Поэма в 7 частях в стиле траурной музыки. Публикация и вступительная заметка Ольги Кушлиной
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2023
Этот текст был напечатан на машинке в августе 1984 года и тогда же подарен друзьям. Видимо, печатала его постоянная машинистка самиздата Галина Львовна Дроздецкая, жена поэта Александра Миронова, и таким образом один из экземпляров остался у Миронова, а еще один, подписанный автором, был передан Борису Лихтенфельду. Под текстом поэмы стоит дата — 15 ноября 1982 года. Но, как нередко это практиковалось Кривулиным, цифры не обозначали дату написания, а являлись продолжением произведения — точной отсылкой ко времени действия, дню похорон Брежнева.[1] Смерть Брежнева наступила 10 ноября, официально сообщили о ней 11-го; с 12-го по 15-е число объявили днями государственного траура. Из телевизоров и радиоприемников раздавалась траурная музыка, из вещательной сетки убрали развлекательные передачи. В день похорон 15 ноября отменили занятия в школах и усилили милицейские посты на улицах. По многочисленным свидетельствам, это были самые помпезные похороны после Сталина, частично копирующие сценарий.[2]
С 1982-го по 1985 год наступил период советской истории, который в народе цинично окрестили «гонкой на лафетах». «Август 1984» — значится на титульном листе машинописных страниц; это время правления Андропова, по неоднократным свидетельствам Виктора Кривулина, самое темное и тяжелое время для него и близких друзей. Обыски, аресты, расправы над диссидентами, высылки за границу, ужесточение режима. Ничего хуже «твердой руки» во главе государства нельзя было представить, и единственное, что вселяло надежду, что это правление не будет долгим. Поэтому и поэма «Траурная музыка», как это ни парадоксально, была музыкой надежды. Надежды на близкое будущее, избавление от морока ночного зоосада и железных прутьев клеток. Закономерно, что для разговора о близком будущем использован голос-маска Велимира Хлебникова («Зверинец». Стихотворение в прозе), постоянного спутника и собеседника Виктора Кривулина.[3]
1. То, что поэма написана была в 1984-м, подтверждается и тогда же написанным, связанным с ней тематически стихотворением «Музыка на прощанье»:
с утра беспрерывно играют по радио
одну серьезную классику
шостакович шуберт шопен чайковский
даже брукнер
смерть начальства зачем соразмерна
с филармоническим залом?
лучшие музыканты европы
меломаны ручные
и ведь правда, редкая удача —
пройти по дырявой улице
чувствуя над собою и надо всеми
собор звучащий
благословен фундамент его — жизни умерших
ибо стены дрожат и раскачиваются башни
и от Духа веющего где хочет
расходится духовое эхо
траурными кругами
2 «И мы побрели в барак. Там уже дневальные ходили с торжественными лицами — слышали. Из тарелки репродуктора лилась классическая музыка. Этой музыкой заливали народное горе еще два дня. Она чередовалась с сообщениями. Сообщение „кровь в моче“ уже не оставляло сомнений: у живого бога мочи не бывает. А что такое дыхание Чейнз-Стокса? Я тихонько спросила Ирину — она была биолог — и она объяснила: „Это, когда уже… когда уже…“ Все шло своим путем, все уже вышло на завершающую прямую, к месту встречи всего живого. И 5 марта траурный левитановский баритон объявил наконец число, час, минуты… В эти дни бригады за зону не выводили» (Руфь Зернова. Это было при нас. Иерусалим, 1988. С. 53).
3 Ответ Виктора Кривулина на анкету самиздатского журнала «Обводный канал» (1986. № 9): «…для меня с этим именем связано прежде всего представление о судьбе русской социально-лингвистической утопии, немыслимой без архетипического образа Будущего, который давно уже перестал быть составной частью менталитета носителей нашего национального сознания.
Вне Будущего нет ни Хлебникова, ни его поэзии.
