Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2023
Интеллектуальные клубы всегда много значили для России. От «Арзамаса», в который входили Пушкин и Жуковский, до религиозно-философских собраний, организованных Мережковским и Гиппиус. Клубы занимали в интеллектуальном общении промежуточное положение между условным «салоном Анны Павловны Шерер», где болтали разные люди на разные темы, не обременяя себя сложными умственными усилиями, и политическими организациями, члены которых обременяли себя не только стремлением размышлять, но и намерением превратить размышления в конкретную деятельность. Советский тоталитарный режим, естественно, ограничил возможность создания клубов, стараясь контролировать всякую интеллектуальную активность, но в перестройку интеллектуалы вновь начали кучковаться на пространствах бо́льших, чем кухня малогабаритной квартиры.
За последние 35 лет мне довелось участвовать в работе четырех петербургских интеллектуальных клубов, каждый из которых в известном смысле отражал свою эпоху. Через эти клубы прошли многие яркие люди, получившие известность в политике, журналистике, науке и литературе. Сегодня клубная деятельность недавнего прошлого уже становится историей, а потому заслуживает описания и изучения. Предлагаемые заметки носят мемуарно-аналитический характер. Я хочу рассказать о событиях, свидетелем которых был, но в то же время поразмышлять о значении всего происходившего на моих глазах, а также о том, как события отражали свою эпоху. Подчеркиваю, что это рассказ именно об интеллектуальных клубах, а не о политических или квазиполитических организациях.
«СИНТЕЗ»
Дело было в середине 1980-х. Я тогда преподавал политэкономию в небольшом ленинградском институте, писал потихоньку диссертацию и потому временами заглядывал на экономический факультет Ленинградского университета, где как-то раз столкнулся на лестнице с Андреем Илларионовым, моим бывшим однокурсником.
В начале нулевых Илларионов стал известен как экономический советник Путина, но в тот момент был, как и я, никому не известен. Впрочем, в отличие от меня Андрей уже тогда отличался целеустремленностью. Хотя советская система формировала нас так, чтобы мы максимально встраивались в ряды граждан, колеблющихся только с генеральной линией партии, некоторым молодым людям все же удавалось прорываться из системы наружу — в ту сферу, где возможно проявлять самостоятельность. Илларионов был среди них.
Года через два после описываемых событий он, например, умудрился в Эстонии познакомиться с лидером «Народного фронта» Эдгаром Сависааром и получить от него приглашение на летнюю Школу русскоязычных членов «Народного фронта». В то время даже политически продвинутые люди в России толком не знали, что происходит в Эстонии. А Андрей не только нашел лидера «Народного фронта» в его «логове», но и сумел пробудить к себе доверие. Любопытно, что в итоге он на Школу не поехал (помешали иные дела), а, чтобы «место не пропадало», позвонил дня за два до начала мне, назвал место встречи в Таллине (у Оперного театра) и, по сути, отправил на это историческое мероприятие, которое затем открыло мне дорогу на Первый конгресс «Народного фронта», где впервые в истории СССР состоялся контакт между высшим партийным руководством и неформальным движением.
Это, впрочем, уже совсем другая история, а пока вернемся к нашей встрече на лестнице экономического факультета ЛГУ. Андрей сказал мне тогда, что в Ленинградском дворце молодежи (ЛДМ) формируется клуб молодых экономистов (в основном выпускников Финансово-экономического института). Я не знал, что там будут за экономисты и какие вопросы станут обсуждать, но потребность в неформальном научном общении была столь велика, что мне сразу захотелось зайти в ЛДМ. В университете нас учили плоховато. Были, конечно, хорошие преподаватели, и они делали что могли. Но идеологическое давление в годы нашей учебы (1978—1983) было столь сильно, что на самые главные вопросы ответа мы от старших не получали, а потому стремились искать их сами. Клубное общение для этой цели подходило оптимально, а перестройка позволяла обсуждать не только то, что принято обсуждать в университетских аудиториях.
И вот однажды я, закончив рабочий день в своем институте, двинулся по улице Профессора Попова в другой ее конец — туда, где был расположен ЛДМ. Тогда трудно было даже догадываться, как много мне даст клуб молодых экономистов, быстро переименованный в «Синтез», поскольку экономикой мы ограничиваться не хотели. Догадываться было трудно, но к общению так тянуло, что я готов был попробовать влиться в самую неожиданную для меня среду. А среда оказалась и впрямь неожиданной. Для того чтобы показать, какой народ собрался в «Синтезе», я забегу вперед и скажу несколько слов о том, кто кем стал из небольшой группы моих ровесников (почти все были 1961 года рождения).
