Бродский как читатель и критик поэзии Сергея Шульца-младшего в 1960-е годы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2023
Ученый-геолог и историк-литератор Сергей Сергеевич Шульц (1934—2004), выступавший в печати под именем Шульц-младший[1], знал несколько языков, любил поэзию и в молодости увлекся неподцензурной литературой. Поступив сначала на исторический факультет Ленинградского университета, Шульц разочаровался в идеологизированной институтской среде образца 1950-х и перешел на набиравший тогда популярность геологический факультет. Как и многие молодые люди его круга научно-технической интеллигенции, он копировал самиздатовские сборники, запрещенную эмигрантскую прозу, посещал полуофициальные поэтические чтения. В семье хранились рукописи К. Вагинова, с которым Шульцы состояли в родстве, а также стихи Д. Хармса и Н. Олейникова.[2]
В феврале 1961 года Сергей Шульц впервые встретился с Иосифом Бродским, и знакомство это наложило печать (в ретроспективе можно утверждать — счастливую, но «тяжелую») на развитие его самостоятельного творчества. Встреча произошла в доме бывшего Департамента уделов на Литейном проспекте, 39, где с 1947 года размещался Всесоюзный нефтяной геолого-разведочный институт (ВНИГРИ). Организатором «Вечера молодых поэтов» выступил работавший в редакционно-издательском совете ВНИГРИ Борис Хотимский. Спустя годы в реконструкции того вечера и образовавшегося на сцене внезапного поля напряжения вокруг молодого Бродского у мемуариста проскользнет параллель с ситуацией в «Гамлете» («Гул затих. Я вышел на подмостки…»; ср. у мемуариста: «мальчик… появился на эстраде, гул затих, наступила тишина») — правда, не совсем ясно, возникла ли пастернаковская цитата у Шульца случайно либо была спрятана в подтекст сознательно:
«Очень хорошо помню свое первое впечатление: ко мне подошел коротко остриженный, слегка веснушчатый рыжий мальчик (он мне показался совсем молодым — на вид не больше 15—16 лет) со светлой, нежной, почти светящейся кожей и в ослепительно белой рубашке. Он немного помедлил, прежде чем начать разговор, и спросил неуверенно: „Скажите, ведь вы Сережа Шульц?“ И, когда я ответил утвердительно, он приподнял правую руку, в которой держал небольшую коричневую папочку, подставил под нее другую руку и спросил: „А вы любите Джона Донна?“
Этот вопрос был не так неожидан, как может сейчас показаться. В тот год по рукам ходил неопубликованный, но размноженный, разошедшийся в десятках машинописных копий перевод романа Эрнеста Хемингуэя „По ком звонит колокол“ с эпиграфом из Джона Донна. Мне очень нравилось его стихотворение „Visit“ („Посещение“), и об этом я и сказал. Тут прозвенел звонок, и мы пошли в актовый зал, где проходил вечер.
Выступавших было довольно много — человек 15. И только во второй половине вечера ведущий объявил: „Иосиф Бродский!“ Зал сразу зашумел, и стало ясно, что этого поэта знают и его выступления ждут. И, когда мальчик, только что подходивший ко мне, появился на эстраде, гул затих, наступила тишина. Раздался его голос, он был до того торжествен и громок, что мне сначала показалось, что говорит не он, а голос идет откуда-то из-за сцены».[3]
Бродский и Шульц сошлись на почве общих интересов к литературе[4] и геологии[5], и вскоре через соседа по дому Якова Ивановича Давидовича (отца Людмилы Штерн) Шульц начал снабжать Бродского книгами из закромов университетской библиотеки. Когда после ареста и суда Бродского выслали на север, Сергей Шульц поддерживал с ним переписку; в одну из посылок он вложил машинописные копии своих стихов с просьбой, чтобы Иосиф написал нечто вроде дружеской рецензии. В опубликованных в 2000 году мемуарах Шульц упомянул о существовании критического отзыва из ссылки, но так никогда и не опубликовал сами пометы Иосифа Бродского (вероятно, из скромности или полагая подобную публикацию преждевременной — все-таки речь шла о его собственных ранних стихах).
