Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2023
В августе 185… года волей случая я оказался в одном живописном местечке под Парижем — с целью отдохнуть и порыбачить. Места были мне отчасти знакомы по рассказам близкого приятеля и даже друга, писателя Т. Прошедшие годы он отдыхал неподалеку вместе с семьей известной французской артистки, ныне же находился в своем орловском имении, в родовом, так сказать, гнезде. Путешествовал я налегке, с ручной кладью, от Парижа добирался по железной дороге, сошел на маленькой станции, переночевал в местной гостиничке, а наутро, купив в станционной лавчонке удочку и небольшое ведерко, вышел к реке, притоку Сены. Было довольно хмуро; судя по всему, денек предстоял пасмурный и прохладный, так что пришлось извлечь из баула теплые вещи, чтобы не замерзнуть от многочасового сидения на берегу реки.
Лов был отличный, на мелких пескариков шел судак, уже ведерко мое наполнилось почти наполовину… Как вдруг моя речная идиллия была прервана неожиданным появлением.
Ко мне приближался долговязый человек, одетый в охотничью куртку, с видом не столько приветливым, сколько заискивающим. За ним шла высокая легавая собака с отливающей серебром шерстью. Между нами произошел разговор. Я далеко не столь совершенно владею французским, как мой друг, о котором я уже упоминал и который может и французу дать сто очков вперед по части языковых тонкостей, да и знает к тому же не то пять, не то шесть европейских языков. Что до моей особы, то меня в нашем симбирском имении языкам обучал природный немец, Федор Иваныч. Так что немецким владею изрядно, разговариваю, пишу, читаю… что до французского, то, боюсь, сразу видно, что ему меня обучал немец. Долговязый, не дойдя до меня метров двух, прокричал:
— Monsieur du coin?*
— Non**, — тут я помедлил, не зная, говорить или не говорить, из каких краев прибыл. Россия для них — страна медведей. Сказал, что из Санкт-Петербурга.
— Mon maître s’est foulé la jambe en chassant. Pourriez-vous nous aider? Nous devons nous rendre au village le plus proche.*** Я вспомнил, что некоторое время назад слышал несколько ружейных выстрелов — и тогда еще подумал, что, скорей всего, это охотники, которые могут испортить мне рыбалку, распугав всю рыбу. Я отвечал, что деревня отсюда недалеко и там есть придорожная гостиница, где можно остановиться и, возможно, найти врача. Поняв, что рыбалка сорвалась, я свернул свое снаряжение и выпустил в реку весь мой улов — пять среднего размера судачков и одну крупную форель. Мы двинулись. Слуга, которого звали Жераром, шел впереди вдоль поросшего кустарником и мелкими деревьями берега; Амиго — так звали легавую — неспешно трусил за ним, а я замыкал шествие. Не пройдя и сотни шагов, Жерар остановился на широкой поляне, откуда открывался вид на реку, всю в белесом тумане. Невдалеке от нас на расстеленной на траве охотничьей тужурке полулежал небольшой человечек лет шестидесяти, с острым галльским носом и болезненной гримасой на подвижном нервном лице. Рядом валялось ружье. Из охотничьей сумки, лежавшей тут же, выглядывала окровавленная голова подстреленной утки.
Жерар представил меня как «мсье из Санкт-Петербурга, который согласился помочь». Человечек скороговоркой назвался, так что я даже не уловил его имени, и горестно указал на свою ногу. Не будучи врачом, я, однако, принялся ее осматривать и нашел, что произошло всего-навсего растяжение связок. Сняв с себя шейный платок, я туго завязал его в месте растяжения. Востроносый попробовал встать на больную ногу, скривился, застонал и снова сел. Но нужно было идти — погода портилась, начинался дождь. Мы с долговязым слугой подхватили его хозяина под руки с двух сторон, Жерар нацепил на себя ружье и сумку с убитой уткой, подозвал собаку, и мы отправились в направлении деревни. Всю дорогу востроносый стонал и жаловался. А я шел и думал, что не стоит в таком возрасте и при таком явно ипохондрическом складе натуры отправляться на утиную охоту, да еще в пасмурный день.
Шли мы не более получаса, но все трое изрядно вспотели. Хозяин гостинички, чья добродушная физиономия очень соответствовала его обильной плоти, сообщил нам, что врача в деревеньке нет и не было, а фельдшер был, но на днях куда-то отъехал по своим надобностям.
Взглянув на помрачневшего охотника, он спросил: «Вы откуда будете?»[1] Тот ответил, что его имение под названием К-ль находится в округе Бри. Я насторожился. К-ль был летней дачей той самой оперной артистки, в которую был безоглядно влюблен мой друг. Неужели этот востроносый хиляк — ее муж? Быть того не может. Почему-то муж примадонны представлялся мне чуть ли не таким же широким в плечах крепышом, что и Т. Похоже, название места ничего не сказало хозяину гостиницы, он передернул плечом и солидно изрек:
— В семь часов мимо нас проходит почтовый дилижанс, возчик обедает в нашем заведении. На нем вы сможете добраться куда вам надобно. А пока, — тут он расплылся в широкой улыбке, — предлагаю вам подкрепиться и испробовать домашнего винца. Моя хозяйка приготовила на обед свиное рагу — объеденье! — и толстяк поцеловал свои жирные пальцы, зажмурившись от удовольствия.
