Зарисовки. Размышления
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2023
САШКА
Работал Сашка егерем и всегда был под мухой. Надзирал он за местами глухими, поэтому охотничьего народа здесь бывало немало. Он привык к угощениям, ждал угощений, напрашивался на угощения. Варить себе что-нибудь кроме картошки ленился, норовил все полакомиться копченой колбасой, консервами мясными, бутербродами и всем тем, что охотники привозили из города. Была у него лайка, которая, как и ее хозяин, заглядывала в рюкзаки и в глаза гостям, чтобы получить что-нибудь вкусненькое. На казенной моторке для осмотра своих владений и поимки браконьеров он ездил только за водкой.
Егерская изба стояла на берегу извилистой речки, на одном из поворотов которой тонкая береза, выгнувшись над рекой красивой дугой, своей легкой верхушкой почти касалась противоположного берега. Всем посетителям Сашка показывал эту березу как местную достопримечательность, говоря, что она оформляет въезд в его резиденцию со стороны озера. Изящная березовая арка над рекой была когда-то высокой, но с годами она все ниже склонялась к реке, и Сашка предупреждал охотников: «Внимание! Приближаемся к моей резиденции. Прошу всех сделать поклон!» И гости, и хорошо знавшие его советовали срубить эту березу (ну, мало ли что может случиться по пьянке), но он не соглашался, заявляя, что у него с березой любовь и что они друг друга очень берегут.
«Резиденция» состояла из полуразвалившейся избы и покосившегося дровяника на небольшой поляне, где валялись ржавые ведра, ржавые банки из-под консервов, ржавые детали от детских колясок, железных кроватей. Охотничьи басни и праздные разговоры Сашка очень любил. А вот делать ничего не любил. Когда ему предстояло какое-либо дело, от которого не удавалось отвертеться, он уже задолго до его начала становился хмурым, неразговорчивым, раздражительным: «Осмотреть, проверить, выявить! Да чего там осматривать, чего проверять, чего выявлять! Никто делать ничего не хочет, а я за всех отдувайся! Все будут только разговоры разговаривать да водку хлестать. Ну народ! Ну страна!» Он считал себя диссидентом. Говорил, что поменял городскую жизнь на лесную из политических соображений.
Был он единственный сынок у мамы, заласканный, безвольный, охочий до сладенького. Из маминых рук плавно перешел в руки одной жены, потом другой, потом третьей. Когда-то был стройным, черноволосым, с синими глазами. На молодежные междусобойчики приходил в резиновых сапогах, с ружьем и с собакой и своим ковбойским видом вызывал у женской половины неизменный интерес. Предполагалось, что прямо с вечеринки он дернет на охоту. Но на охоту он почему-то не особенно торопился — проводил в гостях несколько дней (в резиновых сапогах, с ружьем и с собакой), а потом уходил, прихватив с собой какую-нибудь девушку. И убегал он в лес от очередной жены, от очередных алиментов, от городских работ. Правда, лес он любил. Любил бродить по лесу без всякого дела, сидеть тихими вечерами на завалинке, покуривая и посматривая на закатное солнышко.
Когда охотники приезжали с женами, Сашка очень оживлялся. Подсаживался к какой-нибудь посимпатичнее и начинал вести с ней тихий разговор о природе, о лесных зверюшках, об одинокой жизни в лесу… Внимательно смотрел женщине в глаза, улыбался понимающе и будто нечаянно пожимал то руку, то ногу: авось клюнет. И кто-то, наверное, клевал, если его три жены были чужими женами.
Над Сашкой с его березой охотники подтрунивали, но по-своему любили его — бестолкового, восторженного, незлобивого, безвольного. И каждого, кто возвращался из его краев, всегда спрашивали: «Ну как там Сашка? Как его роман с березой?» Однажды на такой вопрос приезжий медленно покачал головой и засмеялся, как-то странно подергиваясь: «Береза… ему башку оторвала… летел, пьяная рожа, на моторке ночью, ну и…» И охотники, качая головами, тоже засмеялись, как-то странно подергиваясь.
* * *
У одних алкоголиков, говорят врачи-психиатры, психика поражена, а у других алкоголиков изменений психики не наблюдается. Почему — неизвестно.
Вот такого пьянчужку я увидела в Царском Селе у магазина. Мне понравилась чистая картошка, которую он продавал. Время было перестроечное, полуголодное, и поэтому хорошие и недорогие продукты ценились. Решила, что если мужичонка будет еще сидеть, когда я буду возвращаться, то куплю его чистую картошку.
Да, он, бедненький, еще сидел. А дело было уже к вечеру. Я взяла все, что у него осталось, но требовалась сдача. Он развел маленькими ручками: А у меня денег-то нет». Я разменяла деньги в магазине и дала ему положенное. Он взял, а потом, умоляюще глядя на меня васильковыми глазами, попросил: «Миленькая, миленькая, дай мне еще рублик. На маленькую не хватает. Дай, пожалуйста, если не жалко!» Я с удовольствием дала ему еще рубль, ведь за картошку он мог спросить и подороже.
И на сердце у меня было как-то легко и светло, когда вспоминала его загорелое лицо в морщинках, смешную шапку, чистенькую старую одежонку, его васильковые глаза, его детскую непосредственность.
* * *
Гуляла по солнышку и присела на новенькую скамейку, установленную на новой дорожке у пруда. Пожилая женщина приятной наружности какими-то милыми словами попросила разрешения сесть рядом со мной. Я читала и долгое время молчала. Потом закрыла книгу, что-то сказала про погоду, и она охотно вступила в несложный разговор. Видно было, что ей за восемьдесят, но старушкой ее назвать было нельзя. Одета со вкусом: мягкое пальто оливкового цвета и кремовый изящный берет из ворсистого материала. На левой руке дамы было золотое кольцо. Из разговора я поняла, что ее муж был военный, а сама она родилась в Костромской области в крестьянской семье. Это, кстати, было заметно по ее легкому акценту.
Говорила в основном я. На ней я опробовала свои последние мысли о планомерном уничтожении Сталиным именно интеллигенции и лучших представителей всех слоев общества, о последствиях этого уничтожения для сегодняшнего общества; о надвигающемся запрещении анализировать действия руководства и о многом другом.
Она с пониманием кивала и привела пример своего воспитания в семье: отец строго наказывал детям никогда не брать ничего чужого. Когда раскулачивали богатых и растаскивали их имущество по своим домам, он ничего не брал: «Мне ничего не нужно!» Мы с ней распрощались, и она попросила меня приходить во время прогулки на эту скамейку. Больше я ее никогда не видела.
* * *
Сухонькая старушка переходит через дорогу. В одной руке у нее палка, в другой — пушистая собачонка. Старушка крутит головой туда-сюда, постоянно пугаясь и крепко прижимая к себе собачонку. Посередине улицы останавливается, чтобы не рисковать, но не перестает крутить головой в смешной большой белой шапке, трепеща от страха.
Собачонка, напротив, — как сфинкс. Ее не первый раз переносят через дорогу, и она, избалованная постоянным вниманием к своей особе и переливающейся через край любовью хозяйки, принимает все как должное.
Старушка прижимает к себе тепленькое существо с такими нежностью, любовью и страхом, с какими трепетала когда-то за жизнь мужа, умершего от последствий ранений в Отечественную, потом за жизнь своих престарелых родителей, а потом за жизнь сына, рано умершего от большой дозы облучения на работе.