Копии листков с пометами Бродского на полях стихов Шульца отложились в Йельском архиве нобелевского лауреата[6] и как частный, но яркий эпизод в эпистолярном обмене между корреспондентами заслуживают особенного внимания. За подробными, местами нелицеприятными исправлениями можно различить уже сформировавшуюся эстетическую установку и идеологические позиции, с которых изгнанник критикует приятеля, а интерполяции на текстах начинающего поэта-ровесника проливают свет на лабораторию самого Иосифа Бродского образца первой половины 1960-х годов, когда мотор его творчества оказался в наиболее мощной фазе разбега.
* * *
Ниже я сосредоточусь на письме, датированном 11 сентября 1964 года, с которым Бродский вернул Шульцу его стихи. Начинает Бродский с похвалы: «Ты — очень хороший поэт. Говорю это от чистого сердца, от (надеюсь!) понимания этого дела»; за ней следует ряд советов в тоне, который, по воспоминаниям современников, был свойственен ему с молодости. Может показаться, что их произносит не двадцатичетырехлетний автор, а умудренный житейским опытом старший современник: «Никому не поддавайся, особенно — дуракам-геологам и пожилым людям. Вообще — людям. Вообще — никому. Их ирония — твоя броня (а их понимание — интервенция)». Далее Бродский предупреждает, чтобы Шульц не обижался на его критические замечания и комментарии: «Не сердись: кое-где буду резок, но не зря. Многого, очень многого не напишу, но, авось, нам удастся об этом когда-нибудь поговорить». Наставления продолжаются до конца абзаца, после чего Бродский переходит к делу: «Я позволю себе сделать кое-какие пометки на твоих стихах — и пошлю их тебе; думаю, будет интересно. Я благодарен тебе <за твои тексты>. Некоторые просто замечательные». Очевидно, что Бродский все же чувствует ранимость дебютанта и поэтому сопровождает свою критику некоторым количеством оговорок. Для современного читателя важно и то, что Бродский не ограничивается одними оценочными суждениями, но акцентирует сильные и слабые места присланных ему на суд текстов, по сути, упражняясь в филологическом разборе. В результате перед нами вместе с адресатом этих заметок разворачивается поэтический мастер-класс от молодого, но уже признанного в узких кругах мэтра.
В стихотворении Шульца «Неприятность», датированного в машинописи «II. 1963», пять строф. Начало:
Дурак отправился в поход,
Забыв в родном краю,
Конечно, спички, ковер-самолет
И самую жизнь свою.
И вот приходит дурак в страну,
Где черт еще, как впредь.
В розовых майках черти к нему
Подходят посмотреть.
Первая строфа у Бродского нареканий не вызывает, напротив второй он высказывает предложение: «По-моему, надо сделать так<:> „как в майках своих к нему…“ и т. д. Потому что тогда „розовых“ в 3-й строфе звучит крепче».
Третья строфа у Шульца выглядит так:
В розовых майках черти вокруг
Разглядывают не спеша,
И тут дурак замечает вдруг,
Что дома его душа.
К последней строке Бродский пририсовал стрелку и комментарий: «Это плоховато, но оставить можно. В смысле: банально и просто возврат в 1-ю строфу, где сказано больше: жизнь».
Скажи же, скажи, дурак, дурак,
Что будешь делать теперь?
В какую теперь, дурак, дурак,
Ты постучишься дверь?
Бродского-критика, по-видимому, смутило механическое повторение конструкции «дурак, дурак», поэтому в третьей строке он предлагает заменить необоснованную с его точки зрения тавтологию ономатопоическим приемом: «Тут, по-моему, нужно вот что: „В какую теперь тук-тук тик-так / Ты постучишься дверь“». И поясняет: «Уж коли ты решился на балладный прием, то давай-ка усугуби его — а тут еще и мысли о времени». Заключительная строфа текста подвергается беспощадной критике:
В розовых майках черти вокруг
Стоят сплошной стеной,
И в черном болоте мечет икру
Жаба с зеленой спиной.
