Рассказы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2023
ПОЖАР
Ах, Бостон, уютный тихий город, где в сумерках красиво горят горбатые фонари, где шум на улице затихает в одиннадцать вечера. Умолкают голоса прохожих, успокаивается уличное движение; изредка только пройдет влюбленная парочка или несколько возвращающихся с попойки студентов простучат ботинками по кирпичному тротуару, разговаривая о чем-то своем. Хорошо жить в Бостоне в тихом районе, по-доброму здороваться с соседями, возвращаться в свою квартиру, чтобы там читать вечерами книгу или смотреть сериал. Человек тут чувствует себя защищенным, а иногда даже счастливым. Просто так счастливым, без всякого особого повода. Ну, конечно, когда пришла в мир беда в виде КОВИДа, Сиротины, дружная супружеская пара, очень береглась, только не убереглась до конца, и все-таки Иван переболел. И снова они зажили прежней жизнью: тихой и немного сонной. В январе Иван после некоторых колебаний ушел с работы. Он понял, что пора ему передохнуть, пора начать делать что-то для себя. Он с юности понемногу писал какую-то прозу, а тут пришла ему в голову отличная идея — написать историю своей семьи. Он занялся этим, и дело пошло. Так они с женой добрались до марта. Таня лечила в зубном кабинете своих больных, он трудился над романом. В тот холодный вечер она рано легла, он еще задержался, покорпел над новой главой, потом посмотрел сериал и с особенным удовольствием завалился ей под бочок, и обнял теплое тело в шелковой ночнушке. Проснулся он от стука в дверь. Стук становился громче с каждым ударом, пока не разбудил его окончательно. Перекатившись через тело жены, спавшей на краю кровати, он схватил первое, что попалось под руки, Танин шелковый халат, напялил его на сразу озябшее худое тело и побежал к входной двери.
— Откройте скорее! — услышал он.
— Что за спешка? Пожар, что ли? — проворчал Сиротин и, повернув дверной ключ, распахнул дверь.
За ней стоял пожарник. Сиротин с вызовом взглянул на него ошалелыми глазами; их взгляд выражал все, что у Сиротина было в тот миг на душе: «Как ты осмелился поднять меня среди ночи?»
— Это у вас горит? — спросил пожарник и не отступил, когда Сиротин грозно сделал шаг вперед.
— Что горит?
— Квартира!
Сиротин помотал головой и постарался поплотней прикрыться жениным халатом, который доходил ему только до бедер, но пожарник уже не смотрел на Сиротина. Он вошел неумолимо, как судьба, и, протянув руку в перчатке в сторону коридора, спросил:
— Что там у вас?
— Коридор!
— Сам вижу, что коридор! А что еще?
— Кабинет и спальня. В спальне жена. Татьяна, — зачем-то уточнил Иван.
— Пропустите! — сказал вошедший.
На нем были брезентовая боевка с широким ремнем, на голове — каска с фонарем, в руках он держал огнетушитель.
— Что вдруг?
— Соседи нам позвонили, что у вас где-то пожар!
— Врут!
— Нет, не врут! Вы что, запаха не чувствуете?
— Не чувствую! Я после КОВИДа потерял обоняние!
— Так отойдите и не спорьте!
Пока Сиротин принюхивался, пожарный успел крикнуть в лестничный пролет: «Ребята, подымайтесь! Здесь горит!»
По лестнице дружно загремели шаги, и вскоре появились другие пожарники. Первый, не обращая внимания на хозяина, показал им в сторону коридора, в котором с одной стороны помещалась спальня, а с другой находился драгоценный писательский кабинет. Сиротин обустроил кабинет совсем недавно, сделал плотную дверь, чтобы ему ничего не мешало мыслить и страдать над задуманным романом. Там же на стеллажах он расставил библиотеку, на стены повесил картины. Над письменным столом у него висела любимая фотография — родители и он, еще маленький мальчик, на берегу Черного моря. Компьютер, к счастью, был в кухне, где Сиротин с вечера сидел перед экраном и втайне от жены смотрел новый израильский боевик.
Главный пожарник опять загремел на всю квартиру:
— Не путайтесь под ногами, а лучше будите жену, если она еще не угорела.
— Типун вам на язык! — пробормотал Сиротин.
Сверкая босыми пятками, он побежал впереди бригады, чтобы поднять Таню. Она из-за чувствительности к звукам спала с берушами, да так крепко, что иногда добудиться ее стоило большого труда. Он ей уже не раз говорил: случись что, она не услышит. «Да что же может случиться?» — спрашивала Таня. Сиротин пожимал плечами: «Мало ли что? А вдруг мне станет плохо среди ночи? Сердце или еще что?» Он вообще в последнее время стал мнительным, прислушивался к себе. Как он был прав! Ведь если там вправду горит, то они могли бы помереть и даже не заметить этого. Ему передалась решительность пожарников. Он первый добежал до спальни и заорал что было сил:
— Таня, вставай! Говорят, у нас пожар!
— Где? Что? Какой пожар?
— Не знаю! Вставай — и всё!
Она вылезла из-под пухового одеяла и при виде толпы мужчин по-девичьи стыдливо прикрыла грудь подушкой.
— Вставай, вставай! — поторопил муж. — Надо выходить из дома!
— Да встаю-встаю, ты что, не видишь?
— Не вижу, темно же! Сейчас вот свет включу, — промычал Сиротин и бросился к выключателю. Он подергал его пару раз вверх-вниз, но свет не включился.
— Что за черт?! — воскликнул он.
— Замыкание, — учтиво пояснил один из пожарников, совсем молодой парнишка, поглядев с сожалением на отчаянную борьбу Сиротина с выключателем.
Татьяна наконец поднялась.
— Ты где? — спросила она.
— Я здесь.
— Ты деньги и документы взял?
— Нет!
— Так возьми, пропадут же!
Он затряс головой.
— Где они? Ведь ты их в последний раз куда-то прятала!
— Я, кажется, все в твой кабинет отнесла. В нижнем ящике стола посмотри!
— Хорошо, сейчас найду! А ты одевайся живенько!
Переступив через брандспойт, Сиротин ринулся вперед, но вспомнил, что он все еще голый под халатом и вернулся. В потемках он не мог найти одежду. Уже пожарники кричали ему, чтобы они выходили из квартиры. Большой железный фонарь на плече у замыкающего пожарного выхватил в углу обоих супругов и, не заинтересовавшись их обнаженными фигурами, устремил конусообразный столп света на кабинетную дверь. Тут-то под его ярким лучом и стало видно, как в щелях клубится дым.
— Открываем! — рявкнул главный.
Когда открыли дверь, огромный красный цветок пожара озарил темноту. Сиротин, уже одетый в брюки и свитер, попытался протиснуться между плотно стоявшими фигурами.
— Позвольте, друзья, я возьму кое-что.
— Что возьмешь? — крикнул кто-то.
— Важные бумаги!
Его остановила чья-то рука.
— Ты что, сумасшедший? Сгореть хочешь?
— А деньги, а документы! — пискнул Сиротин, но его потушили пеной из огнетушителя.
Сиротин откладывал деньги десять лет и, хорошо заработав на последнем контракте, наконец сделал решительный шаг — ушел со службы, чтобы корпеть над романом. Он недавно снял большую часть суммы с закрытого счета. Так посоветовали друзья — держать деньги дома в надежном месте. «Какой ужас!» — думал он. Он машинально подхватил на ходу сумку с бумажными пакетами для мусора. Потом спохватился, бросил ее, сорвал с вешалки пальто и ринулся вслед за женой на лестничную клетку, где вследствие вырвавшегося из кабинета дыма сильно выла противопожарная сирена.
Кто-то из бригады кричал им в спину, чтобы спускались по пожарной лестнице. Мокрые железные ступени скользили под ногами, от высоты кружилась голова, билось сердце. Как холодно и сыро было снаружи! Необычайная хмурость ночи раздавила их. Напоминая, что только начало марта, сверху сыпалась холодная, мокрая крошка — то ли снег, то ли град. Улица была странно освещена неприятным мерцающим огнем, от двух пожарных машин у парадного входа на стенах танцевали огромные красные блики. Соседи уже были тут, стояли у подъезда. В свете мигающих огней их группа походила на дьявольскую свиту. Сиротины при виде этой мрачной картины остановились; чутье подсказало им, что не стоит подходить.
— Загорелось на пятом! — говорил мужчина из комитета жильцов.