Между тем время уже перевалило за два часа пополудни, я помог Жерару довести его хозяина до отведенной ему комнаты, сказав, что больную ногу лучше держать на весу, а сам отправился к себе и неплохо пообедал принесенным служанкой картофельным супом и свиным рагу. То и другое было вполне съедобно, хотя бесспорно уступало ухе из судаков и жареной форели, моему возможному сегодняшнему обеду, но в своих многочисленных путешествиях я всегда готов был примениться к новым обстоятельствам и старался ни о чем не жалеть… После обеда я нечувствительно задремал — и очнулся от стука: кто-то стучал в мою дверь. Это был Жерар. Слуга явно был навеселе, подозреваю, что от злоупотребления домашним вином нашего хозяина. Пригубив за обедом рюмку, я понял, что винцо — не что иное, как виноградный спирт.
— Мсье В., — сказал Жерар, стараясь отвернуть от меня лицо, — сейчас почти полностью восстановился и хочет с вами поговорить — до прихода дилижанса.
Мсье В.? Тут уже все мои сомнения отпали. Стало быть, востроносый действительно муж знаменитой певицы, и, если до конца разобраться в своих подспудных мыслях, это было именно то, на что я втайне надеялся, когда вышел на незнакомой станции под Парижем с мыслью о своем задушевном друге, отдыхавшем где-то в этих местах… Я думал тогда о возможной случайной встрече с оперной артисткой, которую никогда не видел, к которой мой друг воспылал страстью и вслед за которой много лет тому назад направился во Францию. Направился за ней и ее мужем, вот этим плюгавеньким мсье, который, возможно, в то время был более привлекателен, чем сейчас.
Было сие давно, задолго до Крымской кампании. Вернувшись в 1850-м в Россию, дабы оформить свои финансовые дела, мой друг оказался заперт в клетке. Сначала за крамольную статью ему было высочайше запрещено покидать родовое имение, а потом началась нешутейная война с Европой. И вот, когда война отгремела, закончившись позорным и прискорбным поражением России, мой друг, до того находящийся на подозрении у российского самодержца, сумел при новом монархе выправить себе заграничный паспорт и устремился во Францию, к ней, в то самое волшебное место под названием К-ль.
Мьсе В., одетый, полулежал на кровати. Поздоровавшись, я спросил, как его нога.
— Много лучше, я уже могу на нее наступать. И он, осторожно ступив на больную ногу, сделал несколько зыбких шагов. — Спасибо вам за помощь, надеюсь, вы не откажетесь поехать со мной в К-ль и провести хотя бы недельку в моем имении. Ваш шейный платок, который вы великодушно мне ссудили, будет там постиран и вам возвращен.
Я поклонился и отвечал, что много слышал о нем и о его имении от писателя Т., с коим дружу.
Хмурое лицо собеседника неожиданно посветлело.
— Т.? О, это большой мой друг. Он друг всей моей семьи, которая опекала его в годы бедствий, когда он был лишен денежной поддержки матери и нашел приют в К-ле. Моя супруга… Вы должны ее знать, ее имя известно в Европе и в России, — так вот, она нашла в мсье Т. истинного поклонника и пропагандиста ее таланта.
В это время вошел Жерар, в полной экипировке, с охотничьей сумкой через плечо (в ней уже не было убитой утки, мсье В. отдал ее хозяйке в счет уплаты за гостиницу), с ружьем и безмятежным красавцем Амиго на поводке. Жерар обратился к хозяину: «Можно отправляться?» Тот кивнул: «Отправляйтесь». И, встретив мой недоуменный взгляд, объяснил: «Жерар с собакой пойдут пешком. Судя по карте, мы находимся совсем рядом с К-лем. Напрямую не больше двух лье. А почтовый дилижанс долго плутает и останавливается не там, где нужно пассажирам». И он снова обратился к Жерару: «Пусть мадам сразу же вышлет коляску на станцию. Я уверен, — продолжил он уже для меня, — что они с Амиго достигнут К-ля раньше, чем мы с вами».
Призна`юсь, я не был в этом уверен. Но, к удивлению, так и вышло. Почтовый дилижанс вез нас по невообразимым закоулкам, и в итоге мы пробыли в пути три с половиной часа. Жерар же с собакой добрались до места часа за два.
Большую часть пути мсье В. дремал, я же пытался представить, что меня ждет в этом волшебном К-ле. Волшебном — ибо мой друг описывал его именно таким…
Мы приехали на место поздней ночью, и я, естественно, ничего не мог рассмотреть. Зато на следующий день, на редкость славный (просветлело, тучи ушли с неба, выглянуло солнце и стало теплей), я вдосталь побродил и внутри имения, и по окрестностям. Познакомился я и с мадам В., которую ночью, в суматохе приезда и размещения, не сумел разглядеть.
Сейчас я постарался это сделать, сверяя свои впечатления с рассказами Т. У моего друга, как известно, был свой взгляд на красоту, в особенности женскую. Признанные красавицы были не в его вкусе. Его избранницу, если исходить из привычных мерок, легко можно было назвать дурнушкой: невысокого роста, смугла, худа, сутула, с маленьким личиком и огромными глазами навыкате. Глаза, пожалуй, были главной особенностью ее внешности, живые и яркие, они, в зависимости от настроения хозяйки, горели то приветливым и манящим, то презрительным и недобрым, а то и насмешливым огнем. Говорю так, ибо был сему свидетель и каждый раз поражался тому, что за внешним спокойствием и привычной сдержанностью мадам В. скрываются такие бурные, порой неконтролируемые и необузданные чувства.
