Публикация Татьяны Наковник
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2023
С Сережей Вольфом мы были знакомы очень давно — сидели за одной партой в третьем классе 244-й школы в далеком 1946 году. Почти сразу мы стали приятелями: нас объединяло то, что называется культурным слоем. Его знаменитый отец, виолончелист Вольф-Израэль, и его мать-скрипачка были оркестрантами Кировского театра, и оркестрантом этого же театра в то же время был муж моей тетки — гобоист Михаил Александрович Плотников, тоже заметная фигура в музыкальном мире: он основал в 1920-х годах музыкальную школу для детей рабочих (она существует до сих пор). Музыкантом был и мой отец (контрабас), правда, в театре он не играл.
У нас Сережа был принят как родной. Я тоже часто бывал у него дома и хорошо знал его мать и старую няньку. Отца, правда, видел редко.
На стенах наших квартир висели те же самые театральные фотографии и портреты артистов и композиторов с похожими дарственными надписями, стояли на полках те же книги, лежали те же стопки нот, велись похожие разговоры на театральные и музыкальные темы.
Мы оставались с Сережей близкими приятелями до окончания школы. Затем наши пути разошлись, так же как и наши круги общения: он был выраженный гуманитарий, я — технарь. Разошлись — и в наших интересах к музыке: его увлечения лежали в области джаза, мои остались в области более традиционной.
Время от времени мы встречались, но, как правило, случайно: то в Доме писателей, где он бытовал, а я заходил на какие-то мероприятия (скажем, на переводческий вечер Эткинда), то в комаровском Доме творчества, где мы провели вместе около двух недель, то на Стремянной улице у Бори Понизовского. Несколько раз он приглашал меня и Вадима Вацуро к себе домой послушать свои новые стихи под бутылку водки. Его рыбацкие увлечения я разделить не мог.
Общение наше снова стало достаточно близким уже в конце его жизни <…> — после шестидесяти лет жизни оказалось, что нам есть, о чем поговорить, что вспомнить, что обсудить. Я заходил к нему более или менее регулярно раз в две-три недели, мы предавались воспоминаниям, он читал новые стихи. Но главным образом мы общались по телефону — он вел длинные разговоры (я думаю, хорошо знакомые другим его друзьям) под ворчание моей жены, ценившей стихи Сережи, но не одобрявшей такого непродуктивного времяпрепровождения. Затем Сережа стал нездоров, совершенно прекратил принимать спиртное даже в виде сухого вина и пива, переживал тяжелые депрессии, позднее перестал выходить на улицу. Наше с ним регулярное общение стало практически необходимым. Через знакомого врача я устроил его в больницу, но излечения это не принесло. Болезнь тяжелела. Накануне его семидесятилетия он оказался в Куйбышевской больнице с тяжелым инсультом. Болезнь сделала его неподвижным, но пощадила его речь. На другой день после удара он смог передать приглашение в больницу на юбилей нескольким своим близким друзьям. К сожалению, в день его рождения меня не было в городе. В последующие дни я старался сделать для него все, что мог, но мог я очень немного, и это немногое не принесло ему облегчения и не помогло сохранить ему жизнь.
От Сережи Вольфа как писателя осталось немного — одна книга взрослой прозы, несколько детских книг и несколько сборников стихов, ярко талантливых. Опубликованы не все его стихи.
Даже в младших классах незаурядная талантливость Сережи была внятна всем, включая учителей, а в старших она превратилась в нечто, подобное интеллектуальному лидерству. В старших классах с нами учились и кроме Сережи незаурядные личности — будущий известный филолог Вадим Вацуро, поэт Лёня Агеев (оба, естественно, круглые отличники), в параллельном классе — будущий народный артист Равикович. Да и среди остальных соучеников были ребята, которым, что называется, палец в рот не клади — не безответные овечки. Сталинская эпоха подходила к концу (мы закончили школу в год смерти Сталина), беззаветная вера давала трещины и сходила на нет. Замена Сталина Берией, прекратившим «дело врачей», казалась зарей свободы. Из школьной библиотеки изымались журналы «Крокодил» с изображением «кровавого палача югославского народа» — Тито. Давали себя знать иронические настроения и стремление к выходу за пределы тотального контроля за делами и помыслами.