Рядом с ним стояла женщина в полосатом одеяле и держала на руках равномерно с периодом в полминуты тявкающую собачку.
— Ничего подобного! Пожар начался на шестом у Сиротиных! Они небось окурок в мусорное ведро бросили, и посмотрите, что делается — горит уже вся наша секция.
Сквозь дождевую сыпь супруги признали в говорящей соседку снизу Сюзанн, которую между собой называли Немезидой. С тех пор как Сиротины купили в этом доме квартиру, они не знали от нее покоя. Она донимала их жалобами на шум, на запах табака, писала письма в жилсовет, в мэрию, вызывала полицию. Теперь она расправила крылья и обвиняла их в поджоге. Жильцы слушали ее с угрожающим вниманием, кое-кто зверски погладывал по сторонам, ища виновников происшествия, и от этого создавалось ощущение, что вся толпа, заметь она их, может кинуться и растерзать. Сиротины, попятившись, свернули на боковую улицу и стали под козырьком кафе. Отсюда хорошо просматривались их верхние четыре окна, и в этих окнах происходило черт-те что: мелькали тени, летали огромные языки пламени, струились по стене осколки выбиваемых стекол. Сиротин покачал головой: было жалко квартиру, было жалко книг и вещей. Особенно было жалко денег, которые там остались. Пятьдесят тысяч. Он стоял молча несколько минут, потом сказал жене:
— Документы можно восстановить.
— Да уж! А деньги пропадут, наверное?
— Ну это мы еще посмотрим, ведь ящик стальной! — нарочито бодро сказал Иван.
На самом же деле у него кошки скреблись на душе, он чувствовал смутную вину, что снял деньги, не согласовав действия с женой. Он вздохнул.
— Помнишь, как у нас воняло паленым? Я сто раз говорил менеджеру, чтобы электропроводку проверил! Я ведь кое-что смыслю в этих делах!
— А он?
— А он смотрел на электросчетчик и розетки! Пару раз покрутил в кухне пробки…
— Ну! — поторопила жена, утомленная подробностями.
— Говорил, что не видит нигде электричества.
— А ты?
— А я ему объяснил, что таково свойство электричества — его не видно!
— Это умно! — похвалила Татьяна, поеживаясь.
— Это — факт! — сказал Сиротин.
— Да уж!
Она посмотрела на мужа, от работы мысли ее лицо сделалось напряженным.
— А может, я их переложила в твой сейф для файлов?
— Так переложила или не переложила? Постарайся вспомнить!
— Хорошо, постараюсь.
— Ты восстанови по моментам весь тот день, тогда будет легче вспомнить!
— Да я так и делаю. Вань, ты не беспокойся, а? Даже если они там сгорят, то мы еще заработаем!
— Ох…
— Ну не переживай ты так!
— Вон, смотри на него! — перебил Иван, недобро глядя в сторону подъезда. Там на ступеньках показался их менеджер Марк. Он жил в том же доме. Грузный, неопрятный, с клокастой бородой и лбом без морщин, как это бывает у людей, не изнуренных тяжелым умственным трудом, он был Сиротину в этот момент отвратителен. Он приходил по вызову, чтобы чинить поломку, много говорил про политику, ругал республиканцев, Трампа и уходил, не наладив ничего. В жизни менеджер еще играл на трубе, и иногда по ночам до Сиротиных доносилось печальное соло. За это соло Иван и прощал ему всё. Сейчас он, впрочем, был без трубы, в той же грязной рабочей одежде, в которой ходил днем, и похоже было, что он в ней и спал. Он повел глазами и, увидев Сиротиных, направился к ним.
— Горит, как у чертей в аду! — сказал он.
— Горит, горит! — мрачно ответил Иван, подумав про себя при этом: «Вот гад, ведь горит-то по твоей вине!»
— Мир совсем спятил. Трамп! — продолжил менеджер, потирая шею.
— Что Трамп?
— Развалил страну! Это ведь ужасно! Наверное, подчистую сгорит!
— Дом?
— Бери выше — страна!
Сиротин кивнул. Потом напомнил ему, что много говорил про запах паленой проводки.
— Квартира застрахована?
— Застрахована…
— Дык все же нормально!
— Да что же тут нормального? Там у меня книги, их же не восстановишь! И еще у меня там документы и деньги — вот недавно снял…
— Деньги, деньги… Деньги — мусор!
— Для кого мусор, а для кого и нет. Я же сейчас безработный! — отозвался Иван.
Ветер слал новые тучи. Фонарь с блестящими брызгами под железным плафоном наводил на мысль о холодном душе. Стоять под навесом не имело смысла, дождь закашивал под него, обливал спину и фалды пальто. Иван застегнулся на все пуговицы, поднял ворот.
— Пойдем, Тань, постоим на крыльце у того дома, там хоть навес есть! — сказал Сиротин жене, специально обращаясь только к ней, чтобы отвязаться от Марка.
Они снова перешли через дорогу, углубляясь в переулок. Мимо прошел мокрый енот и поднял на Ивана глаза, полные печали. С черными кругами вокруг желтых глаз он походил на усталого человека. Уступив еноту дорогу, Сиротины поднялись по ступеням на крыльцо и присели там на деревянную скамейку.
— Ну как, не вспомнила, куда положила? — спросил Иван.
— Не-а.
— Чего-то холодно, да? Придется опять искать работу! Опять впрягаться в лямку! Эх, зря я оставил ту, хорошее было место.
— Да ты найдешь, Ваня! Ты же умный, найдешь обязательно.
Они придвинулись друг к другу, чтобы немного согреться. Ивану хотелось одновременно смеяться от их глупого положения и плакать от жалости к жене.
— Ладно, ты тоже не переживай! — сказал он.
Он обнял ее.
— Ну здесь хоть не льет! — ответила она, беря его за руку.
Дверь со скрипом открылась, и на пороге возник хозяин дома. На нем была пижама и поверх нее фланелевая куртка.
— Что вы тут делаете? — спросил мужчина.
Татьяна объяснила, что происходит.
— Это правда, у нас дома пожар! — подтвердил Сиротин.
Хозяин пожал плечами и, твердым взглядом посмотрев на Ивана, попросил пойти куда-то в другое место, потому что своими разговорами они мешали ему и его супруге спать.
— Пойдем, Таня, искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок!
Они взялись за руки, прошли переулком вниз и стали на углу главной и боковой улиц, откуда хорошо просматривалась их парадная. Сиротин продолжал думать о человеке, выгнавшем их с крыльца. У того на ограде висел плакат с именем кандидата демократической партии.
— Что меня бесит в нынешних демократах — это лицемерие! — сказал он раздраженно. — Они против всего плохого на земле и за все хорошее! За чистую экологию, за права эмигрантов, за то, чтобы помогать всем, пока дело не доходит до их двора, до их личного комфорта. Сплошное прекраснословие! Случись же что, не помогут, даже не дадут посидеть у себя на крыльце двум погорельцам! Я уже не говорю о том, чтобы пригласить нас в гостиную и напоить чаем!
— Он нас принял за бездомных!
— Не без оснований! — проворчал горе-писатель.
Жильцы из их подъезда находились всё там же. Они сгрудились под несколькими зонтиками и продолжали обсуждать происшествие. Соседка в одеяле, впервые оказавшись в центре внимания стольких людей, особенно усердствовала. Некрасивая, с бульдожьим лицом, но воодушевленная их вниманием, она рассказывала про себя.
— Я женщина одинокая, у меня нет богатой родни! Все собственным тяжким трудом нажито! Давайте все вместе привлечем их к ответственности, всем комитетом жильцов! Они должны заплатить!
— Привлечем! — отозвался кто-то в толпе.
Сиротины затравленно переглянулись и решили вернуться на прежнее место у кафе. Как только они туда подошли, неугомонный менеджер вновь предстал перед ними. Впрочем, на этот раз Иван почти обрадовался. Он дружески взял того под локоть.
— Послушай, Марк, соседи говорят о каком-то штрафе за пожар? Неужели с нас могут еще штраф взять?
— В наши времена все возможно, любая несправедливость!
«Вот заладил, болван!» — злобно подумал Сиротин, но вслух не посмел ничего сказать, чтобы менеджер не подумал, что он, не дай бог, не поддерживает его. Это бы могли принять за бог весть какую ересь.
Сиротин энергично закивал, как бы соглашаясь со всем сказанным.