* * *
На маленькой дачной станции недалеко от Петербурга, в уютном уголке деревянного покрытия ласточки устроили гнездо. Из-за барьера лепного гнезда высовывались довольно крупные головенки. Родители сновали туда и сюда, а малыши исправно и словно по команде открывали ярко-желтые рты. Не жизнь, а малина! Когда детишкам нужно было по серьезным делам, они поворачивались попками к невольным зрителям и устраивались на краешке гнезда. Не успевал малыш оправиться, как тут же появлялся один из родителей и уносил в клювике дитячьи отбросы. А в гнезде, надо полагать, были чистота и порядок. Такая организация неразумных птах резко контрастировала с заплеванной, в окурках, железнодорожной платформой (несмотря на обилие урн) и особенно картиной под платформой с горой окурков, бутылок и всякой дряни.
* * *
Осень царская. Относительно теплый день. Часто из-за серо-белых пухлых облаков прорывается солнце, и тогда вся природа широко и благодарно улыбается.
В начале Садовой улицы, неподалеку от красивого белого особняка с полукружием по фасаду колонн ионического ордера, на берегу гладкого пруда, почти у самого моста, стоит старый клен. Он когда-то был ранен. Рана эта, уходящая вверх, расщепила дерево на две части: правую — более здоровую, с мощными ответвлениями, и левую — в большей степени пострадавшую. В осенней раскраске клен будто истекает кровью. Голова его вся в темной крови. Кровь капает вниз на еще зеленые или чуть тронутые желтизной листья и стекает на склоненные над прудом ветви, нижние листья которых все в темной крови. И тяжело раненное дерево словно оживает, когда его освещает солнце.
Императорские клены, обрамляющие Екатерининский парк со стороны Садовой улицы, цвета темного золота придают всей картине тот неповторимый и вместе с тем такой знакомый всем питерцам вид осеннего города Пушкина. В конце перспективы, пышной по-королевски и вместе с тем уютной благодаря небольшим строениям вдоль улицы, сверкают новехонькие из молодого золота луковки церкви. И гранитные гладкие плиты набережной над узким ручейком с устроенными перепадами, как у больших рек, и широкая отлогая луговина, усыпанная желтыми листьями, — все это очень живописно и в то же время уютно.
Как всегда, я восхищалась «безмолвными чертогами» Камерона. С какой стороны на них ни посмотри (через пруд или сквозь просветы в аллеях парка), отовсюду — удивительная красота, чудесная гармония, прозрачность и наполненность воздухом. Высокий дух водил рукой Камерона. Вспомнилось, как художник Шилов задал вопрос крупному ученому-физику, портрет которого он писал, почему он, художник, разговаривая с ним, не перестает работать, будто рукой его кто-то водит. Ведь он не осознает движений руки. Что это? Физик сказал, что на такой вопрос ни один человек ответить не может.
* * *
На книжной ярмарке по случаю выходного дня было много детей. Мальчик лет пяти-шести подошел к моему столу, держа в кулачке 50 рублей. Показал пальчиком на книгу с черно-белым изображением Спасителя, согнувшегося под тяжестью креста, «Толкование Страстной седмицы». Я предложила ему детскую книгу с красивыми картинками. Он замотал головой и опять показал пальчиком на ту же книгу. Я спросила, кто ему дал деньги и поручил купить эту книгу. Он сказал, что деньги дал папа и разрешил ему купить то, что он захочет.
* * *
Новгород сияет белизной. Белый снег, белые церкви. День ослепительный. Легкий морозец, снег с хрустящей корочкой, рассыпчатый, крупнозернистый. В кремле ремонт, на мосту ремонт, но проход для людей есть. По широкому Волхову — ледоход. Когда ремонтный шум стихает, слышно, как тонкие льдины, сталкиваясь, о чем-то шепчутся. Пляж пустой, снежно сверкает на солнце. На уже высохшей асфальтированной дороге вдоль пляжа редкие бегуны. Встречные девушки свежие, розовые.
Рассматривала формы церквей и их декор. Украшения самыми простыми средствами — ниши различного очертания и различной глубины, выступы тоже разнообразной формы. Разновысотность окон, ниш и кирпичного узора. Древнего мастера не смущало ничего. Расстояния между окнами, нишами, вертикальными тягами разные. Ряд окошек в нишах самой разнообразной формы — стрельчатые, квадратные, полуовальные. И все окошки с надбровничками, тоже разного рисунка. А у двух окошек вообще нет надбровничков. Почему? А потому как места для них не хватило, а если их втиснуть, то вида не будет. Все сделано на глазок, все неровное, несимметричное, но в этом и непосредственность, обаяние и удивительное художественное чутье древних мастеров. В деталях украшений величайшее разнообразие, но в каждой детали и чувство целого. Пропорции храмов, особенно ХIV века (с трехлопастным завершением) очень хороши. Искусно украшенный кирпичным кружевом барабан с маковкой-шлемом в хорошей гармонии с высотой храма. Все разнообразие декора лишь в искусном чередовании ниш и выпуклостей.
НАДЕЖДА
Родилась Надежда в 1930 году в деревне неподалеку от Козельска. Окончила только два класса школы, так как надо было помогать матери по хозяйству. В колхоз мать не вступала, и земли им не дали. Оставили только дом и порог. Выкапывали на колхозных полях оставшуюся картошку. Отец уходил на заработки. Он был мягким человеком, а мать — очень властная. Родственница хотела взять Надежду в свой город, чтобы она могла получить образование, но мать не пустила. В войну ели траву, посыпав ее солью. Собирали клевер, липовые листья, сушили, толкли и пекли оладьи. После войны мать попросилась в колхоз. Проработала три дня и послала вместо себя Надежду. Продолжает рассказывать Надежда:
«Мяня много парней сватало, да мать не отпускала. Ей работники нужны были. За однохо я хотела итить против матерняхо запрета. Доховорились с им, што через шесть месяцев, кохда он приедет с каких-то работ, мы с им поженимси. Мне тянуло уже к тридцати ходам, а он был на десять лет младше. А у яхо был друх, на ход яхо постарше. Он яму поручил мяня обяряхать, штоб ко мне нихто не подмазывалси. Ну вот. А етот друх сам стал ко мне клинья подбявать. Он тоже был красивай, стройнай. Ну я и поддалася. Он мне сказал: „Пойдешь за мяня?“ — „Пойду, — ховорю, — если возьмешь“. Мне ведь к тридцати ходам дело шло. Хотелось иметь дитё».
Я так и не поняла, расписались они или нет, но только Надежда вопреки воле матери ушла жить к нему. А когда вернулся первый и всё узнал, он спросил: «Фундамент заложен?», то есть ожидает ли она ребенка. Я так поняла, что, если бы не этот «фундамент», он бы ее отбил у своего коварного друга. На вопрос, сколько они прожили, Надежда махнула рукой: «Совсем недолхо. Он был очень охоч до женщин. Нашел сябе какую-то с двумя детями с Кавказа, уехал с ей на ее родину и там родил еще одно дитё. А у мяня зато дочка осталася, тоже красивая, стройная. Она черная. Мне и ховорять: „Ты што, за цыхана вышла?“ (Смеется.) А какой он цыхан? Он наш, дярявенскай!
