Путевые записки. Вступительная заметка Вадима Перельмутера.
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2023
Владимир Загреба родился в Ленинграде 6 апреля 1940 года. Отец — офицер — погиб во время блокады. Мать сумела сберечь сына. И, по его желанию следовать отцовскому примеру, в сорок седьмом отдала в Суворовское училище. По окончании которого ему внятно объяснили, что дальнейший путь в офицеры для него закрыт.
Он поступил в медицинский институт. Окончил, отработал «по распределению» в поселке Вознесенье на Онежском озере. И вернулся в Ленинград. Поездил на «скорой», потом обосновался в Областной клинической больнице и… смог наконец ублажить еще в отрочестве возникшую тягу к сочинительству: окончил сценарные курсы то ли при Институте театра, музыки и кинематографии, то ли при киностудии (не помню точно его слов). И быстро стал своим среди ленинградцев-шестидесятников. Запросто бывает в «полутора комнатах», опекает — как врач — Марию Моисеевну и Александра Ивановича, а с их сыном нередко посещает и другие «посиделки». Отбывая в эмиграцию, Бродский попросил Загребу «не забывать» о его родителях. И Володя «не забывал» — вплоть до собственного, два с лишним года спустя отбытия. Среди его друзей и добрых знакомых — Михаил Хейфец и Владимир Марамзин, Александр Шарымов и Александр Анейчик…
В конце июля 1974 года — утренний телефонный звонок. И вежливый молодой голос просит Владимира Алексеевича сегодня зайти на Литейный, 4, называет время и номер комнаты.
Когда приглашает ГБ, отказываться не принято. Загреба пошел. И обладатель голоса, молодой и очень вежливый человек, сообщил ему, что до них дошли сведения (читай — «донос»): будто некоторая часть машинописного пятитомного собрания сочинений Иосифа Бродского отпечатана была на его, Загребы, пишущей машинке.
Володя, конечно, знал, что уже арестованы сотворившие пятитомник Марамзин и Хейфец, что обрушились неприятности на помогавшего им Ефима Эткинда… И теперь ждал — что уготовано ему? А молодой человек все так же любезно сказал, что если он, Владимир Алексеевич, надумает «покинуть страну» по «национальному» (читай — «еврейскому») поводу, то препятствий не будет.
Судя по тому, что мы знаем, было тогда «наверху» решено «не раскручивать уголовку» по поводу пятитомника Бродского. Марамзина на суде приговорили к условному «сроку», и он вскоре уехал во Францию. Туда же, в Париж, последовал лишенный профессорства и работы в институте Эткинд. Реально пострадал только Хейфец, у которого при обыске обнаружили ворох «самиздата», в частности «криминального» Амальрика. Четыре года лагерей и два ссылки. В восьмидесятом, освободившись, он тоже уехал. В Израиль.
А Загреба первым, осенью семьдесят четвертого, улетел в Вену. Через полтора года сумел перебраться в Париж. И — его слова — «занялся делом». Выучил французский. Подтвердил диплом. Женился на француженке-художнице, их дочь — театральный режиссер. И три с лишним десятка лет работал врачом — анестезиологом-реаниматором — сперва в крупных провинциальных клиниках, потом, больше четверти века, в парижских.
Ближний круг его тамошнего эмигрантского общения называю выборочно, на самом деле он куда шире: Марамзин, Алексей Хвостенко, Лев Копелев, Николай Боков, Виктор Некрасов…
И писал. Изредка печатался в журналах. Говорил мне, что только тогда — «не рано» — дебютировал.
В 2003 году завершил «главную» (его эпитет) свою книгу — шестисотстраничного (!) «Летающего верблюда». Книга вышла в Париже с эмоциональным предисловием Хвостенко. Автор не обольщался — самоирония не позволяла: «Могу насчитать двадцать-тридцать человек, которые получили от моей книги удовольствие, все остальное для меня не имеет значения».
И тут ему «повезло» (его глагол). Потому что нашел он прекрасную переводчицу, которая несколько лет увлеченно и неустанно переводила этот том. В 2007 году ее работа стала книгой — в крупнейшем и старейшем французском издательстве Gallimard.
Французские критики писали об авторе как о «русском Джойсе». И автор стал членом парижского ПЕН-клуба.
А теперь немного о сочинении, которое предлагается вниманию читателей. Эти «Путевые записки» (замечательно точное, по-моему, обозначение жанра) возникали, можно сказать, при мне. Знаю их подлинную историю, читал первые наброски, не уставая дивиться чувству юмора, не изменяющему автору в безнадежно, казалось бы, далеких от юмора ситуациях.
Просто пришел Загреба на обычный, ежегодный плановый визит в клинику, где прежде, до пенсии, работал, к бывшему коллеге. И тот, осмотрев его на всякой аппаратуре, помрачнел. И поинтересовался, кто его привез в клинику. «Никто, — отвечал Володя. — Я на метро». Ну а что было дальше — с автором, выступающим в «Записках» под псевдонимом «Серж», вы можете прочитать. Узнать от пациента-врача, который отлично понимал, что всякий раз, возвращаясь после очередной операции — и реанимации — «в себя», он все еще ближе к путешественнику Данту, чем к возможности с ним попрощаться, пусть на время.
Медсестра, отправляя его на очередную операцию в другую, специализированную, клинику, «задала Сержу сложный вопрос: „Вы вернетесь?“»…
Николай Боков и прилетевший из Москвы наш друг Сергей Бычков навестили Володю во время последней из двухмесячной вереницы реанимаций. Он лежал в палате, опутанный проводами и трубками, и с видимым увлечением наблюдал по телевизору за теннисным матчем. Увидев их, слегка раздвинул губы улыбкой: «Я вернулся». И написал об этом.
Прочитав, я спросил его: «Не многовато ли стихов? В юморе никто из тебя знающих не усомнится, но стихи…» Он — мгновенно: «Так и было. Каждый раз — сначала созвучия, строчки какие-то, потом что-то вроде сознания». И я вспомнил, что со мной — после серьезной операции — было ровно так же…
А Завтра наступило через два года… 09. 08. 2021.
P.S. В Посвящении к «Путевым запискам» — более шестидесяти имен. Из них лишь тридцать — русские, остальные французские, стало быть, потенциальные читатели, если дойдет когда-нибудь до перевода. А три десятка книжек друг Загребы Борис Марковский напечатал у приятеля своего в киевском издательстве «Каяла». И Володя их раздарил — «адресатам». Такой вот современный эмигрантский «самиздат». У меня им книжная полка то и дело пополняется…
Вадим Перельмутер
|
|
|
Господу Богу.
Перед смертью не напишешься…
Stirb oder Auf…[1]
Бетховен
Все началось в этот день, когда случились эти два события: умер мой кот Болт и меня бросила моя любовница, которая на прощание кольнула: «Отдай ключи!» А ведь вместе к слесарю. Отдал… А что еще можно сделать, когда два горя и так сразу… в один флакон. Смешно. А в моей голове его черные лапы по «клаве» и ее, белые, по этому самому… Нет, господа, жизнь уходит в песок, рассыпается… и итальянского «железа» жалко, все-таки пять лет во французский замóк. Привык к этой самой, замеченной, отмеченной, замочной.
А Болт был отличным котом-соавтором. Он всегда ложился на «клаву» поперек, когда чувствовал, что «тапер»-едино-мыш-ленник в этом так называемом творческом процессе уже заходит в тупик. И этот чертов «поперечник» как бы говорил тому, который по этой самой долбит всю ночь: «Всё… Больше никаких последних» (в смысле строк). И вообще, Болт был человеком.
И эта — тоже, но уже в меньшем, «отдайключница-ключица», ложилась (при случае), но уже по горизонтали, и в эти 24 (часа) из жизни женщины даже любому «непечатному» и не напечатанному… мужику было понятно: конец, уже хорошо не поработаешь и что даже не уберешь из текста знакомую, законную, знаковую, оскарову запятую.
В общем, привет обоим бывшим, уже не… (действующим) от Стeфана, Оскара и, уж простите, так уж вышло, Cержа. Горе — оно не всегда только Горенко, оно и другим тоже «дадено», и «это дадено» разливается по полам, по гендерному, скользкому, натертому словами, а не Б. Марковским «паркету».
Нет, не как у этого М-«ювелира»: «День прожит без труда и без труда забыт». Забудь — второе. Именно в этот день «двойных стандартов» раздался этот звонок.
— Серж, ну как?
Кто ж это «ну»? Чтобы как-то опомниться и потянуть время, он протянул:
— Да так.
Господи, Шарло. Ни Бодлер, ни Пеги, ни Буковский, ни Перро, не говоря уж про «большого Шарля» — 1 метр 97, без кепки — кеппи, и как он в танковую башню в Эльзасе помещался — люк не закрыть, сгибался полковник (которому еще «никто не писал»?), торчал, в смысле головы, — Тажеж. Уже три года, как хирургическая клиника «Леонардо да Винчи» по приказу каприз-сюрприз-нарцисс-министра (в целях экономии) отдала концы. Уже ее и след простыл. Теперь на авеню Пармантье (того, который при ХVI-ом завез из Перу картошку во Францию), в 95-й, на руины «Леонардо» въехала не школа-шкала изящных, а «Высшая экономическая», правда, после «разудалого, в смысле бюджета» капремонта. От тысячи операций: колен, плеч, ключиц, простат, суставов, бедер, катаракт, фиброскопий и коло… ничего не осталось. Только вопли абсолютно беременных хранят эти заново отштукатуренные белым: «Не передуривай, доктор, — передураливай! Засаживай… иглу. Не могу больше…»
Не взять в голову, это ж надо — иглу в 13 сантиметров — на пьедестал поставить, затащить, как символ абсолютной женской без-«работицы» и блаженства. А я-то думал…
— Хе… Шарло! Сколько лет?..
— О тебе вспомнилось. Ты же хотел.
— Что именно?
— Чтобы я тобой…
— У тебя что, жертв поубавилось?
— Идиот! Их и без тебя хватает. Я о тебе… по-дружески…
— И эту мерзость перед колоноскопией?
— Четыре литра плюс колопег…
— О, Господи!
На «мандариновом» («мандарин» — проф. медицинских наук, за которым в белом, стаи студентов) гастроэнтерологическом горизонте Парижа Шарль Тажеж был кое-кем… Сто шестьдесят три — в длину, сто шестьдесят три — в ширину, этот «квадрат» всегда своими смеющимися глазами притягивал, как магнитом, всех хорошеньких медсестер отделения. Они наваливались на него толпой, пикировали на него по одиночке, когда нужно было раздеть-одеть в операционной это симпатичное «животное». Даже обидно. Кроме того, оно (это «животное») шутливо подписывало свою личную почту: «Транзитно Ваш». Для гастроэнтеролога — класс и смелость! Голубые матерчато-пластмассовые халаты трещали по швам.
— А похудеть, месье Шарль? Всего-то двадцать…
— Только с вами.
Его улыбка навсегда притягивала пациентов. На стене его кабинета около площади Феликса Эбуэ в деревянной рамке кое-что красовалось: «Член… — диплом, но какой… — Ассоциации американских гастроэнтерологов». Дальше — больше. Вот уже двадцать лет в каждом уважающем себя французском очаге-доме стоит «Домашняя аптечка» — книжица — 873 страницы, на обложке которой красуются два медписа. Профессор — полный «мандарин» и «пис» и его менее крупный «фрукт»-соавтор (если закрыть глаза) — Шарль Тажеж. «Домашняя…» уже выдержала двадцать изданий… и, полистав ее, каждая гражданка и «-ин» этой страны, лежа в ванне, могут узнать всё при свечах о «свечах» и таблетках.
Эскулапы тянут лапы.
И уже совсем по секрету… Два раза в месяц Шарль широко открывал глотку в ансамбле того же имени: «Золотая глотка» вместе с пятерыми любителями Вивальди и Монте, ну, конечно же, — Верди. Тсс… но это секрет абсолютный. Кто же пойдет к врачу, который подтягивает вторым голосом в вивальдиных «четырех» сезонах, когда нужно все это время вкалывать в прямом и переносном, даже если ты и «американский член».
Кто же доверит этим «золотым» подголоскам гибкий японский гастроскоп, взятый в кредит за 1800 (евро)? Здесь вместо золотых «глоток» требуются не только такие же зубы, но и золотые руки, чтобы не порвать все внутри человека к чертовой матери.
— В среду? В «Моцарте». Консультация анестезиолога обязательна.
— А я не подойду?
— Нет, Серж. Доктор Киро — жесткая девица. В 14.45.
Хотелось пошутить — «в». Не Гергиев, не поймет — зубочистки. Осталось протянуть только «О’кей» и дружески грохнуть телефонной и затянуться…
Клиника «Моцарт», которая около Сены, которая около музея Природы (естественно), которая около Аустерлица (вокзала Бони), которая около улицы Буффона (не вратаря), которая около парижской мечети и около университета Жусье, была известна не только музыкальному миру. Особенно впечатлял проезд к ней по «Буфу». Справа длинное здание, девятнадцатого, набитое под завязку всякими редкими археологическими костьми, которые Буффон, гремя своими, приволок сто лет тому из своих путешествий. Через огромные, трехметровые немытые окна они угрожали своими заново подвинченными скелетами. Подсвеченные изнутри, они как бы выпадали на узкую улицу, по которой нельзя было «дать газу». Запрещено мэрией — рядом сокровища.
С «газом» или нет, с «вратарем» или без, но, к сожалению, эту «мерзость» нужно будет заглатывать. Сотни, если не тысячи, этих «скопий» Серж уже «заделал» с Шарлем. А всего-то: японский гибкий зонд с камерой-глазом под местной анестезией засаживается вовнутрь, и на экране телевизора «Sony» прослеживается все узкое, не русское, от «А» до «Я»: пищевод, желудок, двенадцатиперстная (наперсница разврата?)… В принципе, при этом исследовании никаких сложностей не возникает. Легкая анестезия (в вену), и всё — покой, редко когда «приемный». С колоноскопией дело обстоит иначе. Очистка 12—15 метров кишечника (4 литра плюс колопег) вселяет в хрупкие души эстетический ужас, неуверенность в завтрашнем дне, особенно если делишь с кем-нибудь общие 9 квадметров — «жилплощадь» (в смысле туалета). Затем пациент наполовину или полностью «отключается», и начинает работать «член», в смысле «американской академии». Техническая часть коло — «пытка», экологическое испытание даже для специа-Листа, уже европейского «члена»-профиля. Если прямые участки кишечника редко вызывают осложнения, то два угла — слева и справа — все-таки создают технические «неудобства». Да и хирурги в случае чего не всегда под рукой: серого волка в халате ноги кормят, если даже есть поблизости, как у П. И. Ч.-а (Петра Ильича Чайковского), своя старуха-процентщица.
Но вернемся к нашим музам. «Моцарт» — австрийская слава, Буффон — итальянская слава — вратарь, Буффон — слава французской естественной мысли, с сачком для бабочек, как Набоков, в шортах и в очках, плюс узкая улица с частыми «пробками» на ней, плюс полтонны «костей» в скрипящих шкафах, и наконец, — буффон, королевский шут — обжора, отсюда же — «В буф(ф)ете брали?».
В «Моцарте» — османовско-семиэтажном здании — был пол из мрамора, но, как говорил Михафанасич, квартирный вопрос даже тут поработал — кого нужно испортил. О квартирантах — позже, но квартплата — Ого-го! Раньше (до эволюции) в нем было семьдесят пять квартир, но, когда въехал(а) этот(а), в парике, пришлось некоторым потесниться, ибо нельзя было трогать внутреннюю структуру здания. Но эти шестьдесят «мрам-квадратов» производили… О, о… Каррарский! Богато. Сержу это запомнилось еще и потому, что лет двадцать тому его как бы пригласили поработать «музыкантом»-анестезиологом, вместе (вместо — «жесткой Киров»?). Испытательный срок был три месяца, и все было прекрасно, и в конце концов ему предложили этот «мраморный» зал-пол рабочий сюрприз за… триста тысяч (франков).
Сержу это вроде бы не… Не у кого было занять столько, а банки отказывали в такой ссуде без солидных, надо понимать, гарантий. Ну, что было, то — было. Сейчас это — мелочи. Главное, чтоб Шарль ничего не «протаранил».
14.45. Вторник. Рандеву с «девицей» было назначено на улице Quatrefages, 9. Как же это перевести? Улица «Четырех обжор»? Антропофаж? Андропофаж (не надо, без святотатства)? Улица «Четырех пищеводов» ввиду гастрологических обстоятельств?
В «девятом» царило спокойствие. Все шло как надо… хорошо начиналось: не очень молодая девушка (похоже, совсем не жесткая) оформляла потенциальных клиентов. За ее правым плечом стоял чернокожий молодой человек, который почему-то очень хотел погладить ее левую, похоже, белую, грудь (Амадей? Милош Форман? Мэтр со своими ученицами? Сомнений не было — он в «Моцарте»). Та млела, но все-таки удачно справилась с возложенной на нее задачей:
— Удостоверение (личности)? Карта соцстраха. Да вы, собственно, к кому? А… к мадам Киро! В третий.
Пятнадцать минут дежурного ожидания, и высокая, почему-то очень «плоская» дама, она же это — без «в», резко чавкнула «кирзачами» Жукова (осиными «прохорями»):
— Вы ко мне?
Хотелось тут же ответить: «А к кому же еще?..» — но Серж сдержался.
— Проходите.
«Девица» Киро плюхнулась в кресло и энергично «завопросила»:
— Фамилия, возраст, операции, заболевания? На что жалуетесь?
— Да так, изжога…
Серж отвечал бодро. И внутренне примерял на себя ее агрессивный тон. Тепла у «плоской» в голосе явно не хватало, не говоря уже о полном отсутствии чувства юмора.
— Переливание крови? Группа?
Может, рассказать ей, чтобы как-то ее «очеловечить», новый анекдот, который вчера рассказал ему Вадик, всего-то три строчки: «„Василий Иванович, а мне говорили, что вы — еврей…“ — „Видите ли, Петр…“». Но вместо этого Серж улыбнулся и только ответил:
— В далеком 78-ом в меня влили десять литров «швейцарской» (крови), в Женеве. Сам виноват. Прощай, селезенка и зеленая «Симка 1000» (которую ужасно любил мыть Виктор Платонович Некрасов).
Последнее, в скобках, адресовано случайному читателю, который может появиться в Киеве, случайно.
— А чем вы занимаетесь?
— Тем же, что и вы!
— Ах, — ахнула она кисло. Снова скрипнуло военным что-то в голосе: — За пять часов до «этого» не пить, не… Вы, должно быть, в курсе…
— Должно быть. Есть!
— А кто вас?
— Тажеж! — И, чтобы поддержать разговор, Серж провокационно брякнул: — А «Амстердымер» или «Сержант»? Ну так, всего две трубки?
— Вы шутите? — огрызнулся «плоский» специалист мадам Киро. Похоже, у нее гормональная недостаточность, но это ее заботы.
Она поставила точку, и Серж поднялся:
— Сколько я вам?..
— Нисколько, коллега. Будьте!
Ну хоть это…
— И вы тоже…
На улице «Четырех пищеводов» с удовольствием приняли потенциального, пятого.
Cреда. 14.30. Реквием? «О, лакримоза»?.. «Моцарт». Опять в очередь. На экране телевизора мелькают номера-приглашения. Опять показать «документ», страхкарту, допстрах — такую же (дополнительную страховку)… В кабинках немолодые работницы административного фронта проверяют «ксивы»… главное, чтобы «музыкальные клиенты» — оркестр — «Моцарта» не надули. Где-то Тажеж проверяет свои гибкие шланги-гастроскопы, где-то анестезиологи и их «медбратья и сестры» готовят свои наркотики, где-то лихие парни «из нижнего звена» этой медпирамиды помогают пациентам улечься на скрипучие каталки, где-то дымится и задыхается от напряжения единственный из трех работающий лифт, и даже шестьдесят метров «каррары» не спасают от этого ежедневно-сумасшедшего «борделя». Человек пятнадцать граждан и «ок» обеспокоенно смотрят на экран, ожидая своей участи.
Рядом с Сержем пожилая дама, лет семидесяти пяти, что-то выговаривает молодой (наверное, дочери). Та, нервно вспыхнув, бросила странную фразу, которая неожиданно всколыхнула что-то в Серже русское: «Maman, ne me parle pas sur ce ton» («Мама, не говорите со мной таким тоном»). Господи, как перекликаются в этой жизни языки — «мамани»… Лет тридцать тому его приятель Юрка Водолазов говорил своей маме «за упреки»: «Мама, не говори тоном!» Ну почти бабелевское: «Маня, вы не на работе». Тут его номер первым пошел.
Молодой, опять-таки «чернокожий человек», но уже не тот, который за «не молодую и левую» (грудь), сказал «поехали», и двери амбулаторной операционной распахнулись, но не полностью. Две тени в голубом бросились к «горизонтальному» Сержу: «Бубу, как мы рады тебя видеть». (Бубу — нежное прозвище, которым наградил средний и высший персонал-веронал этого нетутошнего анестезиста-олога.) Оказалось, что две медсестры, которые работали с ним в «ателье Леонардо», переместились после «исхода» в новую «музыкальную шкатулку» — в «Моцарт». И тут же Тажеж раскинул свои «квадратные» руки:
— Ну вот и встретились.
— Шарло, клоун!
— Доктор Левин — твой коллега.
— Привет док, укольчик… согните голову.
— Анестезисты, Левин дал приказ… (анестезисты — это по-здешнему, а по-тамошнему — «ологи» — гинекологи).
— «Спокойной ночи», по-моему, так называется роман Андрея Донатовича.
* * *
Серж открыл глаза. Где я? Что я? Большая комната. За спиной, похоже, реанимационный блок: «шестиволновый» кардиоскоп, дефибриллятор, капнограф, оксиметр, отсосы (не путать с засосами), батарея из шести автоматических шприцов, пять капельниц и масса проводов. Реанимация? В голове мелькнуло: «Протаранил все-таки, Шарло, убивец!»
За окном кричали вороны. Нашли «биллиардные»?.. Вопли были знакомые, но все-таки не такие, как там, у Валеры Шульжика (не путать с Клавой — «енко»), строчку которого он «украл», завернул, иронически «передернул» когда-то (Прости, Валера!):
На заброшенном балконе,
Среди прочей мишуры,
Как-то встретились вороне
Биллиардные шары.
Все вокруг цвело и спело.
Пах весной осенний сквер.
И ворона вдруг запела:
«Классно жить в СССР».
Хорошенькая медсестричка в кокетливой блузке-пижамке, через которую было видно это самое… особенно левая — «У ней такая маленькая грудь…», приблизилась, похоже, к его телу. Доступ к нему был разрешен?
— Укольчик…
— Может, хватит? А почему я здесь?
— Доктор Симон вам всё объяснит. А я — Лиза, я с вами до — восьми.
Мелькнуло: «По лендлизу лезу в Лизу»? Увы, пока наоборот.
— Утра?
— Ну что вы! Меня муж убьет — вечера.
— Бедная Лиза… Хотя я бы тоже на его месте…
— Вылезете, тогда «за это» и… поговорим.
Ничего себе диалог… может, действительно не все потеряно… В палату «вкатился» небольшой лысый человек с энергичным подбородком.
— Доктор Симон, — и «подбородок» протянул руку. Путаясь в проводах и электродах кардиоскопа, Серж пожал ее:
— Коллега, ну вы нас напугали.
— А вы?.. А в чем, собственно… док?
— Регургитация.
— Наследственность?
— Ничего себе. Ну и много «чего»… в легких? Кстати, какой день сегодня?
— Да, есть «кой-чего»… процентов двадцать. Суббота. Вы уже три дня как здесь.
Взвизгнул кардиоскоп. Лысый шеф нажал на кнопку. Сирена испуганно заткнулась. Серж пытался что-то понять. Регургитация — жидкость желудка попала в легкие… И тут началось… Сначала в палату заехал переносный рентгеновский. Веселый человек в белом боевым английским свистом вспарывал «французские порядки» реанимации сто лет спустя: «It’s a long way to Tipperary».
Он приставил тупорылую трубу аппарата к грудной клетке Сержа:
— Снимочек на память… Не дышать! — И он «ударил» свист-припевом:
It’s a long way to Tipperary.
It’s a long way to go.
It’s a long way to Tipperary
To the sweetest girl I know!
— Я уже и так…
Доктор Симон разглядывал предыдущий «джаз на Сержиных костях». Он обернулся к еще не убиенной: «Анализы крови три раза в день, рентген — два, общие анализы — каждый (день), кинезитерапевт, антибиотики, TоGD — завтра»… Газы крови, о Боже… Уколы во всё время в ускользающую даже от специалистов радиальную артерию в запястьях. И тут в палату ввалился Шарло в нелепо торчащем халате…
— Убивец, — сказал Серж, еще раз четко сформулировав свою позицию.
— Я тут ни при чем. Я даже к тебе не прикоснулся. Левин пытался отсосать… но какая-то часть (попала). Я приду к тебе завтра. — И Шарль исчез с линии и с горизонта тоже, помчался «добивать» своих пациентов. Врача ноги кормят.
Регургитация… «Нам не дано предугадать…»?
Подскочила Лизхен…
— Укольчик!
— Опять!