Поэтому столетний юбилей Велимира Хлебникова несвоевременен. Прийдись он на 20 лет раньше, это было бы, вполне вероятно, решающее и переломное событие в нашей культуре. Не исключено, что спустя 20 лет снова наступит „эпоха Велимира“ — и тогда хлебниковские торжества вновь станут фактом бытия, а не истории.
Теперь же, в период причесывания и обрития наголо „длинноволосой культуры“, когда мы не только не ощущаем себя творцами Будущего, но, наоборот, обретаясь в полной растерянности перед лицом возможных перемен, все более и более склоняемся к духовному истеблишменту, к сусальному золоту классики, с ее высокими „профессиональными стандартам“ — в такое время, честно говоря, не до Хлебникова.
Его время прошло, но еще не наступило».
Ольга Кушлина
1
не обсуждается смерть. умер дядя. никто и не спросит: зачем? говорили. молчали. руки заняты делом каким-никаким, голова независима как бы свободна: хочешь сети чини, хлопочи у лодочного мотора, можно свечу поменять, можно циклить шкурить и красить — одним словом, дрючить. и всё остальное что можно.
можно, их много, ох много. целые тыщи. столько что никого не узнаешь в лицо. люди, нелюди, звери и кто-то еще. кое-кто. кое-кто на закате дня черт его знает какого у ворот Зоопарка перед закрытьем. вздохнуть не успеешь — закроют, и громкая трубная музыка сдохнет, и кружек пивных запотелый звяк — тоже.
и дерево-человек, и дерево-зверь, и дерево-бог — всяко дерево голым костистым фонтаном воздвиглось над пивным ларьком. всяко дерево в почву уходит обратно, шипя змеем пластаемым, ибо и мудрость мудрых мира сего попираю стопою, и во языцех рассеянных Ангел проходит Господен невидим, незряч.
было прорва народу — осталось пусто и тесно. пуще драного невода в лапах чугунных чухонца, ловца человеков. они изнутри запирают ворота под рев изюбря осеннего — не по сезону, пташка, ревет, самку взыскуя! Запирают ворота по случаю траура. умер еще один дядя. был бессмертен, а все-таки умер.
звери в клетках по-своему плачут, каждая тварь по-особому, особенно обезьяны. но вот усыпленные собственным ором уснули звери дневные в сараях своих сараюшках, уснули в слезах. грянул хор шатунов полночных, поднялся, окаянный, под небо.
а те — люди, нелюди, кто-то еще, и скорлупы, и луковая шелуха — те говорили, молчали, курили, в клешнях разминая бумажную вату, крошево мужеской дури ссыпали в ладонь из карманов, сети рваные штопали, медные полосы гнули, брюха лодок смолили — готовились. редко смеялись, но зло.
скоро тронутся. экие викинги, дети гомеровы перед походом армейским на рай, на сицилью, на капри, где фазаньи стада на свободе и ныне резвятся в заповедниках имени горького М.
где павлин, антиной безымянный, красавец электрическим криком кричит, соблазняя раскинуться в красном саду, раствориться.
ить! — подымали головы, ить! — уши вострили. ить, зверюга! воет и воет. молчали и слушали и говорить забывали.
2
их разговоры. послушаем. человека с нечеловеком гнедая беседа у входа в зверинец: пошли пить пиво. ты не смотри, я разведчик бывалой, брюхом оползал европу, россию, Жуков сказал: на берлин! там зоопарк — это да! видел слониху, разорванную фугасом, пар валил из нее, как из кухни.
тогда не хуже кормили, нынче кормят похуже. пива — пива зато не выдавали. потом, говорили, когда. но от наркомовской нормы никто морду не воротил. пили и ели как люди. был человек ненадолго — а где он теперь? всюду голуби галки вороны — гадят галдят засирают пейзаж. всё кругом голое серое мокрое ватное.
топливный кризис, и подогрев не фурычит. смотри-ка, пиво, как лёд! зубы ломает холодное пиво, и портится прикус.