Я ведь унуков растила. Чуть заболеют, я по им мором умирала. Боялась, вдрух в больнице укол им сделають сонным, и будуть они умственно отсталыми. Ховорю, дайте мне их, я сама буду их лячить. Все красивые». Стала рассказывать об одном из внуков: «Он у нас очень мозголовый. Чуть што намякнешь, он уже знает, што я хочу сказать. А у яхо рука на три сантиметра короче друхой. У профессора были, он и ховорить: операцию делать надо, а то он у вас будет маленький, ня будет расти, значить. Ну, а на операцию-то деньхи нужны. А откудова их взять. Дочь на работе ня попросит. Ей, ховорит, неудобно. Я бы попросила, мне-то пусть люди думають. Ладно. Брату написали на Дальний Восток. Он и прислал две тыщщи. Ховорить, хватит етих денех. Вот так. Унуку усе ховорять, мол, ня бойси, усе будет хорошо. Ну, сделали операцию. Врач-болхарин — молодой, но нормальный — ховорить: надо, мол, перявязывать и только потом хреть. Я яму ховорю: сынок, я нехрамотная и ничехо не сображаю, и дочка тоже не сображаеть. Я тут с им буду в больнице, а вы уж делайте што нужно. Ну, он ховорить: ладно, баушка, будем доводить до конца.
А как нас выписали с больницы, к хирурху-то надо все равно итить. А он у нас ничехо не сображает, наверно, диплом купил. К ему и народу нет. Он сидит, што-то пишет и даже не смотрит, у кого какое повреждение. У друхохо хирурха полная больница народу. Даже на улице яхо останавливают, што-то спрашивають, а у нашехо — усё чисто, народу — никохо. Я яму — так и так, надо, мол, сначала перявязывать, а уж потом только хреть. А он мне и ховорить: „Хде же я найду людей, штоб и хреть и перявязывать?“ А я яму и ховорю: „А вы зачем тут сядите? За што деньхи хрябете? Вы врач или не врач? Ня будяте делать что положено, я в Питер поеду жаловатца“. Заставила яхо работать. Это что же за номяр такой, сядит за столом и только время тянет! Мне медсестры потом ховорять: „Молодец, баушка, не побоялись сказать“. А мне што с им — дятей хрестить? Теперь унучок с рукой. В армии был, кладовщиком работал. Тяперь машины чинит. Работает у частника, и тот яхо от сябя не отпускает. Золотыя у яхо руки. Да вот жену-то ня выбрать. У нас в Киришах усе деучонки курять и пьють по-большому, а на работе — по-маленькому».
Спрашивала я ее и про веру. «У нашей дяревне верили усе, и даже родители предсядателя колхоза. Так што предсядатель никому ня мешал. В домах были иконы. Только вот церковь была за пять километров.
— А как же советские праздники и всякие там собрания?
— Не-е, мы этохо ничахо не праздновали. Чтили только церковные праздники. Друхие-то дяревни нас называли темнами, дерявенсками. У нас усе были верующими. А неверующих осуждали.
— А как же вы говорили, что вашу маму раскулачили. Кто это делал? Приезжие?
— Нет, свои.
— Свои верующие?
— Верующие, но хто работать не любил, а болтать были хоразды. Наш сосед нас и храбил. Но Хосподь-то видит, не было яму щастья. У яхо было четверо дятей, и усе нечисты на руку. Одну дяучонку за воровство картошки одна наша палкой побила. Она и умерла чрез две нядели. Это плохо. Так няльзя. Могла бы высячь крапивой, а то палкой рябенка! А друхая дочка вышла замуж в хорошую сямью, но муж яё выгнал, хоть и дети были прижиты. Выгнал, што она подворовывала. Вот так у этохо соседа усе дети похибли. Как Хосподь учит нас: взял чужое — вот и дятям это передалось. Вот какие дяла».
* * *
На площади перед ТЮЗом среди мамаш с колясками и кричащих мальчишек спокойно сидел на зеленом газоне птенец. Он, очевидно, выпал из гнезда и что-то себе повредил. По временам он звонко верещал, не смущаясь ни гудками машин, ни криками детей. Может быть, он звал на помощь своих родителей? Мне стало жалко этого боевого малыша: а ну как собака на него нарвется или бездомная кошка начнет играть с ним как с мышкой. А он такой крохотный и такой хорошенький! Шутка ли — из теплого гнезда, где о нем заботились мама с папой, вдруг оказаться в огромном неизвестном пространстве?! Я взяла его в руки, и он не возражал. Что-то затрещал на своем языке и спокойно уселся на ладони. Я развернула носовой платок и посадила на него пострадавшего. И к этой операции он отнесся спокойно. Положила мягкий кулечек в сумку и направилась к метро. Птенца не смутил и шум метро. Он периодически звонко верещал и пытался вспархивать. Рядом сидящие люди умиленно улыбались.
Дома я посадила раненого в большую коробку из-под телевизора, поставила на дно блюдечко с водой и рассыпала пшено. Птенчик тихохонько сидел в своей новой квартире. Я вспомнила, что, когда много лет назад я нашла на дороге птичку, которая не могла летать, а только скакала, муж порекомендовал накрыть ее большой коробкой, чтобы в темноте и тишине она отошла. Наутро мы птичку выпустили. Она легко вспорхнула и улетела.
Я стала выяснять по телефону у знающих людей, что за повреждение может быть у птенца и не отвезти ли мне его обратно на место его рождения. Но у моего крохи, как оказалось, было повреждено крыло. Совместно было принято решение не беспокоить птенца, дать ему отдышаться, а там утро вечера мудренее.
Встала я поздно, часов в девять. Из коробки ни звука. Я открыла ее, а птенца нет. В полнейшем недоумении стала осматривать коробку. Сверху она была хорошо закрыта, но вот с боков я увидела небольшие узкие отверстия для рук. Птенец, как я полагала, никак не мог протиснуться в эти узкие отверстия. А мой боевой кроха все-таки протиснулся. Он лежал недалеко от коробки на полу маленьким беззащитным комочком. Лапки-паутинки были вытянуты, глазики закрыты. Он был еще теплый. На рассвете кроха, услышав голоса своих соплеменников, начал неравную борьбу с обстоятельствами. А я, корова, спала, когда малыш рвался на свободу. Завернув еще теплое тельце в чистую мягкую тряпку, я закопала его под яблоней.
Какой боевой дух жил в этом тщедушном тельце! Вот бы нам поучиться у этого крохи бойцовской отваге в безудержном стремлении к свободе.
* * *
В мастерской пожилой человек и я ожидали починки наших изделий. Взглянув на меня и заметив, что у меня такая же старая физиономия, как и у него, он тихонечко начал разговор о том, как хорошо было раньше и как плохо теперь. Я привела ему известную цитату: не стоит говорить, что прежние дни были лучше нынешних, ибо не от мудрости мы это говорим.
Он взволнованно начал перечислять: бесплатная медицина, бесплатная комната, бесплатное образование. Я набросилась на него, как зверь. Бесплатные психушки для инакомыслящих, бесплатная конура в вороньей слободке, бесплатное образование для миллионов женщин, которые по специальности никогда не работали, фактически многолетняя бесплатная работа миллионов на милитаризированное государство: из нас сделали халявщиков, попрошаек, глядящих в глаза государству, как верные псы!
И вот, когда я уже почти торжествовала, что своими аргументами приперла его к стене, он, опустив голову, тихо проговорил: «Человека жалеть надо». Меня словно на бегу остановил его кроткий голос. Ледяная корка гордыни мгновенно растаяла. Чуть помолчав, я тоже тихо сказала: «Вы правы. Человека надо жалеть». Распрощались с ним как родные.