Ее шарм несколько уменьшился, хотя… Сколько можно. А доступ к телу все не заканчивался… За окном продолжали кричать вороны. Пластмассовая трубка с кислородом, три литра (в минуту) в носу, раздражала и мешала кокетничать. И тут скрипнул дверью «кинези».
— А меня зовут Алекс.
— Алекс так Алекс. Просим…
Его «боксерские» руки потянулись к грудной клетке Сержа: вдох — пациент — издох! Лиза не выдержала безделья и полезла искать его артерию на правой (руке). «Как слово наше отзовется»? Регургитация. Тютчев? Три года тому Серж уже встретился с этим «словом» вплотную. Отозвался. Мама. И в голове у него понеслось-поехало. Две тысячи первый… она была в хорошей форме и все ждала свою книгу стихов, которую издавал «Дом Марины Цветаевой» (в Москве). Банальный вывих тазобедренного сустава. Серж привез ее в «Леонардо» в шесть вечера и попросил своего приятеля сделать короткую анестезию, которая занимает 5—6 минут. Тем более что доктор Иннерве (ирония «заплетающегося» от усталости французского медицинского языка — innerve — как там? «Муля, не нервируй меня». А личный анестезиолог последних двух лет Ф. Миттерана-Жан-Пьер Карта, в смысле —
le tarot: сдавай, давай «лег» лучше… тоже носил, но это уж как он/она — ляжет там… про пациентов я уже и не…) в прошлом уже был знаком с ее легочной патологией. Вечером, когда вся «команда» была от усталости на «четвереньках и бровях», хирург и анестезиолог решили провести это короткое в(за)ме-
шательство: вправить — вывих не в операционной, а в обычной (палате). Серж доверил ее своему приятелю из-за идиотского принципа, по которому «близких родственников — близкие — (идиоты?) не оперируют», а отдают — доверенным. Когда «доверенное» и «про» (лицо), приятель-анестезиолог, с которым «в огонь и в воду», ввел Diprivan — белую эмульсию, который(ая) разлагается в организме очень быстро, содержимое желудка попало в легкие.
Оборудование палаты резко уступает такому же в операционной. Это осложнение, которого опасаются все практикующие врачи, — кислота, в нормальных условиях не всегда ведет… но на больные легкие… что и привело к этой самой…
Боже, уже две тысячи семнадцатый!..
Серж так и не сказал ничего этой «доверенной» (полупроверенной команде)… но для профессионала очевидно, что дружески-усталая ошибка коллег была фатальной. Да и что сказать… когда и так все понятно.
Книга стихов мамы пришла на четвертый день после случившегося…
И тут въехала в палату тетка «Ням-Ням» на своей дребезжащей каталке-кормилице. Утро? День? Вечер? По его мнению, это было все-таки утро… которое «красит нежным светом»… и «все перепуталось, и некому сказать»… В башке все плыло… но монолог выплыл:
— Лиз, а что «они» завтракают?
— Что даш — подаш…
— Поташ?
«Они» — это, видимо, был «он» — Серж, а «завтракают»: кипяток, бумажный квадратик черной цейлонской пудры с баобабом, квадратик масла, на котором подмигивала жующему, улыбалась корова, клубничный конфитюр, на котором цвела единственная, как перст, как стонущая под «градусами», русская гармонь, ягодка — клубничка, пара сухариков положить на зуб… Тетка опять включилась, забеспокоилась:
— Если надо, подброшу еще на это…
На зубья, что ли?..
«Ням-Ням» широким жестом кинула — протянула поднос под самый нос Сержа, на отваливающуюся вниз доску столика у спецкровати:
— Как говорит наш доктор Антон, «Кушать подано!» А шампань?
Серж мысленно поддержал «ням-нямский» монолог: «Спасибо коллеге Антону, что не ich sterbe»! Серж улыбнулся изо всех (сил). Работница пищевого тракта и транспорта вовсе не хотела уходить, то есть отъезжать:
— У нас здесь хорошо, — уронила она. — Птички.
Она повернулась к закрытому окну, где дрались вороны, при этом каркая и не боясь нарваться на клюв соперницы, которая держала в этом самом, не кусок голландского (сыра) с дырками, не бриошь «австриячки», ненавистной местной толпе, а уже позже, добытую в тяжелой классовой борьбе, французскую корку хлеба.
— А вы «док» какой? Женский? — «Ням-Ням» задумчиво посмотрела на распростертое тело.
— Мужской, — подключилась Лиз.
— Мы «наших» любим. Вы уже третий у нас. За месяц… — Она с улыбкой посмотрела на медсестру, которая заканчивала свое «кровавое», мокрое дело. Та повернулась:
— Марьяна, иди в пятую.
И, погромыхивая на реанимационных ухабах, каталка-коляска-телега, но уж точно не ландо, на немазаных, дребезжащих колесах отъехала, покинула место встречи, которого, по А. Ю. и Женьке Прицкеру, никак «изменить не». Отъехала.
Третий за месяц?.. Надо же… прямо месячные какие-то… А с чем? А кто? В голову лезло непонятно что… Сообразить… на троих. Поем хором и басом П. И. Ч.-а, из «Пиковой»: «Три карты, три карты…», «Третий лишний?», «Три товарища», «Три мушкетера-полотера», «Трое в одной лодке, не считая собаки» (Карацупа-Индус? 294 задержанных, не с той — вражеской, — с этой, родной…), «Три сестры», «Три танкиста» и, конечно же, по… триста… «Три (тополя) — на Плющихе», «В трех шагах от снегопада»… БэМа, «Тригодин — Погодин и, как всегда, — Невзгодин?» — коллеги Anton-a через «и», «Три кита?» — Вадика и, наконец, Вагнером «Три-стан и Изо-льда». «Любовь к трем…» (апельсины — родные осины?), к этому редкому фрукту, уж как-то совсем не вписывалась, выпадала. Она, эта самая, уже поскользнулась на цифре, хотя эту троицу из Марокко сейчас бы совсем не (мешало бы)…
Лиз повернула голову и сказала кому-то:
— Войтек, три стерильных — Б-38.
А что здесь делает этот польский «воин» в реанимации?
Кокетливый молодой человек с убийственными черными усиками просунул голову в проем двери:
— Тебе срочно?
— Нет. У меня есть еще.
— Минут через пятнадцать.
В голове у Сержа все опять (завертелось)… Еще быстрее поехало. Что-то напомнило это польское имя. Войтек? Войтек? Поляк — это точно… Про Польшу Серж знал много чего, но если честно — ничего. «Камо грядеши»? Верфи Гданьска — флаг явления — сопротивления советской оккупации, «Солидарность» по «Голосу», по «БиБиСи» и по «Немецкой (волне)», электрик Лех, эх, Валенса! — «Болек», осведомитель ГБ, Анджей Вайда: «Пепел и алмаз» (намаз?) — пять вечеров — за билетами, как за «докторской» (колбасой). Больной Шопен с его здоровой и «енной» французской дамой — ой! Другом, Жорж Санд, которая(ый) менял(а) курительные трубки и любовников (от обоих по-разному — дымилось фортом — «пьяно»!) каждую неделю и про которую Густав Флобер дружески сказал: «La grosse vache pleine d’encre» («Большая корова, полная чернил») — «Полонез Огинского» — обязательно! А как же… советское радио три-четыре раза в неделю давало возможность молодому поколению любителей «полонезного» жанра поскользить, «пополонезить» вдвоем по (когда — есть) довоенному паркету, почему-то всегда после обязательной утренней зарядки. Бодро и весело: «Встали — легли. Ноги — на ширину»… (если и то и другое — есть).
Но «Траурный» (марш) Шопена бил все рекорды. Сначала на Расстанной. Голос — тарелки — в ухо, глаз Сержа — на улицу, через вату, между двумя рамами: «За гробом идут представители советской общественности, которые несут на красных, бархатных награды покойного». За гробом — венки. Не надо — фирма веников не вяжет… За ними — родственники. За ними — толпа. За ними — пузатый трамвай, «американка» — номер четыре… На «колбасе» четвертого трамвая в последний раз свистел я «Розу мая»… «Я послал тебе черную розу в бокале»… все это как минимум три раза в неделю тащилось мимо его дома, номер тринадцать. Прямо к могиле Блока, на «Литераторские (ораторские?) мостки» и подмостки.
Молодая Ахматова еще в 19-ть 14-ом, восьмого июля, написала в Слепневе про это кладбище «волков» — «Волково»:
На Казанском или на Волковом
Время землю пришло покупать.
Ах! под небом северным шелковым
Так легко, так прохладно спать.
Cтранно… в 14-ом волки уже были, А. А. — тоже, а Сержа — еще и в помине не… но спалось там, на Расстанной — 13, действительно прохладно… Несмотря на совет «покупать землю», Серж так ничего и не купил.
Войтек? Ну и где же ты, помощник медсестры, лакомные усики? Пятнадцать минут уже… Давай, что обещал.
Да, была еще трехлетняя кобыла Войтек, которая полгода назад взяла первый приз в Венсене, второй тоже (приз, конечно) — кобыла и тоже трехлетка, но почему-то она неслась под (Вы)именем, то есть фамилией: «Высоцкий», по-русски неприлично, хоть бы коня назвали, но все-таки кобыла второй взяла. «Парижанин» № 19564 об этом сообщал с гордостью. Потом ТВ-ящик, из которого десятилетиями лился «похоронным» больной туберкулезом и усталый Фредерик. Затем промелькнул настоящий русско-польский маршал, который никогда не ругался матом, даже по-польски, в отличие от такого же, который — всех матом крыл и военная доктрина которого исходила — кровоточила из одной акушерской фразы/фазы: «Бабы нарожают!» Интересно от кого, когда двадцать семь миллионов «производителей» в могилах? И уже не встанут. Казимира Рокоссовского удалили от греха подальше, из столицы, в сорок девятом. Поляк, ну и давай туда — маршал, в Польшу, шагом маршал, в Варшаву. Сидел — до «маршала», то есть до — звания, то есть до — приз/в/нания, но — вышел.
Войтек, да что же это на самом деле?
Рокоссовский шесть лет создавал как бы «их» — нашу армию в «польском военводстве». Пока поляки не привели к присяге своего нового премьер-министра, законченного «антиотца-сталиниста» — Владислава Гомулку (который тоже — сидел, но уже от и до… и все-таки дотянул до выборов). Казимир любил любимого, как своего… «отца», «его ставку», но не любил эту польскую беспардонную «анти»-приставку. Он был «Ему — Отцу» верным и преданным, но все-таки не псом. Произошел конфликт с народным отсидягой — избранником. А Казимир уже прогревал моторы танков в польских военных городках, на всякий пожарный… В пятьдесят шестом Хрущ предложил Казимиру написать открытое письмо-статью в редакцию и в этой(ом) «врезать» всю правду народу о «бритом», ну, как Буденный, который пулеметным огнем своего домашнего, личного «Максима» (в спальне стоял, на столике, в ногах) встретил на лестнице «голубые мундиры», когда те пришли его арестовывать. Маршал Казимир Рокоссовский только развел руками, брякнул орденами и так вежливо и недоуменно: «Никита Сергеевич, товарищ Сталин для меня святой!»
— За «святого» ответишь! Всех «святых» — выносить! Хватит звенеть (медалями)! В Москву, маршал, в отставку…
— Держи, детка! — Войтек просунулся с какими-то пакетами. «Лакомные» вздрогнули:
— А ты сегодня ой-ёй-ёй…
— Не под-Лизы-вайся…
Наконец-то! Серж вспомнил то, что хотел вспомнить… Встать, плоскостопые всея Руси! Встать, косолапые! Эй, вы, плантоградые? Давай, давай на задние!.. Хватит с «утра» в sos-новом бору утром валять дурака-бока, шататься. Не фига, бессмысленно ползать по завалам-отвалам… а также по девять (месяцев) лежать по грязным, разным репейникам-дырам… С бодуна, из малинников, из ульевых проулков — переулков, со стен семиметровых клетушек коммуналок, с мокрых стен халуп, где эти три «шишкина» на вышитых ковриках и чумазых картонках, не Пушкина — Гоголя с базара… а ке(а)дровые шишки несут-ищут. Из зоопарков, сосновых боров, из русских гнилых берлог… выбирайтесь, спешите, переваливайтесь с бочонками не пороха — рома-меда, отдайте честь, вашему единственному представителю «№» 1 — Наполеону, который, это самое — пороха — потрохов… вдоволь! Если и было что симпатичное в этой страшной мясорубке (с нашей — двадцать семь миллионов: мы за ценой не постоим? «Белорусский вокзал»), то это косой и лапый «солдат» — Войтек. Когда-то в Риме — гуси спасли Капитолий! Три месяца назад газеты Канады захлебывались: тринадцать черных медведей охраняют (охреневают?) две тысячи девятьсот кустов море-хуаны — конопли, в Бразилии — те же гуси… вместо немецких (овчарок) гуляют… границы зоны — все на замке, — количество побегов заключенных, в этой отдельно взятой тюрьме, свелось к нулю. Обалдеть!
Всё бледнеет перед «нашим» — без эполет, даже медсестра Лиза, которая всё ищет и ищет неуловимые артерии пациентов и которая «до восьми». Войтек — самый необычный польский «солдат», принимавший участие в четырех штурмах монастыря, не Монте-Кристо — Кассино. Героям слава! Солдаты двадцать второй интендантской роты Второго польского корпуса генерала Андерса подобрали его в Иране, в Пехлеви, где проходила его реорганизация. Они научили хватайлапого подносить артиллерийские снаряды под огнем на поле боя. Артиллерист-Пушкин. И как подносил, Войтек! Зверь!.. Вот тебе и советский унизительный, циничный анекдот про армию Андерса, который «ходил» в то дымное время по советским траншеям — окопам: «Что такое вторая мировая война — это попытка Советского Союза, Великобритании и США заставить воевать армию Андерса». Смешно? Не очень. А разодранная вдрызг Польша? А десять тысяч польских офицеров в Катыни?.. И все — в затылок? А самолет генерала Владислава Сикорского?.. А самолет президента Качиньского?.. (Исключение «Аэро(гло)бус» И. Бродского пока летает) А?.. А?.. А?.. Войтек спас честь нации! Надо же чем медведи занимаются.
А «участковый»? Да нет — не мент, местный — «ай» (болит). Пятьдесят лет тому (где-то в 67-ом, о, Господи, столько не живут), часа в четыре после обеда, Серж подъехал к дому Мурузи на старой легковухе (легко в ухе?) с крестами на боках, но без — полумесяца. Это был последний вызов за день. Он кинул шоферу из спецбольницы Водников: «Леша, меня не жди. Как-нибудь доберусь…» «Полторы комнаты» приняли его более чем радушно. Попили чайку… Все обошлось без особых терапевтических вмешательств и волнений, и все разошлись по своим квадратам, углам и метрам. Никто не знал тогда, конечно, про Войтека, но про снаряды и польскую кровь — догадывались… Про «Червоны маки на Монте-Кассино…» — знали. «Полкомнаты» — наизусть, со словарем, «целая» — понаслышке, через тонкую перегородку. У Иосифа был старенький проигрыватель, который «вертел блин-пласт» на «78». Хозяин и «участковый» — шесть часов подряд слушали раз двадцать этот «кровавый» польский марш, роняя слова и пепел в стеклянную пепельницу. Позже И. Полякова, не без таланта, перевела 4 строчки припева:
Краснеют маки на Монте-Кассино,
От кровавой росы опьянев…
Точно, но Серж парадоксально усилил бы, только поменяв, точечно, один глагол: Бледнеют маки на Монте-Кассино… — охмелев от этого самого…
Бог ей судья и Лозинский тоже…
И действительно, на этом самом проклятом перевале, где стоял монастырь Монте-Кассино и где позже ночевал Н. Боков, они во время четырех штурмов потеряли — 924 (убитых, груз — 200?), 4199 — раненых — (такой же — 300?). Некому грузить… Проклятый монастырь! А через десять лет из американского «бугра» прилетела, донеслась «Песенка» Иосифа:
И с высот Олимпийских,
недоступных для галки,
там, на склонах альпийских,
где желтеют фиалки, —
хоть глаза ее зорки
и простор не тревожит, —
видит птичка пригорки,
но понять их не может…
А Войтек — понял. И Серж — вечером тоже как-то… добрался.
Позже в Израиле, впервые в мире, сделали операцию на позвоночнике — медведю. Но, к счастью, это был не Войтек — его собрат.
— Укольчик!
— Да что же это такое? Лизочка, мотайте — к мужу.
— Я скоро кончу.
— Меня, что ли?
— Вас я «при»… — Серж вздохнул. Все эти «литературные» штучки и шуточки рассыпались. Радость жизни уползла куда-то. Уже не хотелось шутить. Время текло непонятно как, правы физики, которые считают, что его (времени) вовсе нет и что его придумал скрипач Одинкамень (Эйнштейн), для того чтобы Лиз не опоздала к сожителю, который если что — убьет. В шесть вечера заскочил начальник — «подбородок»:
— Док, дышится?
Хотелось пошутить — «как ложь — жена колышется»… но не поймет энергичный, заграничный.
В семь вечера на минутку заглянул коллега — анестезист Марк Левин, с которого начались все эти «артиллеристы»…
— Так уж вышло…
— Да ладно. Ты ни при чем. Как это «в жизни отзовется»?
— Тоже верно.
— Может, другое?
— Возможно. Завтра — TоGD. Как дышится?
Серж потянул жесткую трубку в носу, по которой кислород добирался до артерий, мешала «собака».
— Пока дышу… — Про «надеюсь» говорить не хотелось, да и кто поймет…
— Я видел твои рентгеновские… — Они понимающе взглянули друг на друга.
— Ну, давай, — он протянул руку, — до завтра.
Банальный, но дружеский визит все-таки был приятен. Потом два помощника сестрицы, Войтек — не медведь и Андре — неизвестный ворочали его «остов» с боку на бок, поправляли простыни, подушки, делали массаж спины, втирали в кожу какую-то гадость, похоже, камфару, чтобы избежать этих самых «залежней» (в смысле «про»), и откровенно обсуждали над его телом сексуальные возможности, нет, не Лиз (с этим было покончено и, возможно, до «восьми»), а какой-то Карин. Диалог двух молодых людей носил эрогенный характер, под стать их возрасту и спецменту — моменту:
— У тебя с ней? У нее зад — сказка.
— Задсказка?
Остальное было за скобками. Без пяти восемь забежала Лиз, но уже без иглы. Колоть устала?
— Завтра — кольнемся!
За окном уже не каркало. Серж набрался сил и, как бы с разочарованием, выдохнул:
— Уже? Беги…
Она повернулась и унесла свой силуэт к своему, законному. А реанимация готовилось к обычной ночи. B отделении девять коек — «жильцов», семь — «да» (великолепная семерка?), двое — «нет». Интересно, к какой категории он сейчас относится, принадлежит? И тут вошла в его «медберлогу» высокая медсестра, уж точно не «милосердия», с ногами из-под мышек, в зеленой защитной пижамке (Пижамэ ты моя, пижамэ!..) и в такой же шапочке. На груди все это дело было закрыто, а на противоположной — все отвечало диалогу молодых самцов. Бедра у нее действительно были — «коня на скаку остановят».
— Вы Карин? («задсказка» — подсказка).
— А откуда?
— Мы с вами уже заочно…
— А вы «док»?
— Был.
— Ну что вы, «док» — это навсегда, как «чех-орда» — Чехов, Булгаков…
— А вы откуда про них? (Ничего себе…)
— Мой муж русский диплом пишет: «Врачи-хохмачи», по их запискам — на рубашках…
— На манжетах…
— Ой! Идиотка, я всё перепутала.
— Так у вас с мужем общие (корни)?
— Да нет, я — испанка!
— Ах… кастаньеты, мельницы… все с одной е-мельницы.
— А как вы угадали? — Она поправила прядь, ну волос, конечно, которые высунулись из-под шапочки. — Вчера мне 25 было (ДР — день рождения), он меня в — «Moulin» (rouge). Голые перья, ножки, сапожки… Да, у вас еще…
— Укол? Может, обойдемся?
— Ну что вы… сами знаете… эмболия (легких).
— Карина, извините за прозу в поэзии, пришлите мне через ваших пару «пистолетов» («пистолет» — тут, там — «утки», там… «парами и трава в росе…»), знаете, ночью, чтобы не беспокоить…
Так уж вышло, Сержу с детства была близка эта физилогия, независимость…
— Дуэлянт! — Она ловко это ввернула и выскользнула из контекста, из цепких чьих-то рук и из его «берлоги». Как там у Бабеля — Эппеля:
— Делай ночь, Нехама!
На боковую…
Теперь можно было окунуться… в себя, без всяких там «фиглей-миглей». Хотя мысли текли как-то вяло. Симптомы? Да никаких. Как он сюда попал? Зачем? Почему? Какой на фиг самомеданализ? Ничего себе: следствия-последствия. Сорок лет быть по ту сторону барьера, без «Индуса», и нате… молотком — бух! И рефлекс коленный исчез. У нормальных (людей с улицы) — нога на ногу… («замок» — бессознательная защитная позиция девушек и молодых, в поддых, женщин. Может, отсюда и «ключ-клич»: «На позицию девушка провожала бойца»?)… опять удар молоточком под коленную (чашечку) — бух, и нога взлетает, подпрыгивает. А тут — допрыгался — бей не бей, конец прыжкам, иудей. Завтра — ТоGD (trаnsit oéso-gastro-duodénаl) — это то же самое, что и TGV (Train grande vitesse). Два разных понятия, но — показывают движение. TGV-ToGD — от точки «А» до точки «Б». В данном «V» — «D». Скорости разные, а «Б» — одна. Мерзость заглотнул и… поехали, если повезет. Боже мой! Тут Серж мысленно на всем этом поставил точку, хватит — обесточил — «замироточил». Но одно верно на больничной (койке) — лучше бы простым пациентом, чем таким же скопом — со своим стетоскопом…
Кто сказал, что утро в «Моцарте» лучше вечера в «Сальери»? Оживленнее — да. В шесть утра вспыхнула какая-то активность. Из всех углов поднималась ночная смена: медсестры, их немногочисленные помощники и «цы», санитарки — все те, кому сегодня удалось «отъехать» часа на три-четыре: в углах на матрасах, на раскладушках, в легких алюминиевых креслах, подремать на столах. В семь утра зажгли свет в коридоре, и началось специфическое реанимационное утро — деятельность: в уши пациентов — термометр, на руку муфту — давление, в нос — кислород, в вену — иглы, из «пистолетов» — в банки-бокалы, б/у простыни (их след простыл) — в баки, график — в личный лист-трафик. В 7.30 — лихорадка деятельности поднялась на градус. Слышались сонные голоса, стук тележек, каталок на стыках палат, оживленные, спросонья, диалоги:
— Хе, голубушка, да куда же вы сползли…
— Это не я — простыня…
Вопили кардиоскопы, не — планово, а — спонтанно. Иногда вопили подо/п/лечные. Все девять «постояльцев» были живы, и это было наградой ночной смене — ночь «проспана» не зря, никого не «проспали». В 7.45 каталка «Марьяна-кормилица» въехала в палату:
— А полопать?
— А? — странно Серж поймал себя на мысли, что тут… на «пороге»… «basic instinct» — лучше «коленного» рефлекса. — А что лопать?
— Что композитор послал.
Значит: четыре сухарика, корова — кубик масла (особо мерзкий Н. Пунин за столом с А. Ахматовой и ее сыном Левой: «Масло только Ирочке!» — его дочке. Это в каких же мирах такие рождаются?), клубничка конфитюра, липовый мешочек чая («Эль грею?») на нитке и кипяток.
— А может, шоколаду? У меня пудра: «Ванина», — запричитала «Ням-Ням».
— Ванини, — ухмыльнулся Серж.
День обещал… За окном уже открыли свои глотки вороны.
В 8.00 замелькали уже знакомые лица, чтобы не сказать «ножки» — Лиз, Карин, еще штук десять — похоже, пятерых обладательниц… странно сексуальное «бездорожье» обостряет это дело… на краю «темных аллей» (алей?) и коридоров… В 9.00 «начальник» повел свое воинство в обход — в медобход. Снова ударила литания медных латинских терминов:
— Эмболия?
— Ловенокс.
— Позвоните Тажежу!
— It’s a long way to Tipperary… — раз в день.
— Простата — святая простота запредельного возраста.
А у него какой?
— Пневмоторакс.
И опять:
— Ну и как дышится?
— Хреново, как пишется…
В 11.15 молодой человек просунул голову в дверь:
— Кто тут на снимок?..
— Я — на «портрет», — в тон ему ответил Серж.
Внутренности каждого здания — лабиринт. В «Моцарте» чехарда уровней полов создает дополнительные неудобства. Повороты, подъемы на две-три ступеньки, лестничные спуски… Чтобы доехать в «горизонтальном» до лифта, нужно войти в три виража. Правда, водитель «транспортного» (средства) только четыре раза мягко врезался в стену, а так доехали. «Каррара» — внизу не очень помогала верхним виражам. «Передвижник» был явно склонен к диалогу:
— Доедем?
— Возможно.
— Вверх?
— Вниз.
Ждали минут десять. Серж как мог поддерживал разговор:
— А у вас лифты часто (ходят)?
— Да нет… ломаются. У нас их вообще — три, но «ломовой», который не… — один.
