Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2023
Мать кашляла в трубку, задыхалась. Ни слова не разобрать.
— Мам, чего? — крикнул Вячеслав Валерьевич, пытаясь заглушить рев проезжающего мимо БелАЗа. Здоровенная машина пылила, гравий осколками летел в разные стороны.
Вячеслав Валерьевич отвернулся, спиной закрываясь от камней. Рабочий в криво нахлобученной каске что-то объяснял и жестикулировал, будто не видя телефона в потной белой ладони. Вячеслав Валерьевич отмахнулся от него, загорелого и запыленного, вдавил мобильник в щеку.
— Славочка, Славочка…
— Ну говори уже! Хватит пугать.
— Лизонька умерла. — Слезы прервались, будто их перекрыли чугунным вентилем. Мать дышала рвано, глубоко, но больше не плакала. Вячеслав Валерьевич постоял, подтолкнул носком бледно-бежевую глыбу известняка.
— Я перезвоню, некогда сейчас.
Сбросил вызов, повернулся к любопытному рабочему. Дослушал, покивал на заверения, что мусор выгребут, все нужные ленточки подвяжут, каски гвоздями к нерадивым головам прибьют, только не прописывайте нарушения, пожалуйста, Христом Богом… На чумазом лице различимо горели одни лишь глаза, темные, глубокие. Вячеслав Валерьевич нахмурился:
— Через неделю будет еще обход, если не сделаешь — тут без обид. Серьезно, предупреждаю в последний раз, мне протокол нужен, а я жалею вас, балбесов…
Залп благодарностей и добрых слов снова потонул в грохоте. Тяжело переступая с ноги на ногу, Вячеслав Валерьевич побрел к пазику на голой проплешине карьера. Дернул дверную ручку с такой силой, будто хотел вырвать, завалился в салон. Там, в духоте и солнечном беспощадном свете, совсем не сибирском, а будто бы даже уральском, кружились мелкие, невесомые пылинки.
Вячеслав Валерьевич смотрел на них и не шевелился, пока его не припекло темным настороженным взглядом. Работяги и инженеры улыбались Вячеславу Валерьевичу, пытались накормить его салом и напоить чаем, подмигивая, что есть и чего покрепче, но если он на работе не пьет, то они и доставать не будут, а чуть только захочется… Стоило ему отойти, как лица оплывали, морщились, становились каменными. Вячеслав Валерьевич приезжал ругаться, штрафовать и почти никогда не штрафовал и не ругался. Выговаривал сквозь зубы, грозился, но в конце концов махал рукой — они, будто чувствуя, начинали перечислять ему детей, старух-матерей, кредиты, раздолбаев-работничков, клялись все поправить, убрать, устранить, и он поддавался, мягкотелый.
До конца недели ему смерть как надо было подать нарушения наверх. Начальник сказал, что вышвырнет такого тютю с работы, если он и дальше будет сахариться и всех по головкам гладить. Вячеславу Валерьевичу стыдно было перед начальником, но начальник был один, а работяг — много.
Всегда приходилось умирать.
Выбирать то есть. Выбирать.
Дорога к управлению вела через лесок — не лес даже, так, кривоногие сосны с голыми стволами, песок, все на километр видно. Не растет тут у них ничего, все человеком изгажено, изрыто, выпотрошено. Подпрыгивая на узловатых кривых корнях, пробивших дорогу, Вячеслав Валерьевич вспоминал сестру. Солнце било его по глазам: то укрывалось в выцветшей хвое, то снова выныривало, яркое, но негреющее, а он думал о длинных бело-желтых Лизкиных волосах, ее носе крючком и глазах с ехидцей. Странное дело, ему и самому уже почти под сорок, лысый стал, потный, на висках седина пробивается, а Лизка перед ним стоит мелкая, нескладная вся, руки почти до колен висят, спина горбатая.
Будто и не взрослела сестра старшая. Не вырастала.
Еще удивительней было понимать, что в нем, Вячеславе Валерьевиче, эта новость ничего не переворошила, не ударила гулко. Он-то, выпив на праздник, иногда задумывался — и мать умрет, и отец, и они с Лизкой… Даже два сына Вячеслава Валерьевича умрут когда-то, дай-то бог, чтобы после него. И как? Как он узнает об этом, что скажет первым делом, что ощутит, как будет на гроб бросать сырую землю… А тут ничего. К рабочему больше жалости было, сострадания — дурные они, да, глупые порой, но незлые, не по гадости душевной не успевают прибираться и красоту наводить, когда добыча идет и не дотягивает, когда породу взрывают, когда от БелАЗов дышать нечем…
А тут Лизка умерла, и ничего.
Стоит перед глазами, ухмыляется, будто бы снова расплавила в духовке всех его любимых солдатиков, и на весь дом воняет жженой пластмассой, а мать отскребает останки игрушечных войск и обещает сразу двоих детей унести на помойку, а Лизка стоит напротив него и лыбится. Война у них: он рвет ее дневники и жжет белые странички зажигалкой, она пытается подложить ему на подушку жука-носорога. Славик с детства ненавидел всякую живность, комаров и мушек, верещал от них девчонкой, а Лизка пользовалась.
Приехал в кабинет и закрылся на узенькую щеколду, прибитую на брусок. Соседний стол оказался пустым — значит, Карп умчался куда-то с бумажками, у него сегодня без выездов, но это хорошо, конечно, что в кабинете его нет. Вячеслав Валерьевич присел, вытянул толстенькие ноги и сложил папку с бумагами под клавиатуру. Посидел, подумал, примеряясь. Внутри было пусто до недоверия. Он стянул с распухших пяток ботинки, потоптался по чуть прохладному линолеуму, снова набрал мать.
— Рассказывай.
Она, чуть успокоившаяся, зарыдала снова.
Вячеслав Валерьевич поморщился и, схватив остро заточенный карандаш, принялся на чьем-то заявлении чертить каракули-завитушки.
Мать говорила не о том. Что похороны через три дня, и какой гроб лучше выбрать, про кафе и суп-лапшу, про платьице, потому что надо с рукавами, а Лизка рукава ненавидела, она потела вечно, «как свинья», — сама так говорила, и старалась брать с вырезами в подмышках, а Вячеслав Валерьевич слушал и решительно не понимал, зачем ему эти куриные супы и платья с подмышками.
— От чего умерла? — спросил только.
— Давай ты приедешь, и мы поговорим, ладно?..
Заныло в животе, как от голода.
— Умерла или убили?
— Славочка…
— Мам. Умерла или убили?
Мать молчала.
— Понятно. Сегодня беру билеты на вокзале и еду.
— Может, самолетом лучше? — Она шмыгнула носом, но сдержалась.
— Нет, мам, поездом. С тобой есть кому посидеть? Соседки, подружки?
— Есть. Славочка, ты приезжай скорее, она бы очень хотела, чтоб ты…
Не дослушав, он положил телефон на стол. Побарабанил пальцами, прислушиваясь — тихо. Убили, значит. Ясное дело. Потянулся за мобильником снова, сбросил вызов, набрал начальника. Выслушал о себе много не очень нового, но все еще не слишком приятного, рассказал о сестре, о матери в далеком уральском городочке, о кладбище в пустом голом поле. Выпросил себе небольшой отпуск.