Волнистой линией Бродский подчеркивает прилагательное «сплошной» и осаживает автора: «…<нужно> другое, более свежее слово». Общий вердикт последней строфе: «Это очень плохо, неубедит<ельно>, невнятно и проч. Изобрети что-ниб<удь> менее негативное. Жаба — штамп» (впрочем, спустя годы их общая приятельница и знаток изящной словесности не согласится со столь строгой оценкой[7]).
Внизу листа Бродский обращается к поэту с дружественным наставлением: «Сережа, и вправду сделай так, как я говорю. Честное слово, будет лучше. Только выкинь из головы, что, дескать, нельзя, мол, переделывать „это-не-я-сам“ и проч.».
Стихотворение «Реплика» относится также к февралю 1963 года:
И Александр взошел на гору,
И нету той горе конца,
И по космическим просторам
Ползут лучи его венца.
Что это? Знак? Предупрежденье?
Уловка? Выдумка? Силок?
Почти весомое паренье,
Почти вещественное зло!
Последние две строки в первой строфе удостоились несколько вялой, но все-таки похвалы: «Это хорошо, но худовато с рифмой», а вот рифма «силок/зло» вызывает у Бродского приступ ярости: «За такие штуки надо пороть». Схожую аллергическую реакцию провоцирует и вправду неловкая (в отличие от нетривиальной «силок/зло») рифма — «числа/исчисли» в следующей строфе:
Но вы выкапывали числа
Из всех задачников подряд
И говорили мне: исчисли!
И что такое рай и ад.
Рядом с местоимением «вы» Бродский выводит резонный вопрос — «кто?». По поводу чисел оставляет убийственную ремарку: «Ни один гимназист себе этого не позволит». К счастью Шульца, следующая строфа проходит суд критика без нарицаний, а по поводу финальной
Я говорю вам: нет исхода!
И высь отскакивает вспять.
До самого простого свода
И вам, простите, не достать.
Бродский замечает, что «нет исхода» звучит «плоховато»; образ в трех последних строках, по мнению Бродского, выиграл бы, если бы Шульц использовал слово «потолок» (или даже фразу «лепной потолок», «или <нечто> в этом духе»). За недостатком свободного места Бродский переворачивает лист с набранным на машинке текстом и высказывает на полях общее положение, касающееся полученной подборки стихов: «Насчет рифм: неточными они — в лучшем случае могут быть тогда, когда на них нет ударения. А тут у тебя и метрическое, и смысловое. Добро бы еще фраза продолжалась, а то обрыв<ается>».
В целом стихотворение «Реплика» вызвало у Бродского вопросы не только на уровне целеполагания (о чем и для кого этот текст?), но и на уровне стилистики. Критикуя Шульца за неточные рифмы, его оппонент выступает как поэтический консерватор: «Тут я не много понял. Рифмы плохие. Не занимайся, в общем, душеспасительством и уличениями. Ни к чему. К свиньям дидактику. <…> Это почти не твое дело». Совет не заниматься нравоучениями со стороны одного из наиболее назидательных по своему складу русских поэтов второй половины двадцатого века, скорее всего, звучит как отказ от излишнего пафоса. Нечто похожее смущает Бродского, пишущего эти строки в северной высылке, и в отношении следующего стихотворения Шульца с названием, намеренно отсылающим к пушкинской традиции.
Стихотворение «Пророк» написано в сентябре 1963 года и наряду с узнаваемыми для Бродского-участника геологических экспедиций реалий обыгрывало мотивы из русской классической поэзии:
Так вот она — пустыня та!
И словно вспышка — высота
Необозримого величья
Безумных звезд, безумных скал
И моря мертвого песка —
Сама с безумием гранича.
Но стой!
Не двигайся!