* * *
Утром мсье В. подвел меня к супруге, назвал мое имя и охарактеризовал как близкого друга «нашего с тобой» Т. Супруга посмотрела на меня с любопытством и благосклонно кивнула. За столом мне было указано место рядом с хозяином. Стол был сервирован довольно скромно: на тонкой работы маленьких тарелочках рядом с изящной хлебницей с круассанами лежали кусочки разного рода сыров и ветчины, в низеньких вазочках красиво отсвечивали варенье и мармелад, служанка разносила кашу в большом чугуне, слуга наливал кофе из длинного кофейника в игрушечного размера фарфоровые чашечки. За столом кроме хозяев и меня сидело довольно много народу; мой сосед, мсье В., шепотом представил мне всех: мадам Хоакина, мать Полины, — молодящаяся дама неопределенного возраста в цветастом шелковом платье; ее брат Пабло с добродушной толстухой женой, прибывшие сюда на отдых из какой-то европейской страны; похожая на сушеную воблу сестра мсье В. мадам Берта, с озабоченным видом следящая за тремя разновозрастными девчушками, двумя маленькими девочками и одной, намного старше, уже оформившейся барышней. Позже я познакомился с ними поближе. Это были четырехлетняя малышка Марианна, шестилетняя умница Клоди и семнадцатилетняя самоуверенная и язвительная Луиза.
Кормилица торжественно внесла в столовую мальчика в светлом костюмчике с маленьким черным галстучком поверх рубашонки. Мсье В. дрогнувшим голосом шепнул мне, что это их с супругой сын Поль, которому месяц тому исполнился год.
Хоакина попросила дать ей ребенка; приговаривая что-то по-испански, она зачерпнула ложку каши, видимо, желая покормить малыша, мальчонка открыл было рот, как вдруг мадам В. проворно отбросила ложку из рук Хоакины, каша расплескалась по столу («Мама, я же просила не кормить Поля. У него диатез, он на специальной диете!»), и, обратившись к кормилице, строго приказала: «Вероника, отнесите ребенка в его комнату и там покорми`те». Наступила неловкая пауза, сидящие смотрели, как служанка очищает стол от каши. Малыш на руках удаляющейся кормилицы начал хныкать. Хоакина что-то громко прокричала ему вслед по-испански. Затем завтрак продолжился в полном молчании.
Минут через двадцать я заметил в дверях столовой новое лицо. Девочка-подросток, в простеньком платьице, с опущенными долу глазами, торопливо пересекла комнату и тихонько села с краю стола. Подошедшая служанка налила ей в тарелку каши, девочка опасливо покосилась на мадам В., которая, казалось, никак не отозвалась на ее появление.
Смутная мысль мелькнула в моем сознании. Я вспомнил, что у Т. есть незаконная дочь, рожденная работницей его матери; случайно обнаружив ее среди дворни, он отослал отроковицу в Париж, в семью В. Т. говорил мне, что теперь она воспитывается в пансионе, но летом воспитанники разъезжаются, и, возможно, вакации она проводит здесь. Я снова посмотрел на девочку, на вид ей было лет четырнадцать-пятнадцать, она сидела, низко склонившись над тарелкой, мне трудно было разобрать черты ее лица, но было ясно, что на Т. она не похожа, притом что и лицом и повадкой резко отличается от всех отпрысков франко-испанской пары. В ее внешности явно проступал славянский тип.
После завтрака мадам В. пригласила всех на прогулку. Отправились не все. Мсье В. остался дома, сославшись на не до конца залеченную ногу. Его сестра, присматривавшая за младшими девочками, от прогулки отказалась, сказав, что у малышек свое расписание и обычно в это время они рисуют и лепят. Мне поневоле пришлось стать кавалером знаменитой певицы. Шли по тропинке, ведущей от усадьбы к лесу; впереди со всей стремительностью своего темперамента и своих семнадцати лет неслась Луиза; за нею прогулочным шагом выступали мы с мадам В. (мое состояние можно было обозначить словами «ни жив ни мертв»); за нами, на довольно большом расстоянии, двигались Хоакина с братом и его необъятной супругой. Процессия, таким образом, сильно растянулась.
Оглянувшись назад, я увидел стоящую у начала тропинки давешнюю девочку. Она тоскливо смотрела вслед нашей удаляющейся компании… Ее на прогулку не пригласили.
* * *
Постепенно я пришел в себя и приободрился, тем более что певица завела разговор о Т., спросила, как долго мы с ним знакомы и что я думаю о его произведениях. Отвечал я довольно бойко, ибо не было в то время человека, более мне близкого, чем Т. Как писателя ценил я его высоко и предвидел в будущем подлинный расцвет его таланта. Для приватной беседы мой французский был вполне удовлетворителен, хотя и без модного в нынешних российских «верхах» грассирования. Робость моя пропала, и я в свою очередь решился задать певице вопрос. Спросил о девочке, которую видел сегодня за завтраком, не является ли она дочерью Т.
И тут я заметил, как меняется лицо мадам В., как в глазах появляется то самое презрительное и недоброе выражение, о котором я упоминал.