Про Илларионова я уже сказал, хотя к этому надо добавить, что уже в 1993 году Андрей стал советником премьера Черномырдина. Самой высокопоставленной персоной из членов «Синтеза» оказался в конечном счете Алексей Миллер, который два десятка лет возглавляет «Газпром». Еще надо отметить Михаила Дмитриева. Он давно уже не стремится к известности за пределами узких кругов политиков и аналитиков, но в конце 1990-х был первым заместителем министра труда, а в начале нулевых — первым заместителем министра экономики. Именно Дмитриев разрабатывал концепцию «накопительной» пенсионной реформы. Не той, которая прошла у нас недавно и привела к повышению пенсионного возраста, а настоящей — той, что могла поставить пенсию в зависимость от труда человека и от успешности превращения его сбережений в инвестиции. Еще одна интересная фигура — Дмитрий Васильев. Он, как и я, не был среди самых ярких членов «Синтеза». Мы с ним больше слушали других, чем выступали, но Васильев уже в конце 1991 года стал важной фигурой среди реформаторов, хотя не слишком заметной. Он был заместителем председателя Госкомимущества, то есть «Министерства приватизации», и за мощной спиной Чубайса широкая публика его почти не видела. Однако именно Васильев разрабатывал методологию приватизации, и во многом от его работы зависело то, каким образом государственная собственность станет частной. Когда приватизация закончилась, Васильев стал формировать российский рынок ценных бумаг, а после него этим делом занимался Дмитрий Панкин — другой наш «коллега» по посиделкам в «Синтезе». И наконец, Михаил Маневич — трагическая фигура, о которой вспоминается с грустью. Миша был одним из самых мягких и обаятельных людей в нашей компании. Даже трудно понять, как ему с этой мягкостью удалось стать вице-губернатором Петербурга. Он был им до 18 августа 1997 года, когда киллер выстрелом с крыши поразил насмерть Маневича прямо в его служебной машине, выезжавшей с улицы Рубинштейна на Невский. Вот уже четверть века Миша лежит на Волковом кладбище рядом с Блоком и Апухтиным. Порой я там бываю и хожу к могиле, но так и не могу себе представить по-настоящему, что рядом с великими русскими поэтами захоронен мой добрый знакомый.
Раза два в начале 1990-х мне довелось ночевать вместе с Мишей в одном гостиничном номере (тогда еще селили по двое, как в советских отелях). Первый раз это было летом 1990 года, когда мы работали над проектом Ленинградской зоны свободного предпринимательства (ЛЗСП), которой не суждено было воплотиться. Второй — осенью 1993 года в Москве, когда мы с ним были делегатами Первого съезда гайдаровского движения «Выбор России». Помню, мы тогда зашли в непривычно помпезный номер гостиницы «Москва» (мне в таких раньше жить не приходилось), обнаружили балкон, выходящий на Охотный ряд, и Миша пошутил: «Можно выступить перед народом». Все наши постсоветские представления о политике восходили тогда к школьной истории революции, сейчас уже совершенно не модной. Кстати, еще мне довелось однажды делить номер с Димой Васильевым — осенью 1990 года, когда завершалась работа над проектом ЛЗСП. Меня поразила его работоспособность. Я, честно говоря, уже не горел желанием вкладывать силы в проект, которому не суждено осуществиться, и старался больше гулять по осеннему взморью у гостиницы «Репинская», где нас разместили. Но Васильев работал, кажется, беспрерывно.
Впрочем, вернемся к «Синтезу». Как ни странно, душой клуба и самым интересным его членом был человек, которого сегодня знает лишь узкий круг, — Борис Львин. По сути дела, он его и создал вместе со своим другом Андреем Прокофьевым. Андрея давно уже нет, и трудно о нем что-то сказать, кроме того, что он попытался рано и не очень успешно уйти в бизнес. А Боря заслуживает длинного рассказа, который мне, увы, не по силам, поскольку я в те годы глядел на него снизу вверх, и это, наверное, мешало сблизиться. Уже в самом начале реформ Львин уехал в Америку, но не в эмиграцию, а для работы: сначала в МВФ, а затем во Всемирном банке. С тех пор мы виделись крайне редко, но во времена «Синтеза» я научился у Львина, наверное, большему, чем у всех профессоров, учивших меня в университете. Борис обладал совершенно оригинальным мышлением. Поражали тогда даже не столько ответы на важные вопросы, сколько сама их постановка. Львин, например, предсказал распад СССР еще в конце 1980-х. А я в те годы (как почти все советские граждане) представить себе не мог, что такое возможно. Борис понимал ход истории, тогда как остальная масса людей (включая меня) в лучшем случае могла выучить основные ее вехи. Борис хорошо знал Польшу и самостоятельно изучал польский язык. Сегодня кажется, что Польша не важна — не самая главная страна в мире. Но тогда именно поляки прокладывали путь к реформам, и то, что мог рассказать нам в «Синтезе» Львин, мало еще кто мог знать во всей России даже среди специалистов по странам советского блока. Еще студентом я слушал одного профессора, который считался таким специалистом, и думал, будто европейские соцстраны — это жуткая скучища. А Львин открыл для меня этот мир по-настоящему. В 1990-х я много читал о Центральной и Восточной Европе и много писал о ней сам. Но смог я это сделать потому, что в 1980-х был «студентом» у Львина, хотя, конечно, не только у него.