Пока
Ты не узнал наверняка,
Что он сойдет к тебе — «Но это…»
И вдруг — в глаза ударит свет!
И скажет он… «Но это бред!
Его еще и тени нету!»
И — падая — я вижу кол,
Палатки бьющейся чехол,
Рюкзак с плечами пристяжными,
Луну, песчаные холмы,
Чьи крупы серые из тьмы
Встают оградами ночными.
И там, за ними — там, вдали,
Где нет ни неба, ни земли
И только чей-то плач во мраке —
За океаном пустоты
Такой седой и страшный — ты
Лежишь в простреленной рубахе.
Здесь Бродскому приходится по вкусу строка «Сама с безумием гранича»; но клавиша пишущей машинки сделала случайный лишний удар — и в машинописи образовался грязный нечитабельный знак в последнем слове. Бродский считает необходимым спросить с пристрастьем: «…гранича? Я правильно понял? Это очень хорошо, если так». Обрывки диалога он советует Шульцу выделить в прямую речь. Концовка стиха вызывает неоднозначные эмоции; в связи с кульминационной строкой («Лежишь в простреленной рубахе») Бродский резюмирует: «Это плохо. Ничего с собой не могу поделать (или я не понимаю/знаю, в чем дело. Но если „ты“ — это Он — тогда я прав; во всяком случае<,> надо бы сделать, чтобы подразумев<ался> Он)».[8]
Безоговорочного приятия придирчивого читателя в небольшой подборке удостаивается лишь один поэтический текст Шульца — «Жил на свете рыцарь бедный…». У высланного в деревне не было возможности перепечатывать чужие стихи, поэтому он отослал владельцу единственную копию с записанными на полях комментариями и попросил при случае поделиться лишним экземпляром: «Это самые лучшие стихи! Благодарю тебя за них. Если сможешь, пошли их мне еще раз».
Жил на свете рыцарь бедный…
На дороге заповедной
он увидел — Узнаёшь
бред бессвязный, крик победный,
разворот скрижали медной
или трепетную ложь?
Никакого нет начала!
Нет начала, нет конца!
Зазвенело, зазвучало
и пропело, и промчало,
опустив на мир забрало,
мимо мира, где сияла
только тень ее лица.
Всё сожгла — и всё сгорело.
И пошла душа без тела
вечным путником брести
по дороге странной, дальней…
Помнишь — в песенке печальной
это вечное прости.
Стой же:
Вот она дорога
мимо страшного порога
в чумный мир мгновенных дел,
краем бездны той скольженье
и звезда… Добыча тленья,
сказка, выдумка, предел!
Незабвенная, родная,
может быть, теперь я знаю,
может быть, смогу понять,
что он видел на дороге —
рыцарь бедный и убогий
у креста… Но как сказать?
Нет, не скажешь!
Ты в ответе.
Так держи, держи в секрете
этот свет в твоем пути,
эту пряжу: прах из праха!
Этот вызов миру страха
и последнее прости.
В присланной Шульцом подборке Бродский выделил еще одно стихотворение, точнее недатированную серию из шести фрагментов под общим названием «Аттис. Из цикла „Катулл“». Корреспондент из деревни Норинской назвал цикл «изумительными стихами» и признался, что «читал их раз 6». Добавив, что «кое-где, правда, экспрессия избыточная и не достает стопы, другой — но чушь!».
Воспроизведем пятое и шестое стихотворения цикла, посвященного прекрасному юноше, который, согласно древнегреческой легенде, оскопил себя. Описывая события после учиненной героем кастрации, Катулл начинает говорить об Аттисе в женском роде. Стилистически Шульц подражал Катуллу в русском переводе А. И. Пиотровского[9] (сохраняем здесь структуру авторской машинописи):
5. Там за морем в тени деревьев среди бешеных волков
Там в ветвях запутался шарик словно красный амулет
Словно веточка коралла словно выкуп брошенный в ночь
Он качается над под ветром в нем все тот же тот же вопрос
Я хочу ответ услышать жизнь моя в ответе твоем
Поняла ли ты моя Аттис поняла ли ты теперь?
