Русская и американская жизнь Иосифа Бродского. Перевод с английского Светланы Шимберг
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2023
<…> Ключевые моменты в жизни Бродского не просто располагают к множественности интерпретаций, а как будто намеренно наполнены неопределенностью. В самом начале творческого пути Бродского Анна Ахматова, как известно, заметила: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял».[1] Первая часть высказывания одновременно подытоживает и предсказывает бурные события в жизни поэта, тогда как вторая фраза, гораздо реже цитируемая, предполагает намеренное создание собственного образа. Уильям Уодсворт, многолетний исполнительный директор Академии американских поэтов (а ранее — студент Бродского на поэтическом семинаре в Колумбийском университете), так объясняет привлекательность Бродского для американских интеллектуалов: «Иосиф был героической личностью, ярким образцом писателя-диссидента, невероятно романтической фигурой: он восстал против советского истеблишмента, поплатился за это свободой и все равно одержал победу».[2] Биография Бродского, по мнению Уодсворта, дает ему такой моральный авторитет, на который не может претендовать ни один американский поэт. Также Уодсворт приводит замечание американского поэта Чарльза Симика, который на одном из творческих вечеров, пересказывая биографию Бродского, резюмировал: «О большем не мог бы мечтать ни один поэт».[3] <…>
ПРОТИВОРЕЧИВЫЙ ГЕРОЙ
Суждения Бродского о связи бытовой жизни поэта и его творческой биографии созвучны взглядам А. С. Пушкина. Пушкин для Бродского, как и для многих других русских поэтов, с ранних лет был образцом для подражания — именно с ним он желал сравняться как в литературном статусе, так и в умении создавать образ самого себя.[4] Современник Бродского, ученый-семиотик Юрий Лотман в своей биографии Пушкина, изданной в 1981 году, отвергал взгляд на Пушкина как на жертву государства. Вместо этого он предположил, что поэт был склонен к самоконструированию. Эта идея была близка и Бродскому. Однако, как только он оказался на Западе в 1972 году, по словам другого крупного исследователя поэта Синтии Хейвен, «Бродский стал олицетворением жертвы советского режима, а следовательно, ходячим клише».[5] Бродский боролся с этим представлением о себе, но, как отмечает Хейвен, Ахматова научила его кое-чему еще — а именно, как создавать свой имидж: «Она научила его тому, как правильно подавать себя, ведь в этом она была большим знатоком… Бродский сказал однажды другу, что собирается превратить изгнание в свой персональный миф, так он и поступил».[6] Другой близкий друг, поэт Томас Венцлова, подтверждает эти слова и добавляет: «Ему это удалось в наивысшей степени».[7] Эллендея Проффер, которая вместе со своим мужем Карлом публиковала в издательстве «Ардис» русскую поэзию Бродского и помогла ему устроиться на пост «приглашенного поэта» в Мичиганском университете, отмечала: «Иосиф считал, что сможет контролировать то, что пишут о нем».[8]
Так что одновременно с утверждением, что истинная биография поэта — в его стихах, Бродский давал множество интервью и писал автобиографические очерки, в основном по-английски, чтобы привлечь более широкую аудиторию к своей поэзии. Известно, что он неоднократно обращался к биографиям поэтов, когда вел курсы об их творчестве. Тем не менее он настаивал на своем понимании биографии поэта: «Поэт не человек действия. Его существование, его качества определяются не тем, что он делает, а тем, что он создает. Он созидатель. Главное для созидателя — его материал. Вы можете вести какую угодно жизнь, это не имеет значения. Вы можете заниматься чем-то совершенно не связанным с той другой деятельностью. Поэтому все эти биографии поэтов — это просто смешно. Дело поэта — слова, создание слов, языка. Так что если вы хотите написать биографию поэта, пишите биографию его стихов».[9]
Биографические материалы о Бродском накапливались в течение всей его жизни в виде интервью, расшифровок выступлений и видеозаписей, фотографий, фильмов. Было даже интервью для национального телевидения США, которое он дал в 1981 году Морли Саферу, ведущему популярного шоу «60 минут». В 1998 году вышло в свет собрание бесед Бродского с Соломоном Волковым.[10] В 2002-м Хейвен опубликовала большой сборник интервью и выступлений поэта. Первое из этих интервью представляет собой запись беседы Бродского с американской студенткой в Ленинграде в 1970 году. Запись была обнаружена уже после смерти поэта преподавателем русской истории в колледже Маунт-Холиок Питером Виреком, который был также одним из любимых поэтов Бродского. Заканчивается книга ответами на вопросы студентов Юго-Западного университета штата Техас во время встречи с ними в ноябре 1995 года, примерно за два месяца до смерти Бродского. Формат книги Хейвен очень удобен для исследователей, поскольку она предваряет каждую запись описанием контекста происходящего, а также комментариями самого Бродского, которые зачастую сильно расходятся с предисловиями. Например, в предисловии к первому интервью Вирек пишет, что болезнь сердца у Бродского «была вызвана тяжелыми работами в ГУЛАГе». Хейвен поправляет его, указывая, что «Иосиф Бродский никогда не был в ГУЛАГе, хотя он и был приговорен к высылке на пять лет с применением обязательного труда и отбыл двадцать месяцев наказания в Архангельской области».[11] И хотя сам Бродский не раз положительно отзывался о времени, проведенном им в архангельской высылке, в общественном мнении сложился образ, скорее напоминающий героя повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
В выпуске телепрограммы «60 минут» под названием «Ссыльный» Морли Сафер называет темой поэзии Бродского историю «советского поэта как жертвы советского режима».[12] Отказ Бродского от такой характеристики мы неоднократно находим в его речах перед выпускниками: «Прежде всего старайтесь не рассказывать историй о несправедливом обращении, которое вы от них претерпели; избегайте этого, сколь бы сочувственной ни была ваша аудитория. Рассказы такого рода продлевают существование ваших противников».[13] В интервью 1975 года Бродский говорит о возвращении в Россию, если она изменится («Я думаю, что вернусь на те улицы и к тем людям»), эту же мысль он повторяет и в интервью 1978 года. В 1991-м он отвечает на вопрос о своем возможном возвращении афоризмом из Гераклита: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку».[14] Позже, в 1995 году, когда его спросили, относит ли он к себе свои слова «Домой!.. Куда хрен вернешься» (пьеса «Мрамор»), Бродский ответил, что скорее да.[15] При этом В. Полухина утверждает: «Летом 1995-го Бродский написал письмо А. Собчаку (в то время мэру Санкт-Петербурга), в котором выразил сожаление из-за невозможности приехать в Петербург, несмотря на то что он уже принял приглашение.[16] В результате биографам Бродского приходится иметь дело с изобилием подобных противоречивых материалов, исходящих от самого объекта их изучения.