— Послушай, старина, подскажи, как быть, если соседи потребуют компенсацию через суд?
— Договорись с соседями, заплати кое-что и лучше наличными. Был случай. Один жилец поссорился с женой, напился с горя и открыл в кухне газ. Ночью проснулся, закурил в кухне, тут-то и загорелось все.
Иван досадливо махнул рукой, но менеджер уже разговорился. У него была такая манера: он заводил туманную речь о ком-то, и почему-то всегда казалось, что это он о себе говорит.
— Слава богу, газ в наши дни такой, что не взрывается. А тогда у него сгорело все подчистую. Впрочем, сгорел забор — сгори и хата, как говорится. Все равно в стране жить невозможно.
— При чем тут газ? У нас же проводка загорелась! Я же говорил тебе, что искрит!
Марк не слушал. Он был весь сосредоточен на жильцах.
— Кстати, они меня спросили насчет тебя, я им посоветовал, что не надо подавать в суд — он заплатит! А то знаешь, как все настроены в эти дни. И не советую тебе — как другу — доводить дело до суда. Был случай. Один жилец решил судиться из-за того, что телевизионную тарелку на крыше установили! Она ему мешала, и он однажды ночью ее демонтировал и вывез куда-то. Я ему предложил все уладить, но он заартачился — мол, что такое, я имею право! В суде ему эта снятая тарелка обошлась в пятнадцать тысяч!
Он говорил и говорил. Сиротин вдруг ощутил одиночество в этом холодном, мокром мире: «Зачем живут на свете такие люди, как этот Марк? Они болтают про демократию, а сами электропроводку не могут починить!»
Он перестал слушать. Он вдруг вспомнил, как в первые годы в Америке жил вместе с родителями и старенькой бабушкой. Больше всего на свете бабушка не любила халтурщиков. По вине халтурщиков ее муж, дед Сиротина, прошедший всю войну, раньше времени отправился на тот свет. В больнице, куда он попал с аппендицитом, ему занесли грязным шприцем желтуху. Вспомнил он и то, как она кормила его борщом, когда он голодный приходил из университетского общежития. Потом Сиротин вспомнил, как в университете встретил Таню. В узкой общежитской комнате помещались стол, футон, торшер и два кресла. Но эта скромная комната каким-то чудом раздвигалась в четвертое измерение, когда приходили гости. А они приходили почти каждый вечер. Во-первых, приходил однокурсник Натан. Он учился в университете одиннадцатый год и все писал диссертацию, которая должна были произвести переворот в науке. Таня, тогда еще совсем юная, с длинными черными волосами, с челкой, сидела на стуле, подложив под себя одну ногу, и было видно, какие у нее тонкие лодыжки. Далее, конечно, приходили художники Саша и Алена. Они приносили веселый запах краски и сигарет. Были еще и другие гости. Были американские друзья, был один француз, ко-
торого оставила жена, забрав с собой дочь и отсудив квартиру, и француз пошел завивать горе веревочкой, а заодно заглядывался на Таню. Сидели, выпивали, становилось душно от пылающих батарей. Секс был практически каждую ночь. Один раз в ожоге страсти сломали футон, и Сиротин набил шишку на лбу. Пришедший чинить футон мастер, похоже, догадался — он поглядел на них с уважением. Сиротину казалось, что, будь они богаче, будь у них больше места, они бы зажили. Он стал мечтать о своей квартире, о хорошей мебели. Он оставил науку и преподавание и пошел консультантом в корпорацию. Прошло десять лет. Наконец купили квартиру. Ушло полгода на то, чтобы обустроиться, ушло пятнадцать тысяч на реконструкцию — убрали перегородку между кухней и гостиной, и получился зал; спрятали провода в стены, инсталлировали лампы для верхнего освещения. Когда покончили с этим, занялись интерьером, выбором мебели, посуды. У них завелся обеденный стол, сервант, сервиз, бокалы и стаканы под каждый напиток. Стало жалко, когда бился предмет из сервиза или падал бокал. Своя квартира требовала ухода, приходилось заботиться, чтобы трубы не текли, чтобы жильцы сбрасывались на починку крыши осенью. «А ведь, — думал Сиротин, — когда мы имели мало, были беспечны и счастливы в тусклой комнате с серым паласом, со старыми креслами!»
К утру дождь унялся, в небе блеснула и погасла минутная звезда, и холодное ущербное солнце поднялось над улицей. С утра добрая половина человечества выглядит как недобрая. Прохожие шли мимо, недовольные то ли собой, то ли окружающими. Дул ветер. Рассасывались леденистые лужи. Куда они исчезают, когда везде асфальт? Пожарные вышли из подъезда и проследовали к машинам. Последний, двигаясь спиной вперед, на ходу закручивал брандспойт, как если бы пытался закрутить в катушку всю вчерашнюю ночь.
Когда Сиротины поднялись на свой этаж и открыли дверь, то все стало понятно: сгорело полквартиры, сгорел писательский кабинет с книгами и, конечно, сгорел стол со всем содержимым. Покореженные огнем металлические ящики лежали врассыпную. Пол напоминал место электросварки — черный, в дырах, в углях. В следующие дни Сиротин хлопотал о страховке. Таня пыталась отмыть кухню и утварь от гари. Снова приходил менеджер Марк, мучил рассказами о переговорах, которые вел с жильцами по поводу штрафа. Те хотели запросить с Сиротиных сорок тысяч за ущерб.
— Вчера я на собрании выступил с требованием, чтобы вызвали городского пожарного инспектора и осмотрели твою квартиру. Может, действительно проводка загорелась.
Сиротин слушал его вполуха, ему почему-то было все равно. В последний день марта Сиротин сел в машину и поехал в район, где они с Таней жили прежде, до брака. Было тепло. Сиротин в расстегнутой куртке стоял на тротуаре и смотрел на их бывшие общежитские окна, думая: «Кто-то там живет бедно и счастливо и даже не знает, что счастлив!»
Когда он вернулся домой, то нашел Таню в спальной. Она сидела на обгорелом полу у двери в кладовку, в руках держала большую железную коробку, в которой хранились ее побрякушки — всякие браслеты, сережки, кольца. Сиротин сел рядом с ней, ткнулся носом в затылок, в волосы. Они пахли дымом.
— Главное, что мы живы! — сказал он со вздохом.
Она кивнула и протянула ему коробку.
— Прикинь, я наконец-то вспомнила, куда положила деньги!
СЧАСТЛИВЫЕ ТУФЛИ
Когда Грише исполнилось тринадцать лет, отец продал дом под Кишиневом, и семья уехала в Америку, в Бостон, где у отца были родственники, дядя владел автозаправкой, и отец стал работать у него механиком. Автозаправка находилась в районе под названием Сомервилл, и там же они поселились. Район напоминал родные места: старенькие дома с шаткими оградами были некрасивы, но уютны, деревья смыкались ветвями над разбитой асфальтной дорогой, и даже пыль пахла знакомо. Гриша хорошо и с охотой занимался в средней школе, особенно давались ему точные науки, одновременно он подрабатывал на автозаправке, копя деньги на колледж. Закончив школу, он передумал сразу вставать на конвейер и продолжать учебу, как это делали другие, а решил пару лет просто пожить, поездить по Америке. Отец отговаривал: «Иди в штатный колледж и учись дальше, а то останешься, как я, недоучкой!» — «Отец, успеется!» — ответил Гриша. У него были сбережения, была своя машина. Когда пришла весна, он погрузил в машину вещи и поехал. Его тянуло на юг, и он выбрал живописный маршрут, чтобы по дороге было что посмотреть. Он поехал, ночуя в мотелях. Дорога заняла неделю. Он повидал Коннектикут, который показался ему скучноватым, промчался сквозь Пенсильванию, зато задержался в красочной Вирджинии, в Северной и Южной Каролинах и наконец добрался до Флориды, до города N. Тут он снял комнату у женщины — ему ее порекомендовали знакомые, ездившие во Флориду отдыхать. Женщина была родом из Молдавии, ее звали Вера, но Гриша просто называл ее «хозяйка», и ей это нравилось. Она готовила ему завтраки: омлет, чашку йогурта, грейпфрут, гренки с сахаром и корицей — простую и вкусную еду. Он целые дни проводил у океана: купался, играл с местными ребятами в теннис, рыбачил. На мысу на спиннинг ловились морской окунь и мелкая акула. Окуня Гриша брал домой и отдавал хозяйке в готовку, а акулу снимал с крючка и бросал обратно в воду. Когда деньги кончились, в мастерской неподалеку от дома он нашел работу механика. Помимо него в мастерской у босса, который тоже был из Молдавии, работал добряк-китаец Тео, и он иногда составлял Грише компанию во время ходок к океану — тоже любил поплавать и порыбачить. Больше у Гриши никого не было. «В гостях хорошо, а дома лучше», — иногда думал он, заскучав дождливым днем. Когда хозяйка спрашивала его о дальнейших планах, он честно отвечал, что поживет до зимы и поедет назад.