Прекрасный рассказ о Чехословакии времен Пражской весны сделал в «Синтезе» Николай Преображенский. Он был чуть ли не единственным историком в большом кругу экономистов клуба и историком блестящим. К сожалению, слабое здоровье не позволяло Коле писать книги, но моими книгами я ему во многом обязан. И конечно — Дмитриеву, который рассказывал нам о Венгрии. Он профессионально изучал венгерские англоязычные журналы об экономических реформах, которые к тому времени шли при режиме Яноша Кадара почти 20 лет. Дмитриев прекрасно в них разбирался и был феноменально работоспособен. В 1990-х я трудился с ним над двумя книгами (о банках и о пенсионной реформе), поскольку Миша хотел втянуть меня в свою реформаторскую команду. Но я его доверия не оправдал и ушел в мир иных проблем — скорее историко-социологических, чем экономических.
К числу основных спикеров «Синтеза» надо, конечно, добавить Илларионова. Он занимался тогда интереснейшими количественными сравнениями экономик разных стран мира и показал нам реальное место СССР с его малоэффективной системой. Я мог тогда лишь поражаться тому, насколько иным стал привычный (по школьным учебникам) мир в интерпретации Андрея. Но, когда мы вошли в 1990-е годы в рынок и нежизнеспособный сектор народного хозяйства рухнул, реальная картина отразила именно то, что демонстрировал в 1980-х анализ Илларионова.
Молодые люди, собравшиеся в «Синтезе», были очень разными по характерам и по специфике своих интересов. Жизненные пути их потом разошлись. Некоторые рассорились. Еще в 1990-х возник острый конфликт Илларионова с Дмитриевым. Но в те года два, когда «Синтез» эффективно работал, в ЛДМ создавалась удивительная атмосфера интеллектуального поиска. Наверное, можно сказать, что все мы говорили на одном языке — на языке, очищенном от идеологических штампов, — и получали удовольствие от самого факта такого общения. Даже те, кто (как я, например) говорил мало, научился этот язык понимать. Я, кажется, не пропустил ни одного рабочего вечера «Синтеза». Меня тянуло туда больше, чем на любой «вечер отдыха». Сама обстановка отведенной нам комнаты была иной, чем обстановка университетской аудитории. Мягкие кресла, стоящие кру`гом. Демонстративное равенство участников, хотя по уровню своей подготовки мы, конечно же, были не равны. И что еще важнее — интеллектуальное новаторство, отличавшее «Синтез» от советских вузов, дополнялось аполитичностью. В знаменитом клубе «Перестройка» мне было неинтересно — зашел разок, посмотрел на собравшихся там демократов и больше не появлялся. А в «Синтезе» примитивная политизация, которая могла спровоцировать визит госбезопасности, сразу пресекалась. Визитеру, который пытался превратить интеллектуальный клуб в политический отряд борцов за светлое будущее, Прокофьев сразу неполиткорректно указывал на дверь. При этом Львин специально зазывал к нам всех желающих, вывешивая объявления в Публичке (ныне РНБ — Российской национальной библиотеке). Но закреплялся в «Синтезе» лишь небольшой круг людей, тянувшихся к неочевидным интеллектуальным поворотам. Это был наш собственный мир. Узкий и необычный. Но именно тот, что нужен был молодым гуманитариям в то бурное время перемен.
Политика, правда, пришла в «Синтез», но позже — весной 1990 года, когда атмосфера в стране так переменилась, что клуб выдохся. Точнее, из разных источников стало поступать так много новой информации, что привычные формы работы перестали удовлетворять ведущих спикеров. Я бы, конечно, сохранял клуб и дольше. Но это, увы, оказалось невозможно. Новые формы общения были связаны с выборами народных депутатов России. Дмитриев, Илларионов, Львин, Маневич и Михаил Киселев (еще один член «Синтеза») создали группу независимых экономистов, попытавшись прорваться в новый парламент по пяти ленинградским одномандатным округам. Победить удалось лишь Дмитриеву и Киселеву. Маневич достойно проиграл Никите Толстому, сыну известного писателя. В ту эпоху (уже никогда не повторившуюся), когда интеллигенция обладала уникальным авторитетом, знаменитый физик с фамилией Толстой был «обречен» на победу. Похожим образом проиграл и Илларионов, которому я помогал вести агитацию на Васильевском острове. Интеллигенция была тогда покорена харизмой Марины Салье, и Андрей в своем округе занял лишь третье место, пропустив вперед еще и коммуниста.
С Львиным мы потом работали в газете «Час пик» (до его отъезда в Вашингтон). О контактах с Дмитриевым и Маневичем я уже сказал. Илларионов надолго стал самым популярным мыслителем из нашей среды, и я очень его любил, но, кажется, без взаимности. Теплые отношения сохранились с Васильевым и Преображенским: думаю, я оказался им интересен, как и они мне. Но это были уже лишь воспоминания о «Синтезе». Сам клуб остался в перестроечной эпохе, которая его породила.