Дома собрался почти за час. Аля, расспросив о главном, в молчании накормила его супом-лапшой, и разваренные соленые лапшички слипались и комом забивали горло, как будто Вячеслав Валерьевич уже сидел за поминальным столом. Жена у него была замечательная, не расспрашивала, не охала, только молча ушла в комнату искать его паспорт и собирать рубашки в дорогу. Пятнадцать лет они жили вместе душа в душу, правда, в последние годы тем для разговоров становилось все меньше, а вечернего кино все больше, все реже Вячеслав Валерьевич обнимал ее за плечи, а она все чаще во время совместных ужинов ныряла в телефон. Они много молчали, находили точки соприкосновения в сыновьях и были абсолютно уверены, что в этом и есть прелесть долгого брака. Все страстные влюбленности рано или поздно заканчиваются, переходят вот в такое тихое, едва заметное тление, и Вячеслав Валерьевич знал, что всегда может погреться у этих красновато-пепельных углей.
Сыновьям рассказал в двух словах — умерла тетка, вы ее не помните уже, но надо бы съездить домой. Старший Иван, серьезный и лопоухий, такой же длинный, как Лизка, серьезно покивал и на отцовское: «Ты за главного остаешься», — только спросил:
— А Ленькой можно командовать?
— Э-э-эй! — заголосил Ленька, и Вячеслав Валерьевич погладил его по кудрявой голове. Младший во многом пошел в жену — маленькое Алино личико перечеркивалось лишь длинным тонким носом. Ленька смотрел доверчиво и прямо, такой же низенький и толстенький, как отец, он точно так же мучился от дразнилок в садике, от насмешек и даже пробовал бегать по школьному стадиону с мамой по утрам, но быстро бросил это дело.
— Так можно или нет? — глумливо нависая над младшеньким, спросил Иван, и теперь уже в нем Вячеслав Валерьевич разглядел Лизку, ее хитрый прищур и в то же время ангельский вид, неизменный, стоило только матери за шиворот притащить к ней рыдающего Славика.
— Не обижай брата, — сипло попросил Вячеслав Валерьевич и поднялся, отряхивая ноги. Чемодан испуганно жался к его колену. Аля стояла напротив с паспортом в руках, глаза у нее были сочувствующие, но как бы вынужденно, искусственно. Она явно думала о чем-то другом, более важном, чем далекая пропавшая Лизка.
Вячеслав Валерьевич перевел взгляд на сыновей. В них, будто бы только со смертью сестры, она проступила разом и отовсюду: и в шмыганье длинного носа, и во взглядах, и в тихих смешках. Вячеслав Валерьевич глядел на сыновей, а видел перед собой маленьких Лизок. Сыновья не чувствовали важности этого момента, они пихались локтями, шептались и поддразнивали друг друга. Аля, разобрав в сплошном шур-шур матерное словечко, отвесила младшему подзатыльник, и он смиренно склонил голову.
Лизка так не умела. На мамины шлепки она принималась орать, скакать по дивану и по креслам, уворачиваясь от ремня или тапка, и визжала до той поры, пока не пробивалась к выходной двери или соседи не начинали стучать по чугунным батареям. Стыдливость в Леньке была, наверное, от отца.
Вячеслав Валерьевич поцеловал их всех — жену дежурно, сыновей крепко, обхватив двумя руками и прижав к себе так, что они начали извиваться ужами. Подхватил чемодан, поехал на вокзал.
Кажется, в самом Вячеславе Валерьевиче что-то начало просыпаться.
Он снова чувствовал себя мальчишкой, который ненадолго вырвался из-под родительского надзора. Позволил обшарить себя металлоискателем, втолкнул чемодан на черную урчащую ленту, заглянул в ларек. Подумал купить огурцов и растворимой лапши в дорогу, но захотелось пить — газировка, лимонад или тархун. Заметил тоник в яркой баночке, постоял, раздумывая. Он все еще помнил, как Лизка вечно глотала джин-тоники и энергетики, но вот самой баночки, хоть убей, он вспомнить не мог. Выбрал кислотно-зеленую — Лизка больше всего на свете любила зеленый цвет, в памяти сохранились ее бесконечные салатовые рубашки, изумрудные серьги и травянистые кроссовки, и все это пиршество сливалось в глазах у Вячеслава Валерьевича в один страшно-зеленый ком. Сестра пыталась научить его оттенкам, но Славке цвета всегда были до лампочки.
Значит, и кислотный подойдет. Сам себя не услышав, взял еще и сигареты.
Курить Вячеслав Валерьевич бросил еще в детстве, точнее в подростничестве. Пробовал пару месяцев смолить с пацанами у гаражей, но от горького горячего дыма задыхался кашлем, слюна становилась вязкой, густой, в горле першило. Так и не распробовав, Славик бросил. Да и потом, курила у них всегда Лизка, и мама, найдя забытую сигарету в кармане или унюхав запах дешевого табака, закатывала скандал. Славик тогда старался прибежать в комнату и встать напротив сестры, сияя и улыбкой, и щеками, и всей душой. Мама, ощутив безмолвную поддержку, тут же ставила младшего брата Лизке в пример, и покрытая кроваво-красными пятнами Лизка кричала ему что-нибудь обидное. Заканчивалось дракой, тумаками от матери и разведением по разным углам в квартире.
Вячеслав Валерьевич очутился в душном зале ожидания, где люди спали на холодных скамейках, стаскивали чемоданы на колесиках и шуршащие пакеты, где лениво прогуливались полицейские и скользили взглядами по гастарбайтерам, по бабулькам, выглядящим так, будто жили здесь уже неделю. Под потолком проклевывался хриплый голос, разносился по закоулкам, и люди волновались, снимались с мест, перелетные птицы в баулах и котомках. Вячеслав Валерьевич походил между рядами, чувствуя запах запеченной курицы в фольге, хрусткость яичной скорлупы и прелый запах пота, а потом вышел на улицу.
Место для курения нашлось за углом, в тенечке. Из урны валил бело-седой дым, а облепившие ее мужички перебрасывались шутками и смолили одну за одной, лениво, расслабленно. На подоспевшего Вячеслава Валерьевича, который взмок от короткой перебежки, глянули как на чужака, а потом разом несколько голосов попросили закурить. Он раздал почти всю пачку, улыбаясь и мужичкам, и их пропитым лицам, и сросшимся на переносице бровям. Мужички загалдели, захлопали его по плечу как родного и тут же потеряли всяческий интерес.
Вячеслав Валерьевич расстелил пакет на бетонной ступеньке, уходящей в стену без дверей, и присел среди незнакомой для себя толпы. Долго щелкал новой зажигалкой, прикуривал. От сигаретного перегара, который облаком стоял над урной и обитателями далекого закутка, снова пришли воспоминания. Вячеслав Валерьевич не гнал их, рассматривал придирчиво, крутил перед глазами, затягиваясь и ветром, и дымком, и сигаретой.