— Жаль! — вздыхала Вера.
— Чего жаль-то? Будут другие жильцы.
— Да оттого жаль, что ты свой, привыкла я к тебе.
В конце мая к хозяйке приехала дочь. У нее было необычное имя — Ирма, и сама она казалась необычной: тонкой, задумчивой и, что называется, не от мира сего — среди Гришиных знакомых таких сроду не водилось. Она была на восемь лет старше Гриши, прилетела из Филадельфии с пятилетней дочкой Кристиной. Ирма много занималась с ней. Они садились за застеленный клеенкой стол, перед ними лежали большие ватманские листы, стоял стакан с водой, и по мере того, как листы из альбома заполнялись фигурами, вода в стакане меняла цвета. Начиналось все с голубой лазури, переходило при добавлении желтого в темную летнюю зелень и наконец становилось буро-коричневым, походящим на позднюю осень. Потом осень выплескивалась в раковину, лист ватмана оставался просыхать на веранде, а сами рисовальщики исчезали из квартиры, чтобы вторую половину дня провести у океана. Он часто видел их на набережной. Девочка ехала на велосипеде, на руле плескались цветные ленты, Ирма шла позади; на ней поверх летнего платья на бретельках была прозрачная накидка — такие здесь носили многие, но на Ирме вещь сидела особенно изящно. Вечерами он любовался их играми в саду. Они перебрасывались надувным мячом, бегали в догонялки. Гриша с удовольствием бы принял участие: он когда-то играл с младшей сестренкой, и оба были счастливы. Но Кристина оказалась болезненно застенчивым ребенком, при его появлении она немедленно пряталась за спину матери и ни в какую не выходила, пока он не удалялся. Он предпочел больше не маячить, просто иногда смотрел на них из своего окна на втором этаже. Иногда Ирма переставала бросать мяч, задумывалась, и лицо у нее становилось далеким, как будто мыслями она была где-то. Ему бы хотелось знать где, взять за руку и спросить, что с ней. Как-то дождливой ночью он услышал ее плач. Гриша слышал, что люди плачут, чтобы их отпустила боль. Сам он во взрослом возрасте никогда не плакал, даже позабыл, как это бывает, но, слушая ее всхлипы за стеной, неожиданно вспомнил, как, будучи маленьким мальчиком, однажды всю ночь горько рыдал. Он не знал почему, он просто рыдал, уткнувшись лицом в подушку, и всё. Ирма плакала в своей спальне долго и горько, пока мать не проснулась и не пошла к ней. Какое-то время из комнаты доносились голоса, слов он разобрать не мог. Потом мать вышла, спустилась по лестнице, а он еще долго лежал и думал о том, какие они загадочные существа, эти женщины.
Сад был совсем не предназначен для игр — он был темным, запущенным, с густыми зарослями рододендрона, кленовой порослью и плющом. Гриша придумал, чем бы обрадовать Ирму. В выходные, когда Ирма с дочкой поехали в соседний город навестить родственников, он спросил разрешения хозяйки поработать в саду. Он вычистил сорняки, вырубил дикий плющ и на открывшемся пространстве из стройматериалов, пылившихся в сарае, построил беседку и повесил на крепком молодом дубе качели. На это ушли выходные, но Грише было не жаль их. Ирма с дочкой вернулись в воскресенье поздним вечером и сразу пошли спать. Но зато утром, когда Кристина выбежала в сад, он услышал ее радостный голос:
— Качели! Качели!
Гриша выглянул в окно. Он видел, как Кристина усаживается на деревянную качельную доску. Ирма спустилась в сад и, подняв голову, с улыбкой посмотрела на него.
— Мама, кто их сделал? — теребила ее дочь.
— Тот бородатый дядя, который живет наверху!
Девочка посмотрела на небо.
— Бог?
Впервые Гриша видел, как Ирма смеется. Она смеялась звонко, потом утерла концом накидки уголки глаз.
— Не Бог, а тот дядя, который живет на втором этаже! — ответила она и попыталась уговорить малышку пойти вместе с ней и сказать бородатому дяде спасибо. Та упиралась, все еще боясь его.
Ирма постучала к нему вечером. В руках у нее был поднос с пирогом.
— Пришла поблагодарить за подарок.
Он, покраснев до корней волос, сказал:
— Да что вы! Мне и самому в радость! А у вас, наверное, дома, в Филадельфии, всё есть — и качели, и беседка, и все это гораздо искусней сделано. Я‑то всё на скорую руку соорудил, чтобы ребенку было где поиграть.
Она еще раз поблагодарила и протянула ему руку. У нее была теплая, немного влажная ладонь, мягкие пальцы. Его, девятнадцатилетнего, пробил озноб, и он долго тряс эту руку, глупо улыбаясь.
В принципе ему было достаточно просто видеть ее. Вот Ирма на пляже сбросила узкое платье, помогла девочке выбраться из летнего комбинезона, постояла, задумавшись. Потом, спохватившись, собрала длинные волосы в узел, намазала себя и Кристину кремом от загара, и они пошли в воду. Но чаще он их видел на пленэре и в кафе: девочка ела мороженое, Ирма читала книгу. Иногда дочь спрашивала ее что-то. Его поражало, с каким уважением она выслушивала, что та говорит. Но почему у нее становилось такое грустное лицо, когда никто на нее не смотрел? Нет, она его не видела, потому что он всегда держался в стороне. Да кто он, собственно, был? Мальчишка, только недавно закончивший школу. У него раньше были подруги, был и секс, но все его партнерши были обычные девочки. В Ирме было что-то особенное. Возвращаясь домой и заставая ее спящей на застекленной веранде, Гриша замирал. Луна освещала профиль на подушке, и даже старенькая соломенная кушетка, на которой она лежала, казалась красивой от ее присутствия.
Гриша работал еще больше, домой приходил поздно. Он согревал ужин, выпивал стакан вина и ложился спать. Спал он всегда хорошо, но какое-то беспокойство в последнее время будило его посреди ночи. Он вдруг садился на постели в холодном поту. Что это было? Тихо шелестели пальмы и кипарисы, издалека доносился лай собак. Больше ничего не происходило. От хозяйки он узнал, что Ирма была замужем, работала учительницей рисования в средней школе.
— Она, наверное, уедет в сентябре? — спросил он.
Хозяйка ответила, что ничего не знает. Он, покуривая у открытой двери, поинтересовался:
— А что так? Ведь скоро школа начнется?
Хозяйка нахмурилась.
— Да поди там разберись с вами, молодыми. Раньше было проще: муж — значит, муж… Бывает, что и поссорятся, да только не зря говорили: «Милые бранятся, только тешатся!» А тут, чуть что, — сразу все бросила и вперед!
— Может, что-то серьезное произошло? Муж-то у нее кто?
— Хороший человек, инженер. А ты что так расспрашиваешь? Мои мешают тебе шумом?
Гриша отвечал, что они совсем ему не мешают и что он просто так спрашивает.
— Надеюсь, что у нее с мужем это не очень серьезно?
— Поживем — увидим!
— Вот именно! Зачем заранее переживать! — ответил он и почувствовал, что хотел бы, чтобы это было серьезно.
Вечерами женщины беседовали за чаем, и из разговоров он понял, что Ирма любит театр, любит оперу, что у нее большой интерес к классической литературе. Грише театр казался скучным, из музыки любил джаз, читал мало — в основном что-нибудь научно-техническое или фантастику. Он любил рыбачить, любил возиться с машинами, отчего кожа на руках огрубела, лицо и шея у него были слишком загорелыми по сравнению с телом. Перед сном Гриша критически оглядел себя в зеркале. На следующий день он сходил в парикмахерскую, попросил сделать ему современную прическу, сбрить бороду и усы. Современная прическа оказалась панковатой, а с бородой и усами вышло то, что выходит в таких случаях, — голое надгубье и подбородок сделали его похожим на человека, который ел сметану прямо из миски. Но он не унывал. Он купил в магазине в центре города костюм и к нему пуловер. В соседнем обувном он примерил пару туфель. Продавец оказался из Одессы.