Но меня не слышит Аттис от забвенья радужных крыл
От забвенья низких истин от забвенья правды и лжи
От могущества забвенья от холмов ночной пустоты
Где всего всего земного протянулась зыбкая грань
Ты летишь ты мчишься дальше ты летишь вперед и вперед
6. Да теперь я знаю где ты ищешь себе приют
Ты бежишь из края мертвых молчаливых призрачных рощ
Ледяного плена Стикса гладь оставив за собой
Из страны где все измены сведены к одному столу
Из серебряного мира напоенного речкой дня
В ту страну где ни смерти ни тиранов ни рабынь
Где поют миллионы Лесбий простирая руки на юг.
О последних строфах Бродский высказался однозначно: «Финал — блеск».
Тематический спектр стихов Шульца разнообразен — от древних мифов до гражданской лирики. Правда, именно стихи о блокаде Ленинграда поставили автора в уязвимую позицию. Похоже, что его далекий читатель на дух не переносил ничего, что сближало суровую военную поэзию с плакатным официозом. Именно по этой причине, как кажется, стихотворение «Блокада» Бродский подверг наиболее жесткой критике («Это — самые плохие стихи»). Стихотворение написано Шульцем 21—22 января 1964 года, незадолго до отправки его в письме Бродскому с другими текстами:
В тылу врага — как горсточка тепла,
как искры гнева, горести и боли,
как противостоянье чуждой воле —
былой столицы тяжесть залегла.
И в стуже зим без света и без хлеба,
под грохот бомб, под вой стальных сирен —
прожекторами взрезанное небо
и черные уступы мертвых стен.
Повсюду смерть. Потеря за потерей.
Со страшным грузом — вниз в последний путь
по лестнице, за призрачные двери,
на санную холодную тропу…
Не тает снег — и мертвые не тают,
со смертных лиц — вовек забыть нельзя —
сжимая горло, в душу залетают
безумные застывшие глаза…
Чем люди жили? Памятью былого,
привычкой жить, превозмогая тлен.
Им снилась жизнь, пришедшая к ним снова,
свободы день — над ночью этих стен…
Они уже не чувствовали боли,
почти бесплотны и легки, как тень;
мутился мозг, и в нем жила лишь воля
спасти любимых — встретить этот день.
* * *
Взрыхлите прах под вашими ногами —
и верхний слой, проросший смертью слой,
как черный саван, ляжет перед вами
святынею, укором и золой.
Борьбой, надеждой, ужасом пропитан,
он схоронен в безгласной книге плит.
Никто, вы говорите, не забыт?
О, сколько их, погибших и забытых.
Не нужно громких фраз. Они излишни.
Патетика с жестокостью в родстве.
Все эти фразы ныне, как и присно,
затесаны на нашей голове.
Простым и честным словом помянуть
ушедших надо. А не новой ложью.
И у могилы тяжкого подножья
не отступать. И биться за весну.
Вверху листа Бродский взялся писать общие замечания, но затем вымарал полторы строки, еще несколько перечеркнул; тем не менее можно разобрать следующее: «…Похоже, что у тебя это здесь вышло, но лучше бы тебе за это не браться. Ты, конечно же, думаешь, что это — совсем другое; но такие дела бессознательны. Это и в самом деле другие стихи».