ПРОТИВОРЕЧИВЫЙ БИОГРАФ
Несмотря на заявление Лосева, сделанное сразу после смерти Бродского, о том, что он не собирается становиться его биографом, именно Лосев оказался идеальным кандидатом на эту роль, когда было решено издать жизнеописание поэта в серии «ЖЗЛ».[17] Часто русские эмигранты становились авторами серии, потому что лично знали своих героев. Говоря об истории серии «ЖЗЛ», ее бывший редактор Галина Померанцева так объясняла выбор авторов: вся классика биографического жанра, как, например, «Жизнь Сэмюэля Джонсона» Босуэлла, написана теми, кто лично знал этих людей. Согласно широко распространенному мнению, лучший биограф — это современник, а личное знакомство с героем — незаменимое условие создания шедевра. В русской традиции, отмечает Померанцева, известны такие примеры, как биография Пушкина, написанная Анненковым, и биография Тютчева за авторством Ивана Аксакова. Она также соглашается с Гарольдом Николсоном, что биографу, знавшему своего героя лично, не нужно искать концепцию, его взгляды уже устоялись, и он может описать не только физические подробности, но и специфику времени, когда тот жил.[18]
Но Лосев был больше, чем приятель Бродского по эмиграции. Уроженец Ленинграда, он вращался в тех же кругах, что и Бродский, и во время работы в ленинградском детском журнале «Костер», по его словам, способствовал первой публикации Бродского в Советском Союзе.[19] Лосеву, так же как и Бродскому, было разрешено эмигрировать в числе других советских евреев в 1976 году. Он отправился в Анн-Арбор, штат Мичиган, где также работал с Карлом и Эллендеей Проффер в издательстве «Ардис». <…> На родине он со временем был признан одним из очень крупных поэтов.[20] Многолетний директор издательства «Молодая гвардия» Валентин Юркин, обсуждая книгу Лосева в серии «ЖЗЛ», называет его одним из самых интересных поэтов эмиграции.[21] Удивительные параллели в жизни Лосева и Бродского подогревали интерес российских читателей, поскольку о жизни Бродского в США им было известно совсем мало. Лосев был одним из немногих, кто мог объяснить решения, принимаемые Бродским в эмиграции, поскольку сам прошел через те же испытания и был вынужден пересмотреть свою идентичность сквозь призму иных культурных норм. <…>
Лосев начинает свою книгу традиционно: с места и времени рождения героя. Затем он добавляет, что день рождения Бродского приходится по православному календарю на День святых Кирилла и Мефодия, но его герой вырос в ассимилированной еврейской семье, поэтому не сразу узнал о том, этот день считается днем рождения славянской грамоты.[22] Таким образом с самых первых фраз воплощается концепция «литературной биографии». Первый абзац текста состоит из трех предложений и включает три поэтические цитаты. Такое смешение фактов, описаний событий и рассуждений о взаимоотношениях поэта и языка становится своеобразной демонстрацией повествовательной техники Лосева, которую он в дальнейшем использует в полной мере, перемежая события из жизни Бродского с этапами становления его поэтики. Лосев отмечает, что, если бы мы не знали стихов Бродского, а только его высказывания о поэзии, у нас возникло бы превратное представление о том, какие стихи он писал. Практически сразу Лосев обращает внимание читателя на то, что Бродский часто противоречит сам себе, особенно в своих известных афоризмах. И Лосев объясняет это ненавистью поэта к фиксированной системности. Лосев особенно подчеркивает мысль, вынесенную им в подзаголовок («предлагаемый очерк не биография, а литературная биография поэта»), а затем отмечает, что «Бродский был категорическим противником превращения своей, вообще любой человеческой жизни в нарратив, в подобие романа девятнадцатого века. <…> Жизнь слишком непредсказуема и абсурдна, чтобы ее можно было превратить в нарратив. <…> Поэтому Бродский всегда настаивал на том, чтобы о нем судили не по биографии, а по стихам». (11).
Десять глав книги традиционно представляют хронологию жизни Бродского и повествуют о его рождении, происхождении и семье, о месте, где он жил и получил образование, о склонностях, друзьях, влияниях, литературных вкусах, поэтических идеалах юности и первых собственных поэтических опытах. Первые пять из десяти глав посвящены жизни и формированию Бродского в Советском Союзе, тогда как шестая глава анализирует несколько самых известных и трудных для интерпретации стихотворений поэта. В заключении к седьмой главе под названием «Мир глазами Бродского» обобщаются философские взгляды зрелого поэта, выросшие на почве экзистенциализма и остававшиеся неизменными вплоть до его кончины (163, 172—173). Последние три главы рассказывают о жизни Бродского в США, но содержат не так много фактов, за исключением присуждения ему Нобелевской премии в 1987 году и подробного описания сердечного заболевания, приведшего к ранней смерти поэта. Малое количество дат в тексте можно объяснить тем, что по традиции серии «ЖЗЛ» к нему прилагается «Хронология жизни и творчества И. А. Бродского», составленная В. П. Полухиной при участии Л. В. Лосева. Необычной является длина этой хронологии — 101 страница, а также то, что в нее включены даты написания и публикации (иногда приблизительные) каждого произведения. В результате книга представляет собой стройное повествование, разбитое по темам. Рассказывая о личной жизни Бродского, Лосев обращается только к открытым источникам или своим личным наблюдениям, избегая говорить о многочисленных романах поэта, за исключением тех, что стали широко известны общественности. Он подробнее останавливается на изменениях во взглядах Бродского, считавшего поначалу, что его стихи самодостаточны и не нуждаются в объяснениях критиков. Однако в конце жизни он стал допускать необходимость комментария для «молодых читателей». Лосев прекрасно осознает важность точной фиксации исторического контекста событий: «Стихи создаются в истории, и многие явно или скрыто присутствующие в тексте исторические реалии со временем неизбежно начинают нуждаться в пояснении» (11). Главная нарративная техника Лосева — подкреплять свою интерпретацию событий в жизни Бродского строками из его стихотворений. Сам он держится в тени, что удивительно, учитывая продолжительность их дружбы. Лишь считаное количество раз он позволяет себе стать героем повествования, хотя сыграл в жизни Бродского значимую роль: он был не только его редактором с раннего ленинградского периода вплоть до последних лет, но и одним из ведущих исследователей его творчества.[23] В следующем отрывке можно наблюдать гладкий переход автора от прямого цитирования Бродского к пародированию его ироничного тона: «В шестнадцатиметровом семейном пространстве Бродскому запомнились знаки социальной мимикрии: черный гипсовый бюст Ленина на печке, в менее опасные времена уступивший место мраморному бюсту “какой-то женщины в чепце с воланами, какие часто бывают в комиссионках”, и фотография Сталина над его кроватью, очевидно, призванная намекнуть случайному посетителю, в чью честь мальчику дано имя» (19).
В тех немногих случаях, когда Лосев решает обозначить расхождение своих собственных взглядов со взглядами Бродского (например, на литературную теорию формализма или на вопрос о независимости Украины), он обычно раскрывает свою точку зрения только в примечаниях.