За закрытыми дверьми что-то гремело, ползало, напрягалось. Из кармана мятой блузы «перевозчика» торчала книжка. Автора не было видно, но титр лез в глаза. «Принц»… Серж вытянулся, пытаясь глазом зацепить «нищего», ну, конечно же, — Марка (Твена). Ты ж понимаешь… Видимо, оценив, что интеллектуальный уровень диалога зашкаливает, молодой человек «поднял планку»:
— Я тут книжку нашел. Кто-то выкинул, по коням, — он похлопал себя по книжному — передвижному (карману), — класс! Я даже на память…
— ?
Этот санитар был не так прост, как его каталка.
— «Мощь государства определяется не в лошадиных силах, а в Троянских конях». Тут не очень понятно…
Так вот что торчало в левом…
— Э-ба! Привет, Никко… и Каспер(ский)!
— О, Господи! Мак и Авелли!..
— Скажите, а второй кто?
— Специа-Лист по «контактам».
— А…
Со скрипом (лями?) подъехала «коробка». Боже мой, открылись двери. Десять «кубических» были забиты под потолок. Чтобы выпустить каталку, все содержимое выкатилось из его «брюха». Даже непонятно, как это все туда влезло (а брутто в кг?): «ложе» — с молодой дамой, коляска — с немолодой, четыре капельницы размахивали своими «палками», три санитара из центральных стран Африки плюс четверо французских аборигенов, которые боязливо жались по стенкам лифта. Сержин «мак» рванулся вперед, за ним — второй с «девой», который встал рядом. В его ногах приютилась «чресло»-коляска, а четверо местных «генов» вонзились в пустое пространство по вертикали, между колес и железных «горизонталей». Такое ощущение, что их санитарно-транспортный проезд-девиз был: «До краев!» Два здоровых потеснили «все это»… и третий нажал на кнопку. Каррарский, Касперский и два Сикорских — не спасли. В лифте было такое ощущение, как в парижском квартале «Le goutte d’Or» — «Золотая капля», где годами разноцветные ребята торговали — «капали» в свое (удовольствие) наркотой. Здесь «колес» не было, но «золотая» атмосфера базара ложилась на случайный лифтовый «коллектив» как надо. «Золотая молодежь» переговаривалась открыто, не надевая белых перчаток и не заботясь об ушах и душах присутствующих.
— А ты ей засади!
Пожилое «кресло» наклонилось к лежащей рядом с Сергеем «деве»:
— Он хочет высадить?
— Ну что вы, это «за» — личное…
А еще неделю тому Серж от удивления рот раскрыл. Японец Qubajsi решил в космосе соединить два сателлита десятиметровым тросом и по нему лифт пустить. Инженер — спец по лифтам («т» не нужно?). Уже «коробка» в 36 кубов-сантиметров по модели ползает. Мир ахнул и дал ему сто двадцать миллионов. Серж рот закрыл и ничего не дал. А «лифтер» не успокоился… он решил теперь соединить сателлит (на геостатической орбите) со своей квартирой в Токио. Девяносто шесть тысяч километров нанотроса там уже «наноплели», и все теперь ожидают японской «подвязки». Через двадцать лет туристам-пассажирам: «Заходите, пожалуйста, приподымем!» — полное «обояси»! Вы — в космос, инженеры — в клинику (в псих?). А пока выручай, Кубаясик. Есть еще время, заскочи к «Моцарту», там два лифта без дела стоят. Заплатят.
И третий лифт пятой республики — «мелтинго-потовый», «мелтинго-потный» заскользил кряхтя вниз, к рентгенам и «кюри» и, хорошо бы не произносить этого, — к диагнозу.
— Вылезаем, — случайный любитель Никколы М. толкнул каталку наружу. Всех «заключенных» базар-лифта уже рассыпали по этажам. Здесь, в полуподвале, было тихо. Никто никуда не ломился, только рентгеновские аппараты тихо жужжали и светили лампами, напоминая всем желающим, что у Жолио-Кюри была жена, которая открыла все это… Полуоткрытые двери трех кабинетов позволяли увидеть довольно внушительное пространство, в котором суетился только один субъект.
— Вы ко мне? — он обернулся на колесный стук.
Серж выдохнул:
— Нет, к вашему аппарату.
— Тогда в четвертый и подождите…
«Начинается», — подумал Серж, ибо «на свечку дуло из угла» и было довольно прохладно лежать под белой… никакого жанра — «соблазна» — не морг, но все-таки… плюс шестнадцать.
— Ну а я пошел… — сказал его «рулевой». — Когда закончите, меня вызовут. — И тут же «смылся».
Тишина в студии. Вертикальная стена рентгеновского (аппарата) занимала полкомнаты, а в маленькой клетушке за стеклом светились три портативных компа. Две капельницы болтались на «железе», стойка была накрепко присобачена к кадру «лежева». Справа портативное радио: «Амадей» (а как же иначе) ломилось, захлебывалось от десятков пиццикат, стаккат, двойных нот, аккордов и фиоритур… Скрипке было наплевать на всю эту тишину, на ожидание кого-то, которого нет вовсе, на технаря, который в третьем кабинете нажимает на все педали-кнопки, пытаясь сделать удачный снимок рыхлой дамы с таким же бюстом, занесенной сюда тем же «золотым» ветром — лифтом, на этого Сержа, «бывшего», который не понимает, что он здесь делает, и который анализирует всё что ни попадя… кроме своего медицинского… в ожидании Годо, в смысле рентгена.
Миловидный голос радиодамочки разорвал тишину:
— Яша Хейфец. «Двадцать четыре каприза Паганини»…
— Опять Никколо! А чего тут удивляться, Яша — не барабан…
Мысли плыли, а жесткая «труба» с кислородом в носу уже не мешала и возвращала к музыкальному сюжету. Никколо Паганини — любовник средней «руки» второй (средней) сестры Бони, Паолины, княгини Пьомбино, Массы, Каррары и Гарильядо. Ему генетически не повезло. Сначала с ней (кто-то подсчитал 152 любовника — за сорок), потом — с «синдромом Марфана», и в пятьдесят восемь лет он — сыграл и отыграл, порвались все струны — отскрипел. Сейчас, на каталке, Серж никак не мог вспомнить, что же это за синдром, который унес великого Никколу. Похоже, «Марфан» — это триптих: поражение глаз, сердечно-сосудистой системы и удлинение конечностей. Отсутствие значительной «подушки» соединительной ткани позволяет суставам развивать такую гибкость, которую ни за какие деньги… даже если ты — Яша. Но не это трогало Сержа. Симпатично другое: Мессалина-Паолина-Полинька назначила Никколу № 2 на три поста: первый — любовник, второй — капитан личной гвардии — ее тело(а) — хранитель и третий, не лишний, — придворный виртуоз. Первый, правда, временно. «Пост сдал! Пост принял!» Из всех этих Серж лично предпочитал второе — капитана, наверное, потому, что всю жизнь оставался младшим лейтенантом, а уж любовником… любовники приходят и уходят, а капитанские (погоны) — это, как Болт, «подъемные» и ключи от съемных квартир — навсегда.
Теперь уже дуло изо всех углов. Технарь исчез насовсем. На стене у стеклянного закутка (от X-лучей) висела репродукция… Ничего — себе — пре-Целков, пост? Серж зацепил ее глазом. Броские фламандские дамы, обрубки шей — столбы, а груди — им могли бы позавидовать эти… «мычащие по молоку». Длинные тонкие ноги держали эти центнеры живого мяса — Жан-Мария Бумпют (Jean-Marie Boomputte), что по-французски и по-русски переводилась не как «первый бал Наташи Ростовой», а как — «вечеринка у проститутки». Опять прощения просить надо у языка и «фамиленосца».
Странно как-то все это крутится в Сержиной «черепной». Всё о ком-то, всё о чем-то, а о себе некогда подумать… А ведь сейчас, когда «технарь» придет… Может, специально он, Серж, все это мысленно отодвигает?
— А вот и мы, — сказал этот «пленочно-кассетный», протирая руки.
— Похоже, вы не очень спешили…
— Да у меня четыре… а нас немного.
— Охотно верю.
— Встать можете?
— Если поможете с этой «банкой», — и Серж кивнул на переносной железный баллон кислорода, на сорок литров.
Вертикально, по правде сказать, стоять было не очень, перед глазами все плыло, но уже кругами. Хорошо, что у этого «железа» (аппарата) были какие-то ручки.
— Я вам дам выпить…
— Гадость?..
— Да уж, конечно, не «Вдову Клико», — и он нажал на кнопки. Сосок трубы ласково и доверчиво прижался к «солнечному сплетению». — Глотка`ми, не всё сразу…
— Да уж…
«Мерзость» свела челюсти…
— Еще…
Серж видел краем глаза экран компа… белый ручеек пробивался, но не так чтобы уж очень… Техник засуетился:
— Еще, то есть — «encore»! Вы уже всё? Похоже, не проходит…
— А ведь все течет…
— Еще стакан…
— Давайте!
— Залпом!
Сам бы ты залпом… От этого «залпа» закружилась голова, как у этих, у «Зимне-Летнего» после, единственного (?)… (говорят) «Авроры».
Странно. Серж вдруг почувствовал, что что-то, на уровне «солнечного сплетения» (ты ж понимаешь, «солнечного» — в контексте неуместно), куда этот рентгеновский «сосок» снаружи нежно присосался, — вдруг захлопнулось, как двери-девери от удара ветра, на сквозняке. «И вновь у этого самого входа» (гробового?)… Сквозняк и толкучка. И эта, с косой.
Техник нажимал на кнопки, и теперь уже сноп Х-лучей прошил «малострадальное» тело.
— Ничего не понимаю…
А что здесь понимать… Из точки «А» — в точку «В»… Пищевод ведет в желудок… тут понимать нечего. Если контрастная (жидкость) не проходит… зна-
чит, что-то мешает. Значит, не виноват Тажеж, значит, не виноват Левин, значит, не виноват Герцен? (два тома писать, не дома, в Лондоне — одного хватит). Значит — патология! А кто виноват? Да никто — судьба (в смысле — папа с мамой). А где же симптомы? Если даже жидкость не проходит — то только под нож. Не хотелось ана(аго/н)лизировать, да еще стоя, — это позже. А мозг Сержа просто отказывался признавать эту новую ситуацию, увы, — реальность. И он, этот мозг-идиот, вдруг вместо того, чтобы рвануть на себе рубаху от жалости, от этого неожиданного «приглашения на стол», на казнь — к хирургам, поплакать над общей судьбой, вдруг «дал» почему-то частушкой:
Ах! Туфли мои…
Лопается кожа.
Я тебе бы отдалась…
Но в сенях негоже.
Как же это «перелопатить» на французский, чтобы не оскорбить cамого Михаила Леонидовича, ни его авто — переводчика — «Лозинский», ни Cержину личную переводчицу — Ани, и, не дай бог, его собственную иностранную жену — на «Ф», не покоробить эту его персональную «лопату». И, о сюрприз, его головной мозг, этот ленивый идиот, подсказал — выдал — перекопал тут же, на этот самый — Верлена…
Oh! Mes belles chaussures…
La crème fraîche des craquelures.
Prends mes fesses… comme garniture —
C’est tout ce qui reste de confiture.
Может, на а`нглийский? Нет, этот Сержин не потянул, протянул… сам переводи — не спиннингом-«спинным», но Оливье Требюк, который на пять минут заскочил в «Моцарт», так — на «ку-ку», в три минуты, защитил не «докторскую», а свою и литературную «честь семьи»:
Wow! How nice is my footwear!
The fraiche butter is cracking there.
Taking my ass as container
And eating jam in my armchair.
И уже чуть позже, в своей «берлоге», на четвертом, «бессознательный сдвиг по фазе» (р?) принес ответ не Чемберлену — Оливье — Сержу. В 17.15 — в 16.15, по — Гринвичу:
Ах! Как прекрасно ходить в туфлях!
Как — в сливки, в — масло, как ноги — в пах…
Бери мой зад. Он твой — контейнер…
Мое повидло, товарищ Клейнер!
Ничего себе порезвились… в туфлях — языки (а линг-барьеры?)… Секс? Биологическая защита… «на краю»?.. Черт знает что? А если это «синдром» Фанфана-Тюльпана — Жерара Филипа? Не хотелось бы…
А его старший брат, Ив Требюк — глобтротер, который в «UTA» — крыльями туда-сюда, который тоже на пять (минут) забежал к Сержу после «младшенького» и который в Ханое своими глазами наблюдал захват города доблестным «Вьетмином», перевел с ходу (и по своему желанию) «контейнер повидла» на… турецкий. «Не нужен нам берег турецкий…» Ошибаетесь, господа, ох как нужен:
Ahguzel akkabilarm
Krema çatlaklari!
Popomu garnitur olarak al
Kalan recel sadece bu…
Иван Алексеевич, «Ай, тяжела турецкая шарманка!»…
Следующие три дня до «ножа» выплывали из тумана, ну, как эти «челны» — члены — русского мужика, который любил топить влюбленных женщин, в набегавшие волны. Чтобы поднять себе настроение, Серж даже придумал тему-заголовок оптимистической джонки-книжонки: «Завтра будем пободрее…», хотя сам в эту «лодку» не верил. Раскачивала реальность. Новая, старая ситуации… Одна — уже привела его в эти стены, вторая — в лучшем случае здесь (в реанимации) его на какое-то время оставит. В худшем… Странно, но в это время «ножей» он почему-то подумал о своей переводчице Ани (почему, зачем, ведь она не его «лебединая» — бредовая-либидовая?), которая все время пытается зачем-то постигнуть «загадочную» русскую глубину (в смысле — «Муму»? Русское «глубоководие»? К «Титанику» cобачку, Cобчака, не возьмете?), — душу языка-народа, что ли, вкус слезы. Успеть бы рассказать ей этот полуанекдот для двух групп студентов литфака. Проф. (по-здешнему, за бугром, там — преподаватель) чиркнул мелом на доске забавные четыре строчки, которые он услышал по радио, когда рязанский хор, на всю Ивановскую, развивал, разевал, знакомил (весь соц-поц-лагерь?) с тем, что он будет делать сегодня вечером:
Эх, лапти мои…
Четыре оборки…
Хочу — дома заночую,
Хочу — у Егорки.
(Опять — лапти… «Сапожники»?.. «Красильщики»?.. «Крепежники»?.. Где-то ткут, натягивая холсты на подрамники, — «Текстильщики». Про «кокетливые туфли из конопли, с четырьмя»… — для сельской болотистой, через сто пятьдесят лет после отмены «крепостного»). Первая группа должна была перевести «заночую» на «English», вторая, отдохнув от этого наглого «наглиша — инглиша» — обратно, на местный, «крепостной», но с егоркиным ароматом — «брексита». Справятся?
Невыносимо туфли блещут лаком.
До бездны только шаг, все решено…
Мне дома сон уже не лаком,
Мне нынче спать у Джорджа суждено.
И как справились! То ли группа, то ли — один, Лозинско-продвинутый. Безделушка… но какая! Коснуться глазом — ухом приятно. Уловить интонацию, насмешку-радость. Все это он хорошо запомнил и сомнения тоже. А поймет ли эта дама классического французского эту липоватную фанеру, эти «оборки» — под, эту иронию (последнего перевода), чисто русскую? Не завернется ли? И при чем тут она — жена французского Командора Почетного (Легиона), который глаз за(на) свою Родину во Вьетнаме положил, и не всегда счастливый русский язык этот, и он — Серж, бывший (и там и тут) анестезиолог — (ист)? И весь этот «сапожный» бред, который через три дня… сменится другим бре(н)дом — берегом.
Эти три дня в его «медберлоге» были «Днями открытых дверей». Если и раньше они не так чтобы закрывались, то теперь, похоже, они были просто… — нараспашку. Кого только не перебывало в эти семьдесят два часа: кардиолог, реаниматолог, радиолог, анестезист, хирург, кинези. Только стоматолог, психолог и, простите, так уже вышло, гинеколог почему-то не зашли попрощаться — представиться. А команда «иглоукалывателей» вообще расположилась табором, у этого места встреч. «Квадрат» Тажежа влез в проем:
— Не виновата — я…
— А тебя никто и не…
— Хочешь анекдот?
— Про гастрит?
— А он еще и «острит».
— Давай уж.
— Журналист в стране кокосовых (грехов — орехов). Все висит. Высоко. «Как же вы их тут собираете?» — «Да так… ложимся под (ними) и ждем ветра…» — «А когда его нет?» — «Ну тогда — не урожай!» Рожай, не рожай, все равно — неурожай! — и он повалился от хохота.
Серж тоже «подтянул», но не повалился — уже лежал. Потом, вдруг, появилось хорошенькое женское лицо-силуэт почему-то в гражданском черном платье с белым горошком, ну, типа: «Какая женщина всегда знает, где находится ее муж? Вдова». Не похоже. Серж это помнил отчетливо, потому что было ощущение, что этот белый (горошек) подкатился прямо к нему. Никто — не забит, ничто — не забито.
— Салют, доктор.
— Привет. А вы кто?
— Я ваш(а) — анестезист, — рассыпался (не на пол, в — улыбке) «горошек».
Господи, красива до неприличия.
— Ну тогда я — отдаюсь в ваши…
Она улыбнулась:
— Руки? Отдавайтесь.
Хорошо бы наоборот…
— Ну вот и славно, до… (в смысле — завтра), док.
Кардиолог был дебил.
Если мальчик любит мыло,
пасту или порошок,
то у этого дебила
будет заворот кишок.
«Заворот» — поворот (кишок — какой стишок!) был у того, кто любил мыло… Дебил — не дебил, но Сержа «надыбил». Два пучка седых немытых волос торчали по двум сторонам немытого мылом черепа. Он был похож на прозектора — трупдока Гаршина, за которого должна была выйти замуж Анна Ахматова и с которым у нее ничего не… Тому, по трупам, за день до свадьбы приснился сон. Вовремя умершая матерь умоляла своего сына — в прозекторском сне: «Да не вводи ты эту (ведьму) в семью». Расторгнул. Не ввел. Может, и к лучшему. Иосиф тоже какое-то время работал в прозекторской. И «Хвост» — по его мнению… «Немытый» все время пытался выяснить, был ли у Сержа инфаркт и страдает ли он от чего-нибудь «высокого» (в смысле артериального)… Хотелось ответить, что только от социальной несправедливости, когда он его/ее видит, или от второго кошмарного «пришествия»: фото «папы Ирочки» — Н. Пунина за одним обеденным столом («котел» общий, а маслице — частное!) вместе с А. А. А. и ее сыном. После визита хорошенького «горошка» и «дебила»-стишка особенно запомнился — хирург, который стал главным и действующим лицом, — доктор Chich. Шиш? Надо же… И тут судьба — показала?
— Шиш — хирург, — он улыбнулся и протянул руку.
Ах, как подмывало ответить этому французскому Пирогову: Шиш не Шиш — ножом не рассме-шиш-ь, — но Серж сдержал себя, — а вдруг?..
— Бывший — агент Морфея…
— А я думал — «Моссада», — лукаво уронил Шиш.
А он не прост…
— Вы друг Тажежа?
— Похоже… Шарло — мне близок…
— Значит, и вы мне…
Начало было симпатичным и обещающим.
— Теперь о наших с вами (делах). Я попытаюсь все сделать, как Циклоп — «целиоскопом», не открывая «ящик Пандоры» (это он о Сержином брюхе), — но все же я не могу дать гарантии…
— Какие гарантии, дорогой док? Только не забудьте, открыв это «дело», без офтальмолога… его закрыть.
— Обещаю.
Начало было положено. Они сунули друг другу руки. Как это там: «Невыносимо туфли блещут лаком?..» и дальше — про лакомства.
Последний день до операции прошел относительно спокойно, хотя никаких лакомств… не было. Зачем дергаться, когда ничего не изменить. Утром вдруг забежал Эрик… — медбрат, с которым Серж (по-мед-братски) стоя жевал каждый день, пять лет, батон-палку-багет в 40 сантиметров с сыром и ветчиной в «Леонардо». Эрик был энтузиаст, но с полным (приветом)… и в свободное от «да Винчи» время бахал на барабане — джаз (жизнь, в которой есть «бах», с маленькой, с маленькой… — бахословенна!) и принципиально «крутил педали», отказываясь от всего, что на бензине. Сейчас на нем была желтая футболка, на которой белым читалось по-местному: Cafe — «La réservoir d’essence» — ну, кафе — «Бензобак». Серж «бросил»:
— Ты что, автозаправку купил?
— Да нет. Кафе у меня рядом с домом, для старшеклассников. Я там два раза в неделю «стучу». Мы даже девиз заделали для второгодников: «Не сдашь „бак“ (аттестат перезрелости) — вали в „Бензобак“»! Двадцать процентов скидка на «коку» и на «белое»… — из-под полы.
— Бензо-передин? Потому и — «Бензо-бак»!..
— Похоже. Классами (кассово) из колледжа валят. Там вместо столиков — в этом(й) кафе — «резервации» — резервуары из ворованных мопедов — бензобаки. Бубу, ты вот что… я и Алиса (тоже мигрантка «Моцарта» из страны «да Винчи») тебя любим… и Тажеж тоже… держись. Мы к тебе завтра прорвемся, после восьми.
— Не напрягайтесь, ребята, я буду — «под этим»…
— Да хоть — «под тем»…
— Ладно, «ударник», беги. Стучи — этими, крути — теми (педали)… может, увидимся.
И дружеская волна тепла слегка накрыла Сержа.
А напротив унылый «ящик-ТВ» давал унылые местные новости, правда, разбавленные «открытыми столами — не 12-ю стульями» — пожилых, истеричных — «консультант-мутантов». На этот раз про Бразилию. Всегда приятно поддержать разговор на французском, когда бордель на — португальском (в смысле — бразильского), у кого-то, особенно если «права человека»… эти сволочи, ущемляют, как у этого «рыжего» — в Америке, у седого — наглого, «под бокс» — в Израиле или у этого, совсем уже спятившего… на всё готовом — «голубом» (Дунае), которые палки в колеса всему «союзу»… А если — свой (в смысле — борделя), то это даже хорошо — секстуризм в «караванах»… несмотря на то что Венсенский (лес?) — далеко (за отсутствием присутствия «этого» — в Булонском, где когда-то для примера завалили не премьера — Мату Хари…), и штрафуют, гады, не по правилам. Эти — «в ящике», вопили, вспоминая год, когда на португальском… проявилось это новое слово — «импичмент» — полный беспочмент. Сенат и Парламент Бразилии, в 20-ть 16-ом, спровоцировали — «выкидыш». Мадам Дилма Руссефф (русско-бразильская дама, на-«Petrobras», не «рука» Москвы-«нефти», поскользнулась?) была публично выкинута из ее красного, плюшевого, президентского — в плешивое/ую/ на балконе — кресло-качалку.
— Во дают!.. — нянечка Роза, что «по относительной чистоте», что-то делала со своей супер-кибер-шваброй (5 — насадок), под его спец-кроватью, разинула рот на «ТВ-коробку», где резвились французские консультанты. Серж так увлекся своими и чужими (мыслями?), что не заметил даже, как она вкатилась сюда со своим «телегиным».
— Стране угля…
— У них что, «атома» нет?..
— А зачем им атом, когда есть — Месси…
— Мессия?
— В каком-то, Роза…
И та, забыв свои «прямые» (обязанности), «кривыми» — снова уставилась в «коробку».
Так почему же эта Dilma Rousseff — русская дама? Серж был уверен, к этому «гнилому месту» ведут два обстоятельства. Первое: Господа, бразильцы, теле-радио-слушатели: Вслушайтесь. «Руссефф» — вам что-нибудь это напоминает? Ведь вам «на уши» слон не наступил? Второе: эти два эфемерных э-«ff»-а — (граф Оrloff, такой же — Brussiloff, не говоря уж про Romanoff-а). На Западе — эти конечные, конченные две… тянут местную орфографию на Восток — ногами вперед, к мокрым петлям осин, к «развесистой клюкве» или, в крайнем, к плакучим дерева`м — ивам.
Бразилия… Пеле…
Cтоп!
Кто помнит это не «хмурое воскресенье»? Вся — Франция и Серж — тоже. В этот день случилось чудо: 12-го июля 98-го года — в воскресении/е? Хотя… и горе тоже. В этот же день погиб в Ирландском море — Эрик Табарли — гордость и слава этой республики — «королевства». Табарли — бывший офицер, военно-морской летчик, полуфранцуз, полуирландец (по маме), был первым, который прервал, разорвал английскую «гегемонию» — владычество, под парусом, на всех возможных морях и океанах. А его, ах, этот парусник, эти безумные линии — «Pen Diuck — 1898», глаз не оторвать! Жалко в воду на таких… и такое спускать… Но кто в этот день счастливого «безумия», кто помнил об этом? Серж! Ну, в общем это был некоторый «вариант конца» Прокофьева («Любовь к трем…» — опять апельсины из… и «Пети и волка», если Петя — Сергей Сергеевич (?), то волк, ну сами понимаете…), этого лауреата шести «волчьих» премий — 5 марта… Ну и ну… все перепуталось.
Стоп!
Впервые эта бело-сине-красная и футбольная — вышла в финал с Бразилией. Два гола Зидана головой и один большого любителя Моцарта — Эммануэля Пети накрыли всю Францию «покрывалом» невиданного, видимого экстаза.