— Хорошая обувь! Берите — не пожалеете! — сказал он и велел Грише пройтись.
Когда Гриша прошелся взад-вперед, продавец в знак восхищения воздел руки и воскликнул.
— Бог сделал эти туфли для вас!
— Немного тесные, — пожаловался Гриша.
— Так это хорошо!
— Что же в этом хорошего? Я люблю, когда ноге просторно в обуви.
Продавец посмотрел на него критически.
— Просторно бывает в домашних тапках, а туфли должны сидеть на ноге как влитые!
— Так ведь жмут, гады, со всех сторон! Может, мне взять на размер больше?
— Вы на мир посмотрите, — неожиданно сказал продавец. — Он тоже жмет со всех сторон! Они из мягкой кожи, при носке будут растягиваться и станут как раз впору. А если возьмете на размер больше, так, во‑первых, они потом будут падать, а во‑вторых, у меня нет на размер больше. Пройдитесь-ка еще раз взад-вперед!
Гриша, постанывая, прошелся.
— Ах, счастливые туфли! — ворковал продавец.
— А вы уверены, что они растянутся? — спросил Гриша.
— Я вам это гарантирую, как то, что завтра солнце встанет на востоке! Нет, юноша, даже слушать не хочу! Это ваше, как говорят в Одессе! Слушайте сюда! Знаете, что такое счастливые туфли?
— Нет.
— Ха, откуда вам знать, вы ведь еще такой молодой! Так вот, счастливые туфли, это те, которые приносят вам любовь женщины! У вас есть женщина?
Гриша пожал плечами, покачал головой. Продавец хмыкнул и похлопал его по спине:
— Будет!
На Гришу аргумент подействовал. Он только хотел знать, каким таким образом туфли принесут ему любовь, но тут продавец развел руками и сказал, что лично он не знает, но чувствует, что Всевышний распорядится. Гриша купил. Он тут же, у магазина, выбросил старые туфли в урну, надел новые и пошел домой. И вот оказалось, что не обманул его продавец из Одессы. Как он пообещал, так все и вышло: туфли принесли ему любовь. Удивительные вещи ведь происходят, если довериться судьбе. Идя домой, он до крови стер ноги. Он разулся у входа, и хозяйка, взглянув на его ступни, заохала.
— Где же ты, голубчик, так изуродовался! — вскричала она. — И что это на тебе за ботинки?
— Купил вот туфли!
— Туфли он купил! Ох-ох, беда с вами, модниками! — запричитала она еще сильнее.
— Да я не модник! — оправдывался Гриша.
Ирма вышла из комнаты на звук их голосов и тоже всплеснула руками при виде его окровавленных ног. На туфли никто и не смотрел, зато Гришу окружили большим вниманием. Женщины хлопотали вокруг него. Ирма вспомнила, что где-то читала, что пленочка с сырого яйца хорошо лечит волдыри, — в результате перебили все яйца. Хозяйка утверждала, что волдыри следует смазать йодом. Пробовали все средства подряд, облили йодом пол в гостиной. Малышка, перестав его бояться, открывала пластырь. Она плотно обклеила Гришины ноги белыми прямоугольниками. Незначительное событие соединило всех. Вечером ребенок уснул, хозяйка отправилась к себе, и Гриша с Ирмой остались вдвоем. Они пили чай на веранде, потом вино. Было хорошо: в саду трещали сверчки, проносились в темноте светляки, и где-то вдали раздавались гудки пароходов. Они слушали вечерние звуки, смотрели на небо, и, наверное, поэтому затянувшееся молчание было естественным. Гриша в какой-то момент обнял Ирму, она склонила голову на его плечо, и они продолжали сидеть в молчании, пока она не сказала, что лучше пойти спать.
В следующие дни она была нежна, разрешала себя целовать. Он подкарауливал ее в закоулках сада, припадал лицом к ее лицу.
— Колется! — шептала она, проводя рукой по его щетинистому подбородку.
— Пойдем ко мне наверх! — просил он.
— Позже!
— Когда?
— Когда все уснут!
— Ну хоть на двадцать минут! Пойдем!
— Вот же ты горячий! — бормотала она, смеясь.
Они взбирались по крутой лесенке наверх. В его комнатушке кровать стояла рядом с умывальником, зеркало отражало часть стены, дверь с крючком, дзинькала капающая из крана вода, и в синем окошке плыло облако и все не могло доплыть до края рамы. После он уходил на работу, и ему было радостно от сознания, что она с девочкой ходит на прогулки, потому что он хотел, чтобы ей было хорошо. «Чем женщина спокойней днем, тем она страстнее ночью!» — говорил когда-то отец в компании, и Гриша запомнил. Наступал вечер, долгожданный, душный, с мокрым теплым ветром с залива. Гриша приезжал из мастерской, наскоро съедал купленный сэндвич, принимал душ. Они потихоньку от Ирминой матери встречались за воротами, ехали на мыс, садились на песок, смотрели, как солнце спускается в воду, слушали океан и ветер в деревьях. Разбивающиеся о волнорез буруны походили на танцовщиц в пышных юбках с белыми поневами. Вечная природа, вечное движение стихии — все было одним танцем и взывало к слиянию. Грише казалось, с неба спускаются ангелы, что звучит музыка. Может, ангелов не было, но музыка точно была.
— Ты слышишь музыку? — спрашивал он Ирму.
— Да. Рояль, виолончель…
— Точно!
У него от любви голова шла кругом, и он валил ее на песок, слушал ее шепот про то, что он дикий и колючий. Они возвращались, соблюдая секретность. Она специально входила со стороны веранды, Гриша заходил через парадную. Ночами он видел падающую с неба звезду и загадывал желание: пусть так все останется навечно. Иногда под утро она смотрела на него и вдруг жалобно просила:
— Пообещай, что будешь помнить меня!
Он лежал руки за спину, еще не вполне проснувшийся.
— Ну что ты такое говоришь!
— Ты молодой! Костер, который сильно горит, быстро перегорит! Поэтому обещай, что не забудешь!
Понимая, что она это просит на самом деле, он бросался к ней и обещал, и клялся, что всегда будет ее любить.
Так прошло еще полтора месяца. Ирма очень похорошела, она прямо светилась — загорела, стала чаще улыбаться. Лето подходило к концу. «Да что с того, — думал Гриша. — Подходит лето к концу, и ладно. Ерунда это на постном масле! Календарное лето подходит к концу, а погода от этого не становится хуже. Во Флориде всегда тепло!» Так почему же появившиеся в городке желтые автобусы, везущие куда-то школьников, вызывали у него приливы тоски? От них у Гриши на душе становилось неспокойно. Он думал про Ирму. Что у нее было с мужем и почему она уехала из дома, и собирается ли туда возвращаться? «Спроси, Гриша, ведь можно ее спросить?» — говорил ему тихий разумный голос. — «Да кто я такой, чтобы докучать ей вопросами?» — отвечал он этому голосу. Однажды в обычное утро раздался телефонный звонок, она посмотрела на номер и поскучнела. С телефоном в руке Ирма вышла в сад, долго разговаривала, ходя там взад-вперед по дорожке. Когда она вошла в дом, то на ее лице было обреченное выражение. Броситься к ней ему мешала мать, которая и до этого наблюдала, как Ирма ходит по саду. Как только та вошла, мать увела ее в гостиную и закрыла дверь. Он остался один в коридоре: постоял, потом курил в саду, бормотал под нос: «Да что же они так долго!» У него мелькнула мысль, что можно ей позвонить, и он так и сделал. Она ответила, но сказала, что потом все расскажет.
— Езжай на работу! — велела она.
Да, ему надо было на работу, он сел в машину и погнал с такой скоростью, что привлек внимание полицейского на перекрестке. Тот подал знак остановиться, но, когда подошел к машине и увидел Гришу, то заулыбался. Гриша тоже его узнал, полицейский недавно чинил у него машину. Гриша удрученно молчал. Полицейский смотрел на него.
— Ты чего несешься, Грегори? Ты в порядке?
— Да.
— Ну давай, езжай, только помедленней, горячая голова!