«Ф-СЕМИНАР»
Поскольку я сильно тосковал по клубному общению, то очень был рад, когда, кажется осенью 1991-го, у меня раздался телефонный звонок и незнакомый человек по имени Феликс Якубсон (кинорежиссер-документалист) пригласил посетить его клуб. Такое же приглашение получил и Львин. Однако на семинар к Феликсу он ходил недолго — из-за отъезда в США. Я же там прочно обосновался и подружился с Феликсом, который старше меня на двадцать лет.
Это был семинар иного типа, чем «Синтез». Продержался он значительно дольше, но собирался не регулярно, а, как правило, в тот момент, когда Феликс считал нужным нас собрать. Делал он это у себя дома. В старой квартире с высокими потолками у Литейного моста. Якубсон вел себя даже не столько как организатор и интеллектуальный лидер (каким был Львин в «Синтезе»), а как радушный хозяин. Всегда по-домашнему поил чаем, иногда и чем-то покрепче. Сам говорил немного. В основном хотел дать раскрыться своим гостям. Больших докладов (как в «Синтезе») не признавал. Обычно предлагал кому-то дать затравку для дискуссии (минут на 10) и затем просил всех по кругу высказываться. Если надо, шли и по второму кругу. Тематика была обычно привязана к текущему моменту, что отвечало специфике 1990-х. Если «Синтез» формировался тогда, когда впечатляющих событий было еще мало, то «Ф-семинар» (как стали его звать, взяв первую букву имени основателя) работал в эпоху, когда чуть ли не каждая неделя вела к неожиданным кризисам (экономическим и политическим) или к резкому повороту курса правящих властей.
Понятно, что всем хотелось обменяться мнениями о том, что происходит. При этом время коллективного ликбеза ушло. Каждый, кто приходил на «Ф-семинар», был вполне сложившимся аналитиком в своей области. Некоторым было около тридцати, а другим сильно за сорок. В отличие от ровного по возрастному составу «Синтеза» «Ф-семинар» объединял шестидесятников с семидесятниками, причем все эти люди были уже заметны в городе. Собственно, поэтому Феликс нас и собрал. Молодых и безвестных «с горящими глазами» (как у истоков «Синтеза») здесь не имелось. По возрасту мы были не равны, зато по заслугам, если можно так выразиться, вполне сопоставимы. Во всяком случае, как мне кажется, все уважали друг друга.
Порой «Ф-семинар» напоминал шутку давних времен: «Утром — в газете, вечером — в куплете». Утром у кого-то из нас выходила статья на актуальную тему, а вечером мы всё это могли обсудить за чашкой чая. Дискуссий в таких условиях было больше, чем в «Синтезе», но открытий меньше. Мы скорее отшлифовывали свои взгляды для будущей работы, чем учились чему-то новому. «Синтез» был неторопливостью и фундаментальностью похож на старые интеллектуальные кружки` XIX столетия, хотя тематика и стилистика, конечно, сильно отличались от тематики и стилистики прошлого (ныне уже позапрошлого) века. Но «Ф-семинар» был в полной мере детищем «текущего момента». Хотя со временем Феликс — человек религиозный — старался ставить на обсуждение экзистенциальные проблемы, лучшими заседаниями оставались те, где мы рассуждали о бренном, а не о вечном.
Конечно, и у «Синтеза», и у «Ф-семинара» не имелось никакой «отраслевой» специализации. Однако так вышло, что первый клуб формировался экономистами (притом что тематика была самая разнообразная), а во втором наиболее заметными оказались социологи и журналисты. Можно подумать, что экономисты просто ушли во власть и освободили лидирующие позиции для других категорий интеллектуалов, но на самом деле все было сложнее. Появление серьезных обозревателей в журналистской среде и социологов, анализирующих состояние быстро меняющегося общества, стало важнейшей чертой пореформенной России, где возник запрос на понимание происходящих перемен.
Журналисты-аналитики в условиях свободы слова ненадолго стали кумирами. На работу в прессу тогда перешли кроме нас с Львиным (экономистов) историк Даниил Коцюбинский, химик Сергей Шелин и физик Владимир Грязневич. Все трое стали прекрасными политическими обозревателями и ведущими членами «Ф-семинара». В ситуации, когда журналисты старой школы плохо понимали экономико-политические перемены, именно новые аналитики разъясняли читателям что есть что и who is who. Именно с ними я тогда больше всего общался, и, конечно же, мы сильно влияли друг на друга, вырабатывая стиль новой аналитической журналистики города.
Социологи же представляли новую для страны науку. Марксисты любили говорить, что единственной социологией для нас является исторический материализм. Но некоторые ученые с ними не соглашались. Хотя по образованию они были обычно философами или экономистами, но позиционировали себя именно как социологи. Они изучали западные теории или по крайней мере старались осмыслять советскую жизнь вне догматических рамок. Их было мало, их долго «затирали», но в перестройку социологи стали самыми заметными людьми наряду с экономистами.