Убили, значит. Убили…
У железнодорожных путей в самом конце платформы крутился мальчуган в джинсовых шортах и черной кепке. Даже платформа тут была чудесная: она медленно перетекала в землю, огрызалась зубьями асфальта, а потом окончательно капитулировала и зарастала рыжей от мазута травой.
Мальчуган сначала долго разглядывал мужичков, а потом подошел решительно и встал, выставив вперед ногу:
— Дяденьки, дайте закурить!
Захохотали. Мальчуган вздернул личико, светлое такое, простоватое, и Вячеслав Валерьевич поманил его:
— Идем, мелкий.
Мужички заворчали. Пьяненькие с самого утра, они, видимо, разом вспомнили о сыновьях и дочках и загудели, мигом в Вячеславе Валерьевиче разочаровавшись. А он похлопал ладонью по ступеньке рядом с собой, и мальчишка плюхнулся на голый бетон, требовательно вытянул руку. Рука была черно-красная, расчесанная. У губ воспалились желтоватые волдырики, но смотрел мальчишка доверчиво, спокойно.
Вячеславу Валерьевичу стало не по себе, но он все равно отдал сигарету и даже протянул огонек. Мальчишка затянулся, как бывалый, и зашелся кашлем. Мужички загоготали:
— Что, брат, силы не хватает?
Мальчишка упрямо, сквозь кашель пытался курить.
— И зачем? — философски спросил Вячеслав Валерьевич, растирая свой окурок.
— Еще жизни меня учить будешь?!
— Я, по-моему, спрашиваю, а не учу.
Мальчишка снова захрипел, и Вячеслав Валерьевич похлопал его по спине. Спина была взмокшая и худая, каждый позвонок прощупывался.
— А хочу!
— Чего у папки не попросишь?
— Нет у меня папки.
— А, и мамка пьет, и семеро сестер-братьев в доме, и все голодные, а хочется вырасти поскорее и сбежать, да?
— Нет, — мальчишка глянул на Вячеслава Валерьевича почти с сочувствием. — Все нормально у нас. Две сестры, мамка работает. И дед с бабой есть. А мне скучно. Вот захотелось…
Он приподнял сигарету, как дар богов, рассмотрел ее со всех сторон, незаметно пытаясь продышаться.
— Хлебнул взрослой жизни? — спросил Вячеслав Валерьевич и отобрал сигарету. Забросил ее вроде бы в урну, но случайно зарядил кому-то в штанину. Мужички снова заволновались, надвинулись стеной, но Вячеслав Валерьевич тут же извинился и примирительно вскинул руки.
Мальчишка смотрел исподлобья.
— Сам дал сначала, а потом… Козел!
И, вскочив, мальчишка от души пнул Вячеслава Валерьевича в колено.
Умчался под улюлюканье и свист, а кашель его остался висеть в воздухе. Мимо прошел товарняк, лязгая вагонами, заглушил бормотание, и мужички потянулись кто куда — кто в местный ларек, кто на вокзал, а кто и домой. Вячеслав Валерьевич остался сидеть почти в одиночестве — он видел чьи-то лица, видел и далекого мальчишку, который выглядывал из-за забора, напуганный, видимо, что дядька побежит за ним в приступе мести, но слышался вокруг один Лизкин голос.
Сестра пела о гробах. Пока все ее подружки слушали про любовь и разбитое сердце, Лизка умудрялась находить какие-то совершенно дикие песни, разучивала их и донимала мать. Та бледнела, краснела, обещала Лизку выпороть или сдать в дурдом, но Лизка только распалялась от ее злости. Если ей хотелось чего-то, то она просто брала и делала, а все остальное не особо ее заботило. В этом Славик всегда завидовал ей, хоть и не мог признаться даже самому себе.
У Лизки вечно ничего не получалось, все было как будто бы против нее, но от этого Лизка становилась все решительней. Сначала она была самой мелкой в классе и на линейках стояла в конце шеренги, но зато так красила губы темным и так прямила спину, что эту мелкую запятую невозможно было не увидеть. Учительницы таскали ее умываться, а Лизка, улучив секунду, снова разукрашивала лицо, и чем чаще с нее соскребали помаду, тем больше она уверялась в своей правоте. Потом сестра вытянулась, стала длинной и худой, как палка, и в честь этого купила себе босоножки на каблучищах. Славик запомнил их, потому что покатывался со смеху, пока сосредоточенная и бледная Лизка на этих ходулях расхаживала по дому, похожая на кузнечика с переломанными коленями. В школе ее снова пытались разуть, потому что теперь Лизка возвышалась даже над физруком, но ей все было нипочем.
Когда все одноклассницы после летних каникул пришли округлившиеся в нужных местах и под рубашками у них беззастенчиво белели лифчики с толстыми бретельками, Лизка стала заталкивать в свой топик скомканную вату. Славик прятал ватные кругляши, заливал их водой с солью, хохотал над сестрой и дергал дверную ручку в ванную, где Лизка переодевалась, но она выходила уверенная и с таким бюстом, что и поварихи бы обзавидовались.
И со всем у Лизки было так. Когда подруги массово перебрались замуж, она у каждой побывала на свадьбе и всюду улыбалась в камеру счастливей всех. Славик запомнил ее кудрявую и лохматую, с белым от крема лицом то в синих, то в красных, то в зеленых платьях… Белый она не носила, будто боялась, что спугнет раньше времени. Потом подруги бросились рожать, показывали всему миру сморщенные комочки в кружевных кульках, а Лизка устроилась поварихой в местный ресторан и теперь всю себя отдавала работе. После закрытия делать там было нечего, но Лизка готова была землю носом рыть, только бы показать всем, что совершенно, нет, со-вер-шен-но не страдает из-за отсутствия семьи!
Но Славик знал ее слишком хорошо.
Сестра встречалась сначала с одним, потом с другим, затем с третьим. Все были ни рыба ни мясо и быстро пропадали из поля зрения, а Лизка снова делала вид, что их и не существовало. Потом подобрала где-то Стаса, низенького и плотного, чем-то напоминающего Славика, и брат сказал ей в вечер сватовства с родителями:
— Могла бы и ко мне прийти, раз так уж все плохо.
Сестра зарядила ему по шее и улыбнулась довольно. А потом крепко обняла и зашептала:
— Слушай, я такая счастливая!
Вячеслав Валерьевич сидел теперь на пакете и смотрел в чуть дрожащий над рельсами воздух. Солнце раскалилось, словно хотело выжечь леса и пролески, превратить их в степной ковыль, вернуть Славика домой за одно мгновение. До отправки поезда оставалось еще три часа, и Вячеслав Валерьевич вернулся под низенький потолок вокзала. Вспомнил, что никто из сыновей даже не попросился поехать с ним, и испытал жгучую горечь.
С сыновьями все было бы веселей.
Купе оказалось последним, у туалета, и Вячеслав Валерьевич мимолетно порадовался закрывающейся двери — в плацкарте он никогда не мог уснуть в конце вагона. Горячий воздух набивался в легкие, распирал их изнутри: духота стояла августовская, нестерпимая, пахла пылью и спертостью. Чемодан бил по коленкам, глаза чесались — то ли от пуха тополиного, который сугробами лежал на рельсах, то ли от воспоминаний о Лизке. В купе Вячеслава Валерьевича ждала незнакомая женщина — фигуристая и аппетитная, с длинными черными ресницами в комочках и блестящими глазами.
