой следующий город на твоей карте мира?
— Сейчас я с командой закончил книгу «Память о Тифлисе». Одесса, Баку и Тбилиси, о котором я сейчас готовлю новую книгу, это уникальные города. Их объединяет то, что в период 1870—1920 годов там жили люди самых разных национальностей. И всех отличала терпимость по отношению друг к другу, что было редкостью по тем временам. Каждый из этих городов отличался самобытной архитектурой, живой культурной жизнью и хорошим чувством юмора. Я побывал в Тбилиси несколько раз, посещая музеи, архивы и частные коллекции. Был гостем в доме Зураба Церетели на вершине горы над городом. Волнующая история и богатая культура Грузии всегда очаровывали меня, а потому с помощью моего друга из мира искусства Ирены Попиашвили я собрал семь авторов, чтобы написать об истории, архитектуре, искусстве, музыке, литературе, фотографии и фольклоре старого Тифлиса. А сам сосредоточился на сборе соответствующих изображений, что близко моей страсти к коллекционированию старых открыток. Книга скоро выйдет. Снова на английском языке, и открывает книгу мое предисловие, в котором, надеюсь, Грузия услышит мое признание в любви к ней и ее столице.
«АРМЕНИЯ»
— Как родилась книга об Армении? И почему Армения, а не Ереван, например, как ты прежде делал книги о любимых городах?
— Уже делая книгу о Тбилиси, стало ясно, что, чтобы понять культурный феномен Тбилиси, следует углубиться в историю Грузии. Так что я учел собственную ошибку и сразу честно стал заниматься всей Арменией, а не одной столицей. С семидесятых годов, когда я дважды ездил из Германии в Армению в качестве члена правления Гессенско-Армянского общества дружбы, эта страна запала мне в душу. Ее очень любил глава нашего общества дружбы — член бундестага доктор Дитрих Шперлинг. Он восхищался богатой историей тысячелетней Армении. Конечно, я сразу завел там новых друзей и даже искупался в холодном горном озере Севан. Потом в течение нескольких лет армянские культурные группы приезжали к нам в Гессен в гости. То, что я знал русский язык, значительно облегчало общение с гостями без переводчика. Я был поражен, когда услышал, что в триста первом году нашей эры Армения стала первым государством, принявшим христианство. Потом уже увидел, как много по всей стране церквей и монастырей и большинство граждан трехмиллионной страны являются прихожанами. В новые времена я встречался с армянским патриархом в Иерусалиме. Он принял нас, когда мы были в Израиле вместе с директором Эрмитажа Михаилом Пиотровским, мать которого была армянкой. И конечно, я думаю, что в самом раннем детстве мне запало в память не очень понятное тогда слово «армянин», когда мой крестный Полторацкий вернулся в СССР после войны.
— Книга снова, как все другие, выходит на английском, то есть снова для читателя за пределами маленькой страны.
— Армян по всему свету больше, чем в Армении. Более двенадцати миллионов армян живут за границей, и эта большая диаспора поддерживает родственников в Армении. Это их вклад в экономику страны. А внуки у них мало знают об Армении. Пусть почитают! Эта страна, не имеющая выхода к морю, граничит с традиционно враждебными Азербайджаном и Турцией — одна тысяча триста семь километров границы, а также с Грузией и Ираном. Армения может быть бедна природными ресурсами, но богата духом. Это дом блестящих ученых, музыкантов, художников и актеров. У нас дома на стене висит портрет актера Ваграма Папазяна 1940 года в его любимой роли Отелло. Мой любимый режиссер кино Сергей Параджанов — еще один замечательный творец. Оба они удостоены памятников в Пантеоне Комитаса в Ереване. Среди других армян, которыми я восхищаюсь, Галуст Гюльбенкян и Шарль Азнавур, чьи песни я напевал в юности. ДНК Армении — это гордость, мужество, решимость и ум, несмотря на все невероятно сложные условия, в которых жила и живет страна. Я имею в виду экономические и геополитические. Древний символ Армении, священная гора Арарат, где по преданию остановился Ноев ковчег после потопа, изображена на национальном гербе страны, но находится на территории Турции, и ее можно только издали видеть из Еревана. Всего тридцать километров от границы, но недоступна.
— Ты воспел три страны, которые напряженно соседствуют, и смог не поссориться с друзьями ни в одной из них. Это редкий случай.
— Я понимаю. И сейчас — после книг о Баку и Тифлисе — я закрываю главу о некогда бывшей недолговечной Закавказской республике этим томом.
— Кто помогал тебе в создании книги?
— Большая команда, которая более трех лет занималась исследованиями. Двадцать авторов, являющихся экспертами в своих областях. Мы стремились проиллюстрировать многие красочные аспекты истории, традиций и культуры более подробно, чем это доступно сегодня в большинстве английских публикаций. Моим первым автором по истории Армении был известный историк, профессор Артак Мовсисян, который трагически погиб от ковида сразу после публикации своей статьи. Это большая печаль, что он не увидит книгу. Я благодарен Эмме Петросян за ее постоянную поддержку и энциклопедические знания и особенно неутомимой Эрне Ревазовой, чья энергия и интуиция помогли отредактировать, а иногда и улучшить эссе двадцати авторов. Мои хорошие друзья Антонина Буис, лучший литературный переводчик в Нью-Йорке, и редактор Жан-Клод Буис прочитали переводы для проверки английского стиля и грамматики. Рут Аддисон корректировала макет. Многие помогали мне. Постоянную моральную поддержку я ощущал все эти годы со стороны верных друзей. Михаил Пиотровский, его армянские корни и эрудиция вдохновляли меня всякий раз, когда опускались руки. Профессор Армен Дарбинян, бывший премьер-министр страны и ректор Российско-Армянского государственного университета с 2001 года, не раз приходил на помощь. И масса других людей, которых я благодарю в своем вступительном слове. Эта публикация не могла бы состояться без поддержки просвещенных людей из Еревана и со всего света. Грустно, конечно, что я не смогу присутствовать на презентации в Ереване, — врачи не разрешают мне летать по состоянию здоровья.