Список инвектив Бродского, направленных против неудачных, по его мнению, фраз: эпитет «худовато» применительно к «былой столице» у Шульца (строфа 1, строка 4); «банально» — «И в стуже зим без света и без хлеба» (строфа 2, строка 1); «нельзя после „смерть“ писать „страшный“» — «Повсюду смерть. Потеря за потерей. / Со страшным грузом…» (строфа 3, строки 1—2). Здесь Бродский подчеркивает два слова в рифменной позиции — «путь/тропу»; комментарий отсутствует, тем не менее с учетом предыдущих замечаний очевидно, что Бродского не устраивает некоторая небрежность изобретательной, на первый взгляд, рифмовки. В следующем четверостишии Бродский хвалит его начало («и мертвые не тают / со смертных лиц»), но от фразы «в душу залетают» его коробит, и он заключает: «пошловато». Любопытен комментарий Бродского к пятой строфе («Чем люди жили? Памятью былого…»): «Тут нужна либо заводка, либо такая бесстрастность, которая не терпит таких вопросов». Предложения «Свободы день — над ночью этих стен…» и (в следующей строфе) «спасти любимых — встретить этот день» вызывают почти презрительную реакцию на полях: соответственно «плохо» и «неубедит<ельно>». От кладбищенской метафоры «в безгласной книге плит» в 8-й строфе Бродский ожидает большей точности; в предпоследней вновь обращает внимание автора на то, что слова «излишни» и «присно» плохо рифмуются (так же, на его взгляд, малооригинальна рифма «помянуть/весну» в следующей кольцевой рифме).
Терпение Бродского-критика к концу обсуждаемого текста заметно иссякает. О финальной строке «И у могилы тяжкого подножья / не отступать», он без обиняков говорит, что это «глупость», а фраза «И биться за весну» удостаивается еще более крепкого выражения — «дерьмово». Как уже отмечалось выше, можно предположить, что эмоциональный респонс Бродского связан не столько с художественными качествами стихотворения «Блокада», а с тем, что оно оказывается инверсией напыщенно официозного дискурса, который недостоин того, чтобы с ним вступали в полемику: заигрывание с риторикой власти оскорбительно для памяти миллионов павших в этой войне. С другой стороны, как напоминает Илья Кукуй, начало 1960-х годов — как раз то время, когда начинает складываться официальный нарратив о блокаде, и в этом контексте строки Шульца «Не нужно громких фраз. Они излишни. / Патетика с жестокостью в родстве» представляются крайне своевременным, прямым и довольно редким синхронным ответом на героизацию блокады.[10] Возможно, Шульц противопоставляет казенной патетике другой пафос, вызывающий у Бродского эстетическое отторжение. В будущем для поэзии самого Бродского (а середина 1960-х, в известном смысле, является рубежным этапом его творчества) не будут чужды актуальные политические подтексты, как в случае со стихами памяти военачальника Жукова. Две финальные строфы блокадного стихотворения Шульца он обводит чернилами и формулирует свое принципиальное несогласие: «Это — газета наоборот. В газете сказано „да“, а ты говоришь „нет“. И едва ли не тем же языком (с той же неубедительностью). Вот и все заслуги».
Однако на этом история с «Блокадой» на заканчивается. Вскоре Бродский, судя по всему, вернулся к сочинению Шульца и нашел в себе волю признать, что при всей их спорности — стихи эти не столь безнадежные. На машинописном листке с другим стихотворением он сделал приписку, из которой следует, что он подверг пересмотру собственный безапелляционный тон: «Стихи о блокаде я оставил у себя, но не из-за их достоинств, а потому что они ужаснули меня (особ<енно> в конце) своей банальностью — при всей честности — и я написал на них много вздору. В них много хорошего и — местами — важного…»
На главный гипотетический вопрос, повлияла ли острая критика Бродского на то, что С. С. Шульц так и не стал в будущем профессиональным поэтом[11], а предпочел сосредоточиться на научных изысканиях и писании научно-популярных трудов, посвященных истории родного города[12], ответ мог бы дать только сам автор стихов.
