Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2023
Подгот. текстов и коммент. И. З. Белобровцевой, О. Р. Демидовой; вступит. статья О. Р. Демидовой; отв. ред. М. Л. Спивак («Библиотека „Литературного наследства“». Вып. 9).
М.: ИМЛИ РАН — Изд-во «Дмитрий Сечин», 2022
1
Имена участниц этого эпистолярного диалога хорошо известны читателям. И та и другая были непосредственно связаны с крупнейшими писателями XX века: Берберова с Ходасевичем, Кузнецова с Буниным. И та и другая внесли собственный вклад в историю литературы. Невозможно представить любителя отечественной словесности, кто не слышал бы о таких книгах, как «Курсив мой» Берберовой и «Грасский дневник» Кузнецовой.
Не публиковавшаяся ранее их переписка шла на протяжении четырех десятилетий, но 1920-е и 1930-е годы были в этом плане крайне неурожайными. До того как Кузнецова встретилась с Буниным, она и Берберова вращались в Париже в разных кругах и были знакомы лишь шапочно. Возможность познакомиться ближе возникла летом 1927 года, когда Берберова и Ходасевич навещали Буниных в Грассе, где вместе с ними уже жила Кузнецова. После этих встреч они послали друг другу несколько коротких, светски любезных писем, но уже в 1930-х переписка заглохла. Правда, Кузнецова и Берберова виделись в эти годы в Париже и были в курсе событий, происходивших в жизни друг друга.
Кузнецова знала, что Берберова оставила Ходасевича и вскоре вышла замуж за Н. В. Макеева. А Берберовой было известно, что у Кузнецовой начался роман с Маргаритой Степун и она в итоге покинула Бунина.
Позднее Берберова узнала, что в 1943 году Кузнецова и Степун были вынуждены уехать в Германию, поселившись в Дрездене, где жил брат Маргариты, известный философ и историк культуры Федор Степун. Чудом уцелев во время бомбежки Дрездена в феврале 1945-го, Степуны и Кузнецова перебрались в Мюнхен.
Именно в Мюнхен Берберова послала Кузнецовой очень сердечное письмо, датированное 3 октября 1946 года. Берберова выражала сочувствие в связи с выпавшими на долю всего семейства испытаниями, спрашивала, что` Кузнецовой прислать из Парижа, вкратце рассказала и о себе. Кузнецова немедленно откликнулась, и с этого момента вплоть до января 1950 года между ними шла интенсивная переписка: было получено и отправлено сорок семь писем, как правило, многостраничных.
Что же побудило Берберову не только начать переписку, но и активно ее поддерживать? Автор предисловия к книге О. Р. Демидова полагает, что у Берберовой имелось несколько причин.
Наиболее важная из них заключалась в «обострившимся противостоянии внутри диаспоры, связанным с обвинениями в коллаборантстве, с одной стороны, и в большевизанстве — с другой» (с. 14). Это противостояние достигло особой остроты в пережившей оккупацию Франции, что нередко вело к разрыву с давними знакомыми, включая самых близких. Именно так получилось у Берберовой с Буниным. Его амбивалентная позиция по отношению к «большевизанству» сильно не нравилась Берберовой, но главные претензии заключались в другом, а именно в бунинской причастности к обвинениям ее самой в «коллаборанстве». А отсюда и желание «открыть глаза» на Бунина живущим вне Франции общим знакомым. Из подробного анализа писем следует, что главной целью Берберовой было настроить Кузнецову против Бунина, выбрав, таким образом, возможно, «самый болезненный способ мести» (с. 22). Другое дело, что этот план не удался. И хотя Кузнецова решительно не одобряла даже умеренное «большевизанство» и явно огорчалась из-за поступавшей от Берберовой информации о Бунине, порывать их начавшие восстанавливаться отношения она не стала.