— Как выглядит эта книга?
— Она получилась несколько монументальной — четыреста девяносто шесть страниц, весом почти три килограмма. Но я очень надеюсь, что она будет в радость для второго и третьего поколениий большой армянской диаспоры, а также для всех заинтересованных читателей по всему свету.
«ПРОДАННЫЕ СОКРОВИЩА РОССИИ»
В библиотеке Колумбийского университета прошла презентация четырехсотстраничного фолианта с богатейшими репродукциями под нарочито простым названием «Проданные сокровища России». Создатели — искусствовед Наталья Семенова, куратор художественных проектов Николас Ильин, издатель — израильский бизнесмен Амир Гросс Кабири. Вели круглый стол куратор Бахметевского архива российской и восточно-европейской истории и культуры Колумбийского университета Татьяна Чеботарева и известный переводчик русской литературы Антонина Буис. Книга рассказывает о страшном для русского культурного наследия периоде «сталинских продаж». Авторы исследуют историю продаж большевиками шедевров из русских музеев на Запад. Идея менять «рембрандтов на трактора» получила невиданное в мировой музейной практике воплощение. Как говорил Ленин, «капиталисты сами продадут нам веревку, на которой мы их повесим». Но для этого новой власти нужна была валюта. Потому за границу эшелонами уходили антиквариат и картины. Искушенные покупатели требовали шедевров. Так был ограблен Эрмитаж, а для русской культуры навсегда были потеряны лучшие вещи эпохи Возрождения, шедевры иконописи, драгоценности царской семьи. Шедевры из русских музеев составили основу коллекции Национальной галереи в Вашингтоне и Музея Гюльбенкяна в Лиссабоне, а многие вещи бесследно пропали в частных коллекциях. Об этом шла речь на презентации книги. Звучали доклады о том, какие именно драгоценные произведения искусства, при каких обстоятельствах переходили с одного берега на другой. Курьезность положения россиян, живущих в Америке, состоит в том, что мы вольны наслаждаться на новом континенте всем, что утрачено Россией: ничто не пропало, все шедевры доступны: они на стенах американских музеев. Десять лет создатели книги ждали этого дня, так как на русском языке книга вышла давно. Но авторам непременно хотелось увидеть ее на английском, чтобы привезти в Америку, страну, которая сохранила эти шедевры…
Стоп. Все звучит совершенно корректно, но голос совести просит написать в одну строку: все, что было украдено в России у законных владельцев бандитами, вы можете сегодня увидеть у скупщиков краденого в Америке. Именно об этом повествует книга. Скупщики краденого чувствуют себя хорошо. Их имена, названия коллекций и музеев доступны всеобщему вниманию. Имена грабителей и их портреты — тоже не секрет: Микоян, Сталин, другие члены политбюро. Детали и подробности сделок достойны лечь в основу детективов. Пока трудно об этом говорить. Но авторы книги напоминают: «Мы сознательно избегали каких-либо обличений и обвинений. Нам казалось, что будет достаточно, если просто и без эмоций рассказать о тех событиях, которые поставили Россию на грань настоящей культурной катастрофы».
Николас Ильин и Наталья Семенова вынесли это в предисловие книги. Стало быть, и я не имею права ни обличать, ни обвинять. Авторы не претендуют на роль первооткрывателей, они честно приводят имена всех исследователей и журналистов, кто в разное время касался запретной истории варварских распродаж национального достояния. От труда американского профессора Вильямса «Русское искусство и американские деньги», вышедшей в 1980-м в Америке, до публикаций в журнале «Огонек» в эпоху перестройки. Они не претендуют на новое слово в таком сложном и запутанном вопросе, как история распродаж, — так они говорили об этом на встрече. «Наша цель была гораздо проще, но одновременно и много труднее — донести известное лишь немногим специалистам до широкого круга читателей».
Авторы благодарят коллег и специалистов по обе стороны океана, которые на разных этапах оказывали им помощь, но тяжелейший воз архивных материалов вытащили двое: Наталья Семенова и Николас Ильин. Наталья Семенова — искусствовед, выпускница МГУ, эксперт и сотрудник многих галеристов и антикваров, глава издательства «Трилистник», доктор искусствоведения. Николас Ильин тепло говорит о своем соавторе и книге.
«Мои интересы лежат в области изобразительного искусства, музыки. Особенно меня привлекают возможности диалога культур и как следствие — культурный обмен, преимущественно в области искусства. Интересно мне и все, что происходило и происходит в России: история, текущий момент, перспективы. Я часто бываю на родине предков, особенно часто в Москве и Санкт-Петербурге, где у меня много друзей, с которыми я с удовольствием говорю по-русски. Книга об утраченном богатстве России на английском была давней мечтой. Наш проект никогда не состоялся бы без помощи и участия Амира Гросс Кабири», — сказал Ильин, представляя молодого издателя и бизнесмена из Израиля. Директор Государственного Эрмитажа, профессор Михаил Пиотровский, назначил господина Кабири на должность президента Фонда Эрмитажа в Израиле.
Книга открывается предисловием Пиотровского, где он размышляет об уроках музейных продаж: «Продажа советским правительством российских художественных коллекций нанесла особенно сильный удар по Эрмитажу. И первым из музеев Эрмитаж начал говорить об этой печальной странице отечественной истории без публицистической истерии, спокойно и назидательно. Поэтому Эрмитаж имеет полное право открыть книгу о музейной катастрофе. Сделать это мы считаем своим гражданским долгом. Рассказанное в этой книге стало частью общей российской трагедии. Остается только удивляться тому, что наше великое культурное наследие, в том числе и музейное, не только сохранилось, но продолжало и продолжает выполнять свою просветительскую миссию в национальном и мировом контексте. Я надеюсь, что настоящая книга поможет ввести эту сложнейшую тему в научный оборот и создаст почву для последующих исследований. Нашей культуре был нанесен глубочайший урон. Нанесен сознательно, воплотив на практике порочную идею безраздельного права государства распоряжаться культурным наследием страны. Но Россия, как всегда, дает крайние образцы общих процессов и возможностей. Никто не учится на собственных ошибках, но чужие уроки и ошибки иногда принимают во внимание. И я очень надеюсь, что подобное рассказанному в этой книге никогда больше не произойдет ни у нас, ни где-либо еще в мире. Музеи должны быть неприкосновенны».