Она с такой надеждой обернулась на Вячеслава Валерьевича, что он споткнулся на пороге. Схватился за ручку, как за стоп-кран, стушевался. Тяжелая расплывшаяся грудь попутчицы вздымалась под широким вырезом, притягивая его взгляд.
— Здра-а-а-авствуйте, — протянула женщина, словно бы хотела достать каравай из-под полки для дорогого гостя. Голос у нее был напевный, народный такой голос, как будто она с детства ходила в ансамбль песни и пляски. Вячеслав Валерьевич просочился в купе, закрыл за собой дверь. Учуял едкие, нестерпимо сладкие духи, пропитавшие вагонную обивку. Соседка улыбалась так широко, что можно было разглядеть все пломбы у нее во рту.
Вячеслав Валерьевич подумал, что стоит ему рукой потянуться к ремню, всего лишь потянуться, как она мигом сбросит с себя одежду и, на все готовая, завалится на полку. За всем этим ярким макияжем, за жирными и тщательно причесанными волосами, за хищным оскалом сквозило такое одиночество, что стало не по себе. Вячеслав Валерьевич сбросил чемодан, похлопал себя по карманам и сказал, выглянув в окно под бледной занавеской:
— Ряд, очень рад. Вячеслав, можно просто Слава. Я покурю пойду.
— Для вас, просто Слава, я Валечка, — еще шире улыбнулась она, и ему почудилось, что уголки ее губ вот-вот надорвутся. — Возвращайтесь скорее.
Он вылетел из вагона и спрятался за плечом у проводницы. Та размахивала тяжелым, как кирпич, устройством для электронных билетов, проверяла посадочные талоны, помогала заталкивать детей и забрасывать собак в переносках. На перроне продавали маслянистые мясные пирожки, и у лотка с жареным лакомством крутились псы в сухих репьях.
Вячеслав Валерьевич открыл сайт железных дорог, проверил — до самого материнского дома две полки в их купе оставались свободными. Значит, других соседей не будет. Только Валя, отчаянная и несчастная Валечка, которой так сильно хотелось любви.
И волосы у нее желтые, пережженные, как любила их пережигать Лизка, чтобы сделать пепельно-белыми, а получался все равно разбавленный яичный желток. Славик обычно не обращал на это внимания, но Лизка как-то расплакалась при нем, выпившая, и попыталась кухонным ножом волосы срезать, а он вырвал у нее из руки ножик и долго уговаривал, что она самая красивая.
А потом они много-много лет не общались и не созванивались даже.
И вот он, вокзал. Вот тесное купе и прибавившийся шлейф тяжелого парфюма, вот голодная Валя и вот он сам, Вячеслав Валерьевич, отяжелевший внутри, как будто ему в горло затолкали килограмм пуха. Что тяжелее — килограмм гвоздей или гусиных перьев?.. Он как-то срезался на этой глупой загадке в садике и до сих пор помнил ту горечь от разочарования.
Ехать почти двое суток. За окошком пасторальные деревеньки сменялись заброшенными элеваторами, грязные пригороды и промзоны перетекали в густые леса. Солнце то пряталось за набухшими тучами, то выныривало, и оказалось, что в полутьме Валя выглядела и моложе, и спокойней, и милей. Она сбегала Вячеславу Валерьевичу за чаем, помогла натянуть наволочку на подушку, и он без конца ее за это благодарил, а она улыбалась по привычке:
— Ладно тебе, люди же должны друг другу помогать, — и давила на слово «должны», будто оно было букашкой и его следовало раздавить.
Он не запомнил, как они перешли на «ты». Сидел напротив Вали, слушал про ее небогатую на события жизнь, кивал и задумчиво крутил обручальное кольцо на пальце. Она не опускала глаза ниже его подбородка.
А потом он достал из чемодана тоник.
Аля просила, чтобы он выпивал только дома или под ее строгим присмотром. Пить Вячеслав Валерьевич не любил, не умел и позволял себе исключительно на праздники. Двух рюмок или бутылки в ноль пять ему было достаточно, чтобы наутро с чудовищной головной болью пытаться вспомнить события вчерашнего дня. Друзья покатывались над ним: «Потому что практики нет. Зато какая экономия бюджета получается!»
Вячеслав Валерьевич смущался, краснел рыхлыми щеками. Где же это видано, чтобы мужик после глотка водки становился хихикающим и бордово-зеленым, спал по кустам или блевал в чьи-то ботинки в прихожей? Аля становилась его штурманом в такие попойки: водила под локоть, следила, чтобы в радиусе прямой доступности всегда была пустая чашка или благословенный тазик.
И вот он, тоник в кислотно-зеленой банке, чуть сплющенной с боков. Валя хихикнула, мол, и барышне надо было брать презент, а потом заговорщицки подмигнула:
— Будем от проводницы прятаться.
Вячеслав Валерьевич нашел в себе силы лишь кивнуть. Налил ей в стеклянный стакан и, зажмурившись, залпом опрокинул в себя сладко-пузырьковое пойло. Тоник обжег внутренности, окатил хмелем, и сразу стало как-то легче в этой духоте, в чужих женских духах, в цепком этом темном взгляде.
А может, просто кондиционеры включили, когда поезд тронулся с очередной платформы. После тоника в голове зашумело, краски за окнами потеплели, рука Вали сама собой переползла на колено. Вячеслав Валерьевич не стал ее сгонять, кажется, даже накрыл своей ладонью. А потом все исчезло.
Перед глазами вспыхивало, искрило, как от оборванного высоковольтного провода. Кажется, они бегали по вагонам, как дети, открывали чужие двери, смеялись и искали свое купе. Курили на остановках, и над головами раскачивалась теплая черная ночь в смазанных звездных прожилках, и гудела мошкара, и Валя, раздобывшая еще одну бутылку, повторяла, что от них вот-вот опьянеют комары.
Потом Вячеслав Валерьевич лежал в сырой траве и заходился хохотом. Кажется, его тянули за ступни — взвинченная проводница и длиннорукая Валя. Они запихивали его в вагон, а он вываливался обратно, на свободу. Ему чудилось, что под насыпью бегает светловолосая Лизка с худыми косичками.
Запомнилось, как проводница набросила Вячеславу Валерьевичу подушку на лицо и зашипела:
— Я полицию вызываю, пусть штрафуют вас!
Ушла, грянув дверью. Валя лежала на соседней полке и пыталась отдышаться. Голова в фирменной пилотке снова всунулась в их купе:
— Только покажитесь, и сразу же загремите. Чтобы ни звука.
— А в туалет? — уточнила Валя на всякий случай.
И снова темнота.
Потом, видимо, Вячеслав Валерьевич пытался высунуться в туалетное окно, как пес, и ловил языком ночной, стремительно пролетающий воздух. Потом пытался накормить шоколадными конфетами чужую девочку — а была ли она вообще в том вагоне или ему все привиделось? Да и откуда у него конфеты?.. Последнюю сигарету Вячеслав Валерьевич сжевал, чтобы «перегаром не пахло». Валино отчаяние, видимо, было куда сильнее, потому что все это безумие она сносила с мученической улыбкой.