— Наш общий друг, — сказала она, слегка задыхаясь, — даже не представляет, какой груз взвалил на нашу семью, а теперь уже и на себя. — После некоторой паузы она продолжила уже спокойным тоном: — Вы угадали. Это Полинетта, побочная дочь Т. Плод необдуманной связи с женщиной из самых низких слоев общества, вульгарной, с примитивными инстинктами. К сожалению, дочь нашего друга лишена отцовских черт — преданности, благородства, чувства благодарности; она — злое строптивое существо, постоянно вступающее в конфликт со всеми членами моей семьи, желающими ей только блага. Подозреваю, что Полинетта — копия своей бросившей ее в раннем детстве матери.
Я поинтересовался, давно ли семья В. воспитывает Полинетту.
— Она попала к нам в восемь лет, а теперь ей шестнадцать. Вы себе не представляете, в каком виде она предстала перед нами. Немытая, сморкающаяся в кулак, дурно пахнущая. Какого труда стоило приучить это человекоподобное существо к чистоте, правилам гигиены, заставить не опаздывать к завтраку и обеду, что до сих пор, как вы видите, дается ей с трудом, прямо и спокойно сидеть за столом, не дергаясь и не дрыгая ногами, не ковырять при этом в носу и в зубах… И это еще самые простые, элементарные вещи. Были и посложнее. Этот дикий зверек говорил только на своем варварском наречии — предстояло научить его французскому языку. Слава богу, русский она окончательно забыла, чему наш друг не препятствовал, он даже приветствовал такой оборот, говоря, что будущее Полинетты — во Франции, значит, русский ей не понадобится. Все это время его дочь росла вдали от него, так как шесть лет он сидел в России без возможности выехать. И только два года назад, в пятьдесят шестом, они с Полинеттой увиделись.
Я поинтересовался, какие отношения у дочери и отца.
— О, никаких. Мсье Т. предпочитает воспитывать дочь с помощью переписки. Ему не сидится на одном месте, он все время в дороге — то в Австрии, то в Германии, то в Италии, а то и в России, как, например, сейчас. — При последних словах она озорно на меня взглянула, встряхнула головой и произнесла с какой-то новой интонацией, знаменующей конец разговора о Полинетте: — Впрочем, я тоже любительница путешествий. У меня они связаны с гастролями, и я надеюсь, что рождение Поля не помешает моим выступлениям в Европе, в ближайшее время они возобновятся.
И мадам В. с воодушевлением заговорила о предстоящих поездках в Венгрию и Германию.
Я подумал, что мне просто необходимо познакомиться с Полинеттой, вызвавшей мое нешуточное любопытство. Но сделать это оказалось нелегко. Из столовой, где три раза в день собиралось все общество, она убегала первой. В общих прогулках не участвовала. Я уже было решил, что не судьба мне с нею познакомиться, как вдруг… Но расскажу все по порядку.
* * *
На следующий день после разговора с мадам В. я пережидал жару — дело было после обеда — под сенью старого платана. В три часа пополудни мы с мсье В. договорились о встрече — он обещал показать мне нечто интересное. Мне нравилось это тенистое место возле детской площадки, нравился большой кряжистый платан, нравилось прислушиваться к болтовне малышек — неподалеку, в густой древесной тени, расположилась мадам Берта со своими подопечными Клоди и Марианной. Не будучи на ту пору женатым, не имея своей семьи, я тянулся к детям, пусть и чужим. Девчушки что-то перерисовывали в свои альбомы, сидя за большим дощатым столом. В нескольких шагах от них Луиза раскачивалась на качелях, грозя сорвать веревки с петель. Петли опасно трещали.
Позади меня раздался голос. Я узнал мадам Гарсиа, по-видимому, направлявшуюся в сторону нашего тенистого уголка. Я оглянулся — Хоакина, цепко ухватив за рукав Полинетту, вела ее к нам, громко возглашая:
— Послушай, Полинетта, что ты прячешься? Не дичись! Иди сюда. Здесь, ей-богу, веселее, чем наедине с собой… Она остановилась прямо напротив качелей, но локтя девочки не выпускала. — Хочешь покачаться на качелях?
— Но… но… — я едва расслышал эти неуверенные звуки.
— Ты хочешь сказать, что на них качается Луиза? Луиза, золото мое, ты ведь уже давно качаешься, не так ли? Уступи, золотко, качели Полинетте. Ненадолго, верно, деточка?
Вопрос был задан Полинетте, но та молчала; молчала и Луиза, словно не слышала просьбы.
Тут вмешалась мадам Берта.
— Марианна, — обратилась она к старшей малышке, — пригласи Полинетту к нам. Пусть порисует, у нас найдутся для нее и белый лист, и цветные карандаши.
Умненькая Марианна, привстав, сказала не очень уверенно:
— Иди к нам, Полинетта, мы рисуем лошадок. Хочешь, будем вместе рисовать лошадок?
Полинетта опять промолчала. Но тут раздался голос с неба, это Луиза решила ответить Хоакине, не останавливая своего движения:
— За кого вы просите, гран мер, это же дикарка, которой никто не нужен. Принюхайтесь, вы разве не чувствуете, как от нее пахнет? Воняет по`том как от мартышки. Маман говорит, что это оттого, что она не моется, как положено каждому цивилизованному человеку. Но не дикарю.
Я взглянул на Полинетту в ту самую минуту, когда она, вырвавшись из рук Хоакины, бросилась бежать по дорожке. Не раздумывая, я устремился за ней. Наверное, со стороны это выглядело нелепо и даже смешно, учитывая мою комплекцию и мой возраст. Но в тот момент я об этом не думал, поддавшись чувству сострадания. В конце дорожки Полинетта остановилась, ухватившись за древесный ствол и глядя в землю. Ее плечи вздрагивали, она рыдала беззвучно.