Еще одной причиной, побудившей Берберову наладить контакт с Кузнецовой, была, как замечает автор предисловия, надежда пробиться к немецким издателям. Берберову вдохновлял значительный успех только что вышедшей в Швеции ее книги о Чайковском, и она рассчитывала издать ее в Германии, а также недавно законченную биографию Блока. Кузнецова с готовностью предложила свое содействие, обещая привлечь и Маргариту Степун. Берберова, со своей стороны, стала энергично способствовать публикациям Кузнецовой в парижской периодике, исправно присылала недоступные в Германии русские газеты и книги. Регулярно отправляла вещевые посылки, не забывая вложить в них «мелочи», то есть кое-какую косметику, что Кузнецову трогало особенно. Она писала Берберовой: «…спасибо Вам за неустанную волю к некот<орому> „услажденью“ нашей жизни. Кроме Вас никто из старых знакомых и друзей не подумал об этом» (с. 96). А потому мне кажется несправедливым объяснять посылки Берберовой чисто прагматическими соображениями, как это можно заключить из предисловия к книге. Забота, которую проявляет Берберова, говорит об искреннем сочувствии Кузнецовой, живущей в разбомбленной Германии, а также о несомненной человеческой привязанности к ней. Возникновению этой привязанности способствовало наличие общего языка в разговоре на политические, литературные, а кроме того, и на сугубо личные темы.
К 1946 году жизненная ситуация Берберовой оказалась практически идентичной жизненной ситуации Кузнецовой. Берберова решила оставить Н. В. Макеева ради своей молодой подруги — француженки Мины Журно. Видимо, нуждаясь в определенной моральной поддержке, Берберова рассчитывала найти (и нашла) ее у Кузнецовой, что обусловило откровенность дальнейшего разговора. Неслучайно из всей дошедшей до нас переписки Берберовой только письма к Кузнецовой содержат сколько-нибудь подробную информацию о Журно, хотя ее имя остается неназванным. Заполнение, пусть частичное, этой лакуны представляется наиболее важным, хотя в письмах немало других любопытных и до сих пор неизвестных деталей, касавшихся Берберовой, Кузнецовой, а также других литераторов из их тогдашней среды.
К началу 1950-х они обе оказались в Нью-Йорке и часто виделись. А потому необходимость писать друг другу на какое-то время отпала. Переписка возобновилась после того, как Кузнецова и Степун переехали в конце 1950-х в Женеву, а впоследствии в Мюнхен, но письма стали значительно более редкими и менее теплыми. Взаимное охлаждение было вызвано, видимо, не одной причиной, но прежде всего наложенным Кузнецовой табу на любую критику Бунина и его домочадцев. Неудивительно, что после выхода «Курсива…», содержавшего резкие выпады против Бунина и его жены, Кузнецова решила свести отношения на нет. Все попытки Берберовой помириться, предпринятые ею уже в переписке с Маргаритой Степун, кончались ничем. Эта переписка, шедшая между ними в самом начале 1970-х, включена в книгу в качестве приложения.
В предисловии тонко выявлены скрытые в письмах подтексты, что позволяет лучше понять характеры участниц идущего диалога и прежде всего характер Кузнецовой, гораздо менее простой, чем это представлялось Берберовой, да и не только ей. Содержательное предисловие, а также обстоятельные комментарии к письмам, сделанные О. Р. Демидовой в соавторстве с И. З. Белобровцевой, превращают подготовленную ими переписку в интересное чтение не только для специалистов. Справедливости ради отмечу, что в комментарии вкрался ряд связанных с Берберовой неточностей, перечислить которые не позволяет размер рецензии. Но эти неточности ни в коей степени не умаляют ценности книги.
Ирина Винокурова
2
Может показаться, что книга «Курсив мой» Берберовой окликает «Грасский дневник» Кузнецовой; тот отзывается — так и аукаются («Перекличка парохода / С пароходом вдалеке…»). Все, казалось бы, к тому и должно вести. Берберова бы вспоминала о Ходасевиче, а Кузнецова — о Бунине. «А помните, как…» Полустарушечье мемуаристское вязание носков и спущенные петли.
Все оказывается по-другому, конечно.