О том, что было с нею, Вячеслав Валерьевич не запомнил. Видимо, слишком стыдно было запоминать. Осталась одна маленькая, выцветшая картинка, обрывок кошмарного сна, от которого мучительно сладко ноет в животе, но о котором не хочется и вспоминать: размазанная по подбородку жирная помада, расплывшееся под ним снежно-белое Валино тело, хриплый стон.
А потом подушка и головная боль, ввинчивающаяся в затылок. Россыпь желтого света в мелькающей листве у рельсов. Скрежет, тормоза и грохот чемоданов в соседском купе, женский визг.
Солнечное утро. Вячеслав Валерьевич лежал носом в наволочке, будто пытался задохнуться, только вот ничего у него не получилось. Валя сидела умытой, прибранной, но ненакрашенной — значит, попутчик не пришелся на роль мужчины ее мечты, еще бы…Она щелкала семечки, прятала шелуху в термокружку и разгадывала кроссворды. Толстая продольная морщина прорезала ее лоб.
— Простите меня, — глухо сказал Вячеслав Валерьевич вместо приветствия. Он снова уткнулся лицом куда-то в район подушки, спрятался под столиком. Валя хмыкнула:
— Ладно тебе, еще и не с такими бывала. Как голова?
— Болит, — сознался он.
— Сейчас цитрамон в сумке поищу. Зубная паста у тебя с собой?
Вячеслав Валерьевич испытал к Валентине почти что нежность, когда она положила белый кругляш таблетки ему на язык, а потом еще и протянула стакан с водой. Стыдно было до изжоги.
Поезд стоял, стоял и погожий цветущий мир за окнами. В тамбуре шумело, нарастал гул человеческих голосов. Вячеслав Валерьевич сполоснул горящее лицо в раковине и постоял, исподлобья глядя на отражение. Он виделся себе чужаком, неизвестно как втиснувшимся в знакомое тело, словно в костюм. Холодная вода отдавала ржавчиной, в нос забивалась желудочная кислота, воспаленные глаза резало песком.
Стоянка оказалась внеплановой — не было нужной строчки на двери у проводников, да и сама проводница, выжигающая Вячеслава Валерьевича взглядом, твердила что-то о технической остановке, что они пропускают другой поезд и надо немного подождать, но уверенности в ее голосе не было. Стоянка затягивалась. Пассажиры табунами ходили жаловаться на духоту, на жарищу, которая раскаленным маревом затекала в купе и прожигала руки всем, кто ненароком оказывался под солнечным лучом, и проводница в итоге сдалась — распахнула настежь дверь, но не стала спускать железную лесенку. Незачем. Кругом лес, пушистые кусты с ярко-оранжевыми цветками, заросшие мхом пеньки и ни намека на цивилизацию.
Правда, оборона ее продержалась недолго — пассажиры и пассажирки из тех, что покрепче, устали курить в дверном проеме и один за другим спрыгнули на траву. Проводница маячила в вагоне:
— А если тронется?! Вот-вот тронется же!
Наверное, она думала обо всех уголовных сроках мира, которые свалятся на нее, если кто-то останется посреди леса или, упаси боже, попадет под колеса. Тем более что попутчики Вячеслава Валерьевича уже начали расползаться по сторонам: кто-то пошел искать землянику, кто-то разглядывал неведомые рыжие цветы, а кого-то потянуло облегчиться на лоне природы. Стало заметно, что из передних вагонов тоже выпрыгивают, над головами носились взволнованные голоса и, кажется, даже плач, отовсюду летели нервные смешки. Казалось, будто это смеется сам лес.
Не выдержав неизвестности, Вячеслав Валерьевич спустился следом за другими.
Причина остановки нашлась сразу же. Машинист бегал перед носом поезда и разве что волосы не выдирал на хилых полянках за ушами, переговаривался с кем-то по рации, и хищный радиошелест тонул в перелеске, в сочной траве. Люди сбивались кучками, обсуждали и осуждали, курили так, что комарье предпочло попрятаться в сырых низинах. Вячеслав Валерьевич пробился вперед и крякнул от неожиданности.
Рельсы, убегающие от него еще на три-четыре метра вперед, резко обрывались. Оставалась примятая трава и что-то, напоминающее давно заросшую дорогу, но рельсов не было. Ни насыпи, ни шпал — ничего! Будто поезд со всеми своими пассажирами заблудился, заехал не туда и теперь мучительно раздумывал, что же ему делать.
— Это откуда? — спросил Вячеслав Валерьевич у машиниста, но тот его даже не заметил. Он бегал с такой скоростью, будто от нее зависело, появятся рельсы обратно или нет.
Их не разобрали, не украли на металлолом. Их просто не было.
И Вячеславу Валерьевичу показалось, что так оно и должно быть. После новостей о сестре, после мальчишки этого с сигаретой в мелких молочных зубах, после жадной Валечки… Он забрался в нужный вагон, больно оцарапав руку о металлический заусенец, быстро обрисовал самым трусливым пассажирам новое положение дел — его рассказу не поверили: приправленный слабым перегаром, он прерывался смешками и встряхиванием больной головы. Вячеслав Валерьевич собрал чемодан, наверняка забыв о носках и футболках, заброшенных на верхнюю полку, рассказал об исчезнувших рельсах и Вале, но она лишь хмыкнула, тоже не удивившись. Густо перечеркнула ненужное слово и прикусила зубами колпачок.
Взгляд ее совсем потух.
На прощание Вячеслав Валерьевич снова извинился, подумав, что неплохо было бы нарвать тех самых оранжевых цветов и принести их, пахучих, в капельках холодной росы. Валя покивала на его слова, заверила, что не держит обиды. Сказала, что ей было даже весело, давненько она так не чудила. Он даже поцеловал ей руку и крепко пожал сухие пальцы, как давнему другу.
Валя осталась в купе одна.
Вячеслав Валерьевич тихо закрыл за собой дверь, выбрался из вагона. Проводница прокричала ему что-то вслед, но он не стал оборачиваться. Вышел перед носом поезда, оглянулся на шепчущуюся толпу и, закинув чемодан на плечо, пошел по ровной травяной дороге.
— Потеряетесь! — заботливо крикнул ему кто-то в спину, но вскоре голоса стали тише, а в воздухе повис неясный звон, будто железкой ритмично били по рельсам, оставшимся далеко позади. Солнце припекало лысую макушку, ноги увязали в длинной, перепутавшейся траве.
Вячеславу Валерьевичу казалось, что все вокруг — лишь сон, дымка воспаленного ума. Правда, вряд ли во сне он так легко бы обо всем догадался. В липких и тягучих снах его никогда и ничего не смущало — то дикобразы фиолетовые, которых он держал за иголки и тыкал носами в мусорные кучи на территории карьера, то собственные полеты на руках над родным домом, где можно было заглядывать в окна и проверять, все ли с мальчишками хорошо.