— Полинетта! — Она не обернулась. Я взял ее за плечо: — Полинетта, я друг вашего отца…
Не знаю, почему я говорил по-русски, ведь мадам В. сказала, что русский язык девочка забыла. Но она встрепенулась и спросила, все так же не оборачиваясь ко мне и на меня не глядя.
— Vous venez de Russie? Connaissez-vous mon père?****
— Полинетта, вы не хотите на меня посмотреть?
— Я вас видела в столовой — и сразу решила, что вы русский. У вас доброе лицо. А эти — она показала рукой на детскую площадку позади нас — все злые, недобрые, начиная с этой гадкой Луизы и кончая мадам, которая только прикидывается доброй. А на самом деле она злая, скаредная и жадная до чужого.
Она продолжала стоять ко мне спиной. Я вынул носовой платок из кармана панталон и вложил в ладонь девочки.
— Вытрите слезы и, пожалуйста, повернитесь ко мне лицом, так будет удобнее разговаривать.
— О, спасибо! Вы очень любезны. Свой носовой платок я оставила у себя в комнате! — Она вытерла платком лицо и повернулась ко мне вполоборота, глядя косвенным взглядом куда-то мимо меня. — Извините мне мой вид!
Глаза у нее были красны, носик припух.
— Вы не представляете, как мне стыдно. Эта гадкая Луиза выставила меня в таком свете… Не верьте ей, она сочиняет гадости про меня — выдумала, что я не моюсь! Да я каждое утро обливаюсь из кувшина и пористой губкой протираю тело морской солью. И пóтом от меня не пахнет. Вот вы рядом стоите, разве пахнет? Я знаю хорошее средство — сода, а еще соль и мятный настой… меня сеньора Хоакина научила. Всему хорошему я научилась только от нее. Папá мне пишет, что я неблагодарная, что не целую рук у мадам В., не благодарю беспрестанно за все, что она сделала для меня. А что она сделала? Папá каждый месяц посылал им крупную сумму на мое содержание, тысячу франков, целое состояние! И что? Мсье В. читал газеты и обслуживал мадам, а мадам репетировала и ездила на гастроли. Мной занималась сеньора Хоакина да учитель французского, мсье Бонэ, которого мадам наняла за небольшие деньги. А остальное? Куда они девали остальное? Я ела за общим столом — вы свидетель, насколько он скромен; на мои платья папá специально выделял деньги. Они наживались на мне, мсье… мсье…
— Павел Васильевич А-в. Для вас — просто Павел Васильич. Очень рад был с вами познакомиться, милая Полинетта! Но сейчас вынужден откланяться. — Я взглянул на часы. — Меня уже ждет мсье В., он хотел мне что-то показать.
— А-а-а, — Полинетта заметно огорчилась. — А я думала, мы с вами погуляем, чтобы те видели…
— В другой раз. Еще успеем погулять, я пробуду здесь до субботы, два дня у нас есть для прогулок. — И я пошел по направлению к дому.
* * *
Мсье В. ждал меня в гостиной, увешанной картинами испанских художников. Их-то он и решил мне показать. За день до того он рассказывал мне о своей молодости, проведенной в Испании. Сказано не было, но я смекнул, что попал он туда в составе французского экспедиционного корпуса, посланного против движения кортесов, проще — на подавление испанской революции и восстановление монархии. В моей голове тогда сразу всплыло имя Рафаэля Риего, бесстрашного генерала, преданного своими соратниками и повешенного на мадридской площади мстительным королем вкупе с его французскими союзниками. Мое поколение, на чье отрочество легла тень бунта на Сенатской площади и последовавших за ним пяти виселиц, конечно же, хорошо знало историю Риего.
И вот сейчас, когда мсье В. позвал меня, чтобы рассказать о своей коллекции, я решился вернуть его к вчерашнем разговору.
— Простите мне мое любопытство, мсье В. Мы, русские, всегда с пристрастием следим за событиями в Испании: уж больно похоже на нашу родину. Меня интересует один персонаж испанской революции — Риего. Не случалось ли вам с ним сталкиваться, скажем, в пору, когда он оказался в плену?..
По-видимому, вопрос застал мсье В. врасплох и, скорее всего, был ему неприятен. Уже много позже, пробегая в памяти этот эпизод, я вспомнил, что Т. говорил мне об антимонархических взглядах мсье В., называя его едва ли не революционером-республиканцем. Можно представить, как неприятно ему было мое напоминание об экспедиционном корпусе.
Мсье В. нахмурился и ответил, взвешивая каждое слово:
— Мне кажется, вы, мсье А., меня не поняли. Я не имею никакого отношения ни к Риего, ни к его казни. Меня привел в Испанию исключительно интерес к ее культуре. Знаете ли вы, что именно я перевел на французский «Дон Кихота» великого Мигеля де Сервантеса Сааведры? Вот, взгляните, это первое французское издание, — и он указал на толстый фолиант, изданный в Париже в 1836 году, стоящий здесь же, в гостиной, на специальной подставке за стеклом.
Я прикусил язык и решил больше ни о чем не спрашивать. А мсье В. начал свою лекцию о сокровищах испанской живописи, которые довелось ему увидеть и частично приобрести.
Шел послеобеденный час, к тому же лекция была скучна — меня клонило ко сну.