Какие основные аспекты биографии своего героя раскрывает Лосев? Во-первых, еврейство Бродского и вопрос о том, был ли он верующим человеком. Он цитирует высказывание Бродского о его самоидентификации: «Я еврей, русский поэт и американский гражданин» (21). Лосев помещает эту проблему в более широкий контекст: он рассказывает о периоде обострения антисемитизма в Советском Союзе, который пришелся на годы взросления Бродского, и о том, какое влияние это оказало на его семью. И хотя он осторожно отмечает, что невозможно знать наверняка, во что в глубине души верит другой человек в тот или иной момент жизни, Лосев описывает Бродского как агностика-экзистенциалиста, который ценил христианские представления о любви и прощении, но не принимал никакую веру как систему взглядов. Валентин Юркин, в целом давший высокую оценку биографии Лосева, назвав ее одной из лучших в серии за последнее время, «блестящей, точной и многосторонней», в то же время с удивлением отмечает: «…автор действует как исследователь, невозможно не заметить его объективность и даже холодность в отношении жизни и творчества своего героя».[24] Юркин ссылается здесь на включение Лосевым в текст одного раннего и малоизвестного эпизода из жизни Бродского, когда тот со своими друзьями Олегом Шахматовым и Александром Уманским решили угнать самолет, чтобы сбежать из Советского Союза. Он приводит две версии этого эпизода: по одной — они должны были вытолкнуть летчика из самолета, но план сорвался просто потому, что рейс отменили, а по другой, рассказанной самим Бродским, план был похерен из-за того, что Бродский устыдился намерения причинить вред ни в чем не повинному пилоту (57—59, 45—48).
Самое подробное описание в биографии относится к суду над Бродским и последовавшей за ним высылке — сначала в деревню Норинскую Архангельской области, а затем и на Запад, куда поэт эмигрировал в 1972 году. История суда знакома нам по многим другим источникам, начиная с тайком сделанной Фридой Вигдоровой записи заседания. К моменту написания Лосевым биографии эта история уже стала каноном (она даже была включена в известный учебник по русскому языку для англоговорящих[25]) и воспринималась как суд над Сократом, только происходящий в XX веке. Судья Савельева, возглавлявшая процесс, выступила в роли типичного советского бюрократа и главного злодея. Лосев «отшлифовывает» эти клише и обращает особое внимание на человека, который, собственно, и был виноват в преследованиях и аресте Бродского, а именно на некоего Якова Лернера, рассказывая о его мотивах и дальнейшей судьбе. Лосев впервые помещает личную драму поэта (одновременно с арестом Бродский узнал, что его гражданская жена вступила в романтическую связь с его близким другом Дмитрием Бобышевым) в контекст диктата идеологии в существовавшей политической системе, что и привело к аресту. Лосев включает такие подробности, как, например, деятельность возглавляемой Лернером «народной дружины». Он в конечном итоге видит причиной всего произошедшего карьеризм чиновников — будь то местные партийные власти, милиция или Союз писателей. Именно так, по его мнению, и выстраивается траектория банального зла. Описывая незаконные судебные практики, а также беспрецедентный случай пересмотра приговора и его смягчение в результате объединенного протеста, Лосев дает подробную инструкцию к тому, как можно успешно разоблачить действия «бюрократического Левиафана», коим был Советский Союз. Он пишет: «Решительное поведение трех свидетелей защиты на суде (поэтов В. Г. Адмони и Н. И. Грудининой, а также ученого Е. Г. Эткинда), взволнованный интерес городской интеллигенции к процессу и солидарность с подсудимым явились неожиданностью для устроителей судилища» (91—95, 82—86). В примечаниях Лосев высказывается еще более однозначно: «В истории диссидентского движения шестидесятых—семидесятых годов „дело Бродского“ было первой большой (и выигранной!) битвой» (299).
Лосев называет высылку в Норинскую самым значимым событием в формировании Бродского как поэта, потому что именно там он впервые получает возможность серьезно изучать английских поэтов, к которым его всегда влекло. Знакомство Бродского со стихотворением Одена «Памяти У.-Б. Йетса» Лосев считает самым важным моментом в интеллектуальном становлении Бродского, его «моментом озарения». Завершая рассказ о советском периоде жизни поэта, Лосев отмечает, что после ссылки в Норинскую, что бы ни происходило с ним в последующие четверть века, его мировоззрение принципиально не менялось, он только становился все более совершенным поэтом. Говоря об отъезде из СССР в 1972 году, Лосев слово в слово приводит рассказ Бродского о том, как власти угрозами вынудили его принять приглашение, и подчеркивает, что это было частью общей советской политики по выдворению диссидентов (137, 147—148). По более поздним свидетельствам, например в мемуарах Эллендеи Проффер, Бродский сам хотел уехать, он даже был готов заключить брак (фиктивный или реальный) с иностранкой.[26]
Описывая жизнь Бродского в США, Лосев насыщает повествование социальными и историческими деталями, чтобы объяснить российскому читателю, почему Бродский жил именно так, как он жил. Здесь автор, очевидно, опирался и на личный опыт: «Всем новым американцам приходилось пережить то, что социологи называют „культурным шоком“, адаптироваться в обществе, устроенном совсем на других принципах, нежели то, в котором они выросли. Фундаментальные понятия американской цивилизации головокружительно отличались от российских. „Успех“ и „неудача“, „богатство“ и „бедность“, „народ“ и „правительство“ и даже конкретные понятия — „дом“, „город“, „автомобиль“, „обед“, „пойти в гости“ — значили в Америке не совсем то или совсем не то, что в России» (183).
Лосев пишет, что Бродский оказался более подготовленным к жизни в США, чем многие, из-за богатого опыта изгойства в родной стране и благодаря его любви к американским фильмам. В американской культуре его больше всего привлекали дух индивидуальной ответственности и принцип частной инициативы. Таким образом, в Америке он любил две вещи: американскую поэзию и дух американских законов. Этот раздел книги ознаменован появлением в тексте «автора этих строк». Он завершает его словами Бродского: «Поэтому, когда некоторые из нас оказались здесь, у нас было ощущение, что попали домой: мы оказались более американцами, чем местные» (185). Три последние главы книги посвящены жизни Бродского в США и представляют собой довольно общие описания того, как он преподавал, выступал с публичными лекциями и публиковался в этой стране. Здесь мы находим замечательные рассуждения на такие темы, как: может ли писатель быть поистине двуязычным; сущностные различия между английским и русским языком и возникающие в связи с этим проблемы перевода; отсутствие просодических эквивалентов между двумя поэтическими традициями, особенно когда дело касается связи метра, сюжета и тона стихотворения.