Идя по лесу, Вячеслав Валерьевич вспомнил, что месяц или два назад ему приснилась Лиза. Такая же маленькая, худая, верткая — полная противоположность печальному и задумчивому Славе, который всегда прятался за шириной собственных щек. Сестра мчалась перед ним, хохотала, и у нее был огромный беременный живот. А Славик бежал за ней, низенький, и думал, что ей нельзя бегать, что надо бы остановить, поймать… Проснулся поздно — был выходной, на кухне шипели голоса и масло на сковородке, Аля раздавала всем пирожки. Она заглянула потом в спальню, присела на краешек кровати и сдернула через голову замызганный фартук.
— Весь день лежать будем? — бешено спросила у него.
Он улыбнулся:
— А я-то тут при чем? Встаю уже, встаю.
Он помнил, как чистил зубы и думал про Лизку. Надо бы позвонить ей, столько лет прошло, уже и позабылись обиды. Когда они жили в одном городе, Вячеслав Валерьевич всячески старался сестру избегать — редко заезжал в тот район, где они со Стасом снимали квартиру, не ходил по магазинам вблизи ее дома и даже матери запретил упоминать сестру в разговорах. Мальчишки в первое время скучали по Лизке, называли ее «сеструнцией», как и сам Вячеслав Валерьевич, просились в гости, но он ничего не рассказывал и никого не пускал.
Над головой шумели листья. Дорога, прежде вытоптанная мифическими рельсами, быстро исчезла из-под ног, перешла в худой и голый перелесок. В тени низких деревьев чуть отступила полуденная жара, пятки быстро превратились в ноющий синяк. Вячеслав Валерьевич пожалел, что не захватил с собой еды. Невидимая тропинка вела его по пятнам солнечного света и под рыжими еловыми лапами.
Жутко хотелось пить.
Вместо воды вспоминалось о сестре.
Ее невезение протянулось и дальше, во взрослую жизнь, — рестораны закрывались и меняли собственника, их трясла санэпидемстанция, и Лизка носилась по городу туда-сюда, от столовых к кофейням, от кафе к «рыгаловкам». Везде она находила себе угол, хоть и признавалась, что давно мечтает о спокойствии. В перерывах она работала и в продуктовом, и в магазине «молодежной стильной одежды» для женщин слегка за пятьдесят, и в мясном, но отовсюду рано или поздно бежала, присмотрев местечко получше. Она хотела приходить с работы уставшей настолько, чтобы на ощупь находить в комнате кровать и падать лицом в невесомую подушку.
Денег не хватало. Стас зарабатывал копейки, а нужны были обследования, анализы, консультации… Вячеслав Валерьевич вместе с матерью подбрасывал им понемногу, потому что помногу гордая и трудолюбивая Лиза брать не хотела.
Она никак не могла забеременеть. Даже не так — забеременеть-то могла, а вот потом… Потом все прерывалось. На седьмой день, через месяц, через три. Лиза ходила по кухне так, будто она хрупкая фарфоровая ваза, будто стеклышко в трещинах, она отказывалась поднимать пакеты тяжелее килограмма и работала исключительно сидя, но все было бесполезно. Снова и снова, снова и снова…
Лизка выползала на детские качели, когда темнело и малышню со двора загоняли по домам, пила фильтрованное и плакала, раскачиваясь взад-вперед. Скрипели металлические цепи, звенели комары, а вокруг Лизы облаком стоял свет от горящих кухонных окон. Рядом на качелях сидел Слава, слепо таращился на свои обгрызенные ногти. Лизка рассказывала о каких-то показателях, тест-полосках и уколах в живот, заборах крови и свечах, но он за годы растерял все слова, тем более что у Али никогда таких проблем не было.
Ему стыдно было слушать эту пьяную исповедь сестры, эту концентрированную боль, которая одна и оставалась внутри, стоило очередному ребенку исчезнуть, но не слушать Славка не мог. Сидел рядом, царапал ботинками утрамбованный песок вперемешку с землей и подавал Лизке вяленых кальмаров, чтобы она не сильно пьянела.
Она обследовалась вдоль и поперек, и вроде бы все было хорошо. Просила Стаса съездить к репродуктологу, но он называл это бабьими глупостями и отмахивался. Недели сливались в месяцы, Лизка в прогулки останавливалась посреди парка, доставала из сумки шприц-ручку и спиртовую салфетку, вдрызг напивалась после каждого поражения и спрашивала:
— Я бракованная, да? Бракованная?
Пока однажды тихий и вечно желающий всем понравиться Вячеслав Валерьевич не вспылил:
— Нет, это Стасик твой бракованный!
Она оборвалась. Сцепила руки в замок, нахмурилась. В то воскресное утро она уже успела рассказать Вячеславу Валерьевичу, как вчера после работы они с мужем выбрались к речке, а обратно решили проехать через пост ДПС, хотя и был вариант с хорошей объездной дорогой, прозванной в народе «пьяной»:
— Главное, туда ехали по ней, а назад ему быстро захотелось! Баран.
Вячеслав Валерьевич кивал, радостный, что Лизка сама это поняла.
Конечно, их тормознули. Конечно, Стас опять забыл оформить страховку — денег после уколов и анализов оставалось впритык. Конечно, он вылез из машины и зачем-то принялся доказывать, что страховка есть, она у друзей в квартире, те брали машину, чтобы из погреба банки с гнилью вывезти, вот и осталась… Вспылил, сказал что-то не то, и добрые дяденьки с полосатыми жезлами предложили ему проехать на медосвидетельствование.
— И он отказался! — бушевала Лиза, жаря блины и так плеская тесто на сковороду, что масло брызгало во все стороны. Блины подгорали, от них тянуло угольной чернотой, и Лиза злилась сильнее прежнего.
Почему он отказался, сестра особо не стала распространяться: «Пыхал, наверно, но разве признается теперь?» Вячеслав Валерьевич объедал румяные блины с тех краев, где подпалилось сильнее всего, только бы Лизка не расстраивалась, и пунцовел ушами. Значит, Стас «пыхал». А потом повез Лизку по трассе на речку купаться. Так-то вроде нормальным мужиком казался со стороны, да, иногда с друзьями забухает, иногда рассорится с сестрой перед годовщиной, чтобы подарками голову не забивать, да и работал он нехотя, из-под палки, но вроде как не бил, в запои не уходил, из дома ничего не утаскивал. «Пыхал» только вот.
— И долго ты его терпеть будешь? — спросил Вячеслав Валерьевич у Лизки, которая, заметив его почерневший взгляд, тут же съехала на извечную свою тему о неудачных беременностях.
Лиза выключила газ, сдвинула сковородку. Блин остался лежать непропеченным.
— Долго. Он мне муж вообще-то.
— Правда? А то я не заметил, — выплюнул Вячеслав Валерьевич и поднялся. — Может, Лиз, оно и к лучшему, что ты от него забеременеть не можешь. Для тебя и лучше. Вот найдешь нормального мужика — и сразу от него родишь.
Лизка криво распахнула рот. Вывалила на Вячеслава Валерьевича все, что держала внутри, что подгнивало и доливалось сверху, бродило под гнетом и прорастало зеленой плесенью. Его чудом не снесло потоком этой злобы, первобытной и дикой, неистовой.