НАША ОСОБЕННОСТЬ
Квасные патриоты любят петь о нашей особой роли в мировой истории, о нашем духовном руководстве всеми народами. Всё это мы слышали в советское время, когда наши вожди трещали о мировой революции, которую мы, естественно, должны были возглавить и, естественно, одержать блистательную победу.
Мы в этом мнении не одиноки. На заре цивилизации о своей особой роли в просвещении неразумного человечества и о мировом господстве трубили фарисеи — духовные вожди древних евреев. Так что мы можем считать себя последователями их мировоззрения.
Между тем мы, конечно же, особенные, как, впрочем, и любой из народов. Меня наша особенность настигла однажды на троллейбусной остановке. День был нестерпимо жаркий, что в Петербурге бывает нечасто. Я дожидалась троллейбуса в тени фонарного столба. Неподалеку от меня в тени водопроводной трубы укрывалась от солнечного пекла женщина средних лет с двумя большими дорожными сумками. Она обмахивалась, как веером, сложенной газетой. Когда мой рассеянный взгляд скользнул по ней, она, глубоко вздохнув, доброжелательно простонала: «Жарко!» Всем своим видом она приглашала меня к разговору. Я изобразила на своем лице, что и мне невмоготу, и стала смотреть в сторону, откуда должен был появиться троллейбус. Тогда она, подхватив свои сумки, подошла ко мне, оказавшись на самом солнцепеке, и стала говорить о том, как тяжело сейчас огородникам: надо и воду таскать издалека, и с сорняками бороться, а от жары даже в доме не укрыться. Говорила она очень эмоционально, размахивая руками. Я потеснилась, чтобы дать ей место в узенькой тени, но она, стоя на солнцепеке, разгоралась все больше. Без какой-либо паузы она перешла к рассказу о своей семье и о больном муже.
Подошел троллейбус, и я направилась к нему. Женщина, подхватив свои сумки, двинулась за мной. Я собиралась помочь ей подняться на ступеньку с сумками, но она, быстро проговорив, что это не ее троллейбус, продолжала рассказывать о своем муже, перечисляя лекарства, которые он должен принимать. Водитель не закрывал двери, ожидая, когда человек с сумками войдет в троллейбус. Вот так некоторое время мы и стояли: я на подножке — и она, не закрывая рта и размахивая руками, на солнцепеке. Наконец водитель понял, что дама не собирается ехать, и закрыл двери. А «дама», которую оборвали на полуслове, с сожалением помахала мне ручкой.
Вот такая наша особенность мне очень симпатична.
* * *
В Опочке на маленьком импровизированном рынке около магазина огородники выложили на ящиках и коробках продукты своего труда — свежую зелень и первую морковь. Хожу по рядам, высматривая хорошую морковь. В основном одни крысиные хвосты, но по приемлемой цене. У одной из хозяек вижу морковь крупную, красивую, цена, соответственно, высокая. Я даю деньги и спрашиваю, откуда такая крупная морковь в раннее время. Хозяйка что-то с достоинством отвечает. Я беру пучок моркови и отхожу. Хозяйка меня останавливает: «А деньги?» Я в недоумении. Зная, что я всегда сначала даю деньги, все-таки проверяю, что у меня в кошельке. И уже с уверенностью говорю, что я расплатилась. Хозяйка настаивает с твердостью. Замечаю, что у нее властное каменное лицо и холодные серые глаза. Соседки-товарки, поджав губы, молчат. Тогда я даю ей крупную денежную бумажку, но у нее нет сдачи. Я иду в магазин, размениваю деньги и расплачиваюсь с ней.
Вспоминаю, что точно ей заплатила, поскольку в кошельке у меня были только две купюры — одна крупная и одна мелкая. Выражаю свое возмущение. Она слушает с непроницаемым видом. Товарки испуганно молчат. Я ухожу с рынка со злополучным пучком моркови, дрожа от негодования.
Чуть успокоившись, понимаю, что эта морковь будет мне напоминать о неприятной сцене. Разворачиваюсь и опять оказываюсь на рынке напротив каменного властного лица и стальных глаз: «Вот вам ваша морковь. Продайте ее в третий раз! Она пропитана вашим духом и мне не нужна!»
О ЛЮБВИ
«Любите друг друга — и все ваши проблемы будут разрешены», слышим мы. В каждом возрасте по-разному мы понимаем, что такое любовь. В ранней молодости — как призыв искать «свою половинку», как романтические мечтания о безмятежной жизни двух половинок, о полнейшем взаимопонимании; в зрелости — как безраздельное жертвование своими интересами, своими материальными ресурсами ради беспечальной жизни наших детей; в старости — как ожидаемую награду от родных и близких за понесенные нами труды.
Мать, отдающая своему дитяти последнее из заработанного ею тяжелым трудом, уверена, что она выполняет свой долг любви. Жена, досаждающая супругу невыносимой ревностью, подозрительностью и ежедневными нравоучениями, убеждена, что ее недовольство проистекает от большой любви. Муж, унижающий жену и при детях, и при посторонних, полагает, что он это делает из желания приблизить ее к идеальному для него образцу, чтобы ничто не мешало их любви. Престарелые родители, досаждающие своим детям напоминанием о том, сколько они ради них перенесли, и убежденные, что этим они восстановят в семье мир и любовь. Нередко из-за «любви» подростки кончают с собой.
По мере старения человека и приобретения им жизненного опыта его нравственность, как правило, повышается (особенно у женщин), и, позабыв свои молодые деяния, старики начинают учить молодых, что такое настоящая любовь и как надо себя вести, чтобы эту любовь сохранить.
Из хороших книг узнаём, что у человека путь к возвышенной любви трудный и долгий и что истинная любовь — почти всегда жертва: своим самолюбием, своими интересами, своим временем. Понимаем ли мы, что такое жертва? Неразумная любовь к своему единственному ребенку воспринимается большинством как жертва. Страсть пожилого мужчины к юной девушке и подчинение всей своей жизни удовлетворению требований этой девушки воспринимается им также как жертва. Но все это разновидности любви к себе. Страсть к порочному человеку (например, у Лескова «Воительница», у Чехова «Вишневый сад») — это что? Неразделенная любовь — это почему? Любовь к себе неистребима, и все переливы этого чувства подробно исследовал Чехов, в частности и в рассказе «Тиф».
Вопросы, вопросы. Часто человек (мужчина или женщина) одним фактом своего существования причиняет, сам того не желая, страдания другим. Виноват ли он в этом?
Нам знакомы чувство жалости, чувство дружбы. Жалость к страдающему человеку, к животному, к каждой погубленной травинке — это, возможно, частицы возвышенной любви. Дружба — это тоже, наверное, пример возвышенной любви.
И родительскую любовь, и братскую, и плотскую мы ощущаем в своем сердце. И разобраться нам, что это за любовь (не к себе ли?) необычайно трудно. Чехов, например, как бы его ни причисляли к атеистам, в своем творчестве исходил из того, что каждый человек изначально духовно поврежден. А эту мысль никак нельзя назвать атеистической. Вследствие этого духовного повреждения у нас и во внешней, и во внутренней жизни все перемешано — и добро и зло. Смотря по тому, какой стороной нас обстоятельства повернут.
Чуть просветила меня одна крестьянка, поведавшая мне свою историю: «Я готова была отдать свою жизнь, только чтобы ему было хорошо! Любовь — это божественное чувство».