Наиболее ярким социологом на «Ф-семинаре» да и в Петербурге того времени был Леонид Кесельман. Пожалуй, не самым успешным, но и по манере поведения, и по прорывным результатам массовых опросов конца 1980-х Леонид резко выделялся. Собственно говоря, Ленинград вообще узнал о том, что существует социология, именно благодаря Кесельману. Леонид (работавший вместе с Марией Мацкевич — самым молодым членом «Ф-семинара») удивительно точно предсказал поражение партократов на выборах народных депутатов СССР в марте 1989 года. Предсказал благодаря уличным опросам, проведенным по разработанным им методикам.
Другим ярким социологом стал в перестроечное и пореформенное время Андрей Алексеев. Он был старше всех нас. В советское время Андрей Николаевич поставил на себе уникальный эксперимент — ушел рабочим на завод и занялся там наблюдением, выясняя, как реально функционирует советская производственная система, как реагируют трудовые коллективы на возникающие проблемы, к чему люди относятся серьезно, к чему нет. Этот эксперимент был описан Алексеевым в большой книге, ставшей уникальным документом эпохи.
Виктор Воронков был, пожалуй, важнейшим в Петербурге организатором науки. Он создал Центр независимых социологических исследований. Сам Виктор на семинаре говорил немного, да и в массах был не слишком известен, но отличался трезвой оценкой ситуации, и его комментарии всегда оказывались для меня значимыми. Я тогда в отличие от времен «Синтеза» много выступал, формулировал свою позицию и, конечно, нуждался в экспертизе. Социологи меня обычно поддерживали, и такая «вечерняя поддержка» хорошо настраивала на утреннюю работу в газете.
Но, наверное, даже больше, чем журналисты-аналитики и социологи, оказал на меня влияние историк Борис Колоницкий — один из ведущих специалистов по революции 1917 года. Причем скорее не во времена «Ф-семинара», когда мы все обменивались краткими выступлениями, а позже, когда он написал две книги (одну о Николае II, другую о Керенском), посвященные тому, как возникает и исчезает авторитет государственного деятеля. Хотя мы все часто рассуждали на эту тему, собрать и проанализировать серьезный исторический материал мог лишь профессионал.
КЛУБ БЕЗ НАЗВАНИЯ
Мой третий клуб возник уже в нулевые годы, когда трудно было представить новый поворот в этой форме интеллектуального общения. Поколение семидесятников выросло, мне лично перевалило за сорок. Казалось бы, это было время самореализации, а не духовного поиска. Я тогда писал книгу «Европейская модернизация», которая и по объему, и по цитированию по сей день является моей главной книгой. В газете «Дело», где мне в 2003 году достался пост заместителя главного редактора, сложилась обстановка, похожая на интеллектуальный клуб и максимально располагавшая к душевному общению. Главный редактор — Сергей Чесноков — сделал всё, чтобы, приходя в газету, мы чувствовали себя как дома. Казалось бы, что еще можно желать? И все же, когда как-то вечером мне позвонил незнакомый человек и представился: «Писатель Андрей Михайлович Столяров. Хочу пригласить вас в свой клуб», я моментально согласился.
Клуб собирался в небольшом офисе какой-то писательской организации на набережной Невы и даже не имел официального названия. Костяк его составляли три человека из совершенно новой для меня среды. Помимо самого Андрея в ведущую тройку входили филолог из Ленинградского университета Борис Аверин и игумен Вениамин (Новик), занимавший в 1990-е годы крупный пост в Духовной академии, но затем выведенный за штат из-за неприемлемой для церковной среды демократичности. Все трое были старше меня, типичные шестидесятники. И все трое открывали для меня мир, в который я тянулся с детства, но никак не мог попасть. Это был мир великой русской культуры, мир экзистенциального поиска, мир веры и смыслов, столь далекий от ставшего привычным мне за два десятилетия мира экономических реформ и демократических преобразований.
Мне раньше был знаком только Аверин. Узнал я про него осенью 1987 года, когда в самом расцвете находился «Синтез» и, казалось бы, экономико-политические проблемы должны были поглотить меня целиком. Но летом того года я познакомился в горном походе со студенткой филфака, и она как-то в беседе сказала, что из тех профессоров, которые у нее преподают, надо обязательно слушать Аверина. А он, к счастью, читал еще и публичные лекции в знаменитом особняке Зинаиды Юсуповой на Литейном — в лектории общества «Знание», если сказать по-советски. Я, конечно, купил абонемент и был в полном восторге. Честно говоря, трудно вспомнить, о чем конкретно тогда говорил Борис Валентинович. Формально — о русской культуре «серебряного века». Но мне представлялось, что это был рассказ о культуре вообще. О Культуре с большой буквы. Он был обаятелен и артистичен. В моем понимании такой человек сам олицетворял собой Русскую Культуру. В том году у меня, двадцатишестилетнего, было чувство, что я попал наконец в загадочный и обожаемый русский мир великих писателей, великих страстей и великих страданий. «Синтез» «Синтезом», реформы реформами, политика политикой, но у меня всегда было чувство, что главное в жизни — это не «товар-деньги-товар», а то, ради чего мы по большому счету живем. И Аверин говорил именно об этом. Не открывая, естественно, смысла нашей жизни (попробуй-ка открой его, не прожив этой жизни до конца!), но проговаривая проблемы, которые волновали меня значительно больше закона о государственном предприятии, гремевшего тогда из каждого утюга.