Что касается характеристики друзей Бродского из числа эмигрантского сообщества и нового американского окружения, Лосеву не хватает той меткости, с которой он описывал его дружеские связи в России. Пересказывается несколько мелких ссор в эмигрантской среде. Одна из них связана с взаимоотношениями Бродского и Солженицына и с тем, как со временем менялись их оценки друг друга. Лосев заключает: «…их конфликт не имел ничего общего с их международным статусом или эмигрантскими распрями. Он развернулся внутри русской культуры, в рамках традиционно русского спора между „славянофилами“ и „западниками“». Однако, продолжает Лосев, «„западник“ Бродский не менее, чем „славянофил“ Солженицын, был всегда готов грудью стать на защиту России, русских как народа, от предвзятых или легкомысленных обвинений в природной агрессивности, рабской психологии, национальном садомазохизме и т. п.» (225).
Далее приводится краткий разбор стихотворения Бродского «На независимость Украины», которое было написано в 1992 году, но публично прочитано лишь единожды, на выступлении в нью-йоркском Куинс-Колледже в феврале 1994-го. Лосев отмечает, что это размышление Бродского об отделении Украины содержит много грубостей вплоть до слов и выражений из воровского жаргона. По словам биографа, это был единственный случай, когда Бродский решил не печатать стихотворение не потому, что остался им недоволен, а из соображений политических. Но, добавляет автор, «Мы помним, что Украину, а именно Галицию, Бродский ощущал своей исторической родиной» (265).
Говоря о поэзии Бродского последних лет жизни, Лосев останавливается на преимущественно негативной реакции, которую вызвали авторские переводы Бродского своей поэзии на английский язык и стихи, изначально написанные им на английском. Он явно соглашается с мнением о том, что в отличие от прозы поэзию можно писать только на родном языке, и приводит высказывание Исайи Берлина: «Как могли его понять те, кто не читал его по-русски, по его английским стихотворениям?» (245). Хотя Лосев и возвращается к вопросам поэтики в конце книги, ни одно из английских стихотворений Бродского не анализируется. События последних пяти лет жизни поэта, включая его брак с Марией Соццани в 1990 году и рождение дочери Анны в 1993-м, умещаются в одном коротком абзаце, при этом несколько заключительных страниц биографии посвящены болезни Бродского и теме болезни и смерти в его позднем творчестве. Книга заканчивается кратким описанием смерти поэта в своем доме и решением похоронить его в Венеции. В письме к жене Бродского от 20 апреля 2006 года Лосев, готовившийся издать биографию в серии «ЖЗЛ» позже в том же году, спрашивает, какая книга лежала открытой на столе поэта в вечер его смерти?[27] Простота последних страниц книги особенно трогает.
Параллельно с написанием «литературной биографии» Лосев работал над собственными воспоминаниями о Бродском под названием «Меандр». На момент смерти Лосева в 2009 мемуары остались незаконченными. Но в 2007 году его друг поэт Сергей Гандлевский попросил у него экземпляр рукописи, которую и издал позже (в несколько сокращенном виде).[28] Мемуары представляют собой короткие заметки по темам, затронутым в биографии, и зачастую полностью совпадают с текстом биографии. Но кое-где Лосев добавляет несколько личных подробностей своего общения с Бродским и описывает их в искренней и открытой манере. Он говорит о его внешности и привычках, например о том, как Бродский, издавая кошачьи звуки, мог потереться как кот о пиджак друга. В первые годы эмиграции они оба любили охотиться за вещами в комиссионках и секонд-хендах. Автор вспоминает, как однажды Бродский отдал ему купленный в секонд-хенде пиджак и Лосев очень удивился, потому что всегда думал, что Бродский выше и «больше» него. Заметки не носят систематичного характера и почти не содержат дат, однако они полны тех личных подробностей и эмоций, которых нет в биографии. Здесь есть даже описание снов Лосева, в которых он пытается понять стихи Бродского, и поэт является ему (в 1996 году, через несколько месяцев после его смерти, а также в 2001-м, 2002-м и 2004-м). В целом эти воспоминания, с их живостью и эмоциональностью, резко контрастируют по стилю с текстом биографии.
КРИТИКА ЛОСЕВСКОЙ БИОГРАФИИ
Лосевская биография вызвала бурную реакцию в США и в России — сперва, когда она вышла в оригинале в серии «ЖЗЛ», и затем, когда был опубликован английский перевод.[29] Андрей Ранчин так отзывается об опыте филологической биографии: «…филологические штудии в лосевской книге не инородны, они составляют единое целое с биографическим повествованием. Исследователь-биограф прослеживает, как в текстах преломляются события жизни поэта, настроения, им пережитые, и идеи, которым он был привержен». При этом Ранчин не согласен с двумя лосевскими толкованиями стихов Бродского и сетует на сложный для «обыкновенного» читателя этой серии язык. С другой стороны, он хвалит автора за сдержанный тон: «Лосев не превращает Бродского ни в эпического героя, бросившего вызов кровожадному советскому Минотавру, ни в персонажа скандальных пересудов. Лосевский текст абсолютно свободен от смакования интимных подробностей, сплетен и слухов». Однако Ранчин критикует Лосева за то, что он «совершенно не рассматривает мифостратегию Бродского».[30] В свою очередь Елена Луценко критикует Ранчина, отмечая, что Лосев «работает на стыке двух жанров — традиционного жизнеописания и литературной биографии», и выделяет другие заслуги автора: «Сквозь скрупулезно выверенный, идеально логичный текст вдруг прорываются личные впечатления, на которых и строится образ поэта».[31] Британский критик Белинда Кук соглашается с последним замечанием, хотя и называет биографию «беззастенчиво агиографическим изображением Бродского».[32] Журналистка Лиля Панн предлагает другое объяснение успеха книги — фокус Лосева на экзистенциализме как главной философской установке в жизни и творчестве Бродского: «Задача экзистенциалиста — преобразовать существование (existence) в сущность (essence) — Бродским решалась по формуле: быть тем, кем жив язык. Потому и удался Лосеву его „опыт литературной биографии“, что литература для Бродского — поле сражения за свою сущность. Лосев видел собственными глазами: „между Бродским в жизни и Бродским в стихах принципиальной разницы нет“».[33]
Панн цитирует слова Соломона Волкова, которого она называет «патриархом бродсковедения», о том, что книга Лосева будет «дефинитивной биографией на ближайшие лет двадцать».[34] С другой стороны, некоторые специалисты по Бродскому жаждут большего. Так, Хейвен пишет: «Книга „Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии“ одновременно просвещает, озадачивает и возмущает. Знающий читатель чувствует себя вознагражденным и обманутым в одно и то же время, как будто его пригласили на пышный банкет, но угостили только бутербродами. Многогранная личность героя не поместилась на страницах биографии. Нам приоткрыли дверь лишь наполовину».[35]
Очевидно, что задолго до истечения двадцатилетнего срока редакторы серии «ЖЗЛ» были готовы к появлению новой биографии, написанной с принципиально иных позиций.
ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО: БИОГРАФ-ПИЛИГРИМ
Новая биография под названием «Бродский. Русский поэт» была написана Владимиром Бондаренко и выпущена в малой серии «ЖЗЛ» к 75-летию поэта в мае 2015 года.[36] Автор — литературный критик, писатель и журналист консервативных взглядов, который служил в редакциях нескольких правых газет, в том числе «Завтра» и «День литературы». В изучении истории русской литературы его прежде всего интересует тема империи, о чем свидетельствует название его первой книги, изданной «Молодой гвардией» в 2005 году, — «Последние поэты империи: очерки литературных судеб». Бондаренко был автором еще двух биографий для малой серии «ЖЗЛ» — Михаила Лермонтова (2012) и Игоря Северянина (2018). По его словам, с Бродским его познакомил Евгений Рейн в 1967 году. В то время Бондаренко учился в Лесотехнической академии в Ленинграде и считал себя поэтом-авангардистом. После того как он показал свои стихи Бродскому и тот разнес их в пух и прах, Бондаренко перестал заниматься поэзией и сосредоточился на том, что стало его истинным призванием — журналистике и литературной критике.[37] И хотя Бондаренко не был так близко знаком с Бродским, как Лосев, он, по его словам в интервью журналисту Сергею Виноградову, несколько раз встречался с поэтом в его квартире в доме Мурузи и получил от него в подарок экземпляр вышедшего в США первого сборника его стихов (242). Он поддерживал переписку с Бродским и разговаривал с ним по телефону, когда тот жил в США (243). В том же интервью Бондаренко утверждает, что более тридцати лет собирал и писал статьи о Бродском.[38] Биография содержит фотографию автора на могиле Бродского в Венеции, где он декабрьским днем читает «Рождественские стихи» (413).
Бондаренко выбирает одну из самых традиционных стратегий в составлении биографий, возникшую еще в конце XVIII — начале XIX века в Европе, когда биограф выступает в роли пилигрима, посещающего самые значимые для своего героя места, чтобы испытать то, что испытывал там его герой, и получить то же вдохновение, которое должно помочь правильно истолковать его творения. Он останавливался в тех же гостиницах, что и Бродский в своих путешествиях, даже ночевал в том же крестьянском доме, где жил поэт во время высылки в Норинской, и провел месяц в Швеции (любовь к северу роднит автора с Бродским), наслаждаясь любимой шведской водкой поэта. Эти исследовательские экспедиции становятся частью повествования. В отличие от отстраненного Лосева Бондаренко постоянно включает в текст свои личные оценки и реакции. Он перепрыгивает с события на событие, нарушая хронологию, очевидно, предполагая, что читатель уже знаком с основными событиями в жизни Бродского. И читатель следует за автором в процессе открытия им «своего» Бродского. Что касается источников, то биограф считает «разговор с людьми на улице не менее полезным научным методом, чем работа с архивами».[39] Временами его тон окрашивается нотками самовосхваления. Беседуя с детским другом поэта Мирсаидом Сапаровым, который вспоминает, как завидовал длинным брюкам Бродского, сшитым на швейной машинке матери, Бондаренко добавляет от себя: «Такие детали не придумаешь!» (44). В конце книги он перечисляет места, которые, по его мнению, стали самыми знаковыми в жизни Бродского: Внуково — Петербург — Череповец — Коноша — Готланд — Венеция (433). И хотя он побывал в нью-йоркской квартире поэта на Мортон-cтрит, ни Нью-Йорк, ни Анн-Арбор, ни Саут-Хедли или Вашингтон не удостоились чести попасть на страницы книги, потому что автор намеренно стремился подчеркнуть неприятие Бродским жизни в Америке. Все интервью, данные Бродским после получения Нобелевской премии, Бондаренко отметает как фальшивые, поскольку Бродскому приходилось считаться с американской «политической корректностью». При этом он не раз цитирует их, в особенности беседу Бродского с Соломоном Волковым. Поскольку от биографий для серии «ЖЗЛ» не требуется научная доказательность, целый ряд сомнительных утверждений остается без указания на источник. Автор заимствует пространные отрывки из чужих работ, включая биографию Лосева, и дословно цитирует разговоры давних лет. При описании некоторых сторон жизни Бродского Бондаренко высказывает собственные догадки и предположения, вводит свои идеи в форме риторических вопросов, а затем выдает ответы на них как факты. Свои основные умозаключения он повторяет по ходу изложения несколько раз. Композиционная стратегия Бондаренко, по всей видимости, состоит в том, чтобы максимально приблизить религиозные и политические взгляды Бродского к своим.
ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ БИОГРАФИЯ
Как и все прочие подзаголовки книг в серии «ЖЗЛ», «Русский поэт» — подзаголовок значимый. Бондаренко урезает фразу Бродского — «еврей, русский поэт и американский гражданин»[40], — которой он описывал себя сам. Хотя Бондаренко фокусирует свое основное внимание на творческой жизни Бродского, он также подробно обсуждает тему его еврейства, при этом полностью игнорируя жизнь поэта в США и работы, созданные там, особенно поэзию на английском языке, которую он называет «скучными и ненужными стихами несчастного поэта», хотя и признаёт достоинства англоязычных эссе Бродского. Его единственный комментарий по поводу жизни Бродского в США сводится к фразе «он был законопослушным»[41]. Если Лосев начинает свою книгу с мысли, что Бродский был гением, глубину личности которого можно постичь лишь через его поэзию, Бондаренко открывает биографию с утверждения, что главным для Бродского было «величие замысла». Он приводит первое впечатление поэта от западного образа жизни, зафиксированное в одном из интервью, данном в Вене в 1972 году: недоумение от того, что жизнь происходит во имя шопинга. Бондаренко заявляет: «Сам он никогда, ни на мгновение, не жил потребительской жизнью. Бродский вынужден был всю жизнь тянуться к величию своего замысла, противопоставляя себя западной потребительской цивилизации» (10). Он применяет к Бродскому фразу, сказанную Пушкиным о Данте. Он говорит, что Бродский «жил нотой выше» в своей поэзии (11). В ней он отказывается от «суетного света», от мелочных проблем светской жизни и вспоминает о своем предназначении (80). Бондаренко заключает: «…паровоз поэтического величия тащил Иосифа Бродского от плоских шуток и стихотворных насмешек к истинной религиозности, государственности, имперскости» (14). Эти понятия, а также «народность», «русскость» и даже «советскость», лежат в основе понимания автором личности Бродского.