Но мсье не желал передохнуть, его рвение я объяснял просто: мужу знаменитой жены так хотелось почувствовать себя важным человеком, знатоком, притом что в живописи, как я видел, был он всего-навсего дилетантом…
В разгар лекции в гостиную впорхнула мадам. В мягком домашнем платье приглушенных оливковых тонов, с ясной улыбкой на губах, она излучала дружелюбие и любезность. Она обратилась к мужу:
— Луи, это негуманно — мучить нашего гостя долгим и скучным рассказом. Разве ты не видишь, что он утомился, верно, мсье А.?
Я не решился ответить положительно и пробормотал что-то нечленораздельное вроде «Отчего же?.. Вы ошибаетесь…».
— Надеюсь, вы не откажетесь от чашечки кофе?
Служанка между тем поставила на столик игрушечные фарфоровые чашечки с такими же блюдцами и из длинного кофейника налила в них кипящий напиток. Я осушил свою чашечку в один глоток. Кофе был превосходен и быстро прогнал мою сонливость.
— Приглашаю вас, мсье А., — продолжила хозяйка, — на сегодняшний домашний концерт; надеюсь, он вас развлечет — мне говорили про ваш интерес к детям, а они сегодня будут выступать. Приходите сюда к семи часам. — И, уже уходя, бросила: — Луи, прикажи Виктору завтра утром, к девяти, заложить коляску, — и она выпорхнула из гостиной.
— Завтра моя супруга отправляется на гастроли, — счел нужным пояснить мсье В., медленно цедя кофе. — В этот раз по разным причинам, в том числе из-за больной ноги, я не смогу ее сопровождать. Но поездка не такая дальняя — Берлин. И концерт будет всего один.
Допив кофе и аккуратно поставив чашечку на блюдце, мсье В., к моей досаде, снова обратился к прерванной лекции и продержал меня часа полтора.
* * *
Солнце уже стояло низко, когда я, покинув гостиную, вышел на свет божий. Неожиданно из-за густых зарослей ограды ко мне выбежала Полинетта. Я не мог не вскрикнуть:
— Полинетта! Вы откуда и куда?
Оглянувшись по сторонам, она ответила:
— Я вас караулила, Павел Васильич, — сторожила возле виллы. Не хотите погулять? — и она взглянула своим косвенным, застенчиво-вопросительным взглядом.
— Отчего же нет? С удовольствием, особенно после лекции мсье В. — Я глубоко вдохнул вечерний, пахнущий резедой воздух. — Только не забудьте, Полинетта, что в семь часов будет детский концерт. Вы, случаем, в нем не участвуете?
— Не участвую. Мадам В. считает, что у меня нет музыкальных способностей. Ну, положим, к пению действительно нет, хотя мне кажется, что я пою не хуже этой злючки Луизы, а она сегодня должна выступать. Но на фортепьяно я могла бы сыграть; мадам Арно меня хвалит и говорит, что я делаю успехи. Папá платит за мои уроки все годы, что я в пансионе. Мадам В. тоже начинала со мной заниматься. Только скоро отказалась — сказала, что я… что я… не имею способностей и потому неперспективна.
Мы шли по направлению к лесу. Полинетта не умолкала. По-видимому, ей хотелось выложить все, что накопилось на душе.
— А вот в Вербуа, у буживальских Тургеневых[2], меня охотно слушают, даже просят поиграть. Фанни, их дочка, сама играет прекрасно, но, когда я приезжаю, они все просят меня поиграть.
— Что же вы играете, Полинетта? Листа? Шопена?
— Пока я играю этюды. Мне мадам Арно дает разбирать Ле Куппе, Бертини, еще этого… Геллера. Она говорит, что это необходимая подготовка. А в Вербуа мы с Петей — ему пять лет — играем «Блошиный вальс»[3].
— И часто вы бываете у Тургеневых?
— Сейчас довольно часто. Они присылают за мной коляску. У них весело. Фанни хотя и взрослая, играет со мной и с Альбертом в разные интересные игры. Разучивает с нами танцы — Альберт младше меня на год, но это ничего. — Она слегка запнулась и добавила: — Для танцев ничего.
— А что делают в это время старики Тургеневы?
— Как? Они тоже с нами веселятся. Мадам Клара — она итальянка — совсем не старая и очень смешливая… Но вы не думайте, мы и серьезными делами занимаемся. В воскресенье они всей семьей ходят к обедне в свою домовую церковь, и я с ними.
— Какая же у них религия?
— Как какая? Они православные, как Николай Иваныч. И знаете, Павел Васильич, я тоже подумываю, не принять ли мне православие. Как вы считаете?
— А как считает ваш отец? Его слово тут главное.
— Папá очень доволен моим решением, он хочет поговорить с отцом Василием из посольского прихода, чтобы тот со мной занялся катехизисом<[4].
Между тем солнце зашло, начало темнеть. Я предложил своей спутнице повернуть к дому, чтобы успеть на концерт. Полинетта молча кивнула и всю обратную дорогу не промолвила ни слова. Только при подходе к дому сказала, словно сама себе, ни к кому не обращаясь:
— Папá мне не верит, когда я ему пишу, что мадам В. меня ненавидит, он не верит, что она не может скрыть своего отвращения при моем появлении… И я знаю, почему внушаю ей отвращение. Она хочет владеть папá безраздельно. Ей не нравится, что у папá есть я. Я — его дочь. А она всего лишь его аманте, его любовница. — Последнее слово она признесла чуть слышным шепотом, словно сознавая его неуместность и даже запретность — в двух шагах от дома мадам.