Ах! Ох! что творилось в ту ночь на улицах страны и в «ТВ-ящиках» и черепных коробках. В двадцать три часа на «Елисеях» толпа сто тысяч! Вы ж понимаете… И все такое… А когда по «Триумфальной» (Ремарка-ремарка) полыхнуло «лазарем» — «Zidan-président» — «Зидана — в президенты!», радость толпы сменилась настоящей коллективной и гордой истерикой. Дожившие говорили, что все «побледнело»… перед таким движением масс, даже Де Голль, в своем генерал-майорском кеппи-мундире, в сорок четвертом, в день освобождения этой самой Арки.
А за двадцать часов до этого, в четыре утра, 12-го (дон,) Карлос, в смысле — Роберто нападающий, сам — звезда, который делил «номер» с бразильской супер (звездой) и тоже нападающим (который уже не мог ни на кого напасть — Господи, напасть какая!), — Рональдо. Карлос вскочил в холодном поту. Этот особо «звезданутый» Рональдо, его сосед, — потерял сознание и, похоже, зашелся в конвульсиях. Медицинский «стафф» кинулся «бомбардиром» на помощь. И второго, на поле — самого главного, на «скорой» французской «немощи», живого (не как одну ле-Ди), доставили в клинику «Porte des Lilas» («Въезд-вход-дверь сирени») под сиреной, как в одноименной французской «фильме». Всё, «желтым» — капут.
За двадцать часов до финала — не — «ок»-лемается, а если даже — «ок», Бразилия из этого самого дела… не вылезет. Лозунг «Не важно — выигрывать, важно — участвовать, чтобы проигрывать?» — имел место.
Боже мой, уже двадцать, как…
Прав был завхоз команды бело-сине-красных Даматино де Фария (которого все почему-то звали «Ману»), который за десять часов до этого взрыва эмоций погрузил в холодильник своего нанятого грузовичка пятилитровый «magnum» шампанского — иезуита «Dom Pérignon»-а — 5892 евро и кое-что другое подешевле… — 30 футбольных маек с белой звездой чемпионов мира, на всякий… (приказано, в случае пожара — поражения — «tée-shirt» — сжечь, пятилитрового «иезуита» — вернуть!) Личная инициатива… всегда наказуема. А вдруг?
Завхоз Даматино де Фария — не ошибся. Рональдо, похоже, «откипел». После потери сознания и судорог забивать это самое… в ворота противника, то есть — «француза», гиблое дело. Сможет? Через девятнадцать часов супер-«звезда» вернулась на поле «боя», но это уже был «бой» со своей тенью и без мяча. Кто — с мячом к нам придет, тот — от мяча и погибнет! Он, бедный Рональдо, даже не бегал, просто ходил, дышал зеленым. Эх, дорогой Загалло (тренер) — оставайся теперь в Европе, тебя в Рио очень ждут…
Да, все это ужасно симпатично, но при чем тут Серж?
В 5 утра, этого 12-го — воскресенья, в его квартире на Saint-Maur, на четвертом пронзительно звякнуло. От неожиданности Болт прыгнул с библиотеки на спящего хозяина и его гостью. Серж уже не помнил, кто прыгал: Болт или Гайка, но то, что гостья пнула его голой ногой, — это он помнил отчетливо:
— Опять тебя…
— Алло… — Серж приоткрыл… (глаз, разумеется). — Пат?
Приятель анестезист(олог), доктор Таеб, «висел» на проводе, но не как у Олега Григорьева — электрик Петров.
— Ты что, «охренел»? Что случилось?
— Я в — «Lilas»! Хочешь спасти Бразилию?
— Бастилию?
— Бра-зи-лию!
Патрик был другом. За него… но сегодня вечером… — в «ночное».
— А в чем дело? У тебя что, в башке от этой «сирени» — осыпалось?
— Просыпайся, просыпалось. Ты — стоишь? Только не — падай…
— Уже…
— У меня — бразильцы!.. Полкоманды плюс Загалло — тренер… У всех — диарея.
— Ты шутишь? Им же сегодня — за «золотом».
— На сегодня отбегались. Особенно Рональдо. Похоже, у него был криз эпилепсии… Но по мне — пищевая и тяжелая (инфекция). В общем, лишние «руки» не помешали — бы…
— Если приеду, то этого мне не — простят…
— Кто?
— Страны… финалисты…
— Тоже верно.
— Пат, у меня дома дама… — еще теплая… если уж совсем «зашьешься» — охлажу. Звони. — И Серж повесил трубку. Спать уже не хотелось. Вопросы толпились толпой.
Пищевая интоксикация за 15 часов до финала чемпионата мира?.. Случайность? Судьба? Смешно… Кто-то помог? Шеф-повар? Соперники? Может, «свои»? «DST»? Может, «чужие»? Что-то сверлило душу. Ах, да… Идиот… я отказал приятелю. А как же в «огонь и в эту самую»?.. У них там сейчас сумасшедший (дом)… Он потянулся к телефонной (трубке). Дама оторвала сонную голову:
— Что случилось?
— Сиреневый туман…
И тут Пат опередил, звякнул:
— «Ок»! Все живы.
— А матч?
— Отыгрались. Серж, спасибо, что ты меня утром не… («послал»).
— Еще — не вечер…
Через двадцать лет Эммануэль Пети, в документальном фильме «Арте» про этот — «98»-ой, ну тот, который — третий забил Таффарелю и который «Реквием» Моцарта — на всю мощность в наушниках перед матчем, искренне заявит обалдевшей «публике — республике», что, похоже, «этот матч был плодом — небольшой договоренности»… Emmanuel Petit: «Peut-être le fruit d’un petit arrangement»? Petit — (маленький) о совсем небольшом — «petit», так, мелочи, в смысле — «arrangement»…
Агата Тристи?..
«Сиреневый» диагноз двадцатилетней давности, как туман, уже проплыл, но Серж был уверен: его медверсия — меддиверсия.
Если все было понятно про Розу, которая тут — тряпками, то совсем непонятно… при чем тут далекая «скандалистка» Дилма и эти мордатые, в близком, «ящике»? И вдруг… так это же, на балконе, в качалке (мы не только качаем… нефть) — «литературная» (дама)!
Kopà Gabbana?.. Карнавал… Тюрьмы… Полмиллиона — за решеткой. Сто двадцать тысяч заключенных с законченным (средним)… остальные с «не». Читать и писать умеют, но с трудом… Тюрьмы — кошмар. Медицины — нет. Овчарок — нет, или почти… (на всех «собчаков» не напасешься). Но ножи — есть. А женских «ек» — нет? Хотя у кого как. В камерах играют в карты, татуируют и это тоже… пьют «горькую», смотрят — TV, а в основном банды в этих заведениях — режут, режут и режут (коллег и соседей по камере), реже поют и танцуют. И, конечно же, «в бега». Правда, появился некий прогресс, новые ростки-побеги. В штате Паулу, господин Каленос, в шортах и в ослепительно белой панаме «люкс» — Original Panama — 100 % Toquilla straw. Hаndmade in Ecuador. Штатный директор штатной тюрьмы с гордостью «засыпает» местному журналисту А. Сантосу: «Мое евангелье — „Гуси, гуси, га-га-га“… да нет, не — Гаага, не псих — я, не „завернулся“… Когда я в детстве пас гусей, то при моем появлении они вопили так, что падали с „цитрусовых“ эти фрукты-овощи, этот загадочный цитрус. Став штатным директором этой штатной тюрьмы — на шестьсот „посадочных“ (мест), я вспомнил маму и предложил вместо овчарок пустить по вверенному мне периметру — следу (заведения) моих старых знакомых. У меня их пятьдесят в штате. Я обязательно поставлю этой гусиной „труппе“ — стае памятник, как во Франции, в Сарла. Почему-то биологически эти „хромоногие“ при виде любого зэка-человека поднимают такой шум, что даже „немецкие овчарки“ — бледнеют, теряются и, то же самое без „ся“, — ориентировку и намордники. Мои „служивые“ на вышках сейчас успевают перезарядить… автоматы, не как раньше. Теперь я понимаю, гусей, Рим… Раньше у нас каждую неделю — „бега“ были… Теперь за год — ни одного».
В 12-ом (этого…) Дилма Руссефф провела закон-программу через парламент для бразильских тюрем: «Прочитал — выходи» (ну, в смысле — первый — пошел! На волю!). Если ты, кореш, любишь «корешки книг» и писать с ошибками, тебе откроется новая жизнь. Раз в месяц читай одну книгу, и тебе на четыре (дня) уменьшат срок — наказание — за «штуку», даже если это проваренный и безвкусный студень — Молоховец. Правда, по каждой книжной трухе — «старухе» нужно что-то писать… объясняя мотивы и привлеченные средства… но результат стоит — топорного обуха (в ухо?). За год «читателю» (если повезет и выживешь) могут, по Дилме, «скостить» — полтора (месяца).
Программа реабилитации «Чтение — пляж!» имела некоторый успех, но все же не такой, на который надеялись местные письменники и тем более законосоздатели. Рецидивисты книг не читают — времени нет. Да и Молоховец не так чтобы… спросом — просом — коноплей пророс, а «длинные» (срока) — вообще не хотят ничего знать, кроме своих длинных, в сантиметрах… (надо понимать — ножей). Э-ба… Бразилия — не страна «книги», скорее — «стринга», пляжа и «мяча». Даже если это сообщество и приняло в свой «общаг/k» на шесть месяцев австрийского еврея Стефана Цвейга и его жену — Лотту, остолбеневших от всего этого — предыдущего и уже стоящего (на их — нашем дворе) — настоящего.
Странная штука жизнь.
В 74-ом (того) следователь, старлей С. Гаечный, тоже (на Литейном, 4) «заворачивал» на допросе. Серж не любил все это: что было, то было. Смазливый, с голубым околышем — околотком, говорил прямо, без белых ахматовских перепутанных «перчаток»: «Мы сделали фотографии вашей библиотеки — „самиздата“ у вас дома». (Покажите ордер.) «Видите, ваш кот: Буцефал ходит (действительно, Буц — в профиль. Он бесстрашно болтался между ног старлеев-«гэбэшников»). Смотрите внимательно. Это ваш почерк? Вот здесь — „Мастер и Маргарита“ и тут подтек: Воланд-Cерж-Булгаков. Видите?» (Не вижу.) Кто вам дал эти нецензурные, цензорные пометки-«выкидыши»? (У Булгакова, кроме его профессии венеролога, ничего нецензурного не было.) Какой марки «пишущая» (машинка)? Судя
по шрифту — «Колибри». Номер? Кто печатал? Какой клей использовали? Где? Кто? Мы все равно узнаем. А пять лет лагерей как минимум я вам обещаю плюс я собственноручно позабочусь о том, чтобы вас там… ну сами понимаете… (в смысле — «опустили»?). Странно… там, на пляже, читаешь — срок косят. Здесь, в доме четыре, у Невы — накидывают.
Самое грустное во всей этой истории было то, что через два дня после этой «монолитейной» встречи Серж случайно встретил друга, счастливого обладателя «Колибри» № 1265, на улице. Увидев его, «колибриционист» — друг молча пересек Моховую (сменил тротуар), и больше они никогда не пересекались — всё одним махом, мхом, мехом, на Моховой, заросло…
А в Голландии, где тюльпаны… эти совсем обалдели… За год 19 тюрем — закрыли. Нет — зэков. Может, ловить устали? Сажать некого. Всегда же есть кого… Хоть привози из-за «бугра». 2000 смотрителей потеряли работу. Ужас! В «глазок» не заглянуть, не щелкнуть тройным (засовом)… Может — наоборот… «рвануть» во Францию, там этих — до фига… «Общий рынок» — значит, и «крытка» общая? Хотя в стране «петуха» — другие сложности: не меньшие, чем в стране этой, «двухголовой» (курицы). Видите ли, тюрем — мало, а строить — нет денег. Да и «местные» (советы) — не хотят у себя «глазков» и «колючек». Хотите строить «одиночки» и «карцеры», пожалуйста, но только не у нас — у соседей.
— Доктор, а вы знаете, что такое — «Мимикрия»?
— Бог с вами, Роз, откуда такие познания?
— У дочки — кошка. Я ее зову — Мимочкой.
Это ж надо, имена у кошек… Болт, Буцефал, Гайка, Мимикрия, а может, и к лучшему, что эти литературно-мягколапые… иногда под ногами гражданскими? Роз или (а), довольная тем, что поддержала… (беседу), поставила желтое ведро на своего «телегина». В «ящике» вот уже целых три минуты кто-то целовал кого-то — «вза-SOS».
— Роз, а какой день сегодня?
— Воскресенье.
— Док, будем колоться?
— Колотится.
— Опять?
Медсестра Инга — новая, а «иглы» — старые. День клонился к вечеру, а значит, к утру, а значит, к этому самому анекдоту про библио(п)текаря («оптека, улица, фонарь»)… Потенциальный читатель спрашивает у этого — кинетического, который по полкам-книгам ползает, пылью дышит: «Голубчик, можете ли вы порекомендовать мне хороший путеводитель?» — «Конечно. Возьмите Данта».
Завтра, Дант?.. Сегодня, если не Дантес — дантист. (Стефан Цвейг ужасно боялся зубодробилки, да и Серж тоже.)
В реанимации окна закрыты намертво. Зачем? Почему? Может, потому, чтобы пациенты этих заведений не уклонялись от этих процедур, умываний, промываний — иглоукалываний, не вздумали уходить от них через окна, на «пятом» от пролежней и тоски. Сейчас пернатые заткнулись, а вместо них все-таки через двойные, оконные, откуда-то снизу сочился, нарастая, какой-то знакомый шум. Мелодия? Вороны? Штраусы? «Кармина Бурана»? Военный марш? Толстая Роза прислушалась и уронила:
— Опять «венгр» (?) свою «бочку катит»? Каждый день, хоть часы проверяй… Сейчас «Иерихонская» врежет…
Нет, не — венгр — «бочка», кто-то другой. И тут вдруг Сержа ударило — Бунин. 110-му, он тоже в окно… где-то в Одессе (в 19-ом 07-ом) хорвата увидел, с «звероком» — обезьянкой:
Ай, тяжела турецкая шарманка!
Бредет худой, согнувшийся хорват
По дачам утром. В юбке обезьянка
Бежит за ним, смешно поднявши зад.
И детское и старческое что-то
В ее глазах печальных. Как цыган,
Сожжен хорват. Пыль, солнце, зной, забота…
Далеко от Одессы на Фонтан!
Ограды дач еще в живом узоре —
В тени акаций. Солнце из-за дач
Глядит в листву. В аллеях блещет море…
День будет долог, светел и горяч.
И будет сонно, сонно. Черепицы
Стеклом светиться будут. Промелькнет
Велосипед бесшумным махом птицы
Да прогремит в немецкой фуре лед.
Ай, хорошо напиться! Есть копейка,
А вон киоск: большой стакан воды
Даст с томною улыбкою еврейка…
Но путь далек… Сады, сады, сады…
Зверок устал, — взор старичка-ребенка
Томит тоской. Хорват от жажды пьян.
Но пьет зверок: лиловая ладонка
Хватает жадно пенистый стакан.
Поднявши брови, тянет обезьяна,
А он жует засохший белый хлеб
И медленно отходит в тень платана…
Ты далеко, Загреб!
«Да нет, Иван Алексеевич, ну что вы? — улыбнулся последнему бунинскому слову без „а“ Серж. — Мы тут… рядом, с толстой Розой в реанимации. Я — с идиотскими аллюзиями, она, похоже, с такими же — иллюзиями».
Это она, которая с «иллюзией», про уличного небритого (музыканта), похоже, «хорвата-венгра (ну, оттуда) — часы проверяй», который в помятом пиджаке и в черной шляпе (но без обезьяны) тащил за собой на колесах по тротуару «бочку» — маленький усилитель, но который гремел как надо… децибел на восемьдесят. Все-таки — военный… Господи, так это же… марш Австро-Венгерской империи, которая уже давно развалилась, а усилитель остался. Дамы и господа, «Марш Радецкого» — Иоганн Штраус-папочка. Уличная «шляпа» подняла медную блестящую трубу и заиграла в такт магнитофону, который крутил, выкручивался, как мог, донося желающим великое музыкальное… марш композитора — «австрийца», под который любили танцевать не только венские дамы, но даже — кони, унося гусаров в красном в далекий Пьемонт. Боже ты мой… какой чистоты звук! И как он разбивал воскресную тоску сонной «пятой» (медицинской?) республики. Ах, сколько «дирижеров» размахивали то саблями, то дирижерскими (палочками, не «зубочистками» в Пальмире, а Гергиев?), за сто пятьдесят (лет) после его создания.
Роза вдруг оттаяла:
— А даже весело…
Иоганн Штраус-отец где-то в 48-ом (восемнадцатого) написал это дело… великому военачальнику Австро-Венгрии, который всегда вставлял палки в колеса Напу и его блестящим генералам. Империи нет, а Вена, вот она, в ве-
нах нации. Австрия от этого марша — безумеет (простите за глагол — балдеет, бьет копытами) и сейчас, вместо коней-гусаров, раз в году, в Новый год, открытие всех музыкальных салоно-сезонов всегда начинается с Иоганна Штрауса-папани, с «Марша Радецкого». Аудитория шестьсот-восемьсот человек в зале в течение трех минут 15-ти (сек.) хлопает каждому такту (да, это не «длительные и продолжительные „аппло“» в течение сорока-срока, где каждый боится остановиться хлопать раньше соседа по креслу). А что вытворял Даниэль Баренбойм с этой публикой? Стоя спиной к венскому и симфоническому, он дирижировал не оркестром, а неподготовленной или «под» (судьбой, общей «империей», историей) в зале публикой — сидящей толпой. То тихо, то громко, то жестом, то мимикой, то движением своего тела, это был какой-то сумасшедший сеанс музыкально-накального гипноза, психоза, где каждый «публик» ловил каждую интонацию великого маэстро. Вот уж действительно: всё в одно/м/ — в партитуре, в партере, на галерке — «Смешались в кучу кони, люди…». Бабель, с его женщинами и конями на лугах в мае, понял бы.
О, благородный «Радецкий», о, папа Иоганн (Штраус) — ты подарил Вене больше чем «нотный» (стан), ты подарил ей звуковую — не «истерию-стан» — историю! А что же это за такая фамилия щелкающая, как орех на зубах, как «шаркающая кавалерийская» Михафанасьевича (походка)?
Внизу медная труба мигранта звала из реанимации на волю.
Итак, этот загадочный Радецкий… Фельд и маршал тоже, прожил почти век — девяносто один. Участвовал в — 50-ти. Получил — 12 (ранений), под ним угробили — 5-ерых (коней-кобыл?). Был награжден — 46-ю орденами всех стран «разваливающейся» на куски Европы — от коалиций до отживающих империй. Его военный китель с «брелоками» весил — 12 кг (для справки, в килограммах: у Брежнева — 8, у Иона Дегена — 6). А имя, имя, имечко. 8 — в темечко: Йоганн Йозеф Венцель Антон Франц Карл граф Радецкий фон Радец. С Моной Бисмарк поспорит. У той всего лишь — только 7, да и то — по мужьям: Мона Трэвис Стредер Шлессинджер Буш Уильямс фон Бисмарк де Мартини. А у этой, идиотки, Имы Сумак (золотого голоса Перу) только — 5: Зоила («Бессмертною рукой раздавленный зоил»? — «Наше всё», а «раздавленный» — «ая», срочная высылка Сумак из «эссэра») Аугуста Императрис Чаварри дель Кастильо. Праздник, а не фамилия, была у этого чеха — победителя. А пятый гусарский полк Радецкого до сих пор играет свою личную и полковую, своего Йоганна (для нагана), правда, уже не на конях — на танках «Леопард».
— А хорошо дует, — признала Роза, обращаясь к Инге.
Серж собрался с духом:
— Дорогая Роз, поможем единственному выжившему «осколку» Австро-Венгерской империи встретить рассвет в Париже. Сделайте милость, возьмите в моей (тумбочке) 12 евро. Два вам, десять — этой, «Иерихонской», за окном. Бросьте, пожалуйста, с «пятого», где окна настежь.
— И вы растрогались?
— Да, великий марш. Joseph Roth, писатель, «абсент»-иист и алкоголик, в Париже написал.
— Ну раз — «иист»…
Через десять минут все стихло, и Роза умильно вкатилась в палату:
— Вежливый. Поклонился. Поднял шляпу, сразу видно — «австрияк».
День скончался. Пока только день. Как там у А. Блока:
В голубой далекой спаленке
Синий сумрак и покой,
Оттого, что карлик маленький
Держит маятник рукой.
Он не помнил, какое было следующее утро. «Маятник»? Туманное? Седое? То есть шум, гам, какие-то обрывки фраз остались, остальное — премедикация (атаракс, валиум?) перед этим делом… просто вытеснила сознание куда-то на периферию. «Осколки» разговоров, похоже, остались: «Ты сегодня позже…», «В кино: «От/п/равительницы»?.. (Серж хотел пошутить, добавить «п», но язык не слушался — за-п-летался), «Я купила пару штучек…» (Чего? Каких?) «А Гарик…»? (Какой Гарик?) Кто что «нес» и зачем — непонятно. Потом напялили бумажно-синее. Затем, похоже, бросили — перебросили на тачку, то есть каталку, и — вперед. Шиш ждет, уже руки /у/помыл, великий прокуратор третьего этажа. Даже бодрая африканская бригада «лифтеров», в смысле — «засади», не раздражала: теперь уже не все ли равно кому куда. Похоже, в кулуарах мелькнули знакомые лица: Шарль, Эрик, Алиса… может, показалось? Хотелось увидеть весь этот «спектакль» со стороны, чтобы понять, «как это делается в Одессе, на Малой Арнаутской», но куда там… Все крутилось в «черепной». Опять какие-то (голоса):
— Осторожно взяли… Опп!..
Как же это «опп» с двумя «п»? Ведь «о-п-ерационный» (стол), с одним.
* * *
Он открыл глаза. Нет, все-таки еще «не»… № 3. Третий лишний? Этот период острого «post-op»-a — период послеоперационного «шока» длился дня три-четыре. «Органон», который организм, должен был сам вывести то, что в него во время операции «засадили». Душевные «страдания», конечно же, были, но пока они оставались нео-смысленными — «за кадром». А в «кадре» — только физические. Опять приходили — кому ни попадя… — «народы», кому по дороге (?) и кому не… но в основном — «главные действующие лица»: «Горошек», Шиш и просто «действующие»: медсестры, такие же братья, их помощники, rx-типа-«типперери», лаборантки и «ы». Капельницы вообще не прекращали свою капель, даже без капельмейстера.
На четвертый день Шиш забежал поздно, часов в восемь вечера.
— Зашились, — спросил Серж?
— Зашился, — ответил Шиш.
— А наши (дела)?
— Похоже, ничего.
— Почему «похоже»?
Шиш несколько уклонился.
— Мы начали с «целио», а потом пришлось «открыть», но я вас уверяю — зашил как надо…
— Я не про это…
Про диагноз не говорили, только про… — Жерара Филипа (?), который с Виларом…
— Филипа знаете?
— Какого? Великолепного?
— «Фанфана-Тюльпана» — Жерара Филипа.
— Знаю, а при чем тут этот «голландский»?..
Шиш вежливо и деликатно замялся.
— Я сделал биопсию, похоже, «его» синдром…
— Кого?
— Цветка.
Серж понял, что судьба опять «шиш» показала… Ну и ни «фига» об этом… Серж перевел диалог на более радостное, в этих условиях как бы приемлемое:
— Сейчас вылезать из ваших «шиш»-ек надо. На мне, как на собаке…
— Дай-то Бог…
— Мы еще вернемся к этому…
— Спектаклю?
— Вопросу и его, Фанфана, растению.
Надо бы посмотреть в Интернете, отчего закатилась эта французская «звезда», в 59-ом. А Шиш — молодец, не в латинских (терминах) выразился, а деликатно — в театральных.
Обалдеть, эта комната в реанимации с ее «примбамбахами» стала его — холодным «детдомом», в смысле — взрослого. Уже — десятый (день) пошел. И тут вдруг, как спасательный (круг?), Б. М. полез в голову. Музыка… «Фонарь в ночи», как в уличной «опте/и/ке» Сан Саныча.
Ветер. Снег. Светло и пусто.
Никого. Один. Так надо.
Юность, молодость, искусство,
всё — лишь промельк снегопада.
Хлопья падают так густо —
в трех шагах не видно сада…
Помнишь, у Марселя Пруста?
Или — у маркиза Сада?
Снегопад приводит в чувство,
он — как высшая награда…
Вполнакала светит люстра
в трех шагах от снегопада.
Один? Поэт (шалун?) уж отморозил пальчик? Печеньице: «Мадлен», у Пруста, всегда глотается до хруста… Сюрприз, дивинная «реприза»… мне утром отдалась маркиза!.. Немножко травмирует: «так надо» (кто решил?), но это уж как карта ляжет… может, она? От Сада до — детсада. А если все-таки серьезно: «вполнакала» — это нормальное состояние, особенно если люстры затянуты крепом и ты в — «горизонтальном». Но музыка, музыка…
Заходили трое из «да Винчи». Двое — из «Моцарта». Одна, из сиреневой, футбольной — «Сирени». Вопрос — «Ça va?» — («Как дела?») стал связкой, кодом, позывным, «делом» (как бы) чести.
В какой же это день было, когда кто-то тут в коридоре брякнул:
— «Бронхиальную» — в седьмую!