* * *
Есть артисты рекламы. В вагон вошел молодой человек, краснощекий, с быстрыми веселыми глазами и заявил: «Это я пришел!» И стал легко, ненавязчиво, с юмором перечислять свою огородную литературу. Говорил он так, будто ему и самому надоело тарабанить по вагонам одно и то же. Тем не менее дал исчерпывающую информацию о своих журналах. Сразу привлек к себе внимание тем, что предлагал только журналы и только для огородников — не тащил с собой ни карт, ни батареек, ни носков, ни платков, ни прочей дребедени. У меня, седовласой старушки, спросил: «А вам, девушка, ничего не нужно?» Спросил так легко, артистично, с таким милым выражением лица, что я невольно улыбнулась. Уходил из вагона с пустой сумкой, раскланиваясь с теми, кто ему улыбался.
Таких мастеров мало, как и в любой сфере деятельности, потому они и запоминаются. Помню еще одного, который рекламировал какую-то карту. Он никуда не торопился, основательно обрабатывая пассажиров. Сначала он рассказал, почему карта необходима каждому. Потом стал раздавать карты для изучения их пассажирами. Спокойно расхаживал по вагону как по своей квартире, отвечая на вопросы, уточняя и дополняя свои объяснения. Когда понял, что желающих купить карту больше нет, заявил: «Я сейчас уйду, и вы останетесь без карты!» Такой психологический трюк обеспечил ему еще нескольких покупателей.
* * *
В поезде у нее много знакомых. Со всеми весело разговаривает. Со своими сумками расположилась недалеко от туалета и, кто не знает, объясняет, как туда пройти. Всех оповестила о шестидесятипроцентном повышении платы за проезд и что она «в шоке». Когда она собралась выходить, я спросила, расчищена ли дорога к ее даче.
— А я выхожу на сотом километре и кормлю собак.
— Да-да, я видела, целая свора встречает поезд.
— Вот-вот. Некоторые из поезда бросают еду. Это хорошо, но всё съедает вожак, а маленьких не подпускает. А я сначала кормлю слабых, а потом даю и ему — жирной морде. До своего места иду пешком по рельсам. Я уже смотрела — рельсы расчищены, два поезда прошли. Пятнадцать минут — и я дома. Один мужик укорил меня, что я, мол, развожу бездомных. А я ему и говорю: «А ты хочешь, чтобы я тебя кормила? Вот тебе! — и она показала кукиш. — Вот так!» Все это она говорила, беспрестанно поправляя шубу и шапку.
—Тут одна женщина, сама больная и очень пожилая, кормит тридцать кошек. Специально ездит.
— А как же люди оставляют животных?
— Да это же Россия!
— Вы настоящая русская женщина! (Она поморщилась.) — Да причем тут русская! Какая разница, кто какой национальности! Молодой человек, — обратилась она к пожилому мужчине. — Мы уже подъезжаем, возьмите вот эти сумочки!
«Сумочки» — четыре неподъемных кутыля. Потом быстро подбежала ко мне и быстро проговорила в ухо: «У меня и русские, и мусульмане, и евреи. Я директор Библейского общества», — и вихрем понеслась к выходу.
Я вспомнила, что она цитировала: «Кто сделал малым сим, тот сделал Мне! Вот так!»
О СТРАХЕ
Семьдесят лет трезвонили о взаимопомощи, о коллективизме, о добросердечии неимущих, воспитывали детей в пренебрежении к богатству, в пренебрежении к деньгам, а что получили: и высокие заборы, и коттеджи грандиозных размеров, и пренебрежение к бедным и неимущим. Всё это — неизбежные следствия того, что советские были лишены свободы строить свою жизнь самостоятельно, были лишены права зарабатывать, а не выпрашивать у государства мизерные подачки; были лишены права иметь частную собственность на свои честно заработанные деньги. Все мы были рабами государства, которое держало нас на привязи: госзарплата — госквартира — госпенсия. Если бы государство платило своим гражданам настоящие деньги за настоящую работу, каждый мог бы сам купить себе квартиру — и не одну — и обеспечить себе достойную пенсию.
Советские жили под страхом увольнения с работы за самостоятельное мнение, под страхом лишиться комнаты в коммунальной квартире со смертью родственника, под страхом репрессий за «не ту прочитанную книгу, за отсутствие на демонстрации, за не приход на выборы» и т. д. Все жили под наблюдением зоркого государева ока.
Свободного крестьянина, работающего с семьей на своей земле и продающего на рынке свою качественную продукцию, предпринимателя, имеющего семейный подряд, высококвалифицированного специалиста, знающего себе цену, как заставить голосовать за того, на кого государство укажет пальцем? Чем ему пригрозить? Это сделать невозможно. А с советским рабом можно было проделывать любые эквилибристические номера, в том числе и любимый в народе номер по снижению цен (на ковры, бриллианты и прочие предметы первой необходимости).
Когда бывший раб слышит о сталинских зверствах, о пытках, которым подвергались ни в чем не повинные люди, он с гневом парирует: «А нечего было болтать! Болтать было нечего!» Вот как страх внедрился в человеческий ум, человеческую плоть, прополз в душу, превратив свободного человека в молчаливого раба, гнущего спину за четвертушку дешевой водки и дешевую конуру в коммунальной квартире. Вот плод рабского воспитания, основанного на страхе за любое неугодное для власти слово. Когда бывший дрожащий от страха раб получил в перестроечное время свободу говорить, он простодушно и обнажил свою сущность: «А нечего было болтать! Болтать было нечего!»
* * *
Сижу в вагоне метро. Читаю. Краем глаза замечаю, что передо мной стоит седой человек. Увидев свободное место напротив, глазами ему показываю, что он может сесть. Он энергично мотает головой: «Не-е, я никогда не сажусь! Я крепче даже молодых. Посмотрите, какие у меня мускулы!» Он закатывает рукав голубой рубашки. Я удивленно цокаю. Наклоняется ко мне (из-за шума поезда):
— Я токарь!
— Редкая в наше время профессия!
Он улыбается:
— Токарь-универсал! Я опять удивленно цокаю. Действительно, руки у него крепкие, мускулистые. Мужчина среднего роста. Глаза смеются. Лицо в крупных морщинах, мужественное, открытое. Весь он как на пружинах. Да и голова не совсем седая, можно сказать, с проседью.
— Вы же редчайший специалист! Вам нужно школу открывать! Сейчас видимо-невидимо безруких, прохлаждающихся в офисах.
— Не-е, я с девяностых годов никого не обучаю.
— Почему?
— А государству это не нужно. Ему и так хорошо.
— Так частную школу организуйте. Спонсоры на такое благое дело найдутся. Станете миллионером.
Он что-то стал говорить, но я не расслышала, так как стала пробиваться сквозь толпу, чтобы выйти из вагона.
Государство, которое не дорожит профессионалами своего дела и не заинтересовано в том, чтобы эти специалисты передавали свой опыт и умение другим, всегда будет плестись в хвосте цивилизации. Поучительным примером для нас может служить политика нынешней Германии. В этой стране не только подавляются любые попытки как-то оправдать фашизм, но и продолжается до сего времени действенное покаяние народа за совершенные Гитлером злодеяния (помощь бывшим узникам концлагерей, помощь пострадавшим евреям и т. д.).
После воссоединения Западной и Восточной частей Германии многие коммунисты потеряли работу, а пенсионерам-коммунистам сократили пенсии до минимума. Но любой человек, знающий хорошо свое дело, очень ценится. Даже в небольших городах есть специальные бюро, куда могут обратиться пенсионеры, желающие продолжать свою трудовую деятельность на общественных началах. Причем если пенсионер отлично справляется со своей работой, то ему начинают платить деньги. И хорошие деньги. Схема простейшая, когда и специалисту хорошо и государству большая польза.