Я взглянул на нее: даже в сумерках было видно, как на ее бледном лице проступает краска.
Разговор наш принял малоприятный оборот, и я поспешил его прервать:
— Полинетта, вы пойдете со мной или вам нужно переодеться?
— Я еще не решила, стоит ли мне идти на концерт. До свиданья, Павел Васильич, спасибо за прогулку. — И она почти бегом устремилась к гостевому домику.
* * *
В просторной гостиной все было готово к концерту. Зала стала еще длиннее за счет того, что в глубине был раздвинут темно-красный бархатный занавес, за которым скрывалась удобная сцена с небольшим роялем. Зрители уже заняли свои места на стульях, расставленных посреди залы, народу было не так много — все та же знакомая мне компания: мсье В., Хоакина, ее брат с женой, мадам Берта; позади них сидели три барышни разного возраста и разной степени привлекательности — не сразу я понял, что это были ученицы мадам В., бравшие у нее уроки пения. В дверях стояла прислуга в ожидании начала. Я незаметно притулился с краю, в свободном от зрителей последнем ряду. На сцене показалась мадам В. в простом белом платье с чайной розой за корсажем. Она села за рояль. Концерт начался.
Под веселую мелодию на сцену выбежала малютка Марианна, для своих четырех лет она вела себя чрезвычайно бойко. Бодро начала песенку про Каде Русселя с озорным припевом «Ah ! Ah ! Ah ! oui vraiment, сadet Rousselle est bon enfant». Но на второй куплет заряда ей не хватило. Она забыла слова — музыка остановилась. Марианна начала снова с первого куплета — и опять остановилась на втором. Ей стали подсказывать из зала, но она уже расстроилась, из глаз закапали слезы. Мадам В. встала из-за инструмента, подошла к девчушке и, полуобняв ее, обратилась к залу:
— Я так понимаю нашу Марианну — ей жаль Каде Русселя. У него всего три волоска, а, посмотрите, какие роскошные волосы у Марианны! А сейчас они с Клоди споют нам песенку про Пастушку. Марианна, сбегай за своей маской!
Та убежала за кулисы и вышла оттуда, одной рукой крепко вцепившись в Клоди, а другую держа за спиной. Мадам В. снова села за рояль. Девочки запели. Пела в основном Клоди — тоненьким чистым голоском, а Марианна подхватывала припев: «la-la-la-la». Когда речь зашла о кошке, стащившей сыр, Марианна выхватила из-за спины раскрашенную бумажную маску — наверняка она сама ее смастерила под руководством мадам Берты — и превратилась в смешную хитренькую кошечку. Раздались аплодисменты, после которых Марианна, приободрившись, решила снова исполнить «Каде Русселя». На этот раз она успешно преодолела второй куплет. Зрители, сидевшие в зале, вознаградили Марианну дружными аплодисментами.
Следующей выступала Луиза. Я обратил внимание на ее костюм. Если ее младшие сестренки одеты были скромно, как и сама мадам В., в одинаковых белых платьицах (Марианна с красным, а Клоди с лиловым пояском), то на Луизе было настоящее концертное платье из блестящей ткани, с глубоким вырезом, не вполне подобающим юной барышне; на голове была замысловатая высокая прическа, так что выглядела она лет на десять старше своих лет.
Луиза уверенно проследовала к роялю. Мадам В. уступила ей место и села рядом с тем, чтобы переворачивать ноты. Луиза играла пьесу своего сочинения. Пьеса была столь сложна, что я не мог за ней уследить и даже не понял, что это конец, когда она кончилась. Но публике вещь понравилась, было несколько криков «бис!», и Луиза пьесу повторила. Мне показалось, что во время исполнения ее больше занимала не музыка, а то, как она выглядит. Во все время игры на ее лице сохранялось выражение высокомерия и полного довольства собой.
Из учениц мадам В., выступавших после Луизы, больше других мне запомнилась одна — молодая, очень артистичная, с красивым и сильным меццо-сопрано, спевшая россиниевскую Розину так, как я во всю свою жизнь не слыхивал, а я старался не пропускать итальянских и французских гастролеров, навещавших Северную столицу. Не знаю ее имени, кажется, ее звали Дезире[5].
Концерт явно шел к концу. Неужели мадам В. ничего не споет? Мне казалось, что это невозможно, и очень хотелось ее услышать. Словно подслушав мои мысли, мадам В. поднялась и обратилась к публике. Все замолкли.
— Мадам и мсье, прежде чем выступит самый молодой участник сегодняшнего концерта, я спою романс моего сочинения на слова русского поэта Александра Пушкина. В зале сидит наш гость из России мсье А. Дарю вам, мсье А, этот романс. — И она запела по-русски. Я узнал пушкинский «Цветок».
«Цветок засохший, безуханный, Забытый в книге вижу я…» Все во мне всколыхнулось при этих словах, слезы закипели, едва смог удержать. Все же я русский, а Пушкин — не просто любимый мною поэт, совсем недавно я ночи просиживал над его рукописями… Нет, я не ожидал услышать ничего подобного — и где? Во Франции. Мелодия была простая, грустная, без всяких вычур, очень подходящая к простым и печальным словам. И пела она как надлежало — без надлома и рисовки, свободно и печально. И мне даже показалось, что это поет русская певица, так чисто она выговаривала слова…
Я не заметил, как романс кончился. Сидел словно оглушенный. Кто-то легко дотронулся до моего плеча. Полинетта!