Гриша кивнул и тронулся. В зеркале он видел, как полицейский глядит ему вслед и качает головой. На работе он за делами успокоился, и ему даже показалось, что он все преувеличивает. Вечером он принес вина и еды на всех, вошел в дом. Свет горел в нижних комнатах, но хозяев в доме не было. Он позвонил Ирме, никто не поднял трубку. Он прождал до позднего часа, выпил бутылку вина. Ночью он услышал, что дверь открывается, сбежал вниз и увидел хозяйку. Гриша спросил, всё ли в порядке.
— Да-да.
— А где остальные?
— Улетели!
— Улетели — куда?
— Домой, ложись, голубчик! И я пойду спать, притомилась сильно. Спокойной ночи!
— Ага, спокойной, — ответил Гриша и машинально оглянулся на веранду, как будто не веря ничему, что только что услышал. Потом он пошел к себе.
Зима была короткой, дождливой. Проскользнула мгновенная весна. Он думал поехать домой, к своим, но никуда не поехал. Сначала ему было слишком больно покидать место, где он был счастлив. Постепенно он смирился, понял, что это судьба. Вернее, что не судьба. «Ну что ты хочешь, Гриша? — говорил он сам себе — У нее муж, отец ребенка, он инженер, он любит театр, любит просто гулять, сидеть с книгой — пусть не на пляже, а дома, у камина, если у них есть камин. А он наверняка у них есть, ведь какой же инженер живет без камина?!» Но иногда его забирала обида. «Почему она ничего не сказала? — спрашивал он себя. — Почему просто улетела — и всё? Зачем покинула, обрубила концы?» И он спорил с голосом, уговаривающим принять вещи такими, какими они были. В июне безнадега наехала на Гришу, как асфальтный каток, и тогда он понял, отчего плакал всю ночь в раннем детстве. Он плакал пророчески: маленький человек в нем знал, что однажды он будет счастлив, а потом это счастье у него отнимут. Несколько дней он не выходил за дверь. Ему позвонили с работы, и он ответил, что болеет. Он выпил с утра пораньше бутылку вина, и помогло. Три дня он пил, запершись в комнате. Хозяйка, видя, что дела плохи и не догадываясь о причинах, оставляла ему в кухне еду, и он машинально ее съедал, машинально одевался и ехал в мастерскую. Прошло и лето. Гриша помнил тот день, который начинался так же мучительно, как и многие другие до него. Уже вступала в силу осень. День был солнечный, но иногда набегали тучи и бросали на асфальт сизую тень. Он поехал в мастерскую, там они с Тео в перерыве пили кофе, потом ремонтировали машины, а после обеда, когда распогодилось, когда сделали всю срочную работу, он попрощался и поехал к себе. Он вернулся домой, принял холодный душ, надел светлую рубашку и брюки и поехал к знакомым. Еще зимой у него появились приятели, с которыми он пару раз играл в теннис. Они работали в отеле, любили шашлыки, баню, хорошую компанию. Одного звали Паша, другого Мирек. В этот раз собрались у Паши. Мирек пришел с двумя девушками, блондинкой и брюнеткой, Светой и Лилей. На девушках были теннисные юбки, блузки с глубокими вырезами, на ногах носки и белые кеды. Сидели в брезентовых креслах в саду под цветущей магнолией. Мирек показывал на магнолию и говорил: «Монглогия!» И все смеялись. Паша делал шашлыки, и жена Паши Марина накрывала на стол. Мирек, глядя на девушек, напевал: «Одна из них белая-белая была, как попытка несмелая…» Водку выпили быстро и взялись за пиво. Мирек прокомментировал:
— Количество без качества не успех, а рвачество! Девочки, вы любите баню?
Они в ответ засмеялись.
— Что вы смеетесь, я же серьезно, глупенькие? Гриш, а ты?
— Не знаю.
— Как не знаешь?
— Не пробовал.
— Иди ты в баню! — сказал Мирек, и девушки засмеялись еще сильнее.
У них были длинные загорелые ноги. Гриша пил пиво, смотрел на гладкие девичьи ноги. В голове у него плыли ленивые мысли о близости с женщиной. Мысли, похожие на плывущие по небу ленивые облака, волновали его, хотелось забыться. Выпивка кончилась, и Гриша поднялся из кресла. Мирек тоже встал, почесал макушку:
— Девчата, а что бы нам не прикупить еще водочки и не поехать в баню? Заодно и помоемся? Гриша вот готов! Так, девушки-красавицы, а ну-ка дружно поднялись!
Света посмотрела на Лилю. Та кивнула. Было похоже, что девушки немые, но Грише нравилось, что не надо ничего говорить. Все происходило как происходило, и он просто подчинялся чужой воле. Зачем он так долго мучился, когда можно было отдаться жизни? Они поехали на двух машинах: Марина с Пашей взяли свою, Гриша сел руль своей хонды, и девушки с Миреком устроились на заднем сиденье. Пока ехали, из тучи рвануло: засверкала молния, бурный дождь хлестнул по стеклу, и что-то стало падать на шоссе. Какие-то осколки. Гриша, у которого от выпитого в глазах мутилось, на повороте потерял управление. Машину повело вправо, они чуть не упали в кювет, но в последнюю секунду он сумел выкрутить руль. Им выделили отдельный банный зал с шикарными душевыми: в большой комнате стояли столы, на них поставили пиво. Девушки надели купальники, мужчины поверх трусов повязали полотенца, благо те лежали тут же стопками. Было славно, попарились, облились ледяной водой и пошли в джакузи. Снова пили. После бани поехали в русский ресторан, заказали гору пельменей, солений, черного хлеба с маслом. Мирек все время повторял:
— Красиво жить не запретишь! Сейчас как отполируем шампусиком, будет красота!
Они заказали шампанского.
Дальше Гриша плохо помнил, в памяти сохранились детали: тарелка украинского борща с плавающим в ней полумесяцем крутого яйца, женская рука у него на колене. Он очнулся в постели, часы показывали четыре утра, в окно скребся дождь, рядом с ним лицом в подушку лежала женщина, нога ее была переброшена поверх его ног. Он осторожно сдвинул эту ногу, наклонился над спящей, чтобы понять, кто она. Судя по белой макушке, это была Света. Он устало повалился в кровать и снова уснул. Проснулся он в полдень, у него раскалывалась голова. Он оперся о локоть, чтобы приподняться и взять в домашней аптечке таблетку. Когда он попытался встать на ноги, вся комната поехала вбок.
— Ой, мама! — простонал он.
Света открыла глаза, посмотрела на него:
— Ничё себе!
— Что — ничё себе?
— Ну и вид у тебя!
— Что? Плохой?
— Кошмар!
— А что делать?
Света сказала, что надо много пить, и он понял это так, что надо похмелиться.
— Это тоже можно! — согласилась она.
Они выбрались из дома и поехали в магазин за спиртным. Взяли две бутылки белого вина, пластиковые стаканы и отправились на пляж. Песок еще был влажный от шедшего ночью дождя. Выпив по стакану вина, пошли купаться. Вода была теплой и чистой, огромные волны подбрасывали их и волокли в океан. Они отдались стихии. Света плавала профессионально: ее загорелые ноги мерцали сквозь изумрудную воду. Она весело визжала, когда он подныривал под нее, ловил за голени. С гладкими волосами, затянутыми на затылке в узел, с большим полным белых зубов смеющимся ртом, она была похожа на молодую акулу. После купания у Гриши прорезался зверский аппетит, и они пообедали в мексиканском ресторане. Там им подали мохито. Гриша его раньше не пробовал, напился так, что его шатало. Света тоже плохо держалась на ногах. На ней были туфли на высоких каблуках, она скинула их и шла до машины босиком. У нее были красивые ноги. «Ой, держи меня!» — то и дело вскрикивала она. Веселые любовники поехали к Грише и провели остаток дня в постели. Они попеременно занимались сексом, спали и вечером смотрели по телевизору комедийное шоу про какую-то семью, где все пьют и потом похмеляются целый день, а вечером всей семьей сидят на диване и смотрят сериал. Света толкала его в бок в положенных местах, и он тоже, заразившись ее настроением, посмеивался. Ночью они крепко заснули и проснулись только потому, что зазвонил будильник. Он поднялся, почувствовал, что почти здоров. Света только посмотрела на него из-под одеяла и рассмеялась. Потом она поднялась с кровати, оделась, быстро подвела темным карандашом глаза. Гриша смотрел на ее утренние приготовления.
— А тебе разве не надо на работу? И вообще, ты кем работаешь? — спросил Гриша.
Она сказала, что парикмахером.