Больше всего вопросов вызывает та часть биографии, в которой Бондаренко заявляет, что Бродский был православным христианином, тайно крещеным своей няней во время их жизни в эвакуации в Череповце. И хотя во время Второй мировой войны так поступали довольно часто с целью защитить еврейских детей от нацистов, Бондаренко утверждает, что первым нашел этому доказательства. Он отправляется в деревню, где жила семья Бродского, в поисках доживших до сегодняшнего дня свидетелей и объявляет, что нашел церковь, где якобы был совершен обряд, хотя ни одного документа об этом не сохранилось. Он подкрепляет свое открытие «неслучайными совпадениями»: на ступенях церкви сидела кошка (Бродский любил кошек), внутри церкви крестили девочку: «Она была того же возраста, что и Бродский, когда его привезли сюда»[42]. Другим доказательством должен служить факт, что Бродского однажды сфотографировали с крестиком на шее, однако сама эта фотография не предъявляется (14). Вопрос о том, какого вероисповедания был Бродский, очень сложный, он постоянно возникает в каждом интервью с теми, кто знал поэта. Лосев в своей биографии обходит этот вопрос, говоря, что ему не следует строить домыслы, однако постоянно цитирует строки из разных стихотворных и прозаических текстов Бродского на эту тему, а в конце приходит к заключению: «Бог, о котором говорит Бродский, не имеет ничего общего с организованной религией» (157). Бондаренко же утверждает, что такие стихи, как рождественский цикл, не мог написать неверующий человек (14). Отец Михаил Ардов, православный священник и близкий друг Бродского, говорит: «Я думаю, эти стихи просто отражают дух самого праздника. Им овладевало праздничное настроение: елки, январь, иголки. Это все никак не связано с Рождеством во плоти Господа Бога».[43] Среди других близких друзей поэта мнения о его религиозности расходятся. Александр Кушнер вспоминает о скептическом отношении Бродского к религии и о том возмущении, которое вызвал в нем совет Анатолия Наймана, крещеного еврея, принять христианство.[44] По словам Евгения Рейна, «Бродский прошел по лезвию бритвы между теизмом и атеизмом».[45] С другой стороны, многие друзья и коллеги согласны с утверждением, что Бродский был христианским поэтом, хотя и с некоторыми оговорками. Томас Венцлова пишет: «Некоторые его стихи выражают христианское миропонимание с редкой глубиной и проницательностью», и это «позволяет называть его христианским поэтом». Но далее он добавляет, что у Бродского «была аллергия на твердолобых православных и им подобных».[46] Бенгдт Янгфельдт соглашается с мнением, что Бродский был «христианским поэтом», поскольку обожал европейскую культуру, пропитанную христианскими ценностями, но не любил православие из-за того, что это «национальная религия».[47] Ему вторит Майкл Скаммел: «Христианство находило в нем эстетический отклик. Но я думаю, его привлекала не только эстетика, но и этика христианства».[48] Несомненно, религиозные взгляды человека могут меняться с возрастом, но по большому счету остаются скрытыми от посторонних. Бондаренко один настаивает на том, что Бродский был верующим православным. И тот факт, что поэт молчал о своей вере, автор объясняет необходимостью добиться успеха в качестве «нью-йоркского элитарного интеллектуала» (86).
Как и Лосев, Бондаренко называет высылку поэта в Норинскую <…> самым значимым событием в формировании Бродского как поэта. Событием, которое сам Бродский позже называл лучшим временем своей жизни (245). Бондаренко даже сравнивает высылку Бродского со ссылкой Пушкина в Михайловское, которая была очень продуктивной, хотя не предполагала принудительного труда. Если Лосев видит это время как период, когда Бродский, читая Джона Донна и других английских поэтов, формирует свою эстетику, которая существенно не изменится до конца его дней, Бондаренко находит в нем другой смысл: «Меня больше интересует движение поэта к народу, к людям, его окружавшим, ощущение слиянности с ними» (90). Он соглашается с Александром Солженицыным в том, что, если бы Бродский прожил в высылке все пять лет, он стал бы еще более великим поэтом (180). И хотя Лосев тоже признавал время высылки крайне важным, он оценивает его по-другому: «Трансформация произошла в нем благодаря глубокому погружению в книги, а не из-за плуга, берез и крестьян».[49]
Тематически биография Бондаренко во многом повторяет лосевскую. Как и Лосев, он начинает с истории города Броды, откуда были родом еврейские предки поэта. Бондаренко цитирует слова Лосева о том, что Бродский считал всю Украину, включая и свои Броды, общим культурным пространством с Россией, однако далее высказывает противоположное мнение — что Бродский в большей степени связывал это место в культурном отношении с Польшей, а к Украине никаких чувств никогда не испытывал. Бондаренко дает этому странное объяснение: на Украине Бродский чуть не стал киноактером, он снялся в фильме, однако его имя было приказано убрать из титров, а сцены с ним переснять. «Может, с тех пор и невзлюбил поэт украинских чиновников? Может, поэтому и относил свою историческую родину не к Украине, а к Польше?» — заключает автор (36). На пятнадцати страницах Бондаренко помещает свой хвалебный разбор стихотворения «На независимость Украины», которое считает одним из лучших у Бродского (378). Политический подтекст этого разбора становится очевидным в следующем риторическом периоде: «Этот частный, автономный от всех, отчужденный и от евреев, и от американцев, и от всех других наций и религий поэт вдруг берет на себя высочайшую ответственность от имени всех русских упрекать украинцев за их уход из единого имперского пространства, из единой России» (379). <…> И хотя Лосев подтверждает авторство этого стихотворения, он подчеркивает, что из-за его неоднозначности Бродский никогда не позволял его публиковать (242—244). Бондаренко защищает стихотворение от все новых и новых, по его словам, нападок либералов и упрекает издателей большой серии «Новая библиотека поэта» в том, что они намеренно не включили это стихотворение в книгу, посвященную Бродскому (составителем был Лосев). В нем Бондаренко видит проявление пророческого дара Бродского (этим даром в России принято наделять всех поэтов), связывая его с украинскими событиями 2014 года.