Несколько лет назад в России была создана Комиссия для проверки законности продаж предметов искусства в 1920—1930-х годах. Она напоминала, что в числе сотен проданных произведений искусства была картина Рафаэля «Мадонна Альба», которую купил министр финансов США, коллекционер Эндрю Меллон в 1931 году за 1166 долларов. В придачу к «Мадонне» Меллон взял еще более двадцати картин за бесценок. Правда, всю коллекцию живописи он завещал американскому народу. И народ наслаждается ею в National Gallery of Art. В 2004 году «Мадонна Альба» побывала в гостях в России — на выставке в Эрмитаже. Михаил Пиотровский дал гарантии американской стороне, что картина вернется, и не высказал сомнений в законности приобретения картины. Но правительство РФ решило проверить законность продаж предметов искусства в 1920-х и 1930-х годах. Пиотровский немедленно заявил, что он против реституции. «Эрмитаж не планирует требовать возвращения произведений искусства. Но в то же время мы не собираемся уступать требованиям вернуть произведения искусства, от кого бы эти требования ни исходили: будь то Германия или Русская православная церковь. Музейные ценности, вне зависимости от их происхождения, должны оставаться в составе музейных коллекций», — сказал директор Эрмитажа и повторил это снова на презентации книги «Проданные сокровища России. Как советская власть распродавала национализированное искусство. 1917—1938 годы».
Гости библиотеки Колумбийского университета потрясенно изучали тяжелый фолиант в суперобложке, с огромным количеством иллюстраций и фотографий. Тут и Сталин, и Троцкий, и Микоян, члены комиссии Гохрана, непосредственно осуществлявшие сбор и продажу художественных ценностей, и поразительный снимок 1923 года, на котором сфотографирован один из зарубежных гостей Гохрана с шапкой Мономаха на голове и скипетром и державой в руках. Есть фотографии сцен экспроприации ценностей в церквях и дворцах, фотокопии описей и каталогов. И большое количество цветных репродукций шедевров живописи: картины Тициана, Боттичелли, Рафаэля, Рембрандта, Ван Дейка, Ван Эйка и многих, многих других.
— Как вы работали над этим фолиантом? Больше десятка лет ушло, как я знаю.
— Продажи шедевров интересовали меня всегда. Живя в Германии, я много об этом слышал с юности. В Германии это очень острая тема: судьба произведений, которые забрали и вывезли из Германии советские войска в 1945 году. В России она замалчивалась и была известна узкому кругу специалистов-искусствоведов и музейных работников. Актуальной она стала, когда Константин Акинша и Григорий Козлов раскрыли тайну запасников Пушкинского музея. После их разоблачения Министерство культуры СССР вынуждено было сделать наконец выставку этих спрятанных вещей в Эрмитаже и в Пушкинском музее. Так мир смог хотя бы узнать, что из исчезнувших произведений искусства сохранилось и в каком они состоянии. Еще я помню, как был потрясен в поместье Хиллвуд в Вашингтоне коллекцией Марджори Мерриуэзер Пост. Дочь производителя овсяных хлопьев, она увлекалась литературой, театром, живописью. В середине тридцатых годов вышла замуж за адвоката Джозефа Дэвиса. А президент Франклин Рузвельт назначил его послом США в Советской России. Они прибыли в Москву в 1936 году, в самый разгар разрушения церквей, когда ценности храмов реквизировали. Что-то шло в переплавку, что-то продавалось в комиссионных магазинах за валюту. Марджори Пост влюбилась в искусство старой России и покупала очень много. В 1938 году супруги покинули Москву, но Марджори продолжала пополнять коллекцию. К тому времени у нее уже была венчальная корона российских императоров, высшие ордена Российской империи, около сотни изделий фирмы Фаберже, в том числе два пасхальных яйца, подаренных императрице Марии Федоровне ее сыном императором Николаем Вторым. И конечно, грандиозные полотна Брюллова, Левицкого, Маковского, купленные на аукционах. В 1955 году в имении Хиллвуд она разбила парк, поставила русскую избу, расширила главный дом и перевезла в него всю коллекцию. Это был музей, и при жизни хозяйки там устраивались балы, приемы, бывали именитые люди. Можно сказать, что американка нажилась на чужой беде, но, если бы не Марджори, многие шедевры ее коллекции могли просто погибнуть. Точно так же немцы продавали в Швейцарии за большие деньги «дегенеративное искусство», которое по приказу Гитлера вышвыривалось из музеев. Русские в Берлине устраивали аукционы, есть каталоги этих аукционов, где продавалась куча вещей. И были особые отношения с главными покупателями.
Эта тема была очень интересной, и мы с искусствоведом Натальей Семеновой начали работать. Она писала, а я ей помогал. Мы твердо решили сделать эту книгу. Я сначала искал деньги хотя бы на издание русского варианта. Предполагалось дорогое издание, так как репродукции должны были выглядеть отлично. И мой друг Андрей Сарабьянов привел нас к потенциальному спонсору — Александру Лебедеву. Тот выслушал нас, одобрил замысел и дал конверт. Там было двадцать тысяч долларов, и на это мы издали русский вариант. В книге мы выразили ему благодарность за поддержку. Потом на тему продаж вышли книги в Америке, не такие полные, как наше издание, и мы решили добавить новые находки и сделать расширенное издание на английском языке. Я много работал над изданием этой книги: собирал разрешения на воспроизведение картин из разных музеев по всему миру. Очень сложное это дело, авторское право: бесконечные переговоры, уточнение деталей — ведь если дать репродукцию без разрешения, это чревато конфликтом. Я отослал миллион факсов, платил собственные деньги, но я сделал это. А вот осуществить богатое английское издание мне было не по силам. К этому времени я познакомился с молодым израильским покровителем искусства Амиром Кабири. Он хотел прославить фонд имени своего деда, и наш проект показался ему достойным делом. Так Фонд Абрахама стал спонсором издания книги на английском языке. Я ощущаю себя полноценным соавтором этой книги, хотя все слова в ней написаны Натальей Семеновой. Но идея книги принадлежит мне, и я предоставил картинки и организовал издание. Первая книга тоже была моя по идее. Плюс я добывал дополнительные факты о биографии каждой картины, и это сделало историю продаж более полной и драматичной. На титуле стоит: авторы проекта я и Н. Семенова. Предисловие М. Пиотровского. Издательство «Трилистник» совместно с «Русским авангардом». Москва, 2000.