Похоже, астму. Кто-то опять не дышит. Плохо. А кому здесь хорошо? Хотя от этого редко, кто сразу — в «ящик». Бронхиальная астма? Ну и что же это ему напоминало, кроме уколов эфедрина (адреналина?) и искусственной вентиляции? О! Боже! Ну, конечно же, Лотту Альтман, внучку франкфуртского раввина, которая обернулась… остолбенела и почти сразу же вышла замуж за знаменитого венского писателя (после развода), который был старше ее на 27 (лет) и того… женат. Ну и что ж такого… И, конечно же, напомнило «относительную порядочность» Цвейга, когда (по идее) она (порядочность) должна быть в этом «конечном» случае ввиду авторитета мэтра и мужа абсолютной. Ах, эти «24 часа из жизни женщины» — 50 тысяч печатных знаков, как они встрепенули, встряхнули мир — поколение «веронала»! Опять в башке Сержа поехало:
Веронал приводит в чувство,
он — как высшая награда…
А веселый Шенгели, тот, который про Маяковского: «а всё ж убого писал, старик…», у которого стелла на Ваганьковском и у которого на стелле: «Поэты Шенгели и Нина» (а ведь просила же Н. М. свою дочь, напиши на камне: «Нинка», как он меня называл… «Слаб, человече…» Написала — «Нина». На большее не осмелилась…), чиркнул ей — Н. М., 12 июня 29-го — про веронал тоже:
Оцепененье веронала
Дробь телефонная прервала.
Подошвы стынут на полу…
Хотелось пошутить: «Вчера я потерял одну»…
Георгий Аркадьевич понял бы, а «могильный» (камень) c падчерицей — не факт. Цвейг — Шенгели — веронал… — наблюдается аврал.
Он у него всегда был в кармане. Как подумаешь — восемь белых кристалликов, зато — свобода. Лотта Альтман была серенькой, некрасивой «мышкой», которая день и ночь давала по «Underwood-1918»-у. Ему, их — (Лотту? «Ундервуд»?) посоветовали взять (на прокат?) — хорошо стучали, когда он приехал в Лондон из Вены. До этого у Цвейга была своя личная д/р/ама (von-фон), с которой он и под венец, и два раза в «роддом», и на венские приемы, балы, к президентам, на празднества, к «Челлини»-ювелирам, к «Фигаро»-ножницам и венским портным. Frideriсke Mary von Winternitz — недосмотрела, а может, специально? Пошла как-то в Лондоне «пошляться» по магазинам, пришла домой ранее назначенного, и нате… застала обоих, «держащихся не за дверные… ручки». Von — вышла вон! Не пала — «ниц». Завелась — развелась. Вот тебе и «24» из жизни — обоих. Оставим Цвейга, который в состоянии тяжелой нервной депрессии приехал в небольшой городок Бразилии из Нью-Йорка — Petrópolis (Петроград по-нашему), где в 42-ом (в прямом и переносном был — «потерянный» рай), подальше от его первой, которую (как говорят не свидетели-книги) он любил «от» и «до». Понять шестидесяти-зимнего писателя можно, а вот шестидесяти-летнего — с трудом. Лотта Альтман (опять-таки) в свои «33» хотела жить, несмотря на то что страдала от периодических приступов этой самой (астмы). Но все-таки они не были частыми, не смертельными и уж никак не могли довести ее… до «гробовой». (А надо?) В общем, конечно, Цвейгу было хреново. (А кому не…) Позади мировая слава, богатство, признание всего читающего мира и интеллигентной элиты. А приятель Зигизмунд, ну этот: «What’s on your mind»: «Из этих двоих: Достоевского и Цвейга, я выбираю второго». А второй — Альберт «относительный» (Эйнштейн): «У меня все ваши книги — зачитываюсь, на полках». А третий — сожаления Томаса Манна: «Стефан, я не понимаю, зачем тебе сдалась эта Бразилия, тебе что, здесь мало обезьян?» От себя не убежишь… Мир давно обрушился. В феврале 42-го Цвейг решил «уйти»… насовсем, но не один. Вместе.
Возможно, ему нужен был свой проводник — перевозчик — водогрёбщик (как В. Аллою), чтобы сразу махнуть на тот берег Стикса, ведь он так боялся дантистов. И несколько фальшиво звучат его слова в предсмертной записке — письме: «Nous avons decidé, unis dans l’amour, de ne pas nous quitter» («Мы решили, полюбовно, не расставаться»). Когда любишь — то сразу не закапываешь спутницу… А почему это письмецо не на-«клик-клякала» на своем «1918»-ом сама-«мышка»? А почему, если ты так «unis dans»… в этой самой (в данном — жену, в данном — некрасивую, которая в каретку 4 листа и 3 «копирки»… и в два раза тебя моложе, и которая так боялась смерти от воображаемых родов, которой еще жить ох как хотелось, даже с этой «чертовой» — «бронхиальной»), нужно обязательно тащить — в «ящик»? Она же не пенсионерка — Лафарг, 70-ти? Да еще, во всеуслышанье, заявлять миру об этом? Даже если ты и не Лотта, то, даже не о-борачиваясь, от всего этого можно «о-хренеть», перед о-«каменением».
«Лучше уж не влезать в личную жизнь „письменников“», — заявил недавно по телефону Сержин приятель Вадик. И он прав. Ржавый гвоздь (к счастью?) не выдержал вес начинающего поэта Анны, в пятнадцать, неразделенная любовь рассыпалась, как штукатурка (впрочем, и разделенные, позже, тоже. «Первый» муж А. А. — Гумилев, который больше всего любил 3 вещи на свете: церковное пение, белых павлинов и старые карты Америки, «вырвал пистолет из-за пояса» — «Аня, больше пятерых — неприлично»). Эта же забитая тема — «Поэт и гвоздь» получила лукавое продолжение у этой «японистки» В. М., хорошо державшей молоток в руках. Да нет… «не гвозди бы делать»… Другое — как это:
Поэты ходили друг к другу в гости.
Они забивали друг в друга — гвозди.
Теперь поэты лежат на погосте,
А гвозди ходят друг к другу в гости.
Иосиф по американской почте (лично) предупредил всех своих «пассий», всех как одну (кроме злополучной Дины — «шутки», в 70-ых. Смотри ниже). Учет вел? Всех этих «чудных мгновений», что если вдруг… то после него — ни гу-гу… как это было у них «с ним». Зачем? Почему? Не травмировать — близких? Не травмировать — дальних?.. Может, самого себя? Вообще никого «не»… «Проклятые» вопросы… Но это же — «литературное» наследство.
О, «жар соблазна» (русский вариант), когда если не — тебя, если не — твою… — в лагерь, то из всех «углов дует»… у «Пяти (углов)»?
Вдруг забежал на минутку Шиш и прервал, снизил этот внутренний накал «самоубийственного» монолога:
— Привет, агент! L’intestin — работает? Ты ж понимаешь?
— Кишка тонка…
— Странно.
Чего же тут странного… как этих два площа`дных и «без»/л/палиндрома: «Давала попу, попала — в ад!» или такой же специфический бред усатого француза, который Серж услышал во время вынужденного перемещения по этой грустной, «вражеской» территории. Тот, как заклинание, как молитву, три раза кому-то повторил: «Лезу — на санузел». Вот и Серж тоже — на стену… Лучше на «на» — не лезть.
— Придется с/т/имулировать.
— Без «т», пожалуйста…
Оба знали, что стимуляция «prostigmin»-ом кишечника вызовет спазмы, чего ж хорошего, а тут еще легочные (проблемы), «свежие» швы… и прочие «шишовые» мерзости.
— Ладно, подождем, — согласился Шиш и исчез.
Опять в голову лезла всякая чепуха, но это было лучше, чем медицинская цинковая дребедень. Серж вспомнил поразившую его новость в «Блоговесте» (не — «а»), как раз перед «Моцарт»-ом. В Екатеринбурге, накануне «Дня знаний» (лучше не придумаешь), 17-летней девушке отказались продать сборники В. Маяковского, С. Есенина и И. Бродского, поскольку эта литература имеет пометку «+18». Ну ладно двое первых — ушли «сами», а «Жозеф»-то тут при чем? Настойчивая дева — (плюс 17 — минус один) пыталась купить их (сборники, на свои кровные), в трех магазинах, на улице Вайнера, а также в торговых центрах «Гринвич» (шутить изволите? — там 24-ре… жил «последний») и «Парк Хау-/о/с», но везде «книгопрода`вцы», за «Бродский погост», насмерть стояли. Впрочем, для беспаспортного чтения кое-что у «Аэрофлота» осталось-таки — надпись: «И. Бродский», на борту А330 (бортовой № — VQ-BBE), читай, сколько хочешь, пока — «оно»/а/ (это «железо») за бугор не — отлетело/а/. Ну вот и приехали…
А три года тому (на его — 75-летие) давились до хрипоты вопросом все «ящики» империи, ну, почему же, такой дорогой, — другой дорогой, и так и не… (приехал)? Ведь «ни страны, ни погоста не хотел выбирать»… а «паспортно-литературную» систему на «Васильевском»?
Еще два дня кануло в лето. Теперь уже Серж начал «ползать». От койки до умывальника, от умывальника — до койки, но зато — сам… правда, под какие-то вопли: «Нужно мыться. Нужно бриться». Кому? Я — сам… но — «сам»-ого сильно пошатывало, все-таки пятнадцать кг скинулось… Но в этот раз появилось новое (допинг?) — смазливое личико, чтобы не сказать «декольте-бедра». Появилась на его суженном (ах, к сожалению,
не ссуженном) горизонте некая медсестра — Анук. Похоже, по имени армянская «штучка», так и хотелось продолжить — «aimee», что на этом (языке) можно «переложить» как та, которую любят… что, наверное, вне этих стен и происходит, а может, и в этих? Анук, которая здесь — в этом бумажно-зеленом ореоле (блузка` — узка`, халат) все-таки выгодно отличалась от своих «подруг» по ночной (смене), хотя бы потому, что во время этого дежурства она всё — время «мурлыкала» в пол (и в пол — тоже) — голоса тоже, «Богему» «маленького армянина» (так снисходительно представляли его публике псевдо-приятели, уже «достигшие», в течение десятилетия) Шарля, вернее ее — его припев.
La Bohéme, La Bohéme,
On était jeunes,
On était fous.
La Bohéme, La Bohéme,
Ça ne veut plus rien dire du tout!
Серж машинально перевел 4 строчки «богемного» припева:
О! Богема, О! Богема!
Мы молоды были…
Кто помнит об этом?
Ну, в общем, как раньше…
мы с полным — «приветом»!
Э-ба… Всевышний! Когда ж это было? В Ленинграде, в его тридцатилетие, 5 апреля 70-го, на 11-ой Красноармейской… друзья, приятели… человек тринадцать… Колбаса: «Докторская», сам хозяин — такой же, портвейн-«777». Звонок. Вошел Иосиф с бутылкой: «Незваный гость — хуже татарина, званый — хуже хозяина». (Документик зафиксирован после обыска, где надо…) А пока в шутливой анкете квартсъемщика — 11-го красноармейца, на вопрос, что бы вы хотели пожелать этому, «30-ти», Иосиф чиркнул на коричневом листе (простите, «свинцовой» на 90-то, не было и в помине) через всю страницу размашистым… Боже ты мой, сорок семь тому… а как предвидел поэт: «Проект памятника доктору Сержу, слушающему Шарля Азнавура. Утверждаю: Иосиф Бродский. Top secret: P. S. J’like miss Dina». Дина теперь в Петах-Тыкве продает, ну, эти, за пятак-«петах» тыквы… и заодно показывает «товаркам» в шортах этот «шорт» — лист, на котором «совершенно секретно», его рукой: «Я люблю Дину». (Сестру жены, ну, этого, с 11-ой. Дура, такое упустить. Оригинал предоставляется всем желающим и по подписке. Теперь, та — идиотка, может на «петах»-скамейке нести своим подругам: когда-то меня любил — Поэт). Невероятно, как этот будущий «Нобель» всё предугадал в «чужой» приятельской (жизни).
— Анук, а ты кто? Армянка?
— Ну что вы. Я — Генрих № 4 плюс курица… Беарн.
— А почему же — «Анук», курица?
— Мама — кино любила… Знаете, там актриса — Анук Эме… Ах! Ну а мужчину — я не помню…
— Ты про Лелюша? «Мужчину и женщину»?
«Мурлыкалка» перевела дух, хотя по идее это Серж должен был «переводить» этот самое… (в смысле — «ый»), после ее — «игловтыканий».
— Мужчина — Жан-Луи Трентиньян.
— А я в каком-то… — Анук.
— Дрейфус?
— А при чем здесь этот?
— Ее настоящее — Françoise Sorya Dreyfus.
— Как у того… «капитана»?
— Так точно. А Лелюша в Каире лишили золотой (медали…). Не фига путаться с «образованием»… в смысле — «женщины Дрейфус», ну и «мужчину» — туда же… по-матери… и «по-режиссеру».
— А я думала Анук — армянское… как у Шарля — коньяк.
— А знаете, какое у «четырех», полное?..
— Не очень…
— Шахнур Вахина`к Азнавурян.
— А ничего звучит… Я трясусь от «Богемы». Особенно припевом.
А я от тебя…
— В 70-ых иронически назвали статью о нем: «Франция — „азнавуривается“».
— Не знаю, как Франция, а я — давно.
— Ну о нем много чего… мерзкого: «Маленький армянин на высоких…» (каблуках), «Парализованные связки», «На сцене — ларингит», «Когда верещит — посмешище», «Тот, кто взять не может — la»…
— Вот гады!
— Твои (французы)… долго не могли «въехать» в его (талант), а может, не хотели. Зато от него «англосаксы» без ума были. Потрескивающий голос (одна голосовая — парализована?). Уже много позже, 5 «Роллс-Ройсов»? У него… Он же никогда их не водил. Как же так? И Пиаф тоже… восемь лет он был у нее: секретарем, шофером, мальчиком, не для битья посуды…
— Любовником?
— Несомненно. Но это было… давно и в — Нью-Йорке.
Стоп!
А с этим «эдитпияфом» тоже было не все так просто, как хотелось бы Шарлю, Марселю (Сердану) и самой любительнице мордобоя (бокса). Это было задолго до того, когда она стала волшебно-национальной «глоткой» — глотком, гордостью этой самой страны: «Па-дам, па-дам…» Не — «Падам», но падаем. Ну, Марсель — Шарль — понятно, а Серж-то тут при чем? Какие нити связывали этого вот тут, под «капелью», с той, от которой только и осталась слава и голос, и даже не на — «костях», на — «виниловых»? В 2000-ом к нему на консультацию притащился (в смысле дохромал) странный пожилой мужчина, под 75, месье Pufic. Серж запомнил этот «пуфик» еще и потому, что у него был «размер» («62»)-ой. Ноги не ноги, но желчный желчью (пузырь) — душа разрывалась — резать надо и хорошо бы — не открывая…
Стали говорить «за медицину», за «как заснуть, чтобы проснуться», за то, за это… На вопрос: «У вас семья есть?» эти «ноги» ответили не стандартно, литературно (?): «Мои хромосомы, в хромовых (сапогах — бывший военный?), хромают по всему свету». Не каждый день такое «несут» пуфики… Почему-то коснулись «пернатых». Серж в это совсем не «въезжал», был не — «Копенгаген», знал, что на этом языке франкопернатых пиаф — это воробей! И вдруг Пуфик выдал: «В 43-ем я жил в Bagnolet, в одном доме № 17, на улице Blanche, с этим(ой) самым (воробьем?)… Я — на третьем, окна ее — его на первом, на зеленый газон — давали. Так каждую ночь покоя не было. Где ж в 43-ем покой? Немецкие офицеры и солдаты — дверьми не пользовались. Окна хлопали. Только в окна, и туда… Я не… осуждаю. Может, она — „Пышка“ Мопассанина? Хотя сразу после освобождения птица эта „смылась“ в Штаты… от уличных „парикмахеров“. Франция на своих „дам“ обрушилась… с ножницами — всех под „нулевку“, не за свои — за их — „личные“ (грехи-связи)…»
Зачем он все это «вывалил» Сержу? Непонятно. При чем тут пузырь? Да ни при чем… Просто связь времен… у Пуфика (в отличие от Гамлета) более солидная, не распалась… Потрепанное-потерянное поколение? А у кого не потрепанное, в смысле «дам»? «Жить — как-то надо…» — заключил философски Пуфик и «захромал» из кабинета на волю, закончив на этом свой «пернатый» визит. Зачем мне это все? Тогда непонятно было. Сейчас, по-моему, все встало на свои (места)…
А диалог с Анук катился дальше…
— Здесь его признали… только в — 36. Но какой — талант.
— А я его всегда — «aimée»… — Она улыбнулась, «замурлыкала» и унесла свой «шарм» к другому… и тоже лежачему любителю местной киноленты.
Две Ануки… — две хануки?
Вот тебе и на… Хотя Серж тоже про «капитана Альфреда» чир/и/кнул что-то, года три тому:
Свифт и Джойс
под сенью Пруста
разминаются до хруста…
Моисей, Стендаль и «Грей»
спорят, кто из них еврей…
Анук Эме не спорила. Она твердо стояла на своем… «капитанском» (мостике?).
Еврейско-армянская тема не отпускала. А эти три «капитана» русской Литературы? До Анук Эме на «капитанский», к рулю, встали (чтобы не сказать взобрались на мостик) Пушкин, немец Даль, Достоевский. Аврал — не врал. Все — на борт и «за»!.. «Наше всё» (у Аполлона Григорьева попросили сказать пару слов в ресторане, ну, что-то уронить про великого собрата… А этот Аполлон — на ногах не стоял, был в — «доску». Ну раз просят… Он пьяно и вымолвил: «Он — всё, а я, наше, увы, — ваше?» И пошло-поехало) — выразился литературно: «Ко мне постучался презренный еврей»… Даль (не Стендаль), оставив свой четырехтомник (словарь), толково объяснил всем, кто «листает» и кому надо о «кровавых» наветах иудеев, и, наконец, Федор Михалыч, смахнув детскую, рубанул топором «Слеза — желе´за»: «Жиды погубят Россию». Эх, земляки-Землячки… Ну хорошо, а какого хрена он, Серж, здесь лежит — делает? Пялится безответно на — Анук… (А, ну-ка, девушки…)? Ах, как бы хорошо сейчас поговорить со «своими», ну с этой — «5-ой колонной», по душам, поронять слова, убрать запятую, многоточие… да так, никому — ничего не (объяснять) — убрать их за день к черту — и все «близкие» к Уайльду — скажут «Ах»! Кто что тут понять может? А там — паспорт и плюс-минус 18? «Никто» — во все глаза глядит. Конечно, надо сжать оставшиеся (зубы) и — «на высокие» (каблуки — Кабуки)… А с кем бы он сейчас эти самые (слова) «поронял» бы? С Викой, с Владимиром Ильичом, с Ионом, с Борей, с Вадиком, с Колей, с Евсеем, с «Хвостиком», с Сержем и с Сашкой… из десяти — четверо уже «переправились», он на подходе, остальные где-то рядом… хоть не в реанимации, и то слава богу. Уже за семь десять — а впадаешь в детство и вообще выпадаешь… В распад, в рассад, в — дворовое: на Расстанной… Все эти «эники-беники»… вся жизнь — на веники. Считалка уже повзрослела… Счет Парижский не «Шкловско-Гамбургский»… Расчет с жизнью, со смертью? Вадик, где-то в 94-ом, уловил шутливую, почти детскую музыку-тональность, в «Пятилистнике»:
Мне приснился страшный сон:
Я — масон, и ты — масон.
Он — масон, она — масонка,
Мать масонского ребенка,
И подхватывает нас
Мощный сдвиг масонских масс,
Где на всех одна идея…
И это тоже-может-«гул»… Да нет, не — «гул затих» — (опять прогул)… — это про «косяк» — «сдвиг», задвиг по фазе, конечно… Дальше он забыл. Прости, его Вадик… семь (строк) утащил, по Сержу, восьмая должна была читаться так:
Где бы встретить иудея… (?)
Да везде… Лучше в реанимации? А так… на страницах? А зачем?.. «Как Вам сказать, Петр…»
Всё… Еврейско-армянское… отпустило.
Сегодня — не каркало. За окном — никого, «На Шипке (по ошибке?) все спокойно», как у — Верещагина. А странно… у Пиаф — воробьи, у Бродского — зимородки… у Саврасова — грачи, у Сержа — врачи, у Хичкока вообще взбесившиеся — «Птицы», у Эдгара По тоже — ворон, но с убийственным (для реанимации?) концепт-припев-рефреном-«Nevermore». «Никогда больше» чего? Жизни (у Евсея «в ожидании счастливой смерти»)? Кого? Его? Ее? Ворованного куска сыра, по блату, который Бог послал… всегда немытому, грязному переводчику Крылову? У Валерия Шульжика вороны шары в бильярдной катают (для детей), с «номерами на боку», как в концлагере. У Вадима Перельмутера: «Ворон, брат мой, во зиме…» (братки, а «во мае»?). А у Велимира Хлебникова, от «времирей» — ну просто закачаешься:
Там, где жили свиристели,
Где качались тихо ели,
Пролетели, улетели
Стая легких времирей.
Он не удержался, Велимир опять: Кто все понял, тот — еврей…
А «воронки» («черные Маруси»?), периодически, то по сезону, то по ночам, на ленинградских (проспектах — улицах)? Грачи и галки, о, елки-палки… Пернатое (воинство) всегда за этой, с косой… сопровождает, косяками каркает…
Слева — у Сержа что-то тянуло в области этого насоса… ну, этого… «тебе не хочется покоя», и отдавало в плечо и в три пальца, левой. Справа, как теперь водится, — как обычно тянули швы (кто кого перетянет?), провода кардиоскопа, кислородные «трубы»… День бесславно начинался, чтобы бесславно закончиться… Правда, Серж вставал сам уже чаще — «от кровати до умывальника», но еще не рвал «пистолеты» из рук запыхавшихся на коридорных вираж-поворотах санитарок — Роз, Аделии и тоже на два «и» — Сильвии. Похоже, «дело» все-таки шло на лад, без «ан» и без «ад». «Ящик» на противоположной (стене) вдруг вспыхнул цветом и заговорил, как эта самая «роща», видимо, Серж случайно задел локтем кнопку.
Немолодой ведущий, в черном, «прокаркал» в прямом (эфире):
«Грачи, эти особенно умные, прилетели… (О, Господи, опять? а ведь этот… про „савраску“… — ни гу-гу). Хорошие новости из городского парка Пюи-ди-Фу. „Уборка мелкого мусора в парке этого городка отдана грачам“, — говорит президент парка Николай де Вильер. За мелкую „мзду“ — кусочек печенья, этот может собрать ведро мусора за час. У нас галки и грачи — собирают кирпичи. Мы прикупили — 6. Кристоф Габори — даже создал аппарат: („Ты-мне, я-тебе“) ты-окурок-я тебе, не спичку, — 15 (грамм) — хрустнуть, за работу. Конечно, мы не бросаем окурки на землю ведрами, но эксперимент — очень даже… Париж — готовься…»
— Надо закупать, — заявила в дверях Сильвия с одним «я», и с красным ведром — «телегой» она была уже готова на все.
«А сейчас немного о боксе (привет, Борик!), — продолжил в „ящике“ „черный“. Разрыв между мужчинами и женщинами в этом виде „рукоприкладства“ продолжает стремительно уменьшаться. На женском чемпионате мира по боксу, в 2015-ом, французская мамзель Veau („телка“ — в данном, беспорядок) так „влепила“ немецкой фрау Order (фрау-Порядок) — (та приняла, в прямом, „на грудь“), да так, что у нее, у этой дамы, разорвались внутри силиконовые „карманы“. Ответственный секретарь (секретарь-секреция, ну, давай, Лукреция?) женской ассациации-консультации — „Le poing pour La Dame“ („Кулак-для Дамы“ или просто „Женский кулак“, не-кулек), господин Моps-Моzes, заверил: „Будем все разорванное менять. Порядок есть порядок. Поможем мисс — фрау Order себя привести в это дело… Но что симпатично, так это то, что после этого „взрывного“ (эпизода) приток в секции бокса молодых и „не“… женщин (с силиконом или без) по всей Европе увеличился в четыре раза. Мы опасаемся, что на всех желающих этих (грудей) не хватит“».
— И у меня «силикон», — вдруг сказала медсестра Веро, которая спиной к «ящику» и которая сегодня на «уколах», на капельницах и «пуантах».
— Силикон — на силикон. Сиськи… Все надуто, — влезла в «деликатное» санитарка Сильвия, со своей супер-шваброй.
— И продуто… — «поддержал» низший техперсонал неожиданно средний (повыше квалификация) — молодой помощник какой-то из медсестер, в дверях.
Серж обожал диалоги на «троих», «четверых», «пятерых»…
— И вы тоже по «морде»?
— Ну что вы? Я — на цыпочках… 6 лет в школе парижской Оперы, — «Les petits de Paris»…
— Не очень элегантно — «крысята», просто какое-то падение Парижа?..
— А потом я, дура, села… в седло. «Стыдобекер» — сбросил… Теперь — два винта, в левом (бедре)… «Пачки» — в тачке… — кобыл — на «дачке».
— Потрясающе, что вы — на винтах! Это же — винтаж…
— Как вы завинтили. А что это?