Сережа Вольф не был отличником, но он был тем, что можно назвать центром интеллектуального сопротивления — его всеобъемлющая ирония опережала события. Учителя недолюбливали его и откровенно побаивались его критического отношения, понимая, что он выходит из-под их контроля и недоступен воспитательным императивам. За глаза он наделял учителей ироническими прозвищами, прилипавшими к ним как клеймо (например, «Маруся — рыжий цвет» — преподавательница географии, которая учила нас: «О положении в Югославии нам ничего не известно, пока будем считать, что там фашистская диктатура»).
Зато авторитет Сергея среди соучеников был достаточно высок. Его осведомленность в культуре — главным образом в современной литературе, серьезном кино, музыке — явно превосходила не только уровень класса, но и достаточно продвинутых личностей, имевших желание и способности расширять свой кругозор, что большинству удавалось не столько вперед, сколько — назад, в светлое прошлое предреволюционной и постреволюционной культуры. В чьих-то воспоминаниях (или предисловиях — не помню точно) о Сергее было сказано, что автор текста впервые от него услышал имя Набокова. Нечто подобное происходило со всеми его соучениками, в том числе со мной: многое из числа самого важного о современной культуре — литературе, кино, музыке — мы все впервые услышали от Сережи. Я, например (уверен, что не только я один), впервые от него услышал имя Андрея Платонова, скромный сборник военных рассказов которого (разумеется, не «Котлован») только что появился в продаже. «Беги немедленно, покупай, пока о нем никто не знает, — сказал он мне. — Это великий писатель». Откуда он узнавал все первым, для меня загадка. Причиной его устойчивой авангардности был, видимо, острый и активный опережающий интерес: он искал нового, как голодный человек ищет хлеба. Его авторитет в этой области был не то чтобы непререкаемым, но очень весомым, а его вкус (как мы убеждались впоследствии) был безупречен.
Вспоминаю первую встречу Сергея с Вадимом Вацуро (с которым они потом стали друзьями, не слишком близкими, но связанными прочно взаимными интересом и уважением). Вадим пришел в наш класс позднее, с середины, если не ошибаюсь, восьмого класса, после переезда его отца (известного физиолога, доктора наук, ученика Павлова, проводившего эксперименты на шимпанзе) из Колтушей в Ленинград. Он появился в классе одетым, как на дипломатический прием: в темном отглаженном костюме, в белой рубашке с галстуком, в очках с большими диоптриями, которые он к тому же время от времени поправлял изящным жестом. Интерес к нему со стороны учеников, одетых, мягко выражаясь, более скромно, был, разумеется, всеобщим. На перемене Сергей подошел к Вадиму и, глядя на него сверху вниз (Сергей был заметно выше), сказал, показывая пальцем: «Это у тебя что — галстук? Сними». У Вадима хватило юмора не обидеться, рассмеяться, но галстук в школу он больше не надевал (кроме торжественных случаев). Сережа вообще был озорником — и в жизни, и в стихах; остался им до конца жизни. Любил слегка озадачить человека, кинув ему какой-нибудь предмет для <рыбной> ловли, задав провокационный вопрос, сделав неожиданный забавный жест, сочинив остроумный экспромт.
Для полноты облика молодого Сергея Вольфа следует добавить, что он был еще и высоким красивым человеком и хорошим спортсменом.
В последние годы жизни последовательные депрессии Сережи делали общение с ним достаточно сложным. Он жил в этом мире, непростом не только для него, как человек со снятой кожей, напоминая героя одного из рассказов О. Генри, взломщика сейфов, который, идя на дело, спиливал себе ногти, чтобы открытым мясом уловить щелчок сработавшего шифрованного замка. Все, с чем он соприкасался, начиная с предметов повседневного быта и безобидных, но неосторожных фраз собеседника, могло вызвать его острую реакцию, как обжигающая спичка. Я думаю, что такая острая и непредсказуемая реакция на происходящее (не обязательно болезненная) была той особенностью его восприятия мира, которая позволила ему отражать свои впечатления в таких удивительных, ни на что не похожих стихах.
Надо сказать, что, общаясь с ним, как в пору его многообещающей молодости, так и в пору его болезненного угасания, я ни разу не слышал от него глупости или банальности. Все, что он говорил, было умно и интересно.
Любить Сережу Вольфа было трудно, но не любить его было невозможно.