* * *
За окном вагона быстро меняет свои картины отступающая зима. Деревья и кусты будто осыпаны серебряной крошкой; каждая веточка, каждый сучок, каждая закорючка украшены сверкающими снежными кристаллами. И над всем этим великолепием — холодное восходящее солнце. Природа со смирением переносит любую погоду: деревья и кусты покорно гнутся под ветром, кротко стоят, заваленные снегом; но, чуть заденет их солнце, улыбаются, позабыв о скорбных днях, и торопятся подставить солнцу свои скрюченные, озябшие ветви.
К своим собратьям неразумная растительность относится с уважением. Два деревца, растущие рядом, уступают место друг другу — не лезут соседу в глаза своими ветками, а деликатно протягивают лапки к солнцу там, где они соседям не мешают. Вот на молодой сосне, сияющей на солнце своим стройным розовым телом, застряла здоровенная верхушка сломленной старой березы. Сосна твердо стоит, держа на вытянутых лапах дряхлое березовое тело. И не жалуется, что тяжело, что невмоготу, что старая береза губит ее молодую жизнь.
В вагон вошел рослый молодой мужчина, русый, с широким лицом. Стал перечислять свою снедь. Люди заулыбались: «Наш Валерочка пришел!» Валерочка — своеобразная достопримечательность на дороге Петербург—Великий Новгород. Он не устает каждому, кто покупает у него снедь, желать приятного аппетита. Прекрасно знает, кто что любит, в какой упаковке и в каких количествах. Всегда доброжелательно замечает: «Пожалуйста, бумажки под ноги не бросайте и не прячьте за батареи. Когда чисто, всем приятно». Никто не обижается. Все улыбаются.
О ВОСПИТАНИИ
Она была профессиональной певицей. Семейная жизнь ее не сложилась, и дочку она воспитывала одна. Определила в музыкальную школу. В тринадцать лет девочка начала посещать какие-то вечеринки и домой возвращалась возбужденная, с блестящими глазами. Бабушке и маме начала грубить. Певица приложила все усилия, чтобы выяснить, куда исчезает девочка и кто ее подруги. Результаты расследования повергли ее в ужас: наркотики. Она обратилась в школу — там развели руками; в милицию — «У нас убийства не раскрываются, нам не до наркотиков». Она поняла, что помощи ни от кого ждать нечего и, чтобы спасти своего единственного ребенка, нужно действовать самой.
Она предприняла героические усилия, чтобы добиться перевода дочери в школу для преступников, которая находилась очень далеко — в Сибири. Организовали эту школу энтузиасты, которые много лет добивались государственного финансирования. Она не думала ни о своем статусе, ни о том, что подумают о ней и ее дочери близкие, знакомые и сотрудники. Девчонку не так-то просто было поймать, а тем более убедить расстаться с ее теплой компанией. Но она это сделала.
Через год, взяв отпуск, она поехала в Сибирь. Школа располагалась, можно сказать, в тайге. Куда ни посмотришь, красота и полное безлюдье. Дети учатся как и в обычной школе и кроме того приобретают еще и специальность (швея, механик, водитель и т. п.). У каждого класса свой земельный участок, который они обрабатывают летом, а зимой питаются плодами своего труда. Каждый день на вечерней линейке ученики обязаны были перед всеми рассказать, как они провели день, что сделали плохого (кого обидели, с кем подрались) и что намерены делать, чтобы это плохое не повторялось. Ребята занимались в кружках по своим интересам и каждые полгода устраивали концерты. Ее дочь нашла себе применение в качестве аккомпаниатора и была нарасхват.
Через два года девочка вернулась в Ленинград с красным дипломом об окончании школы (нигде не значилось, что это за школа), имея еще и специальность швеи, здоровая и психологически обновленная. Болезненная во всех отношениях операция — для мамы и для дочери — дала свои результаты.
* * *
Все начинается с малого. И ложь, и обман, и клевета, и зависть. Убедилась в этом на собственном опыте. Сама напросилась поработать на воздухе — в подшефном колхозе. В основном в колхозах работал пожилой народ и те из молодых, кто или в школе учился плохо, или к городским работам не имел способностей. Как до революции, как во время революции, как и после революции — деревня страдала от пьянства. В советское время пьянство приняло устрашающие размеры из-за дешевизны водки и отсутствия стимула работать. Не было и никаких документальных следов. Советская власть статистику не любила и вообще никаких цифр не любила, кроме поддельных.
Был конец сентября. Красиво расцвеченные леса очень украшали деревенский пейзаж с убогими домами колхозников. Нас, молодых разбойников, было человек тридцать и только три женщины. Мужчин отправляли на тяжелые работы, а женщины должны были готовить еду. Я пыталась увильнуть от кухни (ведь приехала подвигаться на воздухе), но пришлось подчиниться обстоятельствам. Одна из нас троих оказалась отличным поваром. Работающим мужчинам добавок не жалели, и они привыкли съедать по две-три порции. И какое бы количество еды мы ни готовили, нам почти ничего не оставалось, даже хлеба. Отказать в добавках мы не могли. И вот что мы стали делать: цельное молоко оставляли себе, утаивая и булку, а для мужчин молоко разбавляли водой.
ИЛЮШЕЧКА
Все сотрудники звали его Илюшечкой, а было Илюшечке пятьдесят пять лет. Высокий, худой, с насмешливыми голубыми глазами в темных густых ресницах за очками, с седым ежиком волос, на работе он всегда был в застиранной чистой рубашке с короткими рукавами, которая когда-то была синей, и старых аккуратных брюках. Это был умнющий человек, и на нем, можно сказать, держался весь отдел. Ящики рабочего стола Илюшечки были забиты всякими деталями, которые он подбирал на улицах и собирал на помойках. Его, как мальчишку, интересовало все, что имело хоть какое-то отношение к технике. Он мог подойти к молоденькой сотруднице, работающей под его началом, и, не справляясь о выполнении задания, попросить рассмотреть заграничную ручку или карандаш: «Ой, что это у вас интересное? Можно посмотреть?»
Никто никогда не слышал от него никаких жалоб на то, что кто-то работал меньше, а премию получил на пять рублей больше, что его, лучшего специалиста, обошли и т. д. Нет. Он всегда помалкивал. Илюшечка был прижимистым и на свои нужды старался тратить как можно меньше. Не экономил он только на еде (съедал по две-три порции в обед), на билетах в театр и в филармонию. Очень любил, когда его угощали. Он щедро давал взаймы, но всегда уточнял срок возврата, а выдавая большие суммы (например, на машину), требовал расписку.
Заставить Илью Исааковича купить себе костюм или хотя бы пиджак и галстук было невозможно. Сотрудники даже предлагали ему подарить костюм и галстук, но он отказывался от таких подарков. Когда предстояли важные совещания с иностранцами, начальство угрожало не допустить его на встречу, если он будет без пиджака и галстука. Улыбаясь, он спокойно говорил: «Пожалуйста, я могу не приходить, а все мои предложения вы можете им пересказать». Но как же на серьезном совещании без Илюшечки, который с иностранцами мог говорить без косноязычных переводчиков, как без его простых и в то же время оригинальных решений! И начальство скрепя сердце вынуждено было выпускать его на обозрение иностранцев в застиранной бобочке и стареньких брюках. Иностранцы от Илюшечки были в восторге.