кто я на холоде? кто я теперь? ну спроси у меня: кто ты, дядя? И кто ж ты? ей-богу не знаю. был разведчик бывалой когда-то, всё прочее вышибло из головы. после припомню, когда-нибудь после, когда. некогда, время идти в магазин, до закрытия час.
час приходит портвейну, партейному в темных фугасах! час единства народного может быть, и навсегда. ну, простимся, товарищ! руку! долго не отпускал мою руку, пока не напомнил: пора.
дружба — заторопился — высокое чувство, мужская, солдатская дружба! дружба великая сила, держись не грусти! не навсегда расстаемся, быть может.
обнялись на прощанье по обычаю русских, утер скупую слезу. впереди еще целая жизнь, чего там печалиться!
3
на их молчанье посмотрим. младшие люди, двое недолюдей рядышком крепко молчат призрачное молчание: пошли пить пиво! осень поздняя, пиво холодное, выключили зверей. тут хотя бы ворону в небе, дак нет — шагай и шагай по лужам журавлем голенастым, цапелькой стынь, качаясь на жестоком ветру, пену пивную сдувая. и — ни-ни. рот раскроешь — ворона влетит, сядет на яйцах сидеть, каркать и каркать. потом, после уже, голова от этого карканья, как сыр голландский, вся в дырках. но ничего, тоже терпимо, лишь бы войной не запахло повсюду. а то ведь перед войною, помнишь, рассказывал дядя: слон ленинградский ходил в зоопарке Василий, который курить научился и кольцами дым выпускать. хоботом вставит сигару небрежно и дым выпускает из пасти, как прачешная паровая. бомбой убили фугасной при первой бомбежке, у звери!
варежку лучше закрой и закрытой держи:
так, мол, и так, мол, держать, остальное приложится.
всё остальное.
4
и снова, о снова их разговоры. «бу-бу-бу» — проносятся души хованские низко во тьме низкорослой. пиво уж выпито, залив замерз. зверинец заперт. ларек забит, а к стенке его ледяной прислонилась нелюдь младая, нестарая, не то чтобы старая очень.
«чем же это нелюди не люди?» — моги она думать хоть как-то, думала б именно так. но: «дядя умер…» — шевелится в нелюди, в ней, самостийно, стихийным порядком, вслед за траурной музыкой с неба, — «умер наш дядя, и все прекратили, закрыли, паскуды, ларек, зоопарк опустел, заморозили воду».
репродуктор с крыши ларька вещает. мокрая музыка в траурной раме.
боком одним прислонился ларек к стене зоопарка — и оттуда, из-за толстенной стены, в тон похоронной музыке невидимо воет шакал, голос обиженной твари. место мыслям о смерти разве в неволе?
ах ты шакал, сын шакала, шакалий внук!
«сукин сын!» — машинально проносится в нелюди, с восточного перелагаясь на русский — «сукин ты сын!»
5
или молчанье немолчное их разговоров с надеждою: не навсегда. есть надежда, верный слушок протолкался в толпе: не напрасно стоим, хоть и вечер глухой, и цепкий замок на спине заведенья повис, как безумный. охранник, когда с карабином взобрался по скобам на заводскую трубу и оттуда целится вниз, электрическим криком крича, самку взыскуя. Паровозным, павлиньим, фазаньим гудком, потрясая железную местность:
«стойте все! всем ни с места, даю предупредительный выстрел. дальше в ноги стреляю, дальше — в голову каждому, кто шевельнется внизу, подо мною. всем немедленно руки держать на затылке и не шевелиться до прихода-приезда начальства большого, иначе стреляю!»
но вдруг телефонный звонок. сверху звонят, с наивысшего верху:
а подать-ка сюда филимонову клавдию ф., продавщицу, ларешницу после юрфака. отчего у тебя остаток народа не поен? отчего не уважен простой человек, у ворот зоопарка стоя темною лужей, тучей жаждущей в небе курясь над столицей? над столицей, опущенной в траур. отчего эти слухи сочатся, ползут отчего? марш на место рабочее — и всех напоить без разбора!