ДАР МГУ
— Расскажи, как ты подарил свое собрание книг России.
— Я всегда любил и собирал книги. И за тридцать пять лет книг собралось такое количество, что жена моя Криста вынуждена была снять в соседнем доме подвал, соорудить там полки и сделать склад. Вскоре он заполнился настолько, что класть книги снова стало некуда. Особую ценность представляли книги по искусству на разных языках мира. А я дружил с людьми в Московском университете. Узнал, что у них небогатая библиотека по искусству и предложил им свою коллекцию в дар. Мне помог профессор Иван Тучков. Мы с женой упаковали собственноручно эти книги. Собралось сто пятьдесят огромных ящиков, и стало ясно, что нам самим не перевезти их — нужен грузовик. Общий вес книг, как мы потом узнали, составил шесть тонн.
Многие книги из моей коллекции представляли особую ценность: например, там был полный комплект старинных русских журналов «Аполлон», выходивших до революции. Я скупал эти редкие книги в разное время по всей России в антикварных магазинах. Сегодня этого взять негде. Отдельно у меня в коллекции было почти все, что на Западе выходило о русском искусстве. И все, что было напечатано про современное западное искусство. Конечно, каталоги всех современных выставок Музея Гуггенхайма и ряда других известных музеев мира за минувшую четверть века. Все, что было издано при участии и спонсорской поддержке авиакомпании «Люфтганза». Редчайшие каталоги выставок русского авангарда за всю историию существования галереи Гмуржинской. Полный комплект альманахов «А — Я», известных нынче только узкому кругу специалистов. Все, что потрудилось издать в Париже издательство YMCA-Рress. Я вложил много денег в эту коллекцию, так как, если я что-то не мог найти в России, я искал нужную книгу по всему миру. В частности, в Америке в городе Сан-Диего жил некто Виктор Холодков, который находил для меня редкие русские книги. В Париже был странный магазин «Санкт-Петербург», который держал старый еврей Иосиф Лемперт, и там были дорогие антикварные издания. Например, у него я купил редчайшие издания с литографиями Натальи Гончаровой, изданные в двадцатые годы. Еще сказки с иллюстрациями Билибина. Я покупал книги всегда — с того момента, как стал зарабатывать хоть какие-то деньги, лет с двадцати пяти. Я любил их держать в руках, рассматривать. Сказки читал и себе и детям. Мне доставляло удовольствие держать в руках красивую старинную редкую книгу. И я рад, что смог расстаться с коллекцией, и эту гору книг и журналов я с удовольствием отдал молодым людям России — студентам Московского университета, которые намерены изучать историю искусства.
Посольство России в Германии оказало мне помощь: они прислали грузовик туда, где был мой склад. Вместе мы всё аккуратно погрузили, и грузовик пошел своим ходом прямиком из Франкфурта в Москву, в МГУ. Там его разгрузили. Поскольку книги шли диппочтой, им удалось пересечь государственную границу минуя таможню. Без дипломатического иммунитета было бы много проблем, необязательно цензурных, но даже самых простых — бюрократическая процедура как минимум требовала составить полный перечень этих книг, а у меня не было на это времени. Да и на такую работу ушли бы месяцы. Как я потом узнал, к своему огорчению, за «услугу транспортировки» мелкий чиновник посольства потребовал деньги — семь тысяч евро — от российской стороны, принимавшей мой безвозмездный дар. Потом он еще прислал мне письмо, в котором просил никому не говорить о том, что взял деньги с представителей университета его родной страны. Я промолчал, хотя одной этой телеграммой мог положить конец его карьере. Я был в ярости, когда узнал об этом, но исправить ничего не мог. Насколько я знаю, в Москве освободили три комнаты возле главной Библиотеки МГУ и там выложили подаренные мною книги. Я слышал, что они не могли найти денег, чтобы установить полки, но потом нашли и обещают, что скоро все откроется. На каждой книге будет стоять штамп, что эта книга — дар Ильина. Надеюсь, меня пригласят на открытие. Хочется верить, что мои книги будут в сохранности. Мне вручили Почетную грамоту Правительства России за подписью Валентины Матвиенко в благодарность за то, что я подарил Московскому университету книги. Первый ее заместитель из парламента лично вручал мне грамоту. Это было очень трогательно и торжественно.
— Но в коллекцию вошли не только книги, сделанные другими. Были и те, к созданию которых ты сам причастен.