Много лет спустя я был счастлив оказаться с Авериным в одном узком кругу. Его влияние на меня было огромно, но качественно отличалось от влияния моих друзей из «Синтеза». Если они многому научили меня, то Борис Валентинович вряд ли научил чему-то конкретно. Более того, я отвергал его скептические высказывания о рынке, который, по мнению Аверина, был не столь важной проблемой на фоне проблемы смысла нашего существования. Я знал, что смыслы волнуют лишь горстку интеллектуалов, тогда как возможность нормально кормить детей волновала любую семью. Но я-то сам относился к той горстке, которая искала смысл, и потому Аверин, у которого я ничему не научился, значил для меня очень много. Мне хотелось слушать его и искать глубину, кроющуюся за словами. Но то ли я не готов был понять, то ли Аверин не мог дать того, что мне требовалось…
Сегодня Бориса Аверина уже нет, как нет и отца Вениамина, Леонида Кесельмана, Андрея Алексеева. Для меня с этими людьми ушла эпоха шестидесятничества. Не того шестидесятничества, которое говорило, что «Ленин — хороший, а Сталин — плохой», а того, что искало смысл в бессмысленной советской системе, большинство членов которой стремилось лишь к личному благополучию.
С отцом Вениамином я сошелся гораздо ближе, чем с Борисом Валентиновичем. Мы явно симпатизировали друг другу и старались побольше общаться, в том числе за пределами клуба. Отец Вениамин был по-настоящему верующим человеком, причем верующим не в РПЦ, как сейчас часто бывает, а именно в Бога. Как-то раз на заседании клуба шла речь о священниках-конформистах, начавших служить в пореформенное время. Свои позиции они объясняли тем, что Церковь должна быть с народом. «Да не с народом она должна быть, а с Христом!» — резко и эмоционально воскликнул тогда о. Вениамин. Неудивительно, что среди таких «коллег» он чувствовал себя одиноким. Мало людей в Церкви, которые хотят быть с Христом, а не с народной массой или с начальством. Впрочем, в каком-то смысле о. Вениамин хотел быть не только с Христом, но и с народом. Христианство ведь — это вероисповедание интернационалистов, и однажды я спросил его, почему он не примкнет к иной конфессии. Дело в том, что, оставшись без работы в структурах РПЦ, игумен вынужден был зарабатывать на жизнь преподаванием у католиков и протестантов, проявивших к нему бо`льшую толерантность, чем православные братья. Отец Вениамин ответил, что для него слишком много значит наша культура, слишком много значит Достоевский и он не может расстаться с русской верой. Понятно, что многие лояльные патриарху священники при необходимости сменят конфессию, поскольку конфессия для них не более чем профессия. Если не можешь достаточно заработать на одном месте, то запросто переходишь на другое. Но для о. Вениамина вера была значительно бо`льшим, чем просто источник средств существования. Положение у него и на семинаре, и в нашем личном общении было двойственное. Ему хотелось быть проповедником истинного христианства. Он честно делал эту работу, хотя ничто, кроме чувства личного нравственного долга, его к ней не принуждало. Он был, конечно же, убедительнее, чем официальные чины РПЦ, работающие и проповедующие за зарплату. Но на фоне того, что происходит в Церкви, о. Вениамину трудно было привести к официальной вере кого-то из близких ему интеллектуалов. А людей, приходящих в храм для того, чтобы вымолить повышение по службе или хорошую оценку на экзамене, у нас и так предостаточно.
Игумен Вениамин был очень одинок. Возможно, это был самый одинокий человек из всех тех, с кем я сошелся за время моего долгого клубного общения — от «Синтеза» до нынешних дней. «Свой среди чужих, чужой среди своих». Конечно, мне хотелось, чтобы мы с о. Вениамином стали «своими», и я старался побольше общаться с ним вне заседаний. Но для него, конечно, этого было недостаточно. Он в свое время пришел из инженеров в Церковь именно для того, чтобы строить ее в совершенно безбожном тогда еще обществе. И, обнаружив себя на пороге старости вне Церкви, о. Вениамин вряд ли мог быть счастлив, вряд ли мог удовлетвориться тем интеллектуальным заменителем духовного, который предлагал клуб.
По-настоящему душой клуба был Андрей Столяров. Так же как Львин в «Синтезе» и Якубсон в «Ф-семинаре», Столяров несколько лет тянул всё на себе. Мало было друзей и коллег в моей жизни, с которыми я так часто спорил, как с Андреем, и мало было людей, с которыми мне хотелось общаться так много, как с ним. Столяров отличался двумя важными свойствами — доброжелательностью, умением ценить людей, с одной стороны, и способностью толерантно относиться к конструктивной критике, с другой. Думается, эти черты необходимы любому интеллектуальному лидеру, желающему не только распространять свои взгляды, но и привлекать людей, придерживающихся иных мнений. Андрей часто выступал в клубе и даже отразил его в одном из своих романов. Чувствовалось, что он хотел найти публику, готовую его слушать. Столяров в тот момент переходил от чисто литературной деятельности к философско-публицистической. Впоследствии он выпустил две книги размышлений. Одну — о современном мире в целом. Она оказалась мне очень близка. Вторую — об интерпретации российской истории. С ней я резко спорил. Впрочем, не только публицистика, но и романы Столярова всё больше становились похожи на беллетризованное осмысление событий, происходящих с человечеством.