шире, настежь ворота зверинца! после желтого пива, окаймленного черной каймой, пусть развеселится народ. позвать музыкантов. пускай посредине зверинца из ямы для белых медведей, из темноты и светящихся глаз, встанет газовой музыки зданье, ударит в литавры дворец генеральский офицерского вальса! дует музыка вальс офицерский, приподымая добротные сукна и раздувая прозрачные материалы, когда кружатся верные жены и девы в нижних рубашках трофейных, перешитых под бальное платье татьяны у липы дуэльной — и заздравную чашу подъемлют.
говорю: есть надежда! не расходитесь, постойте.
полночь будет подобна полудню, субтропический возглас гиены, урчанье охотничей кошки, лай лисицы пускай никого не смущают.
мы стоим у закрытых ворот, у пока затворенных отверстий, под погашенными фонарями — но стоим наготове. скоро объявят. оживет репродуктор над крышей ларька с левитановой твердью: «вы — бессмертны, братья и сестры! все — бессмертны». и — настежь ворота, и музыка хлынет сюда, и снова начнется продажа — чтоб никогда не кончаться.
6
быдло они. что им, в сущности, нужно? пива глоток подтолкнуть колбасой из бродячей собаки. спьяну пойти поглазеть на слона получившего орден из рук президента за вьючный свой подвиг на тропе хошимина. сколько мяса послали сюда в дар духовный голодному люду! миллионы калорий гуляют по кругу бетонному, рвом огражденному кругу — а дети их недоедают, выпьешь пива, прохрупаешь по санитарным опилкам у входа, окажешься в самом нутре. слон гуляет кругами, отделенный от публики противотанковой полосою надолбов и ежей. вот перегнулся один, пиво хлынуло вспять из желудка, в голову перелилось. голова перевесила всё остальное — свалился в зеленую муть, в бассейн к медведям белесым. марш похоронный.
я музыкант. я служил дирижером военным, получил капитана, горбом заработал, не прячась под артиллерийской шрапнелью, опоясанный геликоном стоял под бомбежками. раструб направя на смертоносное небо. я знаю и я говорю: быдло они, хоть и бессмертны! пускай их назначат богами — останутся быдлом, как были. как собакам, швырну им свои стариковские кости, над пультом взлетая. пора уже, время. конец перекуру. время обратно, туда же, на тумбу. пора БОГАТЫРСКОЙ СИМФОНИИ стать над зверинцем, косную силу Природы одолевая, сгибая, глуша.
7
музыка — это ворона, которая косо и тяжело пересекает экран телевизора,
вечно-зеленые крыши детинца внизу оставляя и сбоку.
детуся! если устали глаза у служебной собаки — желтые, с чернотцой напряжения жизни
если гудит всё что способно гудеть и молчит — что гудеть неспособно
если дядя опущен куда надлежит подыматься, а камеры задраны в небо куда опускают его.
музыка это, ворона.
душа над зоопарком.
душа, избегшая клетки случайно и только что в силу привычки не ловят ее — потому что зачем?
если повсюду суется, в любой объектив попадает, нету глаз ею не засоренных, нету ловчей сети не переполненной ею —
нету, значит, ловца, нет барыги, нет магазина «природа», печального птичьего рынка, театра зверей для нее.
на воротах сидит Зоопарка, на ветке Публичного сада, на крыше Ларька — одушевленная гарь, оплотнелая сырость, прощальная музыка.
просто ворона.
всего-навсего птица ходячая, ветошка, вечная истина, ставшая рванью, ставшая смыслом летучим истории.
когда внезапно смолкли оркестры.
но хотя бы в молчаньи, хотя бы жестикуляторно, загребая крылами против потоков студеных, должна же хоть как-то музыка продолжаться.
продлевая секунды жизни бессмертной, жизни за жизнью, у самых ворот Зоопарка где от вороны — куда бы не поворотился — голову не отворотишь.
15 ноября 1982 г.
Публикация Ольги Кушлиной