— Да, в разное время я участвовал и продолжаю участвовать в создании книг в самом разном качестве. Я не писал книги, как отец, не рисовал иллюстрации к ним, как друзья-художники, просто иногда помогал деньгами, иногда собирал команду, чтобы осуществить идею, которая пришла мне в голову. Знаменитый проект о проданных сокровищах Эрмитажа в качестве книги известен сегодня уже на нескольких языках, а начался с моей идеи сделать такую книгу, каталог хотя бы. Я не раз совершал рискованные поступки ради того, чтобы появилась книга, которой нет. Интерес к книгам воспитан во мне семьей. Задолго до того, как я научился читать, я запомнил, что книга — большая драгоценность в нашем доме. Я не видел, как отец писал свои книги и статьи, не видел, как мама печатала и правила их, но то, как заботливо они держали в руках книгу, как откладывали ее подальше от стола, когда садились обедать, запомнил. Самые ранние воспоминания сопряжены с книгами: книги в нашем доме были на полках, а в комнате отца — вместо стен и обоев, на крышке фортепиано, на подушке и под подушкой. Все споры, под которые я засыпал, были с книгами в руках — у отца и его гостей. Сколько помню себя, книга шелестела страницами у меня над головой. Сидел ли я на горшке, и бабушка читала мне сказки про Василису Прекрасную и Жар-птицу, или лежал в постели, и няня читала вслух Библию. Потом была школа, где начался французский язык и захватывающие путешествия Жюля Верна из Нанта, а по четвергам — школа при русской церкви, где читали по-русски забавную «Азбуку» графа Толстого, грустные письма Ваньки Жукова доктора Чехова, рассказы про лошадей и собак охотника Тургенева, что жил в России, а умер у нас в Буживале под Парижем. Потом Англия и мрачные истории Диккенса, где жалко всех и никому не помочь, пока в пятнадцать я не открыл Шекспира и принц Гамлет очаровал меня. Сейчас у меня в изголовье стоят вперемешку сонеты Шекспира на английском, Ахматова на русском, книги о перестройке и журналы о состоянии художественного рынка. Французская современная философия на случай бессонницы и английский шпионский роман, когда нужно найти решение.
Как случилось, что я приобрел ту же страсть к книгам, что была у отца, не знаю. Отец мой жил в книгах больше, чем в реальности. В книгах, которые он читал, и в книгах, которые писал. Только когда отца не стало, я увидел, как велико его литературное наследие — как много он написал и напечатал в периодике. Понял, насколько значимо было для него то, что он делал. Это открылось, когда я увидел, как аккуратно отец собирал и хранил свои публикации. Сохранилось дома не все, но многое. И я ощутил его труд на вес — когда однажды собрал эту гору статей отца, которые он печатал в газете «Возрождение». Уже без отца я хранил эти статьи, перекладывая в коробки попрочнее, пока не решил издать его тексты. Издательская моя деятельность началась с того, что однажды мама с печалью сказала, что отец долго писал свои воспоминания, но, где они сейчас, она не знает. Потом неожиданно обнаружилось, что они хранились у какого-то священника в Италии. Мама писала ему и просила этого человека прислать ей рукопись, но тот все тянул, и я однажды не выдержал — сел и поехал в Италию. Нашел этого человека и забрал папины рукописи. Для мамы и для меня это было важно — выполнить волю отца и сберечь написанное им.
Я видел, как мама трепетно относилась к текстам отца, и, когда мамы не стало, следуя ее воле, я старательно сложил все, что было сохранено ею, все архивные бумаги. Снова получилось много коробок и ящиков. Друг семьи Никита Струве, мир его памяти, ангел-хранитель русской литературной эмиграции, помог мне их спасти. Мы вывезли двадцать коробок семейного архива, освобождая квартиру в Париже. Там были не только публикации отца, там еще ноты — музыка, которую отец всю жизнь писал. Была гора рукописных, не опубликованных нигде статей. И бесконечные книги. Никита Струве обратился за помощью в посольство России во Франции. И когда настали новые времена, архив отца решено было отправить в Москву. Там открыли Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына, в задачу которого входило сохранение наследия русской культуры в изгнании. Помню заседание по случаю открытия Дома. Была жена Александра Солженицына Наталья Дмитриевна, он сам был болен, но записал свое приветственное слово на видео, которое нам показали. Я прилетел вместе с моей старшей сестрой Аленой. В качестве высоких гостей прибыли со всего света важные русские иммигранты. Из Парижа были Никита Струве и граф Шереметев, князь Лобанов-Ростовский прилетел из Лондона. Директор Дома говорил важные слова. Мы с Аленой были почетными гостями, сидели рядом c директором и Натальей Солженицыной, потому что они принимали наш дар — архив отца. Выступали официальные лица. Мэр Москвы Юрий Лужков сказал пламенную речь, в которой искренне извинялся за то, что несколько миллионов, два или три, как он сказал, «лучших, светлых людей» были выгнаны из России. И я этого никогда не забуду.
Оглядываясь на стопку книг, сделанных при моем участии, я понимаю, на что я откликался и кому помогал, чего добивался и что хотел исправить. Если называть это одним словом, то я хотел исправить несправедливость — когда что-то важное для меня было несправедливо забыто, намеренно не замечено, пропущено, как буква в слове, насильственно вытолкнуто на обочину, лишено своего места. Так выстраиваются на книжной полке книги отца. Их не очень много, но это только начало — работа над изучением его архива идет.
Так недооцененный русский авангард, который вчера лежал в диване старой Лепорской, сегодня украшает и устрашает своей стоимостью аукционы и музеи, а биографии авторов выходят одна за другой. В небольших книгах, как наши первые в издательстве «Русский авангард», и в огромных каталогах, сопровождающих нынче богатые выставки. Я стараюсь рассказать неизвестное из еврейской истории, которую замалчивали и замалчивают во всех странах антисемиты — неважно, Россия это, Франция или Германия. И неважно, чтó находится в центре внимания книги — преступления нацистов и местных антисемитов в годы Второй мировой войны, творчество Марка Шагала, подвижничество Ан-ского или перевод поэмы Переца Маркиша. Важно, что я хочу восполнить пробел на книжной полке и так восстановить справедливость. Я рад, что книги, которых не было, теперь есть, и горжусь, что приложил к этому руку. Конечно, ничего бы этого не случилось, если бы я не вырос в тесной квартире, где стены были из корешков книг, стоящих на полках. Моя семья воспитала страсть читать, беречь, собирать и дарить книги. С ранних лет я приучен сверяться с книгами. Помню, когда я научился читать, я десяток раз перечитал Жюля Верна «Дети капитана Гранта» и «Путешествие вокруг света за 80 дней». Мне одинаково хотелось быть и мальчиком на необитаемом острове, и взрослым путешественником, огибающим земной шар. Все фантазии улетучились, когда мы с мамой поднялись на борт корабля, который плыл из Франции в Англию. Полночи я молился о том, чтоб не случилось со мной беды, как с детьми капитана Гранта. Но что бы со мной ни происходило, я всегда ощущал, что был к этому подготовлен писателем, книгой, рассказом. Кто-то позаботился обо мне. Осталось только найти ту книгу, в которой написано, как мне подготовиться к следующему шагу.