— Надо же!
— Ага.
— Я — механиком!
— Да я знаю!
— Откуда?
— От верблюда! Я же тебя заприметила еще год назад. Ты был немного другой — такой милый, с бородой и незагорелый, — сказала Света, глядя, как он прыгает на одной ноге, надевая брюки.
— Где же ты меня заприметила такого милого, с бородой, незагорелого?
— Да на теннисе! Я была с подругой, играли на соседнем корте.
— Вот как! И ты меня заприметила?
— Ага!
— И как я тебе? Понравился?
— А что?
— Так понравился или нет?
— Типа того, — сказала она и засмеялась.
Гриша подумал, что за два дня, что он ее знал, это был самый длинный разговор.
Недели две он не видел Свету и даже не вспоминал о ней. Она первая позвонила и предложила увидеться. Гриша сказал, что все зависит от того, будет ли у него срочная работа. Она удивилась:
— В выходные тоже работаешь?
— Бывает.
— Денежку любишь?
— Кто же ее не любит? — ответил он уклончиво.
Она засмеялась и сказала, чтобы он дал ей знать.
Он ответил, что обязательно позвонит. Сказать-то он сказал, да не все так просто было: он догадывался, что она хочет серьезных отношений. Когда женщина сама тебе звонит и предлагает вместе провести время, то это означает, что она хочет быть с тобой. Гриша не был уверен, что готов к роману с этой женщиной, такой простой и совершенно ему чужой.
Ему надо было подумать, как жить дальше. Было рано, когда он поднялся, сел в машину и поехал на старую пристань. Место ему когда-то показал Тео, несколько раз они вместе ходили туда, и Грише подумалось, что там ему легче будет сосредоточиться. Машину он оставил на парковке у гастронома, купил пачку сигарет и дальше двинул пешком. К набережной вела улица со старыми облезлыми зданиями. Один раз Гриша видел, как в проулок въехал джип, из него вышли люди в строительных касках, долго беседовали, идя от здания к зданию, показывая на угрюмые, затянутые ржавой сеткой окна и что-то записывая в блокноты. Гриша тогда с надеждой подумал, что, может быть, дома отреставрируют, ведь было обидно, что такой замечательный район пустует. «Почему здесь такая разруха?» — спросил он Тео. Тот сказал, что в начале прошлого столетия, когда здесь стояла судоверфь, вокруг днем и ночью кипела жизнь, работали лавочки, по улицам бегали дети. «Здесь были знаменитые мануфактурные фабрики, но, когда продукцию стало дешевле закупать в Китае и Мексике, они закрылись», — объяснил он, и Гриша представил себе тот мир, такой живой и непосредственный, открытый эмигрантам, — из него вышла Америка. Он подошел к воде и поискал глазами старую пристань. Ага, она была чуть в стороне. Берег покрывали камни, заломы камыша. Был час прилива, вода стояла высоко. Поднимаясь по ступеням, он обвалил небольшой камень и замер от неожиданности, когда тот вдруг полетел по странной траектории вверх. Мнимый камень взмахнул крыльями, и тут только Гриша сообразил, что это была небольшая серая птица. Сердце его еще громко стучало, глубоко вдохнув соленый воздух, он поспешил присесть на щербатый край пристани. Огромная плоскость залива повторяла дома, бетонные столбы фонарей и ряд крепких платанов. Он закурил. Теперь все было тихо и неподвижно. Неподвижно висел белый дым на фоне темной воды. Птица, которую он спугнул, неподвижно, в профиль к нему, стояла на валуне и казалась нарисованной. Продолжая потягивать сигарету, он закрепил удочку в выемке между бревнами и, придавив сверху камнем, размотал леску.
— Черт, — сказал он, уколовшись о крючок, и удивился звуку своего голоса, так громко он прозвучал в тишине.
Он вытер кровь и ему снова захотелось курить. Куда-то запропастилась пачка сигарет, он покопался в сумке, похлопал себя по карманам. Как он мечтал об устройстве для теряющихся предметов! Среди таких были сигареты, зажигалки, ключи от машины. На предметы можно клеить небольшие электронные чипы — какая огромная помощь людям с плохим зрением! Он часто думал о том, что мог сделать и не сделал со своей жизнью. Мог бы сейчас учиться на инженера, ему в школе хорошо давались точные науки. С другой стороны, никогда ведь не поздно, подумал он и, аккуратно загасив окурок, спрятал его в железную коробку, чтобы не захламлять красоту. Рыбачить не хотелось, не хотелось нарушать спокойствие природы, которая с наступлением утра становилась радостной. По ровной и блестящей поверхности воды катились круглые облака. Ему казалось, что он снова мальчик. Детство стало рядом, а зрелые годы сдвинулись вбок. Он смотрел на океан, на плавное движение большой массы воды под светлеющим небом, и ощущал, что так же плавно движется время — одной сплошной массой в сторону вечности. Еще недавно он был школьником, вставал за два часа до рассвета, помогал отцу на заправке, теперь он был молодым мужчиной, а потом он будет стариком, и в этом нет ничего грустного — таково устройство мира. Света была частью этого мира, пусть она остается с ним, и, может быть, он со временем приладится быть с ней.
Света была беспроблемной, доброй девушкой с ровным характером, и Гриша решился. Они зажили вместе. Утром после секса он чувствовал себя полноценным мужчиной. Работы было невпроворот, скучать не приходилось. Зимой он решил, что пора познакомить свою подругу с Тео. Тот встретил их во дворе у калитки. Добряк-китаец оделся по случаю приема в костюм, под пиджаком виднелась голубая рубашка. Стоял дымчато-прохладный день, растрепанные пальмы качали пожелтевшими макушками. Уже в дверях на них пахнуло китайской едой. Вошли в просторную гостиную: горел камин, стол был накрыт на троих. Обед стоял на плите, надо было только разложить по тарелкам. Они ели рыбу трех видов, поливали ее соевым соусом с имбирем; рыба была свежая, отдавала океаном, к ней в качестве гарнира Тео подавал очень свежую, приготовленную на пару´ спаржу и, конечно, рис. На столе стояло еще некоторое количество загадочных блюд.
— Берите все, на что глаз упадет! — поощрял хозяин. — Вон там, на длинном блюде, — грибы, там — моллюски. А вот Гришина любимая акула!
Гриша ел с аппетитом, умял и акулу. Света почти не притрагивалась к рыбным блюдам, ела греческий салат и пила вино.
— Как у вас мило! — сказала она. — И картинки на стенах милые!
— Это покойная жена рисовала, — ответил Тео. — Она была исключительно одаренным человеком в разных областях!
После обеда сели перед камином. Тео достал альбом с фотографиями. Они передавали его из рук в руки, и хозяин рассказывал свою историю. Он показал портрет женщины.
— Это моя жена, мы с ней познакомились на пароходе «Королева Виктория» по дороге из Китая в Америку, никогда потом не жалели, что сошлись.
Фотографий было немного, и Гриша спросил, почему так мало фотографий.
— Не любила фотографироваться!
— А ведь такая красивая!
— Она была умница, пианистка.
Тео продолжал рассказывать о покойной жене, которая десять лет назад погибла в автокатастрофе. Он говорил о ее необычном таланте, показывал программы выступлений, потом перешел к рассказу о ранних годах в Америке. Он встал, подойдя к стереоустановке, включил. Полилась музыка. Гриша слушал, закрыв глаза. Когда музыка доиграла, он спросил:
— Это что было?
— Бетховен, — ответил Тео.
Гриша с удивлением посмотрел на него: никогда он не знал, что Тео такой высококультурный. Когда он ему об этом сказал, то Тео только рассмеялся: «Это она меня таким сделала!»
Он работал в полную смену, ходил с Тео на рыбалку, играл в теннис. Волосы у него снова отросли, и Свете нравилось, что у него борода и длинные волосы, которые она немного подравнивала, когда отрастали вихры. Гриша стал походить на себя того, прежнего, каким он был до Ирмы. Они ездили в гости к Паше. Света называла эти поездки «расслабухой».
— Поедем расслабимся?
— Ну, поедем! — отвечал Гриша сначала неохотно, а потом привык и уже ждал субботы, чтобы сесть с ней в машину и покатить привычной дорогой в гости. Там все оставалось по-прежнему: та же заботливая Марина кормила всех супом, Паша на гриле ворочал шампуры с аппетитными кусками мяса, красного лука и болгарского сладкого перца. Мирек приводил новых девушек, балагурил, опять звучало: «А что, девочка, заполируем водочку шампусиком?», и все весело смеялись, и Гриша тоже смеялся. Потом ехали в баню, потом пили в кабаке, ели устриц, жареные кальмары. Миловидная официантка приносил чек, и Гриша, разгулявшись, за всех платил.