Природа одарила Илюшечку не только светлой головой, но и золотыми руками. Он обожал чинить часы, и все сотрудники пользовались его искусством. Причем денег он не брал, но благодарность в виде конфет, шоколада с удовольствием принимал. Он всё успевал: и работать с интересом, и заниматься своим любимым делом — собирать из деталей, найденных на помойках, двигатели для установки их на велосипеде и самокате. В выходные дни он отправлялся со своей знакомой Леночкой на этой громоподобной технике в путешествие. По понедельникам подробно рассказывал, где они были и что видели. На велосипеде и самокате Илюшечка придумал приспособления для багажа, какие-то выдвижные стулья и столы для отдыха на природе. Те, кому посчастливилось видеть на городских улицах эту парочку, несущуюся на трещавшей и громыхающей старой технике, без хохота не могли об этом рассказывать. Однажды во время такой поездки в велосипеде что-то взорвалось. Об этом случае Илюшечка подробно рассказывал. Весь отдел лежал.
Над прижимистостью Илюшечки, его самокатами, его застиранной рубашкой сотрудники подтрунивали, но с любовью, восхищаясь его исключительной технической одаренностью. В отделе, как на подбор, были высококлассные профессионалы и в то же время острословы. Эту любовь Илюшечка чувствовал и никогда не обижался на разные шуточки, а с улыбкой довольно удачно парировал. Если вопросы переходили границы приличия (например, о его взаимоотношениях с Леночкой), он, улыбаясь, помалкивал.
Леночка — по профессии врач, маленькая молодая женщина (дворянских корней) с горбиком, пораженными полиомиелитом ножками, с прекрасными серыми глазами и виолончельным голосом — сопровождала его во всех путешествиях. Илюшечка называл ее «другом». Никто не мог добиться от него, почему он на ней не женится, почему они живут по разным углам и т. д. Он жил в соответствии со своими нравственными законами, никогда об этом не рассуждая и никому их не навязывая. Ни в каких сплетнях и пересудах участия не принимал. На собраниях, где сообщали о событиях в стране социализма и за бугром, без дела никогда не сидел — рисовал на бумажке какие-то механизмы. Интересовали его только технические достижения в различных областях.
Спустя много лет в связи с некоторыми обстоятельствами мне пришлось связаться с бывшими сотрудниками. Я узнала, что Илюшечка жив, ему девяносто пять лет и что он в свое время женился на Леночке. Они взяли на воспитание девочку, тоже поврежденную полиомиелитом. Илья Исаакович построил дачу, крышу которой смастерил сам из консервных банок, которые распрямлял каким-то оригинальным способом. Девочку они воспитали, обучили, купили ей квартиру и выдали замуж. Сами продолжали жить в коммунальной квартире.
Я решила их навестить. Илюшечка лежал. Ни голубых глаз в густых ресницах, ни седого ежика волос — на постели был скелет. Леночка выглядела измученной, но — те же прекрасные глаза и тот же виолончельный голос. Интерес Илюшечки к технике ни на йоту не угас. Меня интересовала его жизнь с малолетства. Он всё отлично помнил. Я, кстати, спрашивала, по ходу разговора, мог ли один человек (при отсутствии цивилизации) за сто лет построить корабль (Ноев ковчег) определенных размеров. Он сказал, что подумает. Думать ему пришлось недолго, так как через неделю я опять пришла. Он твердо сказал: «Да, мог». И стал рассказывать, как бы он начал строить. Считал, что люди должны были владеть грамотой и что без цивилизации такой корабль построить было невозможно.
Действительно, уровень допотопной цивилизации был, очевидно, высоким. Когда люди заняты только выживанием, им не до тонких удовольствий. Различные изыски в поведении человека появляются при достаточно свободном от труда времени. Бытует мнение, что Ной был изобретателем плуга. Развивалось, очевидно, и искусство, утонченное, изящное, что часто наблюдалось на закате великих цивилизаций. Илюшечка объяснил, как в те времена могли освещать закрытые помещения. Применяли светокраску: днем она заряжалась, а вечером отдавала свет. В составе краски были соли кальция и активизаторы.
Вот что мне поведал Илюшечка о себе, предварив свою жизненную историю поговоркой: «Я из тех ворот, что и весь народ». Он всегда говорил телеграфным стилем, ценя только факты, и мне сложно из его кратких сведений плавно описывать его биографию. Если же попытаться в точности передать его телеграфную речь, то читать все это тяжело. Так что пришлось выбирать нечто среднее.
Родился он в Витебске. Папа — ретушер в фотографии, мама — домашняя хозяйка, а после революции сотрудница библиотеки им. Луначарского. Родители были из Курляндии, и дома все говорили на немецком языке. Илюшечка с младшим братом посещали частную немецкую детскую группу. Там их обучали французскому языку (Илья прочел всего Жюля Верна в оригинале), изучали Ветхий Завет, языки иврит и идиш. Учили детей и лепке, рисованию и вышиванию. Вышивали домик с березкой и голубое небо. В группе была девочка Ева, ей нравилось рисовать и лепить. Илюшечка помнит ее рыжие волосы и красное пальтишко. Это его первая любовь. Она умерла семи лет от скарлатины.
Дома детей обучали игре на фортепьяно. Приходили две учительницы, одна из них — безрукая, окончившая консерваторию. Руки у нее не было от рождения, и аккомпанировала она одной рукой. В пионеры, куда принимали в основном детей рабочих, он не вступал. Старался держаться от них подальше, так как считал, что они невоспитанные. Как продолжение семилетнего образования он окончил железнодорожную школу. По книжке «Пути кочегара» изучал паровые котлы.
Родители между собой не ладили и разъехались. Отец отправился в Ленинград, а Илья с мамой и братом — в Москву. Отец не прерывал общения с детьми. Зная, что больше всего Илюшечка любил пилить и строгать, он привез ему с нижегородской ярмарки рубанок. Его младший брат получил в подарок топорик. Мечтая стать моряком, Илюшечка смастерил деревянную модель военного корабля с пушками (из катушек) и шлюпками. Сделал также чертеж подводной лодки.
В 1930 году в живописной мастерской он выполнял черную работу — тер краски и грунтовал вывески, а в 1932-м поступил в «Горстройпроект» (проектирование городов и поселков) чертежником. Там по контракту работали немцы, и он был переводчиком. Изучал строительное дело, архитектуру, а также геодезию (окончил курсы геодезистов). Занимался и в группе цветового оформления (окраска фасадов, внутренних помещений больниц, подбор цветов халатов), которой руководил племянник скульптора Антокольского. Изучал теорию перспективы, начертательную геометрию, цветовидение (цветовое тело — это вверху белый цвет, внизу — черный; круг Ньютона — это частный случай цветового тела). По распоряжению советских властей эта группа была ликвидирована.
На вечернее отделение института коммунального строительства Илья поступил в 1934 году. Тогда же очень заинтересовался радиотехникой. Ловил станции и слушал что поймает. На последнем курсе его как лучшего студента перевели на дневное отделение. Практику он проходил в мастерской по проектированию крупноблочных домов. Дом таким способом можно было построить за два месяца. За хорошую работу ему обещали дать квартиру. Но почему-то не дали. Получив диплом с отличием, Илья устроился инженером-конструктором по проектированию крупнопанельных домов. Спроектировал кинотеатр на три тысячи мест — семьсот в партере и триста на балконе. В «Мостресте» проектировал пристройку к Третьяковской галерее, а также декоративный фонтан на бывшем лобном месте. Для него эти работы были очень интересными. Подрабатывал в Доме отдыха киномехаником и смонтировал там радиоузел. Во время этой работы ему была предоставлена комната, в которую Илюшечка перевез маму и брата. Хотел поступить в аспирантуру, но ему отказали.