— Разрешите мне сесть рядом, Павел Васильич, — она шептала прямо мне в ухо. — Я намеренно пришла к концу, чтобы послушать моего братика.
— Конечно, конечно, Полинетта! Здесь свободен целый ряд. — Я пересел, освободив для нее место с краю.
Между тем Вероника вынесла Поля и поставила его посреди сцены.
Малыш смотрел вокруг полусонными глазками, ему пора было спать.
Мадам В. вложила в ручки ребенка трещотку, подбежала к роялю и заиграла бравурную мелодию с отчетливым ритмом. Мальчонка взмахнул трещоткой. Не знаю, был ли отрепетирован этот номер, но все услышали, что Поль хорошо попадает в ритм и трещотка трещит не беспорядочно, а в такт музыке. Глазки малыша заблестели, он увлекся игрой, а я подумал, что присутствую при начале карьеры будущего музыканта.[6]
Мадам В. поцеловала чудо-ребенка и передала в руки Вероники. Концерт закончился. Растроганные зрители потянулись на сцену — выразить восхищение прекрасно проведенным концертом. Полинетта, видимо, не желая попадаться на глаза хозяйки, быстро исчезла, шепнув мне, что будет ждать у выхода.
Я стоял в сторонке, ожидая момента, когда мадам В. останется одна. Но, подойдя, не мог выговорить ни слова. Пробормотал обрывочно: «Спасибо… подарок… Пушкин…» Мадам В. улыбнулась лучшей из своих улыбок и спросила:
— Вы, мсье А., не хотите проводить меня до Берлина? Луи нездоров, а мы с вами могли бы вволю наговориться в дороге. — И, словно вопрос был уже решен, продолжила: — Завтра к девяти подадут коляску, а почтовый дилижанс отправляется в десять часов, там уже заказаны два места.
Мне ничего не осталось делать, как склонить голову и ответить:
— Повинуюсь, мадам.
Полинетта ждала меня возле ограды, в темноте я не сразу ее увидел.
— К сожалению, Полинетта, — начал я, — планы мои изменились. Завтра утром я уезжаю, так что мы с вами не сможем больше гулять. — Полинетта молчала. — Мне очень жаль, дорогая девочка, я бы хотел поговорить с вами, посоветовать почитать некоторые книги…
— «Дорогая девочка…» — повторила протяжно Полинетта. — Так папá называет меня в письмах. Вам обязательно нужно ехать? Я так много хотела вам рассказать… А книги… Мне трудно их читать; сеньора Хоакина посоветовала мне «Дон Кихота», но я начала — и показалось скучно.
— Ваш папá очень любит «Дон Кихота», он сам немножко похож на этого героя — добротой и верностью… Возьмитесь еще раз за чтение, думая об этом. А сейчас — прощайте! Мне нужно собрать вещи. — Взял ее руки в свои — ладошки были мокрыми от слез. Я шутливо воскликнул: — Полинетта, вы снова не носите с собой носового платка! — Шутил, хотя на душе было довольно муторно.
— Прощайте, Павел Васильич. Если увидите папá, скажите ему, что я бы не хотела в другой раз проводить лето в К-ле. И еще — что я очень, очень его люблю.
Она осталась стоять возле ограды, а я направился к себе. Темное небо, всё в звездах, простерлось надо мной, и меня пронзила мысль, что я невероятно счастлив — в сравнении с этой бедной девочкой. Я свободен, делаю что хочу, могу принимать и менять решения. А она вынуждена подчиняться чужой воле, жить вместе с теми, кто ее не любит. И мой друг, сам того не ведая, оказался в ситуации выбора: или та, кого он столько лет преданно любил, или обретенная им дочь, также претендующая на его любовь… Дай ему Бог преодолеть их взаимное ожесточение.
* * *
На следующее утро после раннего завтрака ко мне, слегка волоча ногу, подошел мсье В. и торжественно, с тысячью благодарностей, вручил мой шейный платок. А в самый последний момент, когда кучер уже собирался хлестнуть лошадей, к коляске подбежала запыхавшаяся Полинетта и протянула мне в окошко постиранный ею белоснежный носовой платок.
И потом, когда коляска тронулась, она еще долго стояла на дорожке, махая рукой — на долгое прощанье.
* Мсье местный? (фр.)
** Нет (фр.).
*** Мой хозяин на охоте подвернул ногу. Вы не могли бы нам помочь? Нам нужно добраться до ближайшей деревни (фр.).
**** Вы из России? Вы знаете моего отца? (фр.)
1. Здесь и далее, за исключением отдельных случаев, французские фразы даны в переводе на русский.
2. Семья «первого декабриста» Николая Ивановича Тургенева, проживавшего в имении Вербуа под Буживалем. Николай Иванович Тургенев — дальний родственник писателя Ивана Сергеевича Тургенева.
3. В России — «Собачий вальс».
4. Выйдя в 1865-м замуж за католика Гастона де Брюэра, Полинетта была вынуждена принять католичество.
5. По-видимому, речь идет о Дезире Арто (1835—1907), покорившей во время своих гастролей в 1860-х Россию, а заодно и Петра Ильича Чайковского, не на шутку в нее влюбившегося.
6. Предположение оказалось верным: Поль стал концертирующим скрипачом-виртуозом.