Форма высказываний Бродского не помешала Шульцу опубликовать предельно корректные воспоминания о покойном друге. По замечанию И. Кукуя, это безграничное уважение к таланту современника[13] достойно упоминания тем более, что тон критики значительно более молодого Бродского покровительственен, агрессивен и безапелляционен: «Плоховато, но оставить можно»; «Очень плохо»; «За такие штуки надо пороть»; «Ни один гимназист себе этого не позволит»; «Глупость»; «Дерьмово» и т. д. Бродский, как правило, не утруждает себя объяснениями и выступает с позиции абсолютного авторитета, чье мнение беспрекословно и не нуждается в обосновании.[14] Примечательно сочетание в одном письме совета «Никому не поддавайся» с императивом «Сережа, и вправду сделай так, как я говорю. Честное слово, будет лучше», что можно объяснить своеобразным модусом товарищеских отношений, а также психологическим состоянием сосланного поэта, не считавшего необходимым демаркировать эмоциональную раздражительность и поэтический комментарий. Возвращая в 1989 году «милому Осику» ксерокопию его же собственных замечаний, Шульц мужественно признался, что те ему кажутся поныне «самым толковым из всего, что я когда-либо о своих стихах слышал».
Спустя почти три десятилетия Сергей Шульц отправит за океан еще одно свое стихотворение. В ответной открытке с изображением Виллы Мистерий на раскопках в Помпеях, посланной на улицу Кораблестроителей в Ленинграде, Бродский благодарил «за стишок», поздравлял приятеля молодости с рождением дочери («Главное — мы размножаемся»), уверял, что с нетерпением ждет получения новых геологических штудий Шульца: «Геология интересует меня не как прошлое земли, но как ее будущее». На ламентации корреспондента о том, что минула четверть века со времени, как они расстались, успокаивал: «…это, как говорят местные, not a big deal».
* * *
По случаю бракосочетания 7 января 1962 года Бродский, явившийся на торжество одним из первых в сопровождении Марины Басмановой, преподнес другу «Свадебные стихи» (с подзаголовком — «Сергею Шульцу, с любовью»). Текст был записан прямо на конверт пластинки с музыкой Вивальди. Среди семи четверостиший оказались следующие пророческие слова — о поэтическом диалоге поверх барьеров, о перекличке, переходящей в вечность, когда «и вновь до времени в крови / бунтует атом элизейский»:
Ты, златоглавым женихом
Иль просто родственником дальним,
На белой лошади верхом,
В такси ли матримониальном,
Иль утомленно семеня
В Максимильяновском пенале[15],
Скажи, ты слышишь ли меня?
1. Он был полным тезкой своего отца, тоже доктора геолого-минералогических наук — Сергея Сергеевича фон Шульца (1898—1981), который происходил из старинной немецкой дворянской семьи. Профессор Шульц был выслан из Ленинграда по политическим мотивам; вернуться в родной город ему позволили только после смерти Сталина в 1954.
2. Подробнее о С. С. Шульце, а также список его научных и литературных публикаций см. в статье Евгения Биневича в энциклопедическом словаре «Литераторы Санкт-Петербурга. XX век» (https://lavkapisateley.spb.ru/enciklopediya/sh/shulc-).
3. Шульц-мл. С. С. Иосиф Бродский в 1961—1964 годах // Звезда. 2000. № 5.
4. По свидетельству Д. Бобышева, который в начале 1960-х довольно часто общался как с Бродским, так и с Шульцем: «Это были дружеские встречи на основе взаимной приязни и общего интереса к поэзии. <…> Стихи Сережи, как я припоминаю, были бедноваты красками и потому мне не очень нравились, а он сам — очень: светлый, добрый, радостный, даже немного умильный» (сообщение автору, 23 февраля 2022). Шульц в мемуарах приводит эпизод, когда в начале августа 1961 они втроем с Бродским и Бобышевым отправились в Царское Село: «Погода была прекрасная, и каждого из нас переполняло ощущение необыкновенного счастья, такого полного, что я не припомню, чтобы когда-нибудь повторились подобные мгновения. Замечательно, что некоторые строчки стихов, фразы, слова приходили нам в голову почти одновременно; это была подлинная передача мыслей на расстоянии, и как это тогда получалось, я не понимаю и теперь». О более поздней встрече с Бобышевым в Ленинграде в январе 1989 Шульц сообщал в письме к Бродскому в Америку (14 мая 1989), приложив фотографию стенной газеты во ВСЕГЕИ (Всесоюзный научно-исследовательский геологический институт) по случаю вечера, посвященного Бродскому; газета провисела в коридоре возле Зала ученого совета целый месяц, «все время окруженная плотной толпой народа».