«М-СЕМИНАР»
Наконец, последний и по сей день функционирующий клуб, в работе которого мне довелось участвовать, я создавал сам вместе с политологом Владимиром Гельманом. Он существует значительно дольше, чем все мои предыдущие клубы (с осени 2008 года), и работает на углу Гагаринской и Шпалерной — на базе Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Многие возразят, наверное, что это вообще не клуб в том смысле, о котором я раньше писал. Это не добровольное объединение людей в соответствии с общими интересами, а просто место нашей работы. В известном смысле такое возражение справедливо. Сам я недавно еще не отнес бы «М-семинар», как мы его называем (с буквы «м» начинается слово «модернизация»), к числу клубов по интересам. Но как-то раз ректор, разбирая работу подчиненных ему исследовательских центров, подверг нас критике именно за то, что мы исследуем общество не так, как другие университетские структуры, а скорее как клуб, то есть уделяя ключевое внимание обсуждениям, дискуссиям и мозговым штурмам: собираемся вместе раз в месяц, пьем чай, слушаем доклад (уже опубликованный к тому времени в виде препринта), спорим, возражаем, дополняем автора, накидываем ему разные идеи для дальнейшего анализа. Надеюсь, мне удалось убедить начальство в том, что можно работать и так (тем более завершается такая работа не только уменьшением запасов чая, но также появлением новых книг, сделанных в течение пяти-шести лет на базе пяти-шести препринтов). При этом я вдруг осознал, насколько «М-семинары» и впрямь похожи на интеллектуальные клубы моего прошлого.
Есть, впрочем, и существенные отличия. Хотя, размышляя о модернизации, мы охватываем чрезвычайно большой круг проблем экономического, политического и социального развития, «М-семинар» ограничен тематически. Мы хотим понять, почему бедные общества становятся богатыми, авторитарные демократическими, традиционалистские современными. Мы интересуемся всем, что относится к проблематике модернизации, однако не комментируем «текущий момент» и не приглашаем со стороны спикеров с важными, но далекими от нашей специализации темами. Мы настаиваем на том, чтобы наши сотрудники (и гости) не только умели «красиво поболтать», но обязательно готовили к заседаниям препринты и завершали изучение темы научной книгой, которую смогут прочесть сотни людей. Причем книга эта не может быть публицистической. Даже тот автор, который пишет кратко, просто и доступно, обязательно должен как минимум продемонстрировать знание множества книг и статей, написанных по данной теме его предшественниками.
Такие отличия — наверное, одна из черт нашей эпохи, когда публицистика давно уже вертится в замкнутом круге, повторяя из года в год тезисы, сформулированные еще в начале нулевых. Все то, что можно понять о «текущем моменте» интуитивно (как делали мы обычно на «Ф-семинаре»), давно уже сказано, а для того, чтобы сделать серьезные выводы о возможности развития нашего общества, требуется проводить исследования, штудируя большое число монографий (преимущественно, конечно, зарубежных) и обобщая большое количество фактов, предоставляемых мировым опытом модернизации. «М-семинар» похож в первую очередь на «Синтез». Конечно, нет уже сейчас, к сожалению, молодого задора, горящих глаз и радости познания совершенно новых явлений. Возраст участников и формализация работы свой отпечаток накладывают. Но есть, конечно, и серьезные плюсы. Если члены старого «Синтеза» чуть ли не тайком исследовали актуальные проблемы развития общества и собирались вдали от начальства, четко отделяя работу, которая делается «по службе», от работы, которая делается «для науки», то сегодня мы стремимся поощрять авторов именно за попытки объяснить, как может меняться общество, а не за обоснование «скреп», как было в советское время.
Причем в отличие от обычной практики научных структур, когда руководитель задает общее направление, а сотрудники «обосновывают гениальные прозрения» шефа, у нас могут поощряться даже спорные идеи, если, конечно, они рождены научным исследованием, а не шарлатанскими рассуждениями, взятыми с потолка. В этом смысле чрезвычайно интересно, как сложились в «М-центре» мои отношения с экономистом Андреем Заостровцевым. Когда я приглашал его на работу, мне в голову не могло прийти, что через некоторое время мы с ним чрезвычайно сильно разойдемся во взглядах на модернизацию. В оценках важности рыночной экономики мы с Андреем близки и долгое время писали похожие публицистические статьи. Но, получив возможность исследовать модернизацию общества за долгое время и собрав те историко-экономические факты, которые ему представлялись важными, Заостровцев стал на позиции теории «Русской матрицы», утверждающей, что серьезные преобразования в нашей стране невозможны, поскольку ее развитие жестко детерминировано традиционной культурой. Этот вывод сильно расходился как с моим историко-социологическим анализом, так и с политологическими выводами, к которым пришел в своих исследованиях Гельман.