Всю жизнь я испытывал нужду в книгах, и на каждом этапе мне нужны были разные книги: когда я работал в компании «Люфтганза», я читал много книг по маркетингу, рекламе, по психологии и работе с масс-медиа. Потом мне понадобились книги по истории искусства, монографии о художниках, и я покупал и читал их. Я хотел узнать о России побольше и скупал старые и новые книги на русском, которые появлялись в Париже. Массу книг на всех языках я купил и прочел о русском искусстве. Особенно меня привлекали авангард и советское неофициальное искусство. Именно так — случайно — сложилась моя огромная библиотека, которую я подарил МГУ. Конечно, я читал все, что было запрещено в России, — Солженицына и Набокова, Булгакова и Джона ле Карре, Сартра и Камю. И всегда пил водку с русскими писателями, когда была такая возможность. С Иосифом Бродским, например, мы не только пили в Венеции, но еще успели снять небольшое кино. Куда бы я ни летел вокруг света, мои тяжелые чемоданы всегда набиты книгами. Я везу их кому-то или увожу от кого-то.
Я не раз провозил контрабандой книги, запрещенные в СССР. Не вспомню авторов и названия, но руки помнят тяжесть чемоданов. Я знал, что могу пострадать, и был готов — за многие книги давали срок. Но в моем поступке не было идеологии: я не свергал существующий строй — я вез гуманитарную помощь. В глазах моих московских друзей загорались те же искорки, что я видел в глазах отца. Теперь я знаю, что это называется «интеллектуальный голод». И я рад и горд, что помог многим книгам родиться либо пересечь океан. Потом появились книги, идея которых принадлежит мне, а зачастую и воплощение. Мне трудно говорить о своих книгах, потому что многие люди их никогда не видели и не смогут найти в библиотеке — книги выходили небольшим тиражом в разных странах на разных языках.
Я делаю книги, и люди моего круга делают книги. Я дарю им, а они дарят мне. Неважно, кто они — художники, писатели, журналисты, переводчики. Важно, что книга становится подведением итогов, вбирает в себя часть твоей жизни и хранит ее. Делая книги в качестве составителя, не автора, я думаю об отце, который писал днем иkночью. О маме, которая вычитывала и перепечатывала его тексты. Сколько дней труда, сколько ночей, сколько усилий, надежд и страхов стиснуто переплетом книги на полке — никто не знает. Думаю, несправедливость, с которой столкнулся отец, когда его не издавали, побудила меня заняться книгами вообще и его книгами в частности. Я убежден, что автор должен видеть свой труд опубликованным. И точно знаю, что жизнь отца и матери была бы другой, если бы книги отца выходили. Да и я вырос бы не в той бедности, в которой прошло детство. Так что в конечном итоге я пытаюсь исправить то, что было сделано неверно, несправедливо, нехорошо.
КУЛЬТПОХОД В ТЮРЬМУ
— Вы много ездили по России. Какой провинциальный музей произвел на вас впечатление?
— Ездил много, но потрясен был в центре Ленинграда, или он уже был переименован? Помню очень хорошо поездку в Санкт-Петербург в 1999 году. Мой друг-художник из Берлина Харлампий Орошаков открыл выставку своих картин в византийском стиле в Мраморном дворце Государственного Русского музея. Он был в Северной столице несколько дней, а с ним приехали примерно двадцать пять его верных поклонников и поклонниц, любителей искусства, в основном это были аристократичные пожилые дамы. Он рассказал мне, что дамы уже видели все главные музеи и дворцы, дважды побывали в Мариинском театре, и он бы хотел, чтобы я придумал что-то совершенно неожиданное, экзотичное для них, что-то оригинальное, чем бы они потом могли похвастаться. И я придумал. Я сказал, что это сюрприз и я не назову им место, куда мы едем. Они согласились, и в воскресенье утром, в десять утра, автобус подобрал их группу в «Гранд Отель Европа». Все приготовились к дальней поездке и очень удивились, когда минут через двадцать мы приехали на Арсенальную набережную и остановились у главного входа в знаменитую тюрьму «Кресты».
— Неужели там бывают экскурсии?
— Не знаю, но через моего друга Алексея Безобразова я организовал частный ВИП-тур по тюрьме, построенной в 1890 году на девятьсот камер для тысячи двухсот заключенных. Официально она называется «Следственный изолятор № 1 УФСИН по городу Санкт-Петербургу».
Наша группа при входе должна была там оставить свои заграничные паспорта, фото- и кинокамеры, мобильные телефоны, и после этого полноватый полковник повел нас за собой. Он сделал доклад о том, как хорошо здесь всегда обращались с заключенными, как зэки хорошо питались и как им всегда разрешалось заниматься спортом один час в день. А дальше мы пошли по камерам и увидели, что на самом деле в камерах стояло шесть коек, но содержалось до пятнадцати заключенных, которым приходилось спать на этих койках по очереди. За время нашего трехчасового визита мы не увидели, чтобы кто-нибудь во дворе занимался спортом, и, как мы позже узнали, у семидесяти процентов заключенных были туберкулез или другие болезни, которые в тюрьме не лечились. В старом корпусе из красного кирпича оказалась русская православная церковь. Там, внутри церкви, продавались невиданные раскрашенные скульптуры, цветы и иконы — вылепленные заключенными из хлебного мякиша. Стоили они по пять долларов каждая. Конечно, наша группа купила все, что могла, наивно полагая, что эти деньги прямиком попадут зэкам-художникам. Нам предложили заглянуть в переполненные камеры, и несколько пожилых дам моей группы чуть не упали там в обморок. Они хотели немедленно уйти, но это было невозможно. Нужно было ждать команды нашего экскурсовода в форме.
— Что удивило вас в «Крестах»?