5. Ср.: «Я думаю, что Сергей <Шульц> и был первым, кто устроил <Бродского> в экспедицию. Сергей уже тогда был широко образованный человек, с Иосифом у них были свои отношения, интересные и долгие. Машинистка, которая печатала стихи Бродского, печатала также стихи Шульца» (Полухина В. Интервью с Э. Блумштейном; Лондон, лето 2004) в кн.: Иосиф Бродский глазами современников. Книга вторая (1996—2005). СПб. Звезда. 2006. С. 114—115.
6. Joseph Brodsky Papers. Yale University Library. Beinecke Rare Book and Manuscript Library: GEN MSS 613. Box 14. Folder 368.
7. Ср.: «Мне понравились реакции и комментарии Бродского на стихи. Местами они поразительно точны. Согласна ли я со всеми? Не всегда. Например, Иосиф обругал жабу с зеленой спиной («Неприятность»), а мне этот образ показался удачным» (Людмила Штерн в письме к автору; 26 августа 2021).
8. Ср.: «Я также думаю, что Бродский не „врубился“ в концовку „Пророка“. Он счел, что это Бог лежит в простреленной рубахе, а мне кажется, что это Пророк, миссия которого оказалась неудачной» (Людмила Штерн в письме к автору; 26 августа 2021).
9. Ср.: «По морям промчался Аттис на летучем, легком челне, / Поспешил проворным бегом в ту ли глушь фригийских лесов, / В те ли дебри рощ дремучих, ко святым богини местам. / Подстрекаем буйной страстью, накатившей яростью пьян, / Оскопил он острым камнем молодое тело свое…»
10. Я приношу свою благодарность И. Кукую (Мюнхен), высказавшему ряд ценных замечаний по прочтению черновой версии этого текста.
11. Пройдет много лет, прежде чем Шульц решится на публикацию своих стихов в коллективных сборниках поэтов-геологов: Друза. Л., 1990; Гравитация. СПб., 1993; Россыпи. СПб., 1999.
12. Сергей Шульц-мл. — редактор и один из основных авторов справочника «Немцы в Петербурге», в котором из 4200 кратких биографических справок им было подготовлено более 1400. Участвовал в написании статей для энциклопедии «Немцы в России». Автор книги «Храмы Санкт-Петербурга: История и современность» (СПб., 1994), где дана развернутая история православных, лютеранских, реформатских и католических церквей С.-Петербурга, исследований по истории Петербурга «Дом искусств» (СПб., 1997), «Бродячая собака» (СПб., 1997) и истории немецкого населения Северной столицы. Написал также пятнадцать монографий и более 150 статей по вопросам геологии. Вел регулярные циклы лекций по истории С.-Петербурга и его обитателей в Музее истории С.-Петербурга, подготовил по данным петербургских архивов обзор «Лютеранская церковь в С.-Петербурге в 1920—1930 гг.».
13. С. Шульц так характеризовал эффект, который на него произвела зрелая поэзия Бродского: «И твои стихи последних лет — как замечательные матрешки, которые открываются по нескольку раз, каждый раз принося новое, совершенно неожиданное восприятие, иногда страшную горечь, а иногда совершенно неожиданный и даже, пожалуй, необъяснимый восторг» (письмо от 14 мая 1989).
14. Реплика И. Кукуя при обсуждении моего доклада на славистской конференции в Чикаго осенью 2022.
15. Максимилиановский переулок (по местонахождению Максимилиановской больницы в доме № 2; с 1952 носит название переулок Пирогова) кончался тупиком. Здесь, в доме под номером одиннадцать, обитали по соседству Людмила и Виктор Штерны, а также Шульц с Ларисой Козловой (молодожены ютились в комнате коммунальной квартиры, отсюда «пенал» в стихотворении Бродского).