— Винтаж — это вино из наиболее удачных лет…
— Классно!
Хотелось продолжить, реплика догоняла диалог, но опоздала, осталась в воздухе так и не произнесенной: «От винта!»… Серж всегда боялся чужих дамских истерик.
И тут ввалился дорогой «квадрат» (Тажеж). На его голове все весело вверх торчало.
— Ну и как, Бубу?
— Хорошо, но — хреново…
— Хочешь новый (анекдот), из вашего… Феликс рассказал… русским оказался. Подъезжает «Мерс» к церкви. Там почтовый… ну, для пожертвований… Бросает в него сто баксов, «зеленых». Отъезжает и тут же врезается в столб. В зеркале заднего вида видит второй «Мерс» и руку ««мерсионера», с такой же «зеленью», готовую туда же… в ящик. Собирается с силами и кричит из разбитого (корыта): «Брат, там не работает!»
Все захихикали и деликатно прыснули кто во что.
— А у тебя?
— Почти…
— Кстати, ребята… тебе мандарины… Ходишь?
— Ну так…
— Он — молодец, — подкинула Веро, — всё сам. Сегодня — брился…
Такое упустить:
— «Всех не переброишь», — сказал парикмахер и повесился.
— А «бидон»?
— На Шипке — всегда ошибки, особенно если эти кавычки (сигареты) куришь… Я там… — на конгрессе. Но зато болгарки… Ах! Ох! Просто — простокваша-«заряженка». Утром с Шишем… пересекся. «Шиш-потрошиш» — доволен. Да, вспомнил, еще один: «Сема, что у вас за профессия?» — «Кинолог». — «С кином связано?» — «Не твое собачье дело».
Все — затряслись, а Шарль повернулся к Веро:
— Берегитесь его… Он в недалеком (прошлом) — Дон (Жуан)… Ну я — помчался… У меня еще — три… И не забудь: пессимизм — ключ долголетия…
— Спасибо, дорогой, что поднял…
Тажеж скрылся внезапно, как и появился. А слева, в грудной, все равно протяжно ныло. Веро плеснула на руки красный антисептик и с удивлением заключила:
— А он веселый, ваш друг…
Опять дамы — к тому… а к — нему?..
— «Квадратура» его круга — всегда располагает к этому…
— И у меня тоже — он (силикон)… — вдруг сказала медсестра Мартйон, зашедшая к подруге на пять минут «вздохнуть — дохнуть — передохнуть», чтобы (как она выразилась) не сдохнуть.
Это было так неожиданно и доверчиво, что Серж расплылся в улыбке. Какие-то симпатично «надутые» ночи… В полночь доверие крепнет. С этого момента с ними у Сержа установились теплые, полуоткровенные отношения, и не только потому, что, как говорил Василий Андреевич (Жуковский): «В 12 часов по ночам из гроба встает император»… хотя и это тоже, просто — глазки. За эти тринадцать дней много чего утекло и по-человечески приоткрылось. Из реплик, обрывков разговоров, сплетен, намеков, обвинений здесь, на пятом (этаже), у «Моцарта», выяснилось, что у (дежурных) медсестер, то есть: у Анук, у Лиз, у Инги, у Карин, у Вики, у Марьйон и у Барбары — личная жизнь была — до краев. У троих переполнена — любовники (при живых и не очень мужьях), две — только стремились к этому, еще две — симпатично барахтались в семейных и на… «узлах-узах», даже не пытаясь вырваться на «волю»…
Про Джа`комо здесь вообще никто ничего не (слышал). Что же это такое? Всё про низ и про низ. А хотелось чего-то высокого… Может, как это… кого-то… Серж не помнил, но восемь строчек давали…
Маленькая Божия коровка
проползла по лезвию ножа,
Сделала на ручке остановку,
крылышки раскрыла не спеша.
И взлетела тихо, аккуратно,
Никому не причинила зла.
Вспомнить было ножику приятно,
как коровка по нему ползла.
Но «низ» брал свое даже на «лезвии», несмотря на то что это было приятно «ножику», который еще не был, в тумане, ежиком. Веро продолжила тему «силикона»… «Приоткрыла форточку»… и тут же у Сержа возник «жар соблазна»… несмотря на плачевные для него обстоятельства. Произошел какой-то «сексуальный» cдвиг, и почему-то «это» развеселило и улучшило настроение. Заточка зрения?
— Я не согласна с Клемансо…
— С «тигром», который Первую мировую (выиграл)?.. А что так, Верочка?
— Ну, сами посудите… «Il n’y a pas des vieux messieurs, il n’y a que de fеmmes maladroites». — Нет — стариков, есть только неумелые дамы.
— Бутада. Я — совершенствуюсь. А Феликс Фор?
— Да, вышла неувязочка…
Президент Франции Феликс (счастливый) Фор умер, в 58-мь (в 18-ть 99-ом), в Елисеевском (дворце), во время сексуальных «тех — утех», на 30-летней даме Маргарите Стэнель… по прозвищу Мег. Фор — оказался ассом перины, в то время как на его «президентском» (дворе) — «дело Дрейфуса». Она, эта Мег — маг, как и Веро, не разделяла эти «клеммы клемансовские» (взгляды-тезисы). Марго умела делать «это» как надо. На памятнике Фору благодарная Франция выбила долотом фару-эпитафию: «Он хотел быть Цезарем, а кончил — минетом».
Il voulait être César,
il ne fut que Pompée.
Ну хоть это… Великолепно. А что, прекрасная смерть для президента на публике — из Третьей республики.
— Ну погорячился — бывает…
А Верочка продолжала, бросив что-то в картонное желтое ведро:
— А правда, что тестостерон вреден?
— Еще как. Эти — внизу, всегда мешают, когда могут. Китайцы — ученые: «Без них — плюс — 20». Лет. Кастрация — это «перлюстрация».
— Зато — голос. А мне тестостерон — как воздух…
— В четверг?
— Почему в четверг?
— В Оксфорде доказали, что максимальная доза тестостерона (в неделе) падает на четверг.
— А носки шерстяные?..
— А при чем тут Лиль-текстиль?
— Оргазм — в шерстяных, тоже… Калифорнийский сон, «додо» — либидо, опыт. А про «воздух», вы, как эта полька, в Ливане…
— Док, какая полька?
Сексуальный «ликбез» превращался — в университет.
— Правительство там в панике.
— А разве в Ливане есть?..
— Как бы, но что ему делать?
— С кем? С «Хезболлой»?
— Ну что вы.
— Оно не знает, что делать с этой… Анной-на шее… (из секс-марафона) — Лисевской. Та объявила, что ее цель переспать со 100 000 мужчин.
Набралось в округе только — 866. В Ливан мотнулась: «Ах, как я люблю эти восточные — шалости!..»
— Нет, не потяну столько… — вздохнула Веро.
— Никто не потянет.
— Может, не «протянет»?
— Скорее всего.
Медсестра Барбара, которая на полставки, случайная здесь, тоже подкинула:
— Док, в Англии, мои глаза, того — из орбит. На могильной (плите) текст, я вас умоляю:
Моей жене, которая любила секс,
но, увы, не — мой… Безутешный муж.
Карин тоже добавила, в свою, так — мелочь:
— Я тоже — безутешная, худею по «оксфордской» (программе). Они там нашли, что «поцелуи нужны людям для оценки партнера». Ну вот — выясняю. Каждый засос — подсос — отсос сжигает — 20 (калорий).
Лиз, потупив глазки, привнесла в это жестко-гендерное свою лирическую ноту:
Она была, как эхо.
Отдавалась — в горах…
Ну что-то вроде: «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» или «Выхожу один я на дорогу…».
— А — «эхо», как — эrо-эко-графия.
Жалко, что в «Моцарте» все эти ночные рабочие «стрекозы» пассивно принимали эти «проклятые вопросы», вместо того чтобы, как Анечка, активно участвовать в этом ливанском процессе — опыте… Сержу было что сказать про «это»… этому «длинноногому воинству», разговор поддержать, как в том анекдоте про философию, когда студенты пришли сдавать экзамен по этому делу. Вопрос экзаменатора всех ошарашил. Коротко и безнадежно: «Почему?» Что почему? Все задумались, а Яша — «не», таки, сразу нашел ответ: «Почему бы нет…»
Итак, пара (слов)… — Вирсавия и царь Давид, который, похоже, был приличным человеком, хотя… У нее, таки да — красотки, был муж, тоже — «приличный», защитник Родины, у которой, как говорят потерянные источники, были родинки. Второй царь Израиля положил на эту энную «даму» глаз… и отправил ее «приличного» (мужа) в гиблое место, ну, в еврейский Левинград, из которого, уж точно, «защитничек» живым не выйдет. Тот не вышел… а этот — в койку — к колодцу, к красавице. Не очень прилично, но сердцу не прикажешь, только ее мужу. Чуть позже Альберт Эйнштейн — тоже человек приличный, ну, этот, который — «язык» всему миру… и теорию «относительности» и на скрипочке, и письмо президенту — давай бомбу делать, и в Лос-Аламос — начальником… к атомными структурам и «радиации», тоже «положил» (глаз).
НКВД — подложило ему семью скульптора Конёнкова, в смысле его жены. Дама этого русского «Джакометти» была относительно молодой, аппетитной и привлекательной. Альберт, по которому уже отстучало многое (но еще не всё), мог спокойно пройти мимо «молодой», но «относительной» и аппетитной — никогда, ты ж понимаешь — не выдержал. А кто выдержит? Ну ладно, поработали с приятелями по «Лосу» — «продали» атомные (секреты) кому надо (для «равновесия сил в этом безумном мире»), но и отдохнуть… тоже надо. Конёнкова (по заданию и приказу) рванула куда-то к великому физику, бросив на две недели своего Родена. О, Конёнкова — всё для Родины! И вы, гражданин Конёнков — спокойно, не надо!.. Но Эйнштейн не мог так все это оставить, за кадром… не очень прилично все-таки, какой-то дурдом. Обмакнув перо в «невыливайку», еще не старый, но страстный ядерный любовник чиркнул этому внештатному сотруднику этих «кого надо» и штатному супругу пару «ядерных» — ядреных строк, не секретов: «Дорогой друг (?). Ваша жена здесь на постое совсем изнемогает, но с моим участием-присмотром ей стало намного лучше (кто бы мог подумать). Она болеет, прилагаю медицинское свидетельство с печатью. Ваш друг — А. Эйнштейн». Тут уже царь Давид, Мак и Авелий и Казанова — охнули, схватились за головы. Как же они сами до этого не (додумались)?..
Вот она — физика греха, а мы-то — недоросли, четыре класса приходской, идиоты…
По его, Сержиному, (мнению) — второй царь Израиля — с его Вирсавией у колодца — и гиблым еврейским «Левинградом»… смотрится лучше, чем этот скрипач-любитель, великий и пожилой еврейский физик, с этой «кобылой — конем Троянским» — Конёнковой, в «опечатанной» (кем надо) постели.
Ну кто вам считает… Хотя… пачка эйнштейновских писем (в 19-ом и 80-ом) была продана за миллионы, в Сотсбери.
Стоит ли всем этим напрягать французских дам после 12-ти (ночи)?
Да и сам Серж устал от этих виртуальных сексуальных бурь — разговоров.
Вдруг почему-то вспомнилась бутылка водки: «Шумел сурово брянский лес» с развернутой маленькой этикеткой — шпаргалкой на горлышке, на позолоченной нитке, на которой кириллицей: «Лес стремительно сокращался, но деревья продолжали голосовать за топор, потому что ручка его была из дерева и они думали, что он один из них». Почему? Зачем? При чем здесь бутылка? Ну ладно — «железо-обух», а кто будет голосовать за — «топорище»? Федор Михалыч?
У И. Бунина в «Дневниках» какой-то мальчишка поет: «Запала мысль злодейская, впотьмах нашел топор» (на странице 136)… Где в Потьме? Воспитание чувств?
А пока суд да дело… выпьем и снова нальем… за эти глупые «сурово шумящие брянские» безнадежные де´рева.
А боли слева — обалдеть. Кстати, какой сегодня день? Вторник? Ну, пронесло.
В а`нглицкой забавно-научной (медико-социальной?) статье: «Дозы тестостерона — разброс по дням недели», Серж помнил четко это, авторы «туманного Альбиона» на цифрах показывают, что «тесто» — король гормонов, он — везде, он вмешивается во всё, он всегда. Без него гражда`нам и «горожанкам» — никак, просто — кранты, а с ним открываются новые горизонты, чтобы не сказать — горизонтали. Тяните-тали. Понедельник — день «инфаркта» (цифры и кривые), пик тестостерона в крови у всех «самцов» (зве-ре-людей) впечатляет. Конечно же, масса факторов влияет на «это дело», но цифры этого «инфаркто-дня» и кривые этого «ми(л)окарда» — лезут почему-то неудержимо вверх, в этот первый день недели.
Там, у «мокрых осин», тоже было это замечено. Пьяная мудрость «запечатлела», запечатала, отразила этот (феномен) на двух словесных уровнях — выражениях, народно-коммунальном: афиша-объявление, справка на стене районной бани: «Четверг — мужской, пятница — женский» дни и «Понедельник — день тяжелый» (в основном после трехдневной пьянки и «Скорей бы утро, да на работу») и избранным, закрытым, интеллигентным, в кругах двух киношных столиц: «Доживем до понедельника…» (Без вопроса. Правильно — не доживем) и «Понедельник начинается в субботу». То есть не доживем — два дня ранее двумя братьями указанного (срока)? Ах «Чистый понедельник» (После бани? Честный»?), в «Темных аллеях» Иван Алексеевича! Или тоже — «Ах»! (в прямом и сносно-переносном) — А. А. А. (в кубе):
Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.
(Спасибо, дорогая «Ах», в смысле Горенко, что поддержала, 110 тому назад в «их серебряном» (веке), аннотацию (в нашем — медном) к книге: «Входите, лысая певица» (к 20-летию журнала «Крещатик»), про «1500 каких-то бездельников», в «Каяле» и «Алетейе» — весной 2018-го.)
Во вторник и в среду отдыхаем от рекомендаций и всего «этого», но в четверг нас ждут новые иллюзии ученых из Лондона, правда не такие, как дни недели у японцев: понедельник — гэцуёби, пятница — кинъёби и суббота — доёби. Господи, прости, публикацию Нины Пищик, которая задумалась.
Всех дам, которые хотят сушить в ванной пеленки, умиляться новым личиком, петь (колыбельную): «Спи, моя радость, усни…», толкать коляски и ландо, милости просим… в четверг — в койку, потому что у мужчин каждый четверг — это самый «главный» мужской (день), когда доза «тесто» (стерона) просто зашкаливает. Милости просим… — нет, только — в койку! В пятницу — лучше всего бросать курить. Оно, «тесто», работает как-то вместо пепельницы. Это признают и разделяют все женщины, у которых материнский инстинкт важнее, ну, этого — «основного» — «basic»-а… и которые — в четверг… В субботу, в воскресенье и тоже — в пятницу важно не принимать никаких важных решений, как то: изменить Родине, бросить (и через плечо тоже) жену, купить 4 куба и метра дров, уйти к любовнице, нанять смазливую в «дым» — работницу. Уменьшение этого «субстрата» может повлиять на четкую умственную работу главного бухгалтера (за справками к — Б-у, М-у).
Все-таки надо что-то делать с этим «нытьем», левым. Сегодня в «ночном» опять Веро. Серж закинул голову назад. Хрустнули немолодые и шейные (позвонки). По экрану кардиоскопа бежали цветные линии его «констант». Зубцы электрокардиограммы, волна дыхания и до «фига» цифр — давления, температуры, оксиметрии, капнографии. От себя не убежишь… Хотелось бы рассмотреть поближе «горб» этого голубого сегмента «ST», который много чего (не идиотам) говорит, но нужна — «бумага», то есть регистрация обычной электрокардиограммы, правда, с разных точек грудной клетки.
— Веро, а кто сегодня на «стреме»?
— Дежурный (врач)? Гречанка, док, — Эллада Цица.
(«Цыпа моя!» — любимое обращение Виктора Платоновича Некрасова.) А тут — Эллада, Паллада, Декада…
— Ну что? Будить будем? — Серж кинул взгляд напротив, где над «ящиком» стенные показывали то, чего нет на самом деле — времени (этого — нет, а ночь — вот она), пол-второго.
— Хорошо, я звякну…
Интерны — ночные «ломовые» лошади парижских госпиталей. Этот молодой (ты ж понимаешь) не так чтобы хорошо «оплаченный» и обученный врач, на котором держится весь этот госпитальный «хребет» французской медицины. Везде идет битва не за «стакан» — «ставку», всегда лучше платить — меньше, чем это самое — больше. А какое может быть равенство, когда эскулапы со всей Европы «тянут» лапы… и когда вчера (в Виржинии) случайно приоткрыли завесу Стефану Цвейгу: женщина — в 24 (часа) произносит 20 тысяч слов, мужчина только — 7? Иностранному «легионеру» — то есть — врачу-иностранцу (а эти «ломовые» — в клинках, как правило — «иноходцы»), платят значительно меньше, чем «коренным». Поэтому надо «заколотить» почти — две… Поэтому — настроение не очень… Поэтому — с ног (валятся), особенно если операции днем, а ночью — реанимации. Поэтому спят, как солдаты на посту, когда и где этот пост представится… а когда — нет, утром снова — «скорей бы утро…» — вкалывать… Сегодня «представилась» — Ellada Tzitzia…
— Давай Пеню, Веро.
— Пенелопу?
Не хотелось будить эту «спящую не красавицу», но не самому же себя (лечить)… Да и по здешним «правилам»: ты здесь более или менее, скорее более — никто, так, обычная «история болезни» (пациент), которому почему-то сегодня не по себе… правда, пока еще с входящим №-ром…
Через десять минут явилась полу-спящая «не»… — «Паллада»:
— Привет, Эллада! Прости, что разбудил…
— В чем дело, док?
— Да так, слева… жмет.
— Стенокардия?
— Похоже.
— Веро, ЭКГ и нате — спрей сейчас…
— Д — дедимеры (дедымеры?).
— Да, конечно. Эхографию — завтра…
Опять «немытого» принесет…
Веро прыснула под язык спреем. Нитроглицерин ударил кувалдой «по» и «в» голове(у), но слева стало полегче. Это взрывной «нобель» — нитро вдруг открыл какие-то литературные «кингстоны»… и выдал из памяти забавный стишок Б. М.-а, отвечающий «греческому» моменту. Не слишком ли много на этих страницах поэтических «кувалд»?
На листвы сырую жуть
променяю славу.
Проживу еще чуть-чуть
с понтом на халяву.
Чья-то грозная рука
на плечо легла мне.
Пьяный нищий у ларька
собирает камни.
Время камни собирать,
чтобы завтра снова
в клинописную тетрадь
встало камень-слово.
Ах, как хотелось, несмотря на всю эту «мерзость» слева, подкинуть, чтобы тоже долотом, по засохшей на века глине кто-то выбил — глинописью — то, что сложилось только что в его башке:
Марковский рифмами беремен.
«Так надо»… переехал в Бремен.
Пока Серж вспоминал-катал «камни» Б. М.-а, Эллада уже держала в своих узких руках его узкую (кино)ленту ЭКГ.
— Полегче?
— Да, пожалуй…
— Док, на инфаркт непохоже, а впрочем, «эх(к)о» — нужно…
— Может, «коронаро»?
— Кардиолог решит…
— Этот «немытый»?
— Помоется.
— А «Lasilix»? 80 mg?
— Веро, 2 ампулы внутривенно… — «взмахнула крылами» молодая докторесса, согласившись с просителем, и, обернувшись к медсестре, улыбнулась — стоило меня будить, когда он сам себя (лечит)…
— Элл, а где ты еще (вкалываешь)?
— Ну, где купол золотой, в — «Инвалидах»… Там один корпус только — на сто коек.
— 5000 — пустых (комнат). Плюс… — «Нап»-нацпамятник.
Веро подключилась:
— И пациенты тоже. Ужас. Я три месяца продержалась… Пилот вертолета — женщина, без рук и без ног. Их там — человек сорок, доживают… дожевывают.
Серж как-то съежился… французские военные инвалиды последних колониальных (войн). Он там выдержал только — 2 (недели)… Замещал приятеля Студика, который с женой и трехлетним ребенком в «кругосветку» на яхте «Фенечка» (?) подался, шкоты и «швартовые» отдавать-дергать. Железным нужно быть… — чтобы там «заколачивать»… (да нет, не гробы — евро). Франк-«самовары»-«sos-страдание», но в позолоченной французской раме-кадре, в смысле — Мансар(д)а и «Инвалидов». На всем готовом… с забрийским «понтом», «на халяву»?
— Они всё ждут?
— Чего?
— Войны… как в «Первую»… или терактов. Соседей мало… одиноко…
Ну как же уйти от своего (прошлого)?.. В 74-ом, в Ленинграде… утро туманное, на кухне в Автово, радио: «А, послушать…», программа: «Настоящие люди»: «А сейчас для моряка дальнего плаванья Михаила по просьбе его жены прозвучит популярная песня: „В нашем доме поселился замечательный сосед“»…
— Элл, а ты откуда? — Серж еще раз перешел на «ты», ну, боль — простите.
— Из Ларисы.
Опять — «чайка», но до — Антона — «Чай-хо(н)те?».
Серж, чтобы спрятать боль, напрягся, пошутил, и вышло как-то так:
— Там правда «кисы»?.. (ну про этих предположительных девиц) — из Ларисы…
— Есть немного… но большинство смыло(сь)… не так, как — Гиппократ, патриот — лечил местных Ларис, не вылезая.
Тут же анекдот вспыхнул, вмешался в диалог. Там… — за кордоном, мужик читает объявление где-то: «Лечу от всех болезней»… Улыбается (первый раз за месяц) и роняет: «Ни хрена… от всех не улетишь…»
— В Ларисе — Гиппократ?
— А в Афине — Сократ, бос(я)иком…
— У меня любовница была — психопатка Лариса, с 7-ой линии Васильевского, ну куда умирать все ходят. От психиатра — ко мне… А почему сюда?
— Муж — француз.
— Я… пошла, — и, обернувшись к Веро, бросила: — Если что, буди…
В этот день Серж как-то дотянул до утра, несмотря на «что», хотя никакой веры, надежды, любви и в помине не было. Первых двух было не жалко, а третье — вызывало сомнение, но Цицу так и не разбудили (из гуманных?).
В 10 утра ворвался «немытый» (таки не…) — кардиолог, этот — «если мальчик любит мыло», толкая перед собой эхокардиограф. Ну, теперь время — «в горах отдаваться»?.. У него почему-то дрожали руки… и это с утра.
— Ну, что у вас?
— У нас — боли.
Хотелось спросить «А у вас?»: Альцгеймер? Паркинсон? Минор? Ну, не вульгарный же алкоголизм? — но сдержался.
— Поднимите рубашку.
Он бросил на тупой зонд помаду, которая проводит звук и «кривые», и стал водить его по Сержиной грудной клетке, ища проекцию сердечных клапанов. Нажал на желтую кнопку, и выброс каждого сердечного сокращения стал отчетливо виден на экране и слышен в динамиках. Какое-то нарастающее с надрывами хлюпанье (может быть, отсюда и — хлюпик?)… Местная Ниагара в отдельно взятом субъекте… «Хлюпанье» было мощным, регулярным, радостным и прерывистым, но по мере продвижения зонда по коже в отдельных точках радость уменьшала свою интенсивность и напор.
— У вас уже был (инфаркт)?..
— Никогда…
— Теперь есть, — с видимым удовольствием произнес «немытый». — Я не хочу вас пугать, но стенка между правым и левым («желудочками») — того… пострадала.
Ну а как же «Помирать нам рановато»?..
— Обширный?
— Да уж… инфаркт что надо. Похоже, вас оперировали вовремя…
— Ну и что делать будем? Стент (стент-рессор, который ставится в одну из артерий, питающую сердечную мышцу, чтобы улучшить кровообращение поврежденного участка, через пластмассовый, двухметровый катетер)?
— Я думаю… обойдемся. Медикаменты… антикоагулянты… покой (?).
Кто обойдется, а кого не обойдет… Только этого не хватало… Серж думал — наоборот… Неважно, что инфаркт произошел во время или после (операции)… Без стента — кранты.
* * *
Ну и как заставить этого «радостного» идиота принять его точку зрения? Ведь он всего лишь пациент. Попробовать поговорить с главным «подбородком»? Тажежем? Шишем? Вот и «отдался — в горах»… Ну и шуточки у вас… А этот, уже довольный собственной «находкой» — диагнозом, лихо толкал «эхомашину». На выход.
В общем, похоже, все идет хреново… А вот на левой ноге знаменитого футболиста Давида Бекхема синим вытатуировано изречение из книги «Авот»: «Если не я — за себя, то кто — за меня»? Забивает левой нижней (нежной?) «конечностью», и все прекрасно… но он же не в реанимации… которая забивает сразу двумя — и до «оконечности». Нет, надо самому искать этот самый выход… Играть в футбол? Ехать к Цвейгу, в Петрополис, в Бразилию? Ты ж понимаешь…
Тут забежал друг Шарль — врач-«квадрат», который 1 метр 63 — повсюду:
— Бубу! Остановись! Сколько можно «осложняться»?
— Солдатами не рождаются, только — солдатками…
— Где (инфаркт) подхватил?