— Мое внимание привлекли высокие металлические ящики в тюремных коридорах — нечто среднее между гробом и шкафом. Такие саркофаги размером с человека. Я спросил нашего гида, что это, и он ответил, что эти шкафы нужны для того, чтобы туда запирать заключенного, когда другого ведут на допрос, чтобы они не могли видеть друг друга. И вот там, в тюрьме, был музей! И много занятных предметов было в этом тюремном музее. Вещи, сделанные зэками для своих нужд, например духовая трубка для отправки сообщений родственникам через тюремные стены на набережную Невы. Также там висели портреты самых известных заключенных прошлого, разные артефакты, созданные неизвестными заключенными. Я купил там книгу с объяснением значения главных криминальных татуировок. А в момент, когда наш гид отвернулся, я быстро положил в карман набор игральных карт, нарисованных зэками на обертках картонных пачек дешевых сигарет «Прима». Когда мы наконец вышли оттуда, в автобусе я раздал их на память в качестве сувениров нашей шокированной группе, и мы поехали в отель мыться — подальше от этой страшной тюрьмы.
— Какое впечатление поход произвел на ваших гостей?
— Когда мы вернулись в Европу, Харлампий Орошаков рассказал мне, что аристократы начисто забыли, что ездили на выставку его картин в Русский музей. Вспоминали только экскурсию по тюрьме, настолько страшное впечатление произвела на них эта прогулка.
СМЕРТЬ КОЛЛЕКЦИОНЕРА
— Были у вас скверные истории в России, которые неприятно вспоминать?
— Конечно, были. Самая тяжкая, связанная с Россией, случилась в Германии. В один из приездов в Москву я познакомился с известным питерским коллекционером Соломоном Шустером. Мягкий интеллигентный человек, он окончил Ленинградский институт живописи, факультет искусствоведения, а потом ушел в кино. Поступил на Высшие режиссерские курсы в Москве, где учился у Козинцева, и стал режиссером. Начинал снимать документальные фильмы, а с конца шестидесятых — игровое кино. Я не видел его фильмов, но слышал хорошие отклики о его работах. Более всего была известна его картина «День приема по личным вопросам», где речь шла про советского начальника, который, столкнувшись с людьми лицом к лицу, неожиданно обнаружил, что они не только рабочие, а еще и живые люди.
— Да, этот фильм был очень популярен в СССР. С Шустером охотно работали известные актеры, а в этом фильме были заняты сплошь звезды — Олег Жаков, Анатолий Папанов и Олег Басилашвили.
— Шустер был коллекционером старой советской школы, он просто вырос в доме, где пили из настоящих екатерининских чарок и курили под антикварными картинами. Вырос среди старинных вещей. Коллекционер в третьем поколении, он опознавал на ощупь императорский фарфор. Его небольшая квартира была завалена бесценными предметами, и все предметы коллекции были близки ему как кухонная утварь.
— Что особенное было у него в коллекции?
— Рядовой советский кинорежиссер, он хранил в доме «Автопортрет и портрет Петра Кончаловского» Ильи Машкова, который сейчас висит в Русском музее. Эпатажный парный портрет друзей, полуобнаженных силачей со скрипкой и нотами. Монументальных работ в его коллекции было не очень много. Он любил камерные произведения, которые имели к нему непосредственное отношение. Любил фигуративный «раздел» русского авангарда, портреты. Живопись Петра Кончаловского, Ильи Машкова, Михаила Ларионова, Натальи Гончаровой, Александра Яковлева. Хранил работы Роберта Фалька, Мартироса Сарьяна, Артура Фонвизина, которые были или подарены ему, или куплены у них непосредственно. Со многими он был знаком лично. Рассказывал мне, как двадцатилетним стоял перед дубовой дверью, где справа была медная солидная табличка «Профессор живописи Павел Кузнецов», а слева — небрежно прикнопленная бумажка «Сарьян. Два звонка». Не знаю почему, но он не любил авангард — Малевича и Кандинского. Работы из его коллекции были представлены на выставке «Берлин — Москва», к которой я был причастен, и я был рад пригласить его на открытие в Берлин. Это был его первый приезд в Германию. Открытие прошло прекрасно, потом был обед, к ночи мы разошлись, и он с женой поехал в гостиницу в центре города. Где часа через два скоропостижно скончался от сердечного приступа 1 сентября 1995 года.
— Что случилось?
— У него был разрыв сердца. В это трудно было поверить: мы днем вместе пили виски, а ночью… Меня вызвали в два тридцать ночи из гостиницы. Позвонил один московский чиновник, Валентин Ривкинд, который тоже был в этой гостинице: «Ник, приезжай, выручай, мы не можем объяснить: надо срочно медицинскую помощь». Я оделся-обулся-побежал, но было поздно. Когда я прибежал, Соломон уже был мертв. Жена его не знала языка и не могла объяснить по-немецки, что с ним произошло. Она сидела около него на кровати и, помню, курила. Мы вызвали полицию. Это было ужасно. В шесть вечера открылась выставка, и вот — в три часа ночи его не стало. Полиция приехала, осмотрела все в номере — нужно было убедиться, что не было никакого насилия. Потом осмотрели тело, я видел, как изучали шею. Потом вызвали службу, которая занимается похоронами. Меня это очень удивило, когда в четыре утра звонишь, а тебе моментально отвечают. В пять утра в костюме и галстуке пришел человек с красивым каталогом, в котором были всякие гробы, с шелком, без шелка. Жена была в шоке. Ничего выбирать она не могла. Утром эта жуткая новость разлетелась по отелю. Тут же появился Алекс Лахман и стал предлагать свои услуги вдове. Поскольку Шустер был знаменитый коллекционер, все акулы этого бизнеса были заинтересованы в том, чтобы помочь ей.