На мой взгляд, Заостровцев сегодня один из лучших экономистов Петербурга. Он умеет видеть за экономикой реальную жизнь, а не только модные в науке математические модели. Андрей понимает экономику как часть сложной социальной системы, где разные процессы связаны между собой, и потому его оценки, как показал опыт последних десятилетий, значительно точнее оценок тех авторов, которые ограничиваются экономическими советами властям, но не стремятся понять сопоставимость этих советов с реальными политическими механизмами. Однако здравый пессимистический взгляд Заостровцева на реальность оказал слишком сильное и, к сожалению, деструктивное воздействие на анализ модернизации как длительного многовекового процесса преобразования общества. Андрей стал сортировать исторические факты в соответствии со своим нынешним ви`дением общества, руководствуясь чем-то вроде принципа «То, что сегодня плохо, было плохо всегда, а то, что сегодня хорошо, было хорошо и в далеком прошлом». В своей последней книге Заостровцев сконструировал из разнообразных мифов западную правовую цивилизацию, противопоставив ее восточной силовой. Вряд ли такие цивилизации существовали в реальности, а не только в сознании ученого, но переубедить Андрея ни мне, ни Гельману, ни другим нашим коллегам не удалось. Какое-то время я огорчался тому, что, как мне видится, исследование столь яркого сотрудника «М-центра» пошло по ложному пути. Но затем понял, что напряженные дискуссии, которые шли вокруг его докладов примерно лет десять, позволили мне самому гораздо лучше понять ход модернизации, чем если бы этой полемики не было. Аргументы Заостровцева заставляли меня больше читать книг, отыскивая контраргументы и погружаясь в проблемы (например, юридические), которым я ранее уделял недостаточное внимание. Вся вторая глава моей монографии «Почему Россия отстала?» возникла как ответ на теорию Заостровцева.
Но, конечно, значительно большее воздействие на меня оказал Гельман. Мы были с ним вместе еще на «Ф-семинаре», но по-настоящему он как ученый раскрылся со временем, став одним из самых цитируемых политологов современной России. Владимир в советское время учился на инженера, и это неизбежно должно было притормозить его вхождение в социальные науки в пореформенную эпоху. Но, может, именно отсутствие марксистского образования способствовало значительно более трезвому взгляду Гельмана на современную политическую реальность, чем у различных переквалифицировавшихся преподавателей научного коммунизма.
Я научился у Гельмана глядеть на общество сквозь призму борьбы интересов. Казалось бы, здесь нет ничего необычного. Подход для нас вполне привычный. Но в реальной научной жизни мы сплошь и рядом незаметно от этого методологического принципа отходим. Пример Заостровцева показывает, как легко можно подменить реальную политическую жизнь игрой в менталитеты, предполагая, будто у людей в головах вечно сидят некие заложенные много веков назад принципы. С другим нашим коллегой Павлом Усановым — либертарианским лидером сегодняшнего Петербурга — мы порой на «М-семинарах» спорим о влиянии новых идей. Павел является сторонником подхода, в соответствии с которым всё, что мы делаем, в первую очередь является следствием идей (как конструктивных, так и деструктивных), формируемых интеллектуальной элитой. И по большому счету это, конечно же, трудно отрицать. Однако в конкретной ситуации воспринятые обществом идеи сильно трансформируются под воздействием интересов. Должен признать, что лишь после того, как стал смотреть на модернизацию подобным образом, я смог от общих подходов, редко способных объяснить важнейшие события, происходящие вокруг нас, перейти к формированию теории, которая, надеюсь, может показать, почему в мире то происходят разные позитивные перемены, то начинается резкое торможение, создающее иллюзию провала реформ. Владимир Гельман так четко и упорно во всех своих докладах и монографиях говорит о влиянии интересов, что я за годы функционирования «М-семинаров» не мог не воспринять его подход.
Да и в целом надо сказать, что без Гельмана не было бы ни Центра исследований модернизации, ни всего нашего интеллектуального общения на «М-семинарах». Он обладает редкой для ученого способностью, с одной стороны, писать серьезные научные труды, а с другой — вести методичную оргработу, на которой я лично быстро ломаюсь. Гельман редактирует коллективные исследования, модерирует заседания, формирует бюджет, то есть делает всё, без чего не может существовать группа интеллектуалов, представляющая собой не только клуб, но и научный коллектив.
Из работы «М-семинара» вышел к настоящему времени уже десяток книг. Не все, конечно, по-настоящему сильные. Но в целом, мне кажется, нам удалось все же трансформировать разного рода идеи, формировавшиеся в петербургском интеллектуальном пространстве на протяжении нескольких десятилетий, в серьезные научные труды. То, что сегодня публикуется, было бы неосуществимо без долгой интеллектуальной подготовки.