Лизка орала. Лизка швырнула сковороду с блином в стену, и на голубых обоях запекшей раной осталась чернота. Лизка рыдала, потом шипела, выговаривала. Что-то в ее словах было справедливым, но нечестного оказалось гораздо больше. И, что хуже всего, Вячеслав Валерьевич орал на нее в ответ.
Что муженька она выбрала себе убогого, да еще и наркомана. Безмозглого ко всему прочему. Что бежать ей надо, потому что до добра это не доведет. Что он устал слушать, как она мучает себя таблетками, как ее полощет и вырубает на ходу, как она живет по больницам, а Стасу и так хорошо. Что пока она сама свою жизнь в руки не возьмет, ничего не изменится.
— А если бы во мне была причина?! — кричала Лиза, лицом изменившись так, что была совсем на себя не похожа. — Ты бы посоветовал мне себя на помойку отнести, так?
В конце концов она выгнала его из дома, крикнув напоследок, чтобы он и не думал больше показываться. Вячеслав Валерьевич, сам пыхтящий от гнева, прямо в подъезде и поклялся, что сло`ва сестре не скажет. И, видимо, клятву свою сдержал.
Еще до этого он несколько раз пытался со Стасом поговорить. Были же всякие суррогатные материнства, дети из пробирки, была клиника для мужчин, но Стас говорил, что у них и так все получится, надо просто подождать. И вообще, нечего лезть в чужую семью. Потом, втайне от Лизы, были разговоры по поводу его загулов и «пыханья», даже одна слабенькая драка была: Вячеслав Валерьевич ткнул Стасу в зубы, тот несильно ударил в ответ. Драка увяла сама собой.
Ничего не изменилось.
— И пускай! — кипятился Вячеслав Валерьевич, рассказывая обо всем жене. — Хочет с ним жить, пускай живет. Только я больше терпеть не буду, я ей как жилетка нужен, поныла и нормально! Она любым этого козла принимает, прощает все. Хватит! Хватит, и у меня теперь лавочку прикрыли.
— Жалко мне ее, — сказала Аля, из-за чего они с Вячеславом Валерьевичем тоже чуть не поругались.
От этой безобразной сцены стало еще жарче — кровь прилила к щекам, к ушам, в животе стало гулко. Вячеслав Валерьевич, обхватив руками чемодан, шел через болото. Ботинки чавкали, проваливаясь в топкое илистое дно, вода казалась теплой и пахла тухлыми яйцами. Кочки выпрыгивали из-под ног, на мшистых полянах краснела ягода. Вячеслав Валерьевич до дрожи боялся глубокой воды, но в этом болотце ему не было страшно. Только вот отчего-то потекли по щекам слезы.
Сначала он провалился по щиколотку и с проклятиями вырвал ногу из ила, потом ушел по колено и забился рыбешкой, чувствуя, как его затягивает все глубже. Стал осторожней выбирать кочки, пробовал их носком. От похмелья и усталости кружилась голова, солнце стояло высоко в зените.
Это было все же лучше, чем лесной бурелом — поваленные сосны и хилые березы, которые хлестали по щекам до крови; сухостой и кусты, грозившие откусить клочок от джинсов, корни и ямы, провалы… Едва выбравшись на залитую светом травяную полянку, Вячеслав Валерьевич повалился на спину и долго лежал, разглядывая облака. Облака были куцые, рвались перед глазами и растворялись в глубокой синеве.
Нужно было спешить. Похороны все-таки.
И он шел. По свежевспаханным полям, по лесным опушкам и оврагам с ледяными ручьями, по черному болоту. Болото, правда, быстро закончилось — оно становилось все мельче и мельче, пока не превратилось в сырые обрывки папоротника и мха, а потом резко сменилось степью, хоть Вячеслав Валерьевич и подумывал уже, что идет не в ту сторону.
Он искал дорогу — тропинку, грунтовку, трассу. Что угодно, только бы найти людей, взять попутку и успеть к Лизе. Попрощаться. В первый день Вячеслав Валерьевич думал, что не сдержится, скажет ей что-то вроде: «Я же говорил, что так оно и будет». Потом стало противно от себя, захотелось просто побыть рядом. И вот теперь слезы, и слезы бесконечные, горяче-жгучие, они текли и текли, и он захлебывался ими и все же упрямо шел вперед.
Поле не кончалось. Растекалось в стороны, мелькало солнечными бликами в глазах, зудели искусанные мошкарой щеки. Все это было неправильным, ненормальным. Вывернутые из земли пни с острыми занозами мертвой древесины, заросли хвоща и поле, сплошное поле, куда ни погляди, с редкими березовыми перелесками, с осинниками и холмами.
Вячеслав Валерьевич шел, пока у него были силы. А потом еще немного. И еще.
А потом упал. К тому времени наступили сумерки: пахло травами и прохладным ночным воздухом, над головой проклюнулись звезды. В траве все дышало, шевелилось, жило, и Вячеслав Валерьевич успел подумать, что за ночь мыши полевки съедят ему лицо. Он накрылся чемоданом, свернулся в калачик и уснул.
Он уже понял, что никуда не успеет.
Проснулся оттого, что его трясут за плечи. На лицо капало. «Гроза», — сонно подумал он и порадовался, что больше не будет той духоты, когда воздух лишь обжигал легкие, но не помогал продышаться. Оказалось, что это не гроза. Это серый потолок в пластиковых квадратах, это гудящие лампы, это вокзал — отсюда Славик добирался до областных соревнований по шахматам, тут они с отцом ждали электричку до горного ущелья, а повзрослевший Вячеслав Валерьевич уезжал с единственного перрона в новую жизнь, прихватив всю семью с собой.
Вместо дождя была мать. Она стояла над ним, и плакала, и держала за взмокшее плечо.
— Где ты был, Славочка? — повторяла как заведенная. — Где ты был?!
У нее за спиной виднелись хмурые серые лица.
Вячеслав Валерьевич с трудом присел, разлепил склеенные губы и жестами показал, что ему нужно попить. Мать достала из сумки кулек с сушками и бутылочку чуть теплого, сладкого чая. Шмыгая носом, сказала серолицым:
— Спасибо вам. Мы теперь сами управимся.
Отовсюду на Вячеслава Валерьевича косились. Он быстро выхлебал полбутылки и, вытерев губы ладонью, спросил:
— Откуда я тут взялся?
— А ты не помнишь? — спросила мать, пристально вглядываясь в его лицо. Лицо было липкое и пыльное, обожженное, даже не нужно было проверять это пальцами, чтобы убедиться, но Вячеслав Валерьевич все равно потрогал.
Ночное поле, стрекот сверчков, колоски над головой. Усталость, теплом разливающаяся в мышцах. Провал. Чужая Валя и мальчонка на ступеньках, окурок в мелких обветренных губах.
Вячеслав Валерьевич потянул мать на улицу, постоял у двери, вдыхая и выдыхая утреннюю свежесть. Мама топталась у него под боком, перекладывала какие-то салфетки и пустые бутылочки в сумке, бормотала под нос и не поднимала глаза. Думала, наверное, что он запил и пропал. Волновалась. Только дочку похоронила, а тут еще и сын чудит…
Только тогда он обхватил ее за плечи, прижал к себе. Она всхлипнула ему куда-то в грудь, но сухо, без слез.