Инфаркт — еще не фа(р)кт? Хотя…
— У американского «член»-диплома.
— У меня только… по «мелочи»… держись.
— За кого?
— За эту самую…
— Это она должна за меня держаться… Нерон прав: «Quаlis artifex pereo!» — (Такой актер того… — отдает).
— Не преувеличивай.
— О’кей! Тогда — на подходе…
— Тоже не так, но все-таки ты — прав, на одного — «перебор».
— «Бегемот» там, наверху, похоже, мою карту «передернул», легла не так…
— «Бегемот»?
— Да, кот, булгаковский…
— Из банды «Турникет»?
— Вот-вот… из «Мастера». А про инфаркт кто тебе «стукнул»?
— Симона встретил… Хочешь новый анекдот, встанешь в очередь?
— Уже стою…
— Дама рассказывает своей подруге в очереди на выставку Климта: «Сижу дома — звонок в дверь. Открываю — стоит красивый молодой человек. Спрашивает: „Муж дома?“ Я отвечаю, что нет. Тогда он входит, толкает меня на диван… Я до сих пор не могу понять, чего он хотел от моего мужа. „Да, — отвечает, задумавшись, подруга. — Лучше поздно, чем никому…“». Вся очередь (кроме Климта) от смеха — вразнос…
Оба (без очереди) растянулись в улыбках, плюс хихикнула Инга, которая сегодня под анекдот подвернулась…
— Бубу, ну я помчался… Загибайся, как сталь, но все-таки держись.
— Только на твоих анекдотах и держусь.
— Через пару дней забегу… — И умотал, то есть — смылся.
Потом появился зав-«подбородком».
— Доктор Симон, можно ли убедить нашего «кардиолога» стент поставить?
— Вопрос деликатный, но будем думать…
Нажал кнопку на кардиоскопе и ушел — «думать». День сегодня какой-то кислый. В отличие от Симона «думать» совсем не хотелось. Даже славные попки и коленки ходящих туда-сюда сестер не радовали. На 6-ом канале «идиотского» «ящика» шла азартная игра: «Писатели и их округа» (супруга, подруга, подпруга?), в смысле «жения». Литигра из случайно набранных игроков из публики, любителей почитать. Начиналось очень симпатично: Густав Флобер о Жорж Санде: «Большая корова, полная чернил». Потом съехали на Джойса. Серж навострил уши. Ведущий заводил своих:
— А кто сказал что-нибудь приличное об ирландце?
— Русский, Набоков, — выкрикнула неожиданно сидящая в первом ряду толстая тетка.
— Правильно, — он сказал и сделал паузу, и правильно сделал. Толстая академически не унималась:
— «Улисс» — божественное произведение…
Да откуда же эта толстая взяла это? Интернет? Кандидатская? Университет, славянское отделение…
Аудитория ахнула… Денежный приз ушел…
— 1000 евро!.. Давайте — в кассу…
Сержу было смешно, потому что он вспомнил, что автор «Лолиты», виновник телевыигрыша, очень тепло и радушно отзывался о «своих» и чужих коллегах «по перу», тиражам и пишущим машинкам. Сначала наш «берег»: Владимир Владимирович так жестко о Достоевском, то есть о «Преступлении»: «Удивительная тягомотина», и на втором дыхании продолжил: «Дешевый
любитель сенсаций, вульгарный и невоспитанный». Потом, передохнув, о Горьком: «Потрясающая посредственность». Теперь — «другие берега»: об Альбере Камю: «Второсортный, эфемерный, раздутый…» (уже хорошо, что не раздетый, хотя…). Теперь о Сартре, не дрогнуло перо, не загорелся бронзовый «Ундервуд»: «Даже ужаснее, чем Камю», но о Томасе Манне В. В. выразился помягче: «Крошечный писатель, писавший гигантские романы». Мало не показалось… А о Теодоре Драйзере это вообще скандал… «Устрашающая посредственность». Тут В. В. устал, но его «факел» дружески подхватили художники и тоже добавили несколько цветных мазков. Сальвадор Дали о Джексоне Поллоке: «Расстройство желудка после плохого рыбного супа». Шагал тоже не выдержал: «Какой гений, этот Пикассо. Жалко, что он не умеет рисовать». Джакометти — о том же самом: «Уродство старомодно. Вульгарно, без всякой чувствительности. Отвратительно в цвете и без него. Очень плохой художник».
Проба пера? Школа-шкала злословия? Обмен мнениями? Дружеская критика? Ну что вы… просто день — «Чернил-очернил» и дружеского мастихина…
И тут в Сержину голову ворвалась мысль: «Боже, как же я „биометрический“ паспорт на 10 лет не продлил? С восьмью „о(т)печатками“… (пальцев)… Как же без него на этом свете?.. А на „том“?.. В общем, как сейчас говорят в Одессе, паспорт нужен: „От детсада до Моссада“… Ну не „болтайте глупостями“»… А Серж и не болтал, просто «био» (метрический паспорт), как и все остальное, сейчас был ему нужен, как корове седло, в смысле Жорж Санд.
И тут пришла хорошая новость: сам собой разрешился внутренний медконфликт. То ли доктор Симон хорошо «подумал», то ли за него где-то там — наверху, но «немытый» вдруг сломал правую ногу, выше колена… как сказал Вадик:
Его пример другим — наука,
но, Боже мой, какая сука…
Его место (на какое-то время) занял чистый и молодой кардиолог, месье Degiso!.. Через два дня после чужого перелома он бодро вошел в палату:
— У вас инфаркт?
— У меня — «конфликт».
— Я посмотрел досье. Поставим «стент», в IVA.
— Там — «Стена плача», а тут «стент» — радости…
— Я тоже — «за»…
— В госпитале «Амбруаз Паре´»… и чем раньше, тем лучше. Сегодня — пятница, вот и чудесно. В этот «week-end»…
— Но ведь в «end» — никого…
— Кого-нибудь найдем… Я звякну кому надо…
Ничего себе начало (кого-нибудь?), но все же это было лучше, чем продолжать «сокращаться» с суженными, лужеными, сердечными (артериями) и нати(е)спреем под подушкой. Если бы молодость знала, если бы старость — могла… Молодость уже начала кое о чем догадываться, а старость уже ничего не могла, она правую (ногу), выше колена…
Чтобы поставить «стент» в университетском госпитале, надо покинуть (временно или навсегда) «Моцарт», но дня на три — минимум. Отъехать… Французский поэт Альфонс Алле совершенно точно выразился: «Отъехать — это совсем немного умереть, но умереть — это уж очень отъехать». Веро, которая тут сегодня, «над» ногами, перед отъездом задала Сержу довольно сложный вопрос:
— А вы вернетесь?
— Если не угробят…
— Ну что вы, там — специалисты…
— Только не в «week».
— Тоже верно.
Оба знали, что в конце недели, то есть в субботу и воскресенье, лучше не делать «резких движений», как то: операций, сложных манипуляций, получать инфаркты — в общем, в эти дни — лучше так, болеть по мелочи… как и в праздники. Все на дачах, за городом-огородом или в преферанс, в рулетку, а чаще — любовницы, и — за «воротник»… И то верно, неделя была до краев. Итак, собирай «монатки», может, язык споткнулся на «е»? В эти два дня — только дежурно-«ломовые».
— Карета подана! — театрально сказала Веро, брякнув телефонной трубкой.
Два «лифтера-засади» впихнули каталку Сержа в лифт, и все со скрипом ринулось вниз.
«Карета» не скорой помощи-«амбуланс», в субботу, неслась по Госпитальному бульвару Парижа, правда, периодически покрикивая сиреной (к любовницам кричала постоянно), в «булон», на Запад (гайки закручивать?), — Boulogne-Billancourt, в «Амбруаз Паре´». Все дрожало: туда-сюда, а две бутылки — с пятипроцентной глюкозой — капельницы угрожающе раскачивались на виражах. Пожилая «карета» — пожила и тряслась не от — жадности, а от бедности, денег нет амортизаторы сменить?
Амбруаз Паре´? Любопытно… Что же он, Серж, знал об этом, «с бритвой». Парикмахер — долгожитель — почти 90, собой, своим скальпелем, весь 16 (век) порезал-побрил — «отбрил». Брадобрей — хирург короля и всей его рати: «Сейчас, только височки, Сир, подброем по линеечке, уголочки… и косичку подправим, а — паричок?..»
Кроме «височков» Амбруаз три года «прожил» в прозекторской. (Иосиф — месяц, Хвост — три.) По-латински Амбруаз — ни гу-гу. Академическая медицина — на него… косо — Косовым, но ведь… королевский брадобрей (бардобрей?) — хирург опасен, в случае чего по глазам… полоснет, в руках «опасная» (бритва, братва медицинская), мало не покажется…
Показались «ребра», парижской «Нашей Матери»-«Нотр-Дама» с квазимодой, мордами горгон на всем что ни попадя, около полицейской префектуры. «Амбуланс» притормозил — шлемазл, «пробка»?..
Ну этот — «Сир, только припудрю», оказался бретером, и «париком» и «махером» от Бога, особенно когда порохом или саблей… Бесконечные войны в Европе помогли Амбруазу. Да и как не помочь…
Дернулись… Поехали…
Кровь — рекой, ампутации, ожоги, переломы, бесчисленные раненые на рыцарских турнирах, чуть позже всякие Атосы, Портосы, Арамисы и д’Артаньяны. Вот тебе и парикмахер с «Троицей» (новым «Тройным» одеколоном) в руках. И тут Амбруазу Бог помог. Он придумал впервые в этом дымящемся от пороха мире — перевязывать истекающие кровью артерии — жилой, а позже — ниткой. «Жильцов» после всего этого стало в два раза больше, и король был доволен… можно снова пополнить пошатнувшиеся (ряды…). Он, Амбруаз, придумал столько хирургических инструментов типа: «Sheren-Koning-W. Germanу-Foreign-Patents», что они не влезали в два кожаных свиных чемодана. А «сыграть» с этим «инструментом» в деревянный — 1,75 на 60, слабо?
Опять встали… Дернулись.
На его гербе всего пара строк: «Je le pansey, Dieu le guarist»! («Я — думаю, Бог — лечит»!)
Ну и работали — на пару… А санитарное «ландо» уже, по правому боку, — «Инвалиды» проскочило… где, когда-то, Серж страдал духовно.
— Ça va?
Из кабины, через окно пререгородки, в салон, кинула вопрос «амбуланьсе»-«амбуло-снежка», ну, эта, не мед — просто сопровождающая.
— Ça va, Ça va!
— Полно` «пробок»…
А кого лечил… от зависти бледнеешь. Правда, все «ушли», но королевское эхо этой «парикмахерской» эпохи — осталось, до сих пор звучит.
Французский король № 2, Генрих — 2-ой первым пошел, наткнулся (в рыцарском турнире) на копье Монтгомери. Идиот — с копьем… девушка — с веслом (Ваня Шадр)? Монтгомери бы только разжать руку… но глупый обломок вульгарной деревяшки вошел № 2-му в глаз. И это перед свиданием с его любовницей Дианой де Пуатье… — умер, несмотря на старания Амбруаза и его команды…
Франсуа Французский и тоже № 2 (ничем особенно не отмеченный) — вторым пошел и тоже — умер.
Еще один активный деятель «католического» движения — Франсуа де Гиз — «меченый», со шрамом, как у Скорцени, во всю левую щеку — «balafré»:
Шрам на роже, шрам на роже…
Мужику всего дороже.
попал в ловушку — зарезали гугеноты по своим нотам-гугенотам. Будем мстить… А Амбруаз только «отдувался»… в своем кожаном фартуке работы было… в этом специфическом 17-ом веке — невпроворот, завались.
А чего стоит его диалог с Его Величеством № 9 — Шарлем? Фигаро, Бомарше — учитесь:
№ 9 — J’espére bien, que tu vas mieux soigner le Roi, que les pauvres?
— Non, Sirе, impossible…
№ 9 — Et pourquoi?
— Parcе que je soigne les pauvres comme des rois…
(«Я надеюсь, что ты будешь меня лечить лучше, чем этих „гопников — бедных жилетов желтых“». — «Невозможно, сир…» — «Но почему же?» — «Потому что я лечу этих, как Вы сказали, как королей…» — умер… но — «лечу»… Прав был мужик на этих предыдущих страницах: от всех болезней не улетишь…)
А санитарно-товарный «катафалк-транспорт» уже мчался к Булонлесу, откуда исчезли все проститутки.
Затем Амбруаз лечил Анн де Монморанси (из «света»), которая подарила ему, «высшему», — 12 наследников и наследниц. К большому сожалению (его и «свиты»), «этот родильный дом» быстро накрылся. «Плодоносная» мать-герцогиня отдала всё, что могла… Но Амбруаз был на кладбище… прощался, прощал. Серж не советовал бы своим дамам повторять бешеный эксперимент этой французской «свиноматки»…
И тут появился Антуан де Бурбон, папа Генриха № 4 (любимца французов), который сидел сразу на двух стульях (то — «като», то — «гюго») — не усидел, вскоре умер.
Последний знаменитый пациент Амбруаза был великий адмирал протестант Гаспар Колиньи — шеф «5-й Колинии». Вежливый военный, которого боялась Мария Медичи. В ту, Варфоломеевскую, с белыми крестами на стенах особняков, чех — Ян Янович зарезал «морской миф» (протестант-адмирала) и выбросил его тело из окна. Похоже, Москва быстро переняла его опыт: там во все времена года резко отмечается «человеческий фактор-падеж», но почему-то с разных этажей, начиная с четвертого и выше… в смысле Ми-8?
Теперь туда, к «Амбруазу Паре´», под сиреной, везли Сержа ставить ка-
кую-то «пружину» в коронарную артерию… «Мелочь», но его сердцу —
приятно…
Стоп!
— «Паре´», — радостно сообщила «перегородка», и Серж понял, что ему все-таки пока везет, не как принцессе Диане, которую «не довезли» — «ушла» на пороге университетского госпиталя, где он 2 года в нейро-хирургии… электрической дрелью черепа` сверлил «Pitié Salpêtriér»-a, а готовая «операционная» три часа ждала. Хирурги типа Шиша «стерильными» — насмерть стояли.
На въезде два «охранника» (по Вахлису?) подымали шлагбаум:
Ночь отрезала пол-лица
У охранника-подлеца.
Но он, сука, лежит — не спит!
Жизнь — прожил… а теперь — коптит…
А в окошке луны коса
Заплетается в волоса.
Да сияет созвездие Пса —
На рубахе у подлеца.
И эти — не спят. Кнопка заела? И целые, мордатые… А здесь других созвездий, как «Собчаков» — нерезаных… но «ца»… — все-таки многовато, а так, может и правда, что где-то «Лунная» (соната), так «служивые» (морды) по Бетховену ночью режут, кто его знает? В голову лезла всякая чушь, совсем не инфарктная: «„Скажите, Сарочка, а вы любите сухое (вино)?“ — „Насыпайте, Изя, насыпайте“»…
А тут, эти, ребята, не насыпа`ли… Два сопровождающих санитара лихо выкинули носилки из «скорой немощи» и они (носилки) сами встали на колесные «ноги». В коридоре, приемистого и «не», приемного покоя Серж увидел странную афишу: «Soyez aimables-voici la piste cyclable» — и фигурку как бы хромого (художника?), которого подсаживают в седло, не на лошадь — в вело («Тулуз-Лотрек зовет на трек»?). Странно… Может, ошиблись? «Vel d’Hiv»? (зимний парижский велотрек, куда французы, в 42-ом, сгоняли, перед Аушвицем, всех евреев). Приехали? Не похоже… Проскочили еще пару коридоров и в парадный лифт на восемь персон — килограммов. На третьем Сержа — «выкинули», то есть — носилки, и тут «ничего себе» медсестра (тоже в голубом: «Ах, эти дамы в голубом…» — Журбин?) подскочила. Уже приятно:
— Это вы?
— Это я…
— Это — вам?
— Это — мне…
— В — «четвертую»…
В «четвертой» два с половиной человека (половина в смысле — Серж), — сгрузили… Начиналась новая жизнь с известным «Амбруазом» и почти неизвестным (не посвященным) «стент»-ом — ассистентом.
Тут вошла другая мадемуазель и тоже «ничего другим»:
— Привет, я — Стелла.
— Звезда или памятник?
— Обелиск.
— Сегодня что-нибудь «стрясется»?
— Не похоже. Только мы вдвоем: я и интерн-Stanton (мама, не говори стантоном?)… — И Стелла стала цепляться за провода и электроды (но, конечно же, не за Сержа), повторяя реанимационную «симфонию № 2» клиники «Моцарт».
Утром в воскресенье — начало «трясти». Сначала появилось новое личико и коленки.
— Меня… — Эдмона.
О, Господи, опять «литературное»… Ну, конечно же, Ростан — «Сирано де Бержерак» и не гоголевский «Нос» — гасконский:
— Вы — новый?
— Я — старый.
— На «стент»?
— В этом роде…
— Завтрак отменяется — хирвмешательство…
— Хорошо, что не «е».
— Стантон — уже?
— Нет, еще…
— Сейчас явится…
В ней что-то было трогательное… Лицо — начало века? Того… Другого… Улыбка? Ну прямо из этого А. С. П.:
Она тогда ко мне придет,
когда весь мир угомонится…
Когда «все прочее» ложится,
И «все не прочее» встает…
«Все прочее» — «доброе» и «не доброе»… Олег (Целков) всегда, стоя на коленях перед своей новой картиной, ударение делал на последнее. Главное, чтобы «не доброе» встало вовремя… Вошел молодой, хорошо причесанный (Амбруазом?) Стантон:
— Чем болели? С кем? Осложнения? Аллерги(р)и? Прочие хирургические? Боли есть?
— Да, так тянет…
— Справа?
— Слева. «Стент» — сегодня?
— Будем думать.
Что же это они все время думают?..
— Эдмона, кровь и ЭКГ, а все остальное, как обычно… — И «причесанные» покинули место встречи, которое, как вы сами понимаете, уже не изменить.
— Будем работать, — сказала Эдмонда (из этого «монда»), повторив любимое выражение одного издателя, которому все другие выражения — «побоку».
— Что значит?
— Бриться, колоться и только после этого возможно «ням-ням».
— То есть запястья и пах?
— Какие запястья… там нечего брить, они как у новорожденного…
— А пах?
— Неприлично… там же этот…
Двухметровый катетер можно провести по четырем артериям: двум — в запястьях и двум — в паху. Пих-пах и в пах!
— А кто брить будет?
— Моя помощница.
А Целковы — молоды. Годы идут, а им всё по барабану. Олег, в белой майке, которая всеми цветами радуги от пятен очередной картины (2 метра на 3), кричит Тоне, которая в коридоре:
— Давай Александр Сергеевича!
И та хорошо поставленным красивым голосом с ходу (зря что ли в «Современнике» современницей современила):
— И не Пушкин, но все равно — наше:
Нельзя не вспомнить без улыбки
Те дни блаженства моего,
Когда все члены были гибки
За исключеньем — одного…
Олег только этого и ждал. Шлепнув грубый мазок на огромное полотно, из которого кровавый женский зад вываливался из подрамника, подхватил:
Увы, те годы пролетели,
И вот уже давным-давно…
И тут же подключилась Антонина, и они рванули последние две строчки хором:
Все мои члены отвердели
За исключеньем — одного…
Серж помнил, что тогда он подкинул этому «коммунальному» дуэту свой жалкий подголосок:
Я встал с дивана в полшестого…
В двенадцать «отошла» жена…
Часы затрахают любого,
Когда в квартире — тишина.
И Олег опять мазнул красным, лишил «невинности» огромный (как было сказано), выпадающий из подрамника женский зад. Вот одну из этих зон, «областей» и предстояло побрить, «препахать» этой неизвестной помощнице. Шашки — наголо!..
Помощница? Она вошла минут через тридцать после этого воспоминания, толкая перед собой тележку (в госпиталях всё — на колесах) с бутылями, мылом, антисептиками, компрессами и желтым, видавшим «пахи», помазком-папаней, с пластмассовой пузатой ручкой, который ожидал своего часа. Дождался… Итак, она вошла, и тугая коса ее коричневых волос свилась калачиком на ее затылке. На ее губах скользила какая-то доверчивая улыбка:
— Побреемся?
Диана Плаха, коснулась паха? Вот когда «безопасная» бритва мечтает стать «опасной»? Намылив всю эту выше отмеченную область «папаней», она склонилась над этим, чтобы лучше видеть и не повредить, и вдруг стала «мурлыкать» нечто знакомое — частушку, содержание которой недвусмысленно (да, господин Издатель) «работало» в этом контексте. Если бы Серж — не лежал, он бы запросто упал от удивления:
Мою Милку ранили
на краю Германии…
Вместо пули — «хер воткнули»,
в лазарет отправили…
Откуда? Как? Почему? Где?
— Как вас зовут?
Она покраснела до «змеи».
— Вы говорите по-русски?
— И не только.
— И всё понимаете?
— Да, уж так вышло…
— Вы уж извините за 3-ю строку… но это — народ…
— Какой народ? Хаймович — из Бердичева… А какая великолепная первая строчка… на краю Германии!.. Класс-ловелас. Ну и как вас?
— Ольга, — она покраснела еще больше, прямо до «калачика». — Это я, чтобы расслабиться и «пациента» расслабить. Место все же — «лобное»…
— Я вас понимаю… а что вы делали «там», до… «окраины»?
— Не поверите…
— Попытаюсь.
— Ассистент-почасовик кафедры марксизма-ленинизма… в Педине Горького…
— Как? Ну и ну… Плоды действительно горькие…
— Ну, что вы, бывает хуже…
— Ах, как я вас понимаю…
Закончив трудную работу прикладного «почасовика» (преподавателя), Ольга заметила:
— Дай Бог вам выбраться!
— И вам — тоже.
На этом и расстались… Место встречи изменить все-таки можно было бы… И пошли часы ожидания операционного вмешательства и завтрака, который оказался ужином, и если не повезет, то вполне мог оказаться опять завтраком.
16.00. Эд-Юдифь явилась, неся не на подносе — на своих губах, не голову Олоферна, а долгожданную новость:
— Хватит валяться без дела. Поехали.
— Куда?
— В подвал.
Молодой, почему-то один, «цветной» человек африканской наружности помог Сержу забраться на «транспортное средство», толкнул… и с Богом. Потянулись коридоры, один, другой, третий… Каталка катилась (туда — сюда), периодически ударяясь о стены и переходы.
— Воскресенье… Суки, а я — один! — оправдывался молодой человек, кляня — «белых», «черных» и с — «молоком»… Периодически портативный телефон вопил, призывая его к ответу, но на них молодой и тоже человек совершенно не обращал внимания. Сержу везло на лифты. Этот дикий «рабочий лифт» скрипел и дергался, но тянул. У закрытых почему-то наглухо дверей «я — один» — остановился.
Приехали… «На свечку» — дуло изо всех углов. «Молодой» исчез:
— Я — сейчас…
Почему-то на всех этих поворотах и переходах они не встретили ни души. Через 20 минут вынужденного одиночества этот «ударник» госпитального транспорта явился и поделился ходом своих черных мыслей:
— Вот, сволочи, угнетают угнетатели (видимо — белые) «черный» класс.
Открылись «врата» заведения. Сержа ввезли в еще более холодную залу. Господа, это было нечто…
Огромный «противоинфарктный» холл типа: «Наташа Ростова — первый бал» или «Центральная прозекторская» города на Неве. 120 квадратных и метров тоже. Или такой же, в Англии, во время Второй мировой… (кинохроника) хорошенькие девочки, в легкой летной униформе, «гребли» на огромных планшетах длинными указко-граблями игрушечные самолетики, чтобы понять, как лучше сверху защитить «туманный Альбион». И в то время, когда Черчилль сказал про маршала Монтгомери (королевский глаз?), что тому всегда почему-то удается вырвать «поражение» из неразверстой пасти-«победы» (в смысле операции — «Оверлорд»?) и у которого (в его штабе — грузовике) висели два портрета: «шапочного» друга — Эйзенхауэра и его заклятого «в фуражке-фураже», с нахальной тульей… — Роммеля.
Серые бетонные стены — «коробка». Десять пустых столов и над каждым по четыре «монитора», которых держали спускающиеся с потолка железные «штуки» — тяжи. На одном из столов мониторы горели синим пламенем (трубы горят?), ожидая очередную жертву сердечно-сосудистой системы. Белый человек в синем бумажном халате подскочил к Сержу:
— Доктор Гробман. Ну что… будем «рессоры» ставить?
— А тормозные колодки?
В общем, как-то переместили «тело» на прозекторский стол имени «А. А. А.» (смотри выше).
— Я вам «местную» (анестезию), в левую «радиальную»…
Зря брила Ольга это самое… зато познакомились… Он профессионально стал щупать левое запястье… Черный борец за права «цветных» исчез. И Гробман остался (один на один) гореть синим пламенем с новым пациентом в этом огромном пространстве.
— Контактная анестезия в точке укола…
— А вы откуда?
— Да, я оттуда, cher Гробман… Я тоже проходил по этому (делу)…
— Так вы коллега?
— В каком-то…
— Я вам «воткну» кое-что и по нему — катетер.
— Стилет. Я в — курсе…
— Не сомневаюсь.
