Роман. Перевод с немецкого Наталии Хольцмюллер. Иллюстрации Никаса Сафронова
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2023
Перевод Наталия Хольцмюллер
Михаэль Дангль. Венецианская тайна Достоевского. Роман. Перевод с немецкого Наталии Хольцмюллер. Иллюстрации Никаса Сафронова.
СПб.: ДЕАН, 2023
Известный австрийский актер и писатель Михаэль Дангль (родился в 1968 году в Зальцбурге; сериалы «Комиссар Рекс», «Дело ведет Шнель», «Убийство по Фрейду» и др.), можно сказать, влюблен в музыку и русскую литературу (и, кстати сказать, женат на русской флейтистке, солистке Мариинского театра). Рецензенты его книг, закономерно становящихся бестселлерами, сравнивают манеру его письма с чеховской (оставим это сравнение на их совести). Как оказалось, он еще и поэт: в прошлом году в Вене вышла в свет книга его стихов «Гимны Югу» — в этих гекзаметрах, в частности, автор признаётся в любви городу Святого Марка.
Учитывая вышесказанное и помня о страстном желании юного Достоевского увидеть Венецию, о его восхищении байроновским «Беппо», о его высказывании — «Венецию я пуще России любил», можно понять, почему роман Дангля о, скорее всего, не существовавшем в реальности посещении сорокалетним русским писателем этой жемчужины Адриатики[1] и увлекательном знакомстве с великим Россини, опубликованный на немецком в 2021 году («немецкое» исконное название — «Апельсины для Достоевского»), заслуживает самого пристального внимания. Автор любит и понимает своих персонажей (включая необыкновенный город), погружен в культуру, корректен и точен в деталях описаний и суждений.
Не вдаваясь в подробности (дабы не помешать потенциальному читателю насладиться переживанием перипетий захватывающей, почти приключенческой фабулы), перескажу содержание книги.
Весьма нездоровый, небогатый и раздражительный русский писатель приезжает на поезде в Венецию, где сталкивается с многочисленными неудобствами разного рода. Он плохо понимает по-итальянски, практически беспомощен в бытовых ситуациях, не знает, сколько нужно платить в таверне и т. д. Буквально по приезде у него возникает желание поскорее покинуть это неприятное ему место (находящееся к тому же под австрийский оккупацией, что весьма сопереживается нашим героем).
Но совершенно неожиданно для себя он оказывается в пирующей артистической компании во главе с прославленным композитором, жизнелюбом, истинным человеком барокко. Появление семидесятилетнего, но энергичного и восхитительного Россини меняет сам настрой романа, в котором начинают звучать музыка и фонтанировать жизнь — вплоть до раблезианского чревоугодия (мортаделла различных сортов, сыры, равиоли и трюфели, кастрированный баран, стошестилетний арманьяк… «— Красное с этрусских холмов Тосканы — санджовезе и мальвазия ди кьянти. <…> Блистательное, живое и искрящееся. <…> Розмарин, лавровый лист, чеснок, — сказал композитор, пожимая плечами, словно хотел дать понять гостю, какой простой и непринужденной может быть жизнь».
Россини и Достоевский беседуют, проникаются взаимной симпатией. На следующий день на условленной встрече во «Флориане» маэстро предлагает новому знакомому написать либретто для его будущей оперы — о Казанове. Это должно быть легкое сочинение. Позже писателю вручаются «История моей жизни» прославленного авантюриста и приличный задаток.
Венеция оживает, замечательно показаны ее запахи. Прекрасно описаны ее картины — Тинторетто, Тьеполо, Веронезе… Превосходно, например, рассуждение (вмененное Достоевскому, зашедшему в греческий храм) о разнице восточной иконописи и барочной венецианской живописи на библейские темы, где любое библейское событие сопряжено с многолюдной толпой и художник занят прежде всего разнообразием поз и ракурсов, а не религиозной сутью происходящего.
Изумительно изображено музыкальное плаванье на Лидо, устроенное Россини: «Гребцы осторожно погружали свои длинные весла в тихую воду, чтобы не нарушить ее шелковую гладь. Скрипки пели меланхоличную песнь, к которой присоединялись мечтательные виолончели. Клавесин обволакивал все нежными, непрерывно вьющимися серебряными нитями».
Великолепны артистические монологи Россини и многочисленные диалоги композитора и писателя — содержательные, интересные, остроумные. К примеру, речь заходит о Пульчинелле, и Достоевский упоминает Петрушку… Россини: «— Петрушка, конечно. Ведь существует балет с таким названием? — Мне это неизвестно. — Может, я что-то путаю». Грядущее как бы проступает в настоящем.
Опускаю тут многочисленные фабульные повороты, эпизоды с подпольными казино и карточной игрой, сюжетную тему красавицы Виктории и многое другое. Возвращаюсь к главному — превосходно разработанному автором гравитационному взаимодействию (назову так), притяжению/отталкиванию Россини и Достоевского. Поначалу старший и всемирно знаменитый кажется нам существенно более значимым, цельным и даже подавляющим младшего (в тот момент еще вовсе не знаменитого). Но постепенно Дангль делает более заметными определенные недостатки Россини, способного написать музыку на «список покупок» или «переложенный на стихи рецепт салата», и достоинства Достоевского, спрашивающего себя «Мог ли Раскольников быть французским студентом?» и решающего, что сочинять легкое либретто означает для него перестать быть собой, отказаться от предначертанной ему миссии. Россини: «Однажды в Неаполе, при поклонах после спектакля, зрители от восхищения стали бросать в меня апельсинами». Прикинув такую возможность для себя, русский писатель от нее отказывается.
В сцене прощания на звоннице Кампанилы он советует Россини написать не очередного «Цирюльника» (легкое сочинении), но новую «Stabat Mater», то есть сочинение духовное. Они расстаются друзьями. Более того — маэстро исполняет на валторне ноктюрн Глинки. Это своего рода подарок русскому писателю и признание его правоты.
В эпилоге (декабрь 1880 года, за месяц с небольшим до смерти) Достоевский слушает «Маленькую торжественную мессу» (1863) — произведение одновременно духовное и легкое — покойного уже Россини в Мариинском театре. Действительность пристыжает любой вымысел: такое сочинение композитором было написано. Происходит синтез и наступает катарсис.
Короче говоря, перед нами роскошный роман о европейской культуре, неотделимой от культуры русской. Написанный к тому же с огромной симпатией к России и со скрупулезной фактографической точностью.
Русский язык перевода заслуживает отдельной похвалы. Хороши и иллюстрации Никаса Сафронова, на которых изображаемое как бы проступает сквозь дымку и рябь или скорее даже — сквозь наброшенную на него сеть таинственности.
1. Но в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевский упоминает Венецию в числе городов, увиденных им в поездке 1862 года: «Я был в Берлине, в Дрездене, в Висбадене, в Баден-Бадене, в Кельне, в Париже, в Лондоне, в Люцерне, в Женеве, в Генуе, во Флоренции, в Милане, в Венеции, в Вене, да еще в иных местах по два раза, и все это, все это я объехал ровно в два с половиною месяца!» Так что вопрос остается открытым: пять дней в Венеции, описанные в романе, могли и существовать — пусть и не были такими яркими.