Катарина Ходгсон и Александра Смит внимательно проанализировали взгляды Бондаренко и пришли к выводу, что он «со всей категоричностью отстаивает идею о том, что мощь России основывается на ее имперском прошлом, как при царском, так и при советском режиме, а российская идентичность полностью противоположна идентичности западноевропейской». Исследователи обсуждают книгу в контексте националистических взглядов Бондаренко, но подчеркивают, что ему удается привлечь Бродского на свою сторону только за счет игнорирования значительной части жизненных обстоятельств последнего.[50]
Для Бондаренко Бродский — это поэт империи, хоть и советской. Он описывает спор Бродского с центральноевропейскими писателями на Лиссабонской конференции по литературе в 1988 году и оценивает его как выступление в защиту России. Вацлав Гавел тогда обвинил российских писателей в сопричастности к советскому имперскому проекту. У Ирены Грудзинской-Гросс находим другое прочтение этого инцидента. Она интерпретирует ответ Бродского в контексте его понимания истории как истории государства: «Он <Гавел> смотрел на историю Древнего Рима, и для него Советский Союз был imperium. Для Бродского он тоже был imperium, хотя ему пришлось пожить в его прозаическом гниющем настоящем. От которого он в конечном итоге сбежал».[51]
КРИТИКА БИОГРАФИИ БОНДАРЕНКО
Нет ничего удивительного в том, что сразу после публикации книга Бондаренко вызвала шквал критики с обеих сторон идеологического спектра. Рецензия Александра Чаленко, вышедшая в онлайн-издании «Русская весна» 25 мая 2015 года озаглавлена «Возвращение Бродского русским». Автор пишет: «Просто критик Бондаренко поставил перед собой амбициозную и благородную цель — вернуть наконец-то последнего российского нобелевского лауреата русскому народу, разбив либерально-западнический миф о нем как о безродном космополите, как о потенциальном „оранжевом“, „майдауне“ и „укропе“… И „Молодая гвардия“ согласилась в этом помочь критику-патриоту». Егор Холмогоров указывает на то, что книга вышла в контексте событий на Украине, которые привели к нынешнему кризису русского самоопределения, и подчеркивает, что «увлекательная книга Владимира Бондаренко… дает возможность взглянуть на Бродского вне привычного либерального дискурса». Короткий анонимный отзыв на сайте «Фонтанка.ру» более сдержан в оценках: «Что ж, точка зрения Бондаренко имеет право на существование, хотя его выводы об имперском сознании поэта, возможно, преувеличены».[52]
ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ БРОДСКОГО И БУДУЩИЕ БИОГРАФИИ
Методы Бондаренко как биографа далеки от совершенства. Читатель получает впечатление, что автор восхищен Бродским, но многочисленные поездки и интервью лишь маскируют отсутствие глубокого исследования и перепроверки неточных описаний и грубых фактических ошибок. Игнорируя американскую часть биографии Бродского, автор книги приходит к ложному выводу о том, что поэт не смог найти своего места в американской жизни (326). Однако, если обратиться к подлинной биографии, можно с легкостью убедиться в обратном: в этот период Бродский был невероятно востребован как в литературных кругах, так и в качестве активного члена литературных организаций, таких как «PEN American Center»[53], или в должности поэта-лауреата США. Бондаренко пытается доказать отказ Бродского от своих еврейских корней, утверждая, что он никогда не появлялся на мероприятиях, проводимых еврейскими организациями. Но на самом деле поэт неоднократно посещал офис Еврейской ассоциации молодых людей на 92-й улице в Нью-Йорке и проводил чтения для друзей в организации «Workmen’s Circle». Бондаренко неверно указывает срок, на который Бродский попросил закрыть доступ исследователей к своему архиву, — 75 лет вместо 50-ти (9). Тем не менее, несмотря на просьбу поэта, автор обсуждает его любовные связи, называя имена ряда женщин, в том числе Зофьи Капушинской, Вероники Шильц, Фейт Уигзелл, Маши Воробьевой, Аннелизы Аллева и мое.[54] Основное внимание Бондаренко уделяет Марине Басмановой и стихам, посвященным ей, — «Новые стансы к Августе», который он считает одними из лучших, поскольку только она была истинной любовью всей жизни поэта, «безумной любовью», о которой, по его мнению, еще будет написан роман. Романтические нотки окрашивают рассказ Бондаренко о решении жены Бродского Марии Соццани похоронить мужа в Венеции, а не в Санкт-Петербурге: «Может быть, он и правда высказал Марии пожелание быть похороненным в Венеции. А может, это была только ее воля — ухаживать за могилой, расположенной на ее родине, было удобнее. К тому же отдавать тело в Петербург — значило отдавать навсегда Иосифа сопернице Марине Басмановой» (429—430). Подобные безвкусные комментарии и фактические ошибки находим и на последних страницах биографии, описывающих похороны Бродского в Нью-Йорке. Собор Святого Иоанна, в котором на сороковой день прошла поминальная служба, не принадлежит Православной церкви (411). Бондаренко повторяет давно опровергнутые Лосевым сообщения о том, что гроб при перевозке в Венецию якобы развалился надвое, а могилу затопило во время наводнения. Подводя итог, нужно сказать, что та новая информация, которую читатель мог бы извлечь из этой книги, полностью обесценивается стремлением автора подогнать факты биографии Бродского под свои идеологические установки. Но поклонники Бродского уже обратились к другому источнику: каждый день новые подробности биографии поэта в сопровождении фотографий и небольших рассказов появляются на странице «Иосиф Бродский» в социальных сетях (с общим количеством подписчиков более 300 000), а также в фильмах и видеоинтервью с его современниками.[55]
1. Найман А. Г. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989. С. 10.
2. Polukhina Valentina. Brodsky Through the Eyes of His Contemporaries. Vol. 1—2. Boston, 2008. V. 2. P. 471. Валентина Полухина — исследовательница Бродского, автор одной из первых научных монографий о творчестве поэта: Joseph Brodsky: A Poet of Our Time. Cambridge, 1989.
3. Ibid. V. 2. P. 467.
4. Считается, что Анатолий Найман был первым, кто провел параллели между Бродским и Пушкиным. Позже к нему присоединились и другие современники, например, Белла Ахмадулина, заметившая, что «Бродский — это, возможно, второе пришествие Пушкина» (Ibid. V. 2. P. 64).
5. Haven Cynthia. The Unknown Brodsky // The Nation. Apr. 11—18, 2016. P. 42.
6. Ibid. P. 44. Другом был Андрей Сергеев, а фразу можно найти в его воспоминаниях «О Бродском» в книге «Омнибус» (М., 1997. С. 448).
7. Polukhina Valentina. Op. cit. V. 2. P. 187.
8. Proffer Teasley Ellendea. Brodsky Among Us: A Memoir. Boston, 2017. P. 174. Книга изначально была опубликована в России (Проффер Тисли Э. Бродский среди нас. М., 2015), где имела успех.
9. Юинг Б. Интервью с Иосифом Бродским. Цит. по: Haven Cynthia. Joseph Brodsky: Conversations. Jackson, 2002. Р. 167.
10. Volkov Solomon. Conversations with Joseph Brodsky. New York, 1998. Русское издание «Диалоги с Иосифом Бродским» (М., 2013) вышло с новым предисловием Якова Гордина под заголовком «Своя версия прошлого» (с. 5—13). Наследники Бродского не одобрили выход книги из-за того, что Волков не представил оригиналы пленок для доказательства подлинности разговоров. Другой давний друг Бродского, писатель и издатель Игорь Ефимов, высказал сомнения по поводу качества звучания голоса поэта в этих интервью, предположив, что он мог быть подвержен редактированию. Но Яков Гордин подчеркивает уникальность этих записей из-за наличия микрофона и называет их бесценными для любого биографа Бродского. См.: Гордин Я. Версия прошлого // Гордин Я. Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел (с. 143—150). См. также: Ефимов И. Штурманы в Океане духа // Polukhina Valentina. Op. cit. Р. V. 2. P. 116—117.