Друзья возражали, но быстро соглашались.
— Красиво жить не запретишь! — повторял Мирек.
С того дня, когда Гриша со Светой побывали у Тео, прошло полгода. В мире все, кроме океана и погоды, оставалось тем же, только однажды Гриша проснулся поздно, у него болела голова. Было воскресенье, Светы он не обнаружил. На столе лежала записка: «Мы всей компашкой поехали на пляж на наше место! Проснешься — приезжай!» Он выпил холодной минералки, опять лег в постель, смотрел на листву и вдруг понял, что ему скучно жить жизнь. Нет, он не поедет на пляж, он останется дома, будет отсыпаться. Тем же вечером он вышел в сад и набрал Ирмин номер. Она ответила и, поняв, что это он, зашептала:
— Сумасшедший, что ты мне ночью звонишь?
— Прости, — сказал он. — Просто хотел узнать, как ты.
— Господи, как я могу быть? Плохо, Гришенька!
— Что случилось?
— Случилось много. Случилось то, что я не могла освободиться вот так, сразу.
— Ты уехала не попрощавшись! — сказал он со слезами в голосе.
— Я все тебе хотела объяснить, но не успела. Я просто не могла поступить иначе, а теперь, наверное, поздно объяснять.
— Почему поздно?
— Я знаю, что ты не один.
— Я один.
— А эта женщина, которая у тебя?
— Это все неважно! — сказал он и услышал, что она плачет.
Всю обиду как смыло. Он говорил ей, что любит только ее, что это навсегда. Он говорил долго, как тогда, когда по утрам она жалостно просила не забывать ее. Потом он спросил:
— Так что же случилось?
— У дочки тяжелая болезнь глаз!
— У Кристины? Какая болезнь? Когда нашли?
— Давно, еще до нашего знакомства. Ей нужна операция, а я финансово полностью завишу от него, и надо было его согласие оперировать ее. Иначе бы я давно уже приехала.
Гриша старался понять, как так может быть, чтобы муж, отец девочки, не соглашался на операцию, когда речь о зрении девочки. Гриша по молодости не представлял себе, что в мире может быть такая дикость.
— Расскажи мне все по порядку, — попросил он.
И она рассказала. Она давно заметила, что Кристина плохо видит. Еще совсем малышкой та шарила в поисках бутылки с молоком и часто плакала, потому что не находила. Прошло еще какое-то время, и Ирма настояла, чтобы пошли к специалисту. Доктор сказал, что повреждена сетчатка, болезнь прогрессирует. Они пошли к другому специалисту, тот подтвердил диагноз слово в слово и рекомендовал операцию, хотя не мог дать гарантии, что она поможет. Но он бы взялся сделать. Муж наотрез отказался, говоря, что доктора всегда рекомендуют дорогостоящие операции, потому что хотят вытянуть из таких простаков, как они, деньги.
— Как давно все это произошло?! — спросил Гриша.
— Давно!
— А почему ты не повела ее сама, без его участия?
Ирма объяснила, что в таких сложных случая требуется подпись обоих родителей. С этого все и началось: ей стало плохо, тоскливо с ним жить. Да и ему тоже стало с ней неуютно, и он много времени проводил на работе, зачастил в командировки, и неожиданно оказалось, что они чужие люди.
— Послушай, ты приезжай, а? — выдохнул Гриша.
— А деньги для операции?
— Я найду! Я одолжу деньги у босса, потом отработаю. Лишь бы тебя муж отпустил!
— Теперь уже он отпустит.
— Вы обсуждали?
— Да.
Они прилетели в начале весны, втроем пошли в больницу, записались на операцию. Секретарша отвела их в кабинет, выдала бумаги, чтобы они заполнили и подписали. Потом им показали больницу. Гриша никогда не лежал в американских больницах. Он помнил старую больницу в пригороде Кишинева — грязную, со старым оборудованием, с мрачной уборной в конце коридора. Здесь все было иначе. Приборы, стоявшие на металлических столах, блестели от чистоты, от них в разные стороны шли провода и трубки. В строгой обстановке со всеми этими сложными мигающими аппаратами Гриша почувствовал, что все будет хорошо. Он поговорил с боссом насчет денег, и тот пообещал подумать. В последующие дни Гриша вставал рано, брал девочку, которая тоже всегда просыпалась с первыми лучами солнца.
— Куда ты? — сонно спрашивала Ирма.
— Погулять.
Они с Кристиной шли по дороге вдоль парка, добредали до шумного проспекта. Ему хотелось показать ей как можно больше вещей из того мира, что был вокруг. Она не возражала, когда Гриша сажал ее на траву. Рядом по шоссе проносились легковые машины, ехали мотоциклы, дребезжали прицепы на грузовиках.
— Смотри, вот зеленая трава! А вот по тропинке идет муравей, он маленький, но очень сильный. Сейчас я его подниму, и он будет карабкаться по пальцу.
Она улыбалась муравью на его пальце.
Он старался не плакать.
Гриша еще раз поговорил с боссом на работе. Три недели, взятые хозяином на размышление, тянулись медленно. В обед Гриша с напарником в закутке ели чипсы с кофе. Если не было клиентов, то они еще немного смотрели телевизор. Кофейник стоял тут же на табурете, они заваривали новую порцию кофе. Очень старый телевизор иногда начинал мигать. Тео, не поднимаясь с кушетки, стучал кулаком, и изображение возвращалось. Грише нравилось, что Тео неразговорчив. Он принадлежал к тому типу людей, которые умеют сочувствовать молча. В юности он, видимо, был очень хорош собой и даже сейчас фигурой, темной копной волос походил на подростка. Однажды он и вовсе удивил Гришу, когда вдруг прошелся на руках по заправке.
— Тео, сколько тебе все-таки лет? — спросил Гриша
— Сколько дашь?
— Сорок шесть.
— Беру.
— А серьезно?
— Слишком давно живу, забыл я, — сказал Тео.
Он вымыл в раковине кофейные чашки, обтер полотенцем и присел рядом с Гришей.
— Тут такое дело, я продал архив жены, и у меня образовались лишние деньги. Вот они — возьми! — сказал он и протянул Грише коричневый почтовый пакет. — Тут хватит на операцию.
В один из дней перед операцией Гриша пришел на пристань. Рассвет вступал в силу. Первые лучи солнца выбросили на небосклон широкую полосу света, от которой вспыхнуло перистое облако. Веером от него загорелись соседние облака, горизонт стал выше, и вдруг огромный красный шар поднялся из-за домов и стал набирать высоту. Гриша посмотрел на часы — было четыре тридцать семь. На противоположном берегу залива поток машин, движущихся в сторону города, становился плотнее, до Гриши донеслись резкие звуки сирены. Скорая помощь, оттесняя автомобили к краю шоссе, двигалась в узком коридоре. Вдали, у моста, качался на месте небольшой паром, по нему сновали люди в желтых куртках. Гриша покачал головой и, не меняя положения, снова закурил.
Он курил, когда птица, его давнишняя знакомая, вновь появилась в поле зрения. Она села на тот же валун. Теперь в свете утра он мог хорошенько ее разглядеть. Это был баклан. Он стоял на валуне в профиль, его туловище чернело на фоне зеленой воды. Поза, в которой птица стояла на камне, казалась почти человеческой. Баклан сутулился, наклонял голову, рассматривая что-то. Время от времени он делал мелкие шаги навстречу плещущей волне. На маленькой голове у виска от ветра вздувалось серое перо. Гриша сидел, не шевелясь, чтобы не вспугнуть соседа. Ему было хорошо от присутствия живого существа рядом. Баклан тоже ощущал его присутствие. Он немного повернул голову и посмотрел в ту точку, где Гришина тень ложилась на воду. Поплавок безжизненно белел рядом, рыба давно уже объела наживку. Грише это было безразлично. Он прислонился к ограждению и плотно закрыл глаза. Он видел кваканье лягушек, шелест камыша, резкие гудки буксира. Он видел плеск набегающих на берег волн, птицу на камне, город, где улицы смыкаются ветвями над дорогой, скрип замков на дверях, собственное дыхание, сердце.