Началась война. Брат Ильи работал на винном заводе, и с этим заводом Илюшечка, мама и брат эвакуировались в Пермь. Ехали в теплушке зимой. Их поместили в бараке, и мама в таких условиях все время болела. Илья устроился на Строительный завод прорабом. Рабочими были зэки, и они его звали «гражданин начальник». Завод занимался строительством цехов для выпуска военной продукции. Здесь Илье очень пригодилось знание строительных работ. Его брат был главным энергетиком завода. Тем не менее они еще подрабатывали, чтобы, как говорил Илюшечка, «не подохнуть с голода». В сутки разгружали два вагона. На работе — с утра до семи вечера, а с семи до двенадцати разгружали вагоны. За это им давали два литра водки и две буханки хлеба в неделю. Водка была валютой.
В 1942 году умерла их мама. Ей было 56 лет. После окончания войны Илья с братом вернулись в Москву и прописались в общежитии. Илюшечка устроился на завод по капитальному строительству, а через некоторое время его сделали начальником этого завода. Прописан он был в общежитии, а снимал угол у одной женщины. Соседи донесли. Илью оштрафовали и выгнали.
В 1947 году он выехал в Ленинград к отцу и собирался поступать в ЛИТМО, но ему сказали, что с него хватит и одного диплома. Брат остался в Москве и устроился в Экспериментальный институт машиностроения. В 1951 году брат Эммануил получил Сталинскую премию за проектирование первого завода-автомата по производству поршней для ВАЗа (козлы). В Ленинграде Илья поступил на завод Марти в конструкторское бюро по протекции Виньковецкого (главного конструктора). Он разработал конструкцию подъемно-поворотного накладного устройства, но его не включили в группу разработчиков. Вместо штыревого замка Егорова, который все время ломался, Илья предложил пружинный. Начальство не было против изобретений, но с обязательным упоминанием в заявке их фамилий. Такая практика была и в организации по строительству крупноблочных домов. Все Илюшечкины изобретения начальство старалось присваивать себе. «Ну их в болото», — сказал Илюшечка и с той поры никаких изобретений никому не предлагал, хотя у него и чесались руки.
То, что он служил в армии, я узнала из его слов о знакомой, которая хотела выйти за него замуж, но он ей отказал, так как она курила: «Знакомство продолжалось с одна тысяча сорок девятого по одна тысяча пятьдесят пятый год (минус три года в армии)».
На мой вопрос о его отношении к власти ответил коротко: «Коммунизм — это нереально, должен быть один хозяин». Репрессированных тем не менее перечислял: «Брат Кагановича расстрелян, актер Михоэлс убит, Бехтерев отравлен, Вавилова сгноили в тюрьме». Из его знакомых тоже были пострадавшие: приятельница Ольга Войцехович была арестована; высокопоставленная дама, с которой он занимался языками, жившая в правительственном доме, в один день исчезла… «Я старался быть в стороне».
Илюшечка был театралом и постоянным посетителем филармонии. Любил Высоцкого. Да и сам он был не лишен актерских способностей. Помню, как на очередном концерте мы с ним разыгрывали сценку «Сеанс гипноза». Илюшечка был гипнотизером, а я — подопытной. Он называл меня «Турандот». Хохот в зале стоял громоподобный, но Илюшечка, не обращая на это внимания, продолжал со всей серьезностью исполнять свою роль.
Недолго продолжалось мое с ним общение. Однажды мне позвонила Леночка и сказала, что Илью увезли в больницу. Я навестила его, но он уже был без сознания. На следующий день его не стало.
* * *
Мне нужно было подписать бумагу об изменении цены на выпускаемое нашей организацией изделие. За передвижениями каждой копейки советская власть зорко следила, что, правда, не мешало ей бросать на ветер миллионы. Дверь в кабинет директора — напротив нашего отдела. Казалось бы, войди и подпиши. Ан нет. Сидит секретарша: «Ван Ваныч на совещании. Он, к сожалению, не сказал, когда будет. Наверное, во второй половине дня».
Захожу во второй половине дня: «Вы знаете, он выбежал за сигаретами. Не беспокойтесь, минут через пять будет».
— «Скажите ему, что мы потеряем большие деньги, если он не подпишет бумагу об изменении цены».
Наведываюсь еще через час.
— Не знаю, что случилось, куда-то пропал.
— Если он придет, пусть меня вызовет.
— Конечно, конечно.
Забегаю за несколько минут до окончания рабочего дня: «Он прибежал и тут же уехал по какому-то срочному делу. Завтра утром обязательно будет».
Утром я у секретаря: «Он только что позвонил, что задерживается».
У меня настроение боевое — решила во что бы то ни стало получить сегодня подпись. Со своей работой устраиваюсь в секретарской. В этот день директор так и не появился. На следующий день он принимал финскую делегацию, и секретарша носила в кабинет подносы с кофе, бутербродами и пирожными. Мне она на ходу бросила: «Извините, он ни сегодня, ни завтра принять вас не сможет. Иностранцы, понимаете?» Я к заместителю. Тот развел руками: «Такие важные бумаги подписывает только первое лицо».
Пробилась к директору только после того, как мне сообщили из типографии, что из-за отсутствия нужных документов цена изделия остается прежней. Это означало, что мы, то есть наша организация, теряем несколько десятков тысяч рублей прибыли. Директор всё выслушал, извинился, что из-за срочных дел не смог подписать бумагу, и, никак не комментируя потерю денег, приступил к разъяснению нового задания.
Деньги-то не свои, а государственные. Вот если бы были свои-и-и-и!
* * *
Одинокая, никогда не знавшая ответного чувства, она восхищалась романтической историей любви своей сотрудницы и подруги. Подруга любила человека женатого, имеющего двоих детей. Об этом знали все сотрудники, удивляясь тому, что ни он не оставляет своей семьи, ни она не выходит замуж, хотя поклонников у нее было немало.
После ухода на пенсию, когда его дети выросли и зажили самостоятельной жизнью, они соединили свои судьбы. «Как это красиво, как благородно!» — восхищалась она и очень гордилась тем, что жизнь свела ее с такими замечательными и благородными людьми.
Прошло много лет, и она, пережив намного своих друзей, случайно узнаёт, что его дети фактически росли без отца, так как он в течение многих лет все выходные проводил в семье своей любимой, что в совместной жизни он был требователен, жесток и свои наслаждения ставил превыше всего. Романтическая история, подпитывавшая ее мечты о возвышенной любви в продолжение многих лет, обернулась привычной серой действительностью. «На свете правды нет, — думала она, — наверное, любовь и правда выше».
* * *
Инокиня Валентина рассказывала: когда ей было года четыре, она слышала разговор своей матери с сестрой. Мать была из семьи раскулаченных, но никогда не говорила о своей прошлой жизни. Они жили в деревне. В 1941 году мать послала свою сестру в Ленинград продать поросенка. Сестра остановилась в городе у своих знакомых. Когда она вернулась, сказала матери: «Вот делай со мной что хочешь, денег нет и поросенка нет. Я не могла видеть голодных детей и отдала им поросенка». Мать помолчала, потом говорит: «Поезжай обратно, забери детей и вези их к нам. Как-нибудь прокормим».
Из детей им отдали только самого маленького, и для Валентины он был как брат.