11. Haven Cynthia. Joseph Brodsky: Conversations… Р. 3—5. Хейвен исправляет подобные ошибки в сносках.
12. Ibid. P. 101.
13. Brodsky Joseph. ‘Speech at the Stadium’ in On Grief and Reason. New York, 1995. P. 146.
14. Haven Cynthia. Joseph Brodsky: Conversations… Р. 155.
15. Ibid. P. 47, 51, 175.
16. Polukhina Valentina. Op. cit. V. 2. Р. 402.
17. Лев Лосев (наст. имя — Лев Владимирович Лившиц; 15. VI. 1937—6. V. 2009) cменил фамилию, поскольку его отец был известным писателем. Иногда использовал псевдоним Алексей Лосев (Aleksei Losev), но в английском написании чаще всего использовал вариант Loseff.
18. Померанцева Г. Е. Биография в потоке времени. М., 1987. С. 202, 219.
19. Лосев Л. Новая концепция поэзии // Polukhina Valentina. Op. cit. V. 2. Р. 142.
20. Дмитрий Быков в предисловии к интервью с Лосевым пишет: «Лев Лосев один из самых известных российских поэтов. И возможно, лучший из живущих» (Быков Д. Я чувствую Бродского обворованным // Огонек. № 44. 27 октября — 2 ноября 2008).
21. Юркин В.«Молодая гвардия» в эпоху перемен: 1985—2020-е годы. М., 2010. С. 180.
22. Лосев Л. В. Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии. М., 2006. С. 13. Далее ссылки на эту книгу даются в тексте с указанием страниц.
23. Главные научные работы Лосева, посвященные Бродскому: Поэтика Бродского. Сборник статей под ред. Л. В. Лосева (Tenafly, N. J., 1986); Joseph Brodsky: The Art of a Poem. Еd. Lev Loseff and Valentina Polukhina (New York, 1999); Brodsky’s Poetics and Aesthetics. Еd. Lev Loseff and Polukhina (New York, 1990).
24. Юркин В. Пятый лауреат // Время и книги. С. 180—182.
25. См.: Robin Richard et al. Golosa: A Basic Course in Russian. Book 2. 3[rd] edition. Upper Saddle River, N. J., 2003. Р. 229—230.
26. Proffer Teasley Ellendea. Op. cit. P. 76—77.
27. Письмо Марии Бродской от 20 апреля 2006 // Бумаги Лосева. Т. 1. Бахметьевский архив. Библиотека редких книг и манускриптов Колумбийского университета.
28. Лосев Л. Меандр. М., 2010. В задачи нашего исследования не входит сравнение текстов этих мемуаров и биографии в серии «ЖЗЛ».
29. Книга стала столь значимым литературным событием, что в журнале «Russian Studies in Literature» (далее — RSL) была опубликована подборка рецензий на нее русских критиков (в английском переводе).
30. Ранчин А. Филологическая биография // RSL. 46. № 1 (Winter 2009—2010). Р. 40, 45, 41.
31. Луценко Е. М. Прощание, запрещающее печаль. Биограф и его критики // RSL. 46. № 1 (Winter 2009—2010). Р. 22.
32. Cooke Belinda. Review of Joseph Brodsky: A Literary Life // The Russian Review. 73. No. 1 (January 2014). P. 125—126. (Winter 2009—2010). P. 35.
34. Ibid. P. 31.
35. http://bookhaven.stanford.edu/2011/12/quartely-conversation-for-brodsky-poetry-was-a-ticket-out-of-this-world/.
36. Несмотря на выход в Малой серии «ЖЗЛ», книга Бондаренко значительно объемней лосевской. Все дальнейшие ссылки на станицы этой книги даются в тексте статьи.
37. Чаленко А. Возвращение Бродского русским // http://ruvesna.su/recent_opinions/1432843354.
38. Бондаренко В. Крещение Иосифа Бродского. Интервью Сергею Виноградову // https://m.rusmir.media/2014/08/01/kreshenie.
39. Там же.
40. Лосев Л. В. Указ. соч. С. 21.
41. Бондаренко В. Крещение Иосифа Бродского…
42. Там же.
43. Polukhina Valentina. Op. cit. V. 2. Р. 159.
44. Личное общение с Александром Кушнером. 06. 09. 2021.
45. Polukhina Valentina. Op. cit. V. 1. Р. 76.
46. Ibid. P. 183—184.
47. Polukhina Valentina. Op. cit. V. 2. Р. 237.
48. Ibid. P. 570.
49. Ibid. P. 95.
50. Hodgson Katharine, Smith Alexandra. Poetic Canons, Cultural Memory and Russian National Identity after 1991. Oxford — Bern et al., 2020. Р. 54, 81. Обсуждая биографию Бондаренко, авторы подробно анализируют тему империи в произведениях Бродского, останавливаясь на любимых Бондаренко стихах Бродского «На смерть Жукова» и «На независимость Украины» (p. 75—87).
51. Grudzinska-Gross Irena. Czeslaw Milosz and Joseph Brodsky: Fellowship of Poets. New Haven—
London, 2009. Р. 215.
52. http://www.rusvesna.su. В свое время на этом сайте можно было найти целый ряд положительных рецензий на книгу.
53. Подробнее о работе Бродского в «PEN American Center» я пишу в своей статье «Иосиф Бродский как культурный посредник между эмигрантским сообществом и родиной» (Joseph Brodsky as Cultural Mediator between the Émigré Community and the Homeland // Russian Emigration at the Crossroads of the XX—XXI Centuries. Proceedings of the International Conference Dedicated to the 70th Anniversary of the New Review / Novyi Zhurnal. New York, 2012. Р. 66—73.
54. Большинство этих женщин писали о своих отношениях с Бродским, кроме ныне покойной Маши Воробьевой, которая соседствовала с ним на Мортон-стрит, 44, и была, по свидетельству многих, скорее сестрой. Что касается написанного обо мне (168, 392) — это все неправда. Я была знакома с Бродским и несколько раз общалась с ним в качестве переводчика произведений Александра Кушнера. В этом же качестве я оказалась на похоронах поэта. 28 февраля 2016 я написала письмо главному редактору «ЖЗЛ» Андрею Петрову, а через несколько часов получила ответ с извинениями от Бондаренко, который признавался, что написал обо мне с чужих слов и обещал убрать мое имя из книги в следующих изданиях. Не уверена, что это было сделано. Характерно, что при этом Бондаренко ничего не пишет о дочери Бродского от петербургской возлюбленной, балерины Марианны Кузнецовой.
55. Polukhina Valentina. Op. cit. V. 2. Р. 99.
Страницу «Иосиф Бродский / Joseph Brodsky» в «Facebook» ведет Виктория Чулкова (http://www.facebook.com/groups/376542414752), но я встречала и другие, например, http://www.facebook.com./JosephBrodsky/posts/August 1, 2021. В связи с 80-летием поэта на «YouTube» появилось много интервью «Разговоры о Бродском» от Музея Анны Ахматовой и видеоархив Наташи Шарымовой «Нью-Йорк плюс Бродский».