«По-другому» — оно, впрочем, не без человеческого участия. Берберова из послевоенного Парижа пытается хоть чем-то — посылками-подарками — скрасить быт Кузнецовой в послевоенной Германии. Худо и бедно всем, так что оно дорогого стоит. Вроде бы.
Потом, правда, одновременно с посылками начинается длинная берберовская «хроника текущих событий»: русская народная песня «Хуже русского Парижа нету места на земле». Там, как нетрудно догадаться, послевоенное размежевание русской эмиграции. Размежевывается долго, громко, со вкусом, хряском и лязгом. Эти вошли в состав, те вышли. Те обвиняют этих (в низкопоклонстве перед Советами), эти устраивают обструкцию. «Вас уже били». Борьба за печатные органы и так далее.
Тут же, понятно, восседает, возлежит или просто лежит Бунин, Иван Алексеевич. В 1947 году у Берберовой это выглядит так: «Но самое главное даже не в политике, когда говоришь о Буниных. Это такой домашний ад, что быт превалирует над идеологией. Нет, Вы все равно не поверите, я даже писать не буду. Матерщина в воздухе (между В<ерой> Н<иколаевной> и И<ваном>А<лексеевичем>), сплошное „и цыпленочку“ с его стороны, без всякого смысла и повода <…>. Жаль, что И<ван> А<лексеевич> не умер пять лет тому назад».
Берберова, однако, «писать будет» и пишет об этом Кузнецовой — много и с подробностями. Механика тут понятная: Бунин видит в Берберовой бывшую коллаборантку (и даже не то что видит, а — предполагает), Берберова защищается, и тут — «Все жанры хороши, кроме скучного». Взять себе в союзницы убежавшую когда-то от Бунина его возлюбленную — разве скучно?
Бывшая возлюбленная, однако, в такой пинг-понг играть не хочет. И не потому что она «лучше» своей парижской корреспондентки, а потому что у нее — другая история, не о Берберовой и не для Берберовой.
Эта другая история много лет спустя станет «Грасским дневником», который, по стечению обстоятельств, выйдет в конце 1960-х — совсем незадолго до «Курсива…». Прочитав «Дневник», Берберова отозвалась: «…какая невозможно печальная была Ваша жизнь! Почему все было так грустно? Почему все было так меланхолично все эти семь лет? Почему Вас обижали? Почему не так ценили, как надо было? Это остается загадкой, потому что Вы ничего не говорите о самом главном — отвергаете цепь причин и следствий, не распутываете никаких узлов».
А вот Берберова узлы распутывала. У Лидии Гинзбург есть поздняя запись: «Перечитываю N. Интересно, но что-то мешает. <…> Модель — человек огромного витального напора, неистребимой жадности и любви к жизни, при любых ситуациях. <…> Движущий мотив этой книги — сказать, что на старости лет автор не у разбитого корыта. Старость — умудренность, освобождение от страстей и заблуждений. <…> Каждая вещь мира сего содержит тайну счастья. Надо только уметь разгадать. Прекрасная модель. Она была задумана для стареющего Гёте. Но вот у Гёте не получилось, а получилось у N. — Подозрительно».
Гинзбург не раскрывает акронима, но что-то подсказывает, что N. — это Nина Nиколаевна.
В комментариях к переписке даны фрагменты прежде неопубликованных писем Берберовой к другим своим корреспондентам. Там среди прочего и про «ужасные» зубы и волосы «Гали».
Впрочем, и Кузнецова, прочитав в 1966 году «Воспоминания» А. Цветаевой, интересуется: «Мне бы хотелось очень знать, где была эта сестра, когда Марина решила покончить самоубийством от одинокого отчаяния? Теперь воспоминания посвящены ей».
Комментарий бесстрастно отвечает: в лагере была, в лагере.
Книга вышла в серии «Библиотека „Литературного наследства“». Высокая филологическая культура, хорошая и точная работа. Никаких эмоций. Они оставлены читателю.
Михаил Ефимов