А я в это время мучился с чиновниками советского посольства в Восточном Берлине, так как дело было в ГДР. И умолял их поскорее оформить бумагу о том, что Шустер умер. Потом договаривался с «Аэрофлотом», чтобы они увезли гроб. На следующий вечер Зельфира Трегулова осталась на ночь с вдовой Соломона, так как та была совершенно подавлена. У семьи при всем богатстве коллекции денег на доставку тела не было. Я сам заплатил за всё. Потом семья возвратила мне деньги через какое-то время. Несколько лет спустя искусствовед и мой друг Наташа Семенова написала книгу о знаменитой коллекции Соломона Шустера.
* * *
В заключение Никола Ильин добавил главное:
— Оглядываясь назад на мои «чужие тайны», которые я предаю огласке, хочу еще раз напомнить, что не жажда мести движет мною. Равно как и не жду я ни от кого покаяния. Я просто хочу хоть немного прояснить досадные недоразумения там, где они были, внести ясность туда, где она была намеренно размыта или покрыта пеленой тумана, и назвать преступников преступниками там, где истек срок давности для судебных исков, которые и подать некому. Подчеркну и напомню — это чужие тайны. Не я являюсь пострадавшей стороной в каждом из описанных конфликтов. Это мои друзья, товарищи, знакомые были обмануты, оболганы и обворованы. И заступиться за них сегодня больше некому. Печально, но в каждой истории представлены два берега — Россия, СССР и условный «Запад», который вел себя недостойно по отношению к человеку за «железным занавесом». Как человек Запада по документам, но по происхождению русский, я всегда испытывал чувство жгучего стыда за недостойное поведение представителей «свободного мира», потому что грешно свободному человеку пользоваться беспомощностью узника.
Там, где я мог что-то исправить, я старался это сделать, а там, где не смог, я могу последнее: пролить свет на некоторые обстоятельства и рассказать правду так, как рассказали мне ее пострадавшие. Это, может быть, прекрасно, что работы Малевича из собрания Анны Лепорской обогатили коллекцию такого великого музея, как Центр Помпиду, но зачем играть в «прятки», называя их «дарами анонима», вместо того чтобы честно и прямо назвать имя благодетеля, который был самым близким другом и учеником Малевича при жизни и стал хранителем его творческого наследия после его кончины в 1935 году. Этот вопрос мучил до последнего дня покойную Нину Суетину, приемную дочь Анны Лепорской, которая рассказала мне эту печальную историю и отдала копии писем известных корреспондентов в надежде на то, что справедливость может быть восстановлена. Равно как и переписку с Нусбергом, который украл у них в доме более сотни работ ее свекра, художника Ильи Чашника и скрылся с ними на Западе. Другая печальная история, которой я не имею возможности здесь коснуться подробно, судьба Николая Харджиева, оказавшегося сначала в Швеции, а потом в Нидерландах. Страшно представить, что пережил Харджиев, когда в возрасте девяноста лет позволил себя уговорить голландскому профессору и переехать в Амстердам. Поверил обещаниям, что ему помогут продать за большие деньги некоторые произведения Малевича в галерею Гмуржинской в Кёльне и помогут переправить коллекцию и огромный архив в Голландию, где они будут ждать его. А потом он приехал с женой и увидел, что произошло. И к своему великому удивлению, остался на долгих четыре месяца бездомным в отеле и никогда не увидел ни клочка бумаги из собственного архива или своих картин. Как писала в «Лондон Телеграф» Джеральдин Норман, «их история — одна из самых острых социально-политических трагедий нашего века». Удар по Харджиеву пришелся с двух сторон: обманутый западными партнерами, он должен был узнать, что большая часть его архива была задержана российской таможней на границе и можно более не ждать встречи со своими бумагами.
Но Харджиев не увидел того, что увидел я, — как более тысячи страниц ценных документов из этой задержанной партии позднее были предложены для продажи на рынке неким анонимом за пятьдесят тысяч долларов США. А перед этим украденные бумаги были тщательно каталогизированы в Америке Институтом современной русской культуры Джона Боулта в Лос-Анджелесе.
Все мои попытки вернуть этот пакет в московские архивы потерпели поражение. Прежде всего из-за равнодушного бездействия Министерства культуры России, которое я проинформировал об этой попытке продажи и послал им подробный список того, что продается. Сегодня никто не знает, где находятся эти документы, и эта опись преступной сделки — единственное свидетельство того, что эти документы вообще существуют. Когда они всплывут — неизвестно.
А список я храню на память и о тех, кто обокрал Харджиева, и тех, кто выставлял все это на продажу, и тех, кто когда-нибудь захочет вернуться к обстоятельствам этой трагедии.
Но я не моралист и не читаю нравоучения взрослым людям, так как знаю, что это пустое. И я не пытаюсь преступников посадить в тюрьму — не моя это работа. Я хочу поделиться знаниями и напомнить, что обман, ложь, связанные со всеми этими инцидентами, оставляют горький привкус. Именно поэтому я взялся рассказать эти истории — в тщетной надежде, что та или иная ситуация еще может быть исправлена. Я понимаю, что честная игра — Fair Play — довольно редкое явление в мире искусства, что акценты смещаются в сторону удовлетворения тщеславия владельцев произведений и доминирующим фактором становятся деньги, а не предмет искусства. И не в моей власти это поправить. Но ничто не может помешать мне свидетельствовать.
Nicolas Iljine — французский, немецкий куратор, искусствовед, издатель русского происхождения. Один из ведущих мировых специалистов по музейному проектированию. В числе архитектурных проектов, сделанных с его участием, уникальный филиал Музея Гуггенхайма в Бильбао и Музей современного искусства в Баку. Выставок под его кураторством, состоявшихся в Европе и на Ближнем Востоке, не перечесть. Но главная его любовь — Россия. За минувшие четверть века он сделал немало для российской культуры. Последние годы — в должности советника генерального директора Эрмитажа.
1. Государственный центр современного искусства. Примеч. ред.
2. УНОВИС («Утвердители нового искусства») — авангардное художественное объединение, созданное К. Малевичем в Витебске в 1920-х. Примеч. ред.
3. YIVO — Научно-исследовательский институт языка идиш; основан в 1925 в Вильно, в дальнейшем действовал в Польше, с 1940 находится в Нью-Йорке, США.