— Когда похороны? — спросил через силу.
— Так похоронили мы уже Лизочку, два дня назад… — И, не дав ему даже понять, затараторила: — Мы до последнего ждали, я сама в твой поезд заходила, в купе, ну про которое Аля написала. А там только тетка сидит какая-то, говорит, что ты исчез после первой ночи, сошел по дороге, наверное. Нам и пришлось… А утром звонят с твоего мобильника, говорят, что ты на вокзале спишь с чемоданом в обнимку, ну я и примчалась.
От рубашки, от кожи, от чемодана — от всего Вячеслава Валерьевича пахло голодной Валей. Он думал про Лизку, которая могла попытаться завести детей не только со Стасом. Сестра была бесстрашная, шла напролом даже через принципы. Вата в лифчике, учеба — мать с отцом, к тому моменту уже разведенные, насобирали ей на колледж, а она отучилась курс на менеджменте и бросила. Пошла в поварихи, и понеслось… Но отчего-то любила она этого Стаса непутевого, так любила, что все готова была ему простить. Вячеслав Валерьевич никак этого не понимал.
Все и всюду с Лизкой не соглашались: мать, когда та бросила колледж, закатила грандиозную истерику, но Лиза спокойно стояла на своем. Она вообще всю свою не очень длинную жизнь прожила как хотела.
А Славик вечно жил так, чтобы понравиться другим.
— Поехали на кладбище, — хрипло сказал он, забирая у матери сумку. — Помянем.
В дороге мама рассказывала о похоронах. О Лизке ей вспоминать было сложно — она сглатывала комок, кашляла и срывалась на отца. Про него говорила долго, с жаром и так быстро, что порой Вячеслав Валерьевич терял смысл в ее словах. Трясся на узком сиденье, кивал невпопад. За стеклами проносился город, в котором Славик прожил бóльшую часть своей жизни. Город казался другим, совсем на себя непохожим — а может, это просто Вячеслав Валерьевич так изменился.
Мать сильно постарела, согнулась, прижалась к земле. Волосы поседели, и не снегом или серебром, а мышиной серостью, жирная помада расплывалась на губах. Но мама как прежде пахла мамой, и говорила как раньше, и вся была спокойствием и силой для Славика, даже когда ругалась страшными словами:
— Приперся, представь себе, с дочкой! «Машенька», — говорит. Жена у него, молодуха эта, работает, видите ли, а посидеть с мелкой некому. И притащил ребенка, на похороны! Та стоит и глаза таращит, дурища. Вообще на него не похожа, страшненькая, неказистая. От горшка два вершка, а канючила чего-то, мешалась… Хоть бы черт этот старый еще не назаводил приплода, он-то сдохнет скоро, а молодуха его ко мне приползет за помощью. И ни копейки не дам! Ни копейки!
Вячеслав Валерьевич тихо улыбался, прекрасно зная свою мать. Отец и правда был уже старый и больной, даже по телефону было слышно, как голос его тускнеет и стирается с каждым новым звонком, будто и сам этот голос из жизни исчезал. Вячеслав Валерьевич поэтому и звонил ему редко, настраивался, что все старики умирают. А вот мать была боевая и, сколько бы она ни брызгала ядом, все равно же добросердечная. Сама потом прибежит к молодухе, будет деньжат подбрасывать и помогать эту Машу воспитывать — не чужие же люди, сестренка Славочке и Лизе…
— Ты так и не сказала, кто ее убил. И как.
— А это важно разве? — Она сразу потухла, растеряла запал.
— Важно.
Мать отделалась несколькими сухими фразами и снова начала рассказывать, как плохо выглядел отец, как подволакивал ноги и поправлял кепку, словно дремучий старичок. Вячеслав Валерьевич думал о Лизе. Все случилось так, как он и боялся, — во время очередного вечернего застолья в честь пятницы или просто потому, что жизнь сложная, Стас перебрал. Перебравший Стас был агрессивным, и Лиза (по маминым словам) в такие моменты старалась закрыть его в квартире и уехать по гостям. В тот раз они оба не рассчитали сил, да еще и у Стаса снова отобрали права на машину. Он только-только их получил и сразу же, как назло, попался. Обида не утихала, Лизка злилась, слово за слово дошло до перепалки, потом в ход пошли кулаки, Стас Лизку толкнул, она ударилась…
— Кровоизлияние. Быстро умерла, не мучилась.
Стас до суда оставался в «клетке», Лизу закопали.
«Вот тебе, сестричка, и муж», — мелочно подумал Вячеслав Валерьевич и снова вспомнил Валю, а за ней и мальчонку на вокзале. Сам он, вывозившийся не просто в болоте, а в чем-то гораздо более пахучем, теперь мало годился на роль судьи. Вячеслав Валерьевич отчего-то вспомнил, как боялся за сыновей, как был отцом-самолетом или генералом в войнушке, а вот рассказать про презервативы, отговорить от наркотиков, от водки, которая уже к двенадцати годам заливалась в маленькие, жадные до взрослости рты… Так и не решился. Долго думал, когда же ему стоит поговорить про предохранение, а потом старший вырос и наверняка все узнал сам, а Леня все еще оставался слишком маленьким.
И вот оно кладбище за ржавым забором, вот она сморщенная от горя мать, вот она Лиза. Шли по сухой глине и песку, набрали воды из бака, Вячеслав Валерьевич сорвал несколько выцветших полевых цветов. Холм был свежий и темный, а крест над ним стоял почти белоснежный. Лизка на снимке казалась нахмуренной, суровой.
— Привезли! — вскрикнула мать и вдруг почти бегом бросилась к могиле.
Пока Вячеслав Валерьевич добирался, мать уже успела примотать на бинт новый венок в кривых бордовых розах. Поправила другие, чумазые от дождя, один из них — от Вячеслава Валерьевича. Он почти все затраты взял на себя, мать не возражала.
Но этот новый… На траурной ленте пестрело золотыми буквами: «От любящего мужа. Прости, Лизонька».
— Это что? — от бешенства Вячеслав Валерьевич даже охрип.
— Не ругайся! — попросила мать, вынимая сушки и остатки сладкого чая. Блюдце и рюмка уже ждали под крестом. — Не надо тебе! Лизочка бы так не хотела. Она любила его, дурака, и простила давно…
— Ах, любила! — Вячеслав Валерьевич швырнул чемодан на тропинку. — Любила, конечно, — он ей голову проломил, а она его любит. И веночки от него вешаем, да? Нормально? Может, пусть гуляет себе на свободе, ну убил и убил, чего вспомнить? Попросим у судьи, а?
Мать подобралась, поджала губы.
— Лизочка его простила. Ты же знаешь ее.
— Знаю, — огрызнулся Вячеслав Валерьевич. — Простила, конечно. На то она и Лизка.
И, не удержавшись, присел у земляной насыпи. Нашел в кармане высохший оранжевый цветок с единственным лепестком и раскрошил его над могилой.
— И ты меня, Лиз, прости.
Мать молча положила руку ему на плечо.