Через десять минут, когда прилокаин сделал свое дело, он ловко «поймал» упирающуюся артерию и вогнал в нее стилет — пластик, через который можно было катетером дойти до сердечных «желудочков» — Сержиного насоса. Стилет имел клапан, который не позволяет артериальному давлению — то есть «не голубой» (крови) под давлением вырваться наружу. На голубых экранах «подвески» он увидел свой насос-сердце, которое сокращалось в нормальном ритме. Как у Асара Эппеля (Король!) и Сержиного приятеля Саши Журбина в мюзикле «Биндюжник и…»:
Летела пуля
И чье-то сердце повстречала,
Спросила пуля:
«Отчего ты так стучишь?»
А сердце пуле
Так ответило в июле:
«А стучу я, пуля,
Оттого, что ты летишь!»
Пластиковая «змея» зонда, «французская пуля» иудейского доктора Гробмана, подбиралась к «еврейско-украинским желудочкам» и болталась синим в ритме сокращений вместе с его голубой (на экране) кровью. Найдя на экране вход в коронарную (артерию), Гробман ввел капризно извивающийся зонд в нужное место «встречи»:
— Сужение видите?
— Не надо преувеличивать…
Он указал на экран, где «коронарная» действительно похоже сужалась. Щелчок — и пластмассово-массовая пружинка — «рессор» встала, как ему хотелось.
— Всё «ок», — сказал манипулятор, срывая бежевые силиконовые перчатки № 9. Вопреки негативным коннотациям, заложенным родителями в фамилию сына, — результат был обнадеживающий. Королевский брадобрей — хирург Паре´ был бы доволен своей «парикмахерской», Серж — сомневался: «Подождем…»
Как-то снова «перелезли» на каталку и стали ждать черного «борца» за права «цветного» населения Франции. Через 30 минут ожидания, когда уже все надежды найти «четвертую» (палату) были потеряны, «борец» вернулся и сказал:
— Поехали.
И снова: коридоры, коридоры, коррида со стенами… доехали. Пока ехали, Серж анекдот вспомнил… Чапаевская (дивизия) вступает в Париж. Василий Иваныч… принимает жратву-парад. Толстая негритянка выносит каравай хлеба с солью. Василий Иваныч отломил ломоть, обмакнул в соль и с удовольствием стал жевать. Проглотил, вытер усы и сказал, подмигнув, даме:
— А что, женщина, «белые» в городе есть?
В этом — еще были. Осталось несколько… На душе стало теплее.
Эд-Юдифь воскликнула:
— Ой! Живы, а ваш ужин того… остыл. Хотите, разогрею?
— Эд, детка, может быть, чайку…
У «брадобреев»-«почасовиков» больше делать было нечего, пора было возвращаться к — «музы Кантам». И вдруг Серж вспомнил почему-то Бенвенуто Челлини, всего одну строчку: «Так уехал к себе на беду этот скотина…»
К чему бы это?
Из Нового Завета, святого бла(о)говествования от Матфея — (гл. 11, с. 3) Серж помнил только одну фразу: «Сказать Ему: Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать нам другого?» В реа «Моцарта» уже ожидали «другого», и его палата была занята. Сегодня опять «попалась» Веро:
— Док? Уже?
— Не ждали?..
— Через два дня только…
— Вас хотел увидеть.
— Лове-лаз! В — «седьмую» его…
Туда же тут же заскочил доктор Simon — главный «подбородок»:
— Ça va?
— Ça va.
— Скоро, скоро… — в обычную, хирургическую… Встанете на ноги…
— С «ползунком»?..
— Да хоть ползком.
— Уже… Без вас бы я — «протянул»…
— Всё впереди…
— Вместе?
— Не дождетесь.
— Ну и слава богу.
— А «транзит»? — пошутил Серж.
— Ну и «транзит» тоже… — переведем.
И тут же смылся. Через десять минут прорисовался добрый Шиш.
— Ну как?
— Да так.
— Поставили?
— Да еще как.
— Лучше?
— Трудно сказать…
— Через день забегу — поболтаем…
— О чем? О дамах?
— И о них тоже… А «транзит»?..
— Готовимся…
— К чему?
— К нему…
— Скоро увидимся. — И Шиш удалился.
Ничего хорошего это не предвещало. О чем? Все, что надо, было вырезано и все, что не надо, тоже. Все, что надо, зашито, а о «подшитом» вообще не шла речь. «Транзит» — это так поддержать разговор, хотя… Биопсия… гистология… ну, конечно же — удаленный анализ удаленных клеток и органов… Результаты… Как говорили в пятидесятых, в подворотнях… дело пахнет керосином… Почему керосином? Серж не хотел формулировать… И так было ясно… Хреново… А анализы, это, как обожженный пулей мозг Маяковского, который завезли в спецНИИ, чтобы изучить, попробовать найти партийный «ответ»-ключ на уникальные умственные способности этого двухметрового поэта. Георгий Шенгели тут же сам провел анализ — «четырьмя» (строчками), нашел:
И мозга много
и лоб велик…
а все ж убого
писал старик…
или Асара Эппеля, надежное средство от хандры, многочисленных проходящих и «не» — депрессий, лучшее, чем ларгактил. Господа, когда хреново, читайте Эппеля, даже если это — «не», все равно — «ли» куйте!
Вот хотя бы этот анализ ситуации:
Что было?
Ничего, Исайя…
Ревекка разве что босая.
Еще окраина косая —
С соседом выйди потолкуй.
Умрут другие, воскресая,
Однако ты ликуй, Исайя…
Чего уж тут?
Ликуй Исайя!
Мне время плакать.
Ты — ликуй!
Господи, ничего… но какая мощь и жалкая немощь. А ведь ничего, кроме этого «босоногого» (баса нового, басановаго, бесноватого) несчастья… Обалдеть! «С соседом выйди потолкуй…» А уж про плакать…
А его «Лимерики», не — лицемерики, из Амерки (?):
Утверждают, что Верди Джузеппе
С Адой Патти встречался на репе-
тиции: «Ада! —
говорил ей. — Так надо!
но прошу вас ни слова о репе!»
День съежился и уходил куда-то, к чертям собачьим, к многоэтажной Америке, а здесь у «Моцарта» «ликовал» не Серж — вечер, в предчувствии хреновой ночи. Внезапно вспомнился дом… улица Святого Мора, № 36… где Целков — Климт… (как это: «Обидеть художника каждый может…» — «Но вы же не художник…» — «Ну вот и вы туда же…»), уют: книжки, его «эспадрон» — «Дамоклов меч», болтающийся вот уже 25 лет на белой нитке в центре комнаты, вместо люстры, пара пистолетов: один «Парабеллум» (хочешь мира…) — 1917-го… который ему подарил приятель-ре(а)нтгенолог (алкоголик-рантье), любивший играть в Джеймса Бонда (покрасил личное, стрелковое, в желтый… золотой. Как подумаешь, Шон Коннери — лучший из Бондов, сейчас в — 82, как Яков, безуспешно борется с австрийским евреем Альцгеймером), и второй, без нарезки — застрелиться? (подарок боксера-издателя-Поэта из Бремена, после выхода у него «Лысой певицы»), копия «лепажей» 1809-го, из оригинала которого «шлепнули», уложили на «Черной» «Мойке» «Наше всё», с оружейного завода в Сент-Этьене, с бронзовым гербом и буквой «N» на рукоятке и с диаметром ствола — 1,5 (см), правда, без черного чемоданчика Данзаса с красным вельветом.
Все ищут личное, которое дымится…
Вот и Владимир Ильич Порудоминский блестяще чиркнул, как он безнадежно ищет… «Где мой черный пистолет?», в (и на) «Крещатике». А тут… 0.30 — времени, которого — нет… и которое — есть.
— Я вам не помешаю?
— Ну что вы, Веро…
— У меня — минут пять…
— Устали? Присаживайтесь. — Серж отодвинул левую (ногу)… хотя — «да, прилягте» было бы более… точным, притя(ла)гательным, «прилягательным», по-домашнему.
— Да так…
Желтая, выкрашенная чем-то прядь волос вылезла на лоб из-под зеленой шапочки. Она, не прядь — Веро, к Сержиному сожалению, скрестила ноги.
— У вас есть муж?
— «Это»… имеется.
— А дети?
— Конечно. Девочка — Саша. Но вы знаете, когда об этом расспрашивают, то это в каком-то — конец света…
— О, как я вас понимаю… А что «имеется» (муж)… делает?
— Сценарист. В кино, как на работу…
— А вы его?
— В банальном — «да»… — но…
— У вас есть — «но»?
— Даже — три. Я не знаю, как это получилось. Но почему-то я одновременно живу с тремя…
— Бог троицу… По расписанию? Как же вам это удается?
— Верчусь как-то…
— На чем?
— На вертеле, на чем же еще…
— А почему все-таки втроем? Вы такая не… (насытная)?..
— Разное время… Разные страсти… Откуда я знаю? Гормональная жажда… Один — на гобое, другой — по «клаве», третий не лишний… со «стето».
— Скопом?
— Нет, по одному… Вы знаете, от этого… «низа» — голова кругом, но ведь от себя не уйти, а мне — «секс»-вивисекс, как воздух…
— И мне тоже, — поддержал, поддакнул Серж. — А муж того… знает?
— Трудно сказать… но я — такая, какая есть… Знает — не знает… Ух, что-то я с вами совсем того… разболталась. — И Веро, покраснев, исчезла.
Только после 12-ти ночи всегда открываются живые «души».
Привет, Мессалина… спасибо за ночной «гобой»… На столике стоял забытый холодный «рыбец» с картошкой в тарелке с золотым ободком, который приготовил сегодня Парижский трест: «Плюскалорий» (минус?) — 3000 порций «хаддока» — ходока для детсадов, тюрем, школ, медицинских клиник, госпиталей, казарм и пожарников.
Через 3 дня, после 8-ми вечера, веселый хирург Шиш ввалился «поболтать». Уселся на единственный стул и ласково улыбнулся:
— Театр любите? Кино?
Хорошее начало…
— «Фанфана-Тюльпана», ну, которого Жерар Филип?..
— «Д»! — а вы хорошо пошутили… Его еще в костюме дон Родри«Г»о из «Сида» в Рамантуэле — «опустили»… А Корнель — «Сид»… Испания… Рыцарский долг и любовь — в 17-ом (веке)… — «любовь в долг» (и голуби) — в 21-ом… А за этими «голландскими» (цветами, без дырок) — я пять часов (в 57-ом, в очереди в кино «Победа», на Лиговке) простоял…
— Знаете от чего он «ушел»?..
— Рак печени.
— Да, в 37…
— А что, у нас похоже?
— Желудок.
— А маркеры: АСЕ, СА-125 и СА-19—9?
— Не будем о грустном… Folfox… Folfox…
— Кокетливый, сексуальный титр — лиса…
— Смотря какая доза…
— У нас комиссия раз в месяц собирается…
— Что за комиссия, создатель — «парикмахер», «тройка»?
— Да нет, человек пятнадцать. Я ваше досье представлю… Думаю, что вами займется де Грамон…
— Персонаж Бальзака?..
— Дюма… Ну я помчался… У меня сегодня два нелегких — «легких».
— Спасибо за «театральные штучки» (перчатки), док… что не сразу так — в лоб…
— Ну что вы… До скорого…
Ты ж понимаешь… и Понтий-Шиш ушел руки мыть…
Ну вот и приехали… Выручай, Эппель-нипель:
Разгребли на заводе Бадаева
Неизвестный фрагмент Чаадаева.
Что ни слово, то «ять»,
Ни хрена не понять,
И девать неизвестно куда его.
* * *
Нарком по жратве, Бадаев (фабрика?), на Расстанной-Лиговке, когда-то, «разгреб» склады купца первой гильдии Растеряева, спился, идиот, прямо на складе — большевик хренов, теперь Сержу разгребать — загребать… Не слишком ли много всего навалилось? Ни Шиша не понять… И «Folfox» вильнул хвостом лисьим. Дружелюбно ли? Да и как пойдет эта химия-отеропия, без хирургических перчаток?
Раковый (корпус), принимай нового постояльца — «не жильца» (?).
Новая реальность? Может, старая уже не реальна, уже не действительна?
Ну и хрен с ними (с реальностями), как будет… так — будет.
Сегодня — Инга… Тоже — бедра, тоже — личико, тоже иногда голый коленкор — коленки. Кажется, она переняла у Веро легкость и любопытство, во всяком случае на сегодня. Серж был уже в этой — № «7»-й своим, как эта бесцветная мебель, как этот усталый, потухший напротив, «ящик», как эти часы, стрелки которых всегда стоят на «пол-шестого», не на «пол-девятого», то есть не на «8 с 1/2», руки ни у кого не доходят сменить — вставить — 6 вольт (батарейку).
— Док, хотите посмеяться?
— А кто не хочет!..
— У блондинки спрашивают: «Вам нравится Бернард Шоу?» — «Не знаю. А по какому каналу „оно“ идет?»
— А почему блондинку? Шатенок «оно» тоже — цепляет. А так классно, Инга, — «поддержал» разговор Серж.
— Скоро вас… отсюда…
— Попрут?
— Ну и глагол… Вам надо больше двигаться. Я вам — «ползунок»…
«Ползунок — ходунок» легкая алюминиевая рама, за которую можно держаться и которую можно легко переставлять, удаляясь в «места отдаленные» и не очень. За эти три недели Серж 15 кг — сбросил, ноги — глиняные… Может, это «железо» действительно пригодится.
— Инга, хотите и я вам кое-что…
— С удовольствием!.. — У нее почему-то загорелись глазки.
— Надпись на стене ломбарда (mont de pieté…): «Здесь будет город заложён!..»
Она фыркнула, в общем уловив смысл фразы, но в деталях было не разобраться: почему кому-то понадобилось «закладывать» весь город? Хотя «Граждане города Кале»…
— А за — «ползунок»… Вот бы с вами вместе где-нибудь поползать.
— Поживем — увидим… — И она умчалась «колоться», «покалывать» и «подкалывать»…
Какой успех — это уже второй раз (за 3 недели), когда молодые женщины подают надежду, идут (на словах) — «вразнос»!
Да, а почему все-таки Шиш говорил о «де Грамоне»? У Сержа в личном списке «мандарино-цитрусовых»: первый — Ги Вурш, второй — Ион Деген, третий (возможно) — де Грамон — поживет (если повезет)… — увидит. И тут в голову «полезло» то, что Серж всю свою вторую половину жизни «отодвигал», «избегал», — Питер, ну, где эта «первая любовь — Ася», «Литейный… № 4» и на всех «башнях» — «отрава бесплод(т)ных хотений…» Иннокентия (Анненского) и других.
Нет, тут уж без Осипа Эмильевича никак… «В Петербурге мы сойдемся снова…» Ты ж понимаешь… А без Асара Эппеля как, его В. О. (Васильевского острова) умирать, просто руки опускаются?
Не обманывайте нас, поэты,
В Петербурге вновь вам не сойтись.
Ваши песни, если спеты — спеты,
И строкою должно обойтись.
Одному сыскалась смерть в нагане,
Тот на свалке птичью кость сосет,
Этот молодое в Мичигане
Племя незнакомое пасет.
Та была опальною царицей,
Не отпетою на Поварской,
Воздавалось ей за все сторицей,
И Никола откадил Морской.
Этот — в виде сборника — но вышел,
Тих и безупречен, как сонет,
Этот из ума на Пасху выжил,
Те ушли в обед. Их дома нет…
Что поэт — то инвентарный номер.
Что ни номер — то программы гвоздь.
Умер, вымер, замер или помер,
Или жив. Но в Питере — не гость.
Так зачем обманывать, поэты?
Ожидает в гости Петербург
Только сердца горького заметы,
И всегдашний — в рифму — ветер пург.
Но именно этого ветра — «пург», как и прочих других, не побоялся француз, доктор Ги Вурш… Он уже три (!) раза был — почетным гостем в Питере. А какая судьба у него была до этих деловых ветров-визитов. Первый анестезиолог Франции сбежал в 40-ом из французского концлагеря на рыбацкой посудине: «Догони», в Англию. Догнал и сразу — в а`нглийскую морскую пехоту защищать сначала не павшую «падчерицу» — «туманный Альбион» и только потом свою так низко павшую родину. 6-го июня 44-го самоходная баржа — «333» уткнулась ржавым носом в песок Нормандии, спецназ «Кифер» —
177-ми человек «живой силы» и немного «мертвой» техники, высадился в районе: «Pegasus bridge». Вежливые англичане пропустили вперед — «333»-ю.
Если не их, то кого же будет обнимать эта продажная Родина. Какая ни есть, а все-таки матерь. В первый же день «пегаса» немцы уложили десятерых, с их стороны — неизвестно, статистики не было, были только — убитые статисты. По тем ежедневным маркам — меркам, так — мелочи. Пороховая пыль-пудра, в исторические глаза. В кровавой «Омахе-бич», в тот же день, 2000 — только американцев так и не высохли, остались навсегда мокрыми лежать на пляже.
Затем «киферный» спецназ был брошен в Голландию, где «кипели» бои, немцы перешли в контрнаступление. Из 177 человек «нетронутыми» остались — только 22. После всего этого Вурш — десантник (как и Деген — танкист) ринулся в медицину, забросив в стол все эти заслуженные «брелоки-медали», кроме Легиона Почетного… Шарль де Голль признавал только то, на чем сидел… «Киферский» спецназ — его ребята принадлежали к а`нглийской группе войск, а де Голль признавал только своих — «France libre», а если ты и положил свой «живот» за нее, но в составе другой
ар(а?)мейской группы, то это твое личное дело — на тебя как «освободителя отечества» — «тоже положили», ты не существуешь. Получай свой «Cross» а`нглийский плюс кроссом французским по голове. Весь спецназ «Кифера» был награжден «Почетным» через — 60 (!) лет после моста «Пегаса». Из 22-ух, ох, никого… В общем, «капитан корвета» Ги Вурш сыграл — м(п)едалями в ящик стола — и к — Авиценне, не в авиацию и не к «хирургам-парикмахерам». Через десять лет — он будет первым анестезиологом «королевства» — «5»-ой республики…
Первое явление Вурша Сержу — октябрь 19-го — 59-го. Серж начал свою карьеру санитара в «ГИДУВ»-е — в «пург»-поддуве-продуве. В Институте усовершенствования врачей, около музея Суворова, где на наружных стенах, на мокрых фресках военный люд, в лед, съезжает на своих задницах не в теплые итальянские долины, а в холодный — «Таврический» сад. (От Сада —
до детсада… или точнее: «Из детсада до — „Моссада“»…). Именно там он совершенствовал манеру подачи «суден» в «ссудные» и прочие дни. Тут и приехал француз — первый анестезиолог и всем пожал «лапы», даже Сержу… После русских «уток»… это французское рукопожатие было приятно. Но забылось, но как духи: «J’adore» — «Обожаю» — сейчас всплыло…
Второе явление анестезиологического «Христа — народу» — (Вурш — первый, в смысле Сержа — второго) свершилось лет через пять. Он хорошо помнил тот день, потому что «положил» на «Вторую» хирургию своего рыжего приятеля. Вурш в этот раз руки не пожал, но зато удивил всех в операционной «Областной клинической» (около «Крестов»), закрыл пациенту глаза медскотчем и провел анестезию (в прямом) с «закрытыми глазами», вслепую. Это удивило всех присутствующих, ибо уровень наркоза в то время во граде Петра и прилежащих к нему территориях — от Балтики до Тихого, определялся по «игре зрачков», и врачи «от Морфея до морфина» то и дело туда заглядывали, чтобы дозу наркоза под эфиром не пере(дозировать…). Серж все это забыл, но медицинский «скотч», как и смутное удивление блистательным «иностранным вмешательством», осталось…
Десять лет спустя. Акт — третий… cовсем неожиданный… все смешалось в кучу… «самиздат», обыск, КГБ, отъезд, Вена, Париж, «Высокая церковь» — Альткирш (15 км от Мелуза — Эльзас и, простите, Лотарингия). Маленький госпиталь на 200 коек — лежачих мест, «парикмахер — хирург» Герст, врач — капитан колониальных войск (умер со скальпелем, на посту — во время операции «холецистита» — пациент выжил, дождались, пока приедет, под сиреной — другой, без скальпеля, из Страсбурга). Шеф-терапевт Пьер Клотц, бывший подпольщик, с его женой Габи (тоже подпольщицей), врач от Бога, сын отца, тоже врача из этой «Альт» и «кирш», который на руках своего сына — «отошел». Диалог между ними в ту ночь, по Шекспиру — обалдеть:
— Пап, я не могу найти вену, все мелкие лопаются, отеки…
— Пьер, если не найдешь… — «кaput» (в «Альткирше» с детства все говорят по-немецки).
— Сделай, что можешь… но «Lasilix» (влазиликс?) должен быть в вене…
— О, Господи!..
Одиночество, мама, Виктор Платонович ночью, осушающий все колбы медицинского спирта, на трех этажах у медсестер, мохнатый, огромный пес Юрий (?), письмо в университетский госпиталь Парижа с предложением нового типа вентиляции легких в критических состояниях… Ответ из Сюрена, из госпиталя «Фош»: «Приезжайте в июне. Вперед… (?) Ги Вурш». Почему «вперед», когда «ни шагу назад»?..
И был — июнь. И был — «вперед»! И был — Ги Вурш — академик, герой — Второй… Первый — анестезист Франции, который, закурив огромную сигару «Монтекристо» № 16, входил в операционные, как на «Pegasus bridge». А как же? Там же газы? Кислород?.. Стерильность… Вурш знал, что делал… клубы дыма подымались к потолку, как над Рейхстагом…
— Дым отечества… как говорят на Востоке, — шутил он, и странно, что ничего не взрывалось, все работало как надо и все присутствующие принимали этот «дым № 16», как и другие номера, как должное. Странно, почему он так опекал Сержа?
— Сейчас, в лабо… Они кое-что там открыли…
Двери? Окна? Зачем? Почему? Кто обязал академика? Ему что, делать больше нечего, чем таскать за собой этого молодого «идиота»?
Пройдя через стеклянные двери лаборатории, он обратился к симпатичной даме лет сорока, в глазах которой во всю колотилась жизнь:
— Бетти, это мой друг из «Санкта»… Прошу любить…
С «жалованием» было сложно, просто — никак, но «мой друг» (мой Бог, за что? Почему?) — просто растопил самолюбие, да и «любить»… любить, конечно, но не так, как хотелось бы Сержу, но все-таки… Это было, как в 2016-ом, в Израиле (9-го мая), в Натании, когда Ион Деген перед дипломатическим корпусом (все — в медалях, орденах-микрофонах) вдруг начал свою речь. Серж тогда съежился на своем стуле (в первом ряду поставили-посадили), догадался:
— У меня сегодня счастливый день. Ко мне приехал из Парижа мой друг, Серж…
Господи пронеси… Ион — был весь в этом, как в танке «Т-34—85», как со своей «свинцовой дубиной» — тростью (25 кг) — напролом…
Может, отсюда и родилось новое название будущего романа: «Любовь к двум мандаринам, в ожидании третьего».
А тогда Вурш исчез… и его коллега — доктор Бетти приняла эстафету:
— Вы к нам надолго?
— На три недели…
— Милости просим, если вам будет… скучно, заходите…
— Точно будет, мадам Бетти (тогда мелькнуло: «Потому, что вы на свете…», но сдержался, конечно… Рифма подкатила?)
И было — нечто…
Суббота была душной, предвкушая воскресенье. Серж случайно встретил Вурша в коридоре.
— Чем заняты?
— «Медицирую»… в смысле: «Отека мозга»…
— Оставьте отек… Поедете со мной на дачу?..
Вопрос исключал отрицательный ответ.
— Когда?
— Прямо сейчас.
— Я готов.
Сели в какой-то шикарный «Ситроен», который, перед тем как тронуться, поднял свой лакированный зад. И — «вперед». На Запад, за Булонский (лес). Через 20 минут выгрузились в каком-то хвойном парке… Не дом — особняк для особистов. Ковры, книги, хрусталь, картины… Приветливая мадам Вурш… Обед — на «троих». Валет — «цветной» человек в ослепительно белых «неперепутанных» перчатках, что-то носил-подносил, туда-сюда. Супруги о чем-то говорили, а Серж только кивал-поддакивал. Своего французского стыдился не только он, но особенно за него краснел сам — французский. Что-то ели, пили: утку, курицу, индюка-«le duс»-а, ортоланов, кофе, фрукты… Вино — я вас умоляю… такое не забывается. Вурш вынул «16» (ну, конечно же, «Монтекристо», пустил кольцо в небо, ах да, в — тент (Серж забыл, что все это происходило на террасе, над которой было натянуто это самое, по которому шли желтые широкие полосы).
— Вам хорошо у нас?
— Как никогда.
— В 15.00 — за грибами!..
— Но я в этом совсем ничего… Тридцать шесть лет только — город… И вообще я — не грибман, скорее — «о»…
— Ничего, поймете, я все разъясню! — Посыпались французские слова, то есть специфическая терминология, о которой Серж не имел ни малейшего понятия, кроме мухоморов, — не въезжал. А на русском что-то всплывало: «лисички», «опята» (близкий меданест-дижест термин — опияты, Мария Медичи), сморщенные, как жизнь — «сморчки». Всё… кофе… и Вурш вдруг вскочил:
— Помчались!.. — От неожиданности вспорхнули две зеленые стрекозы с яблока.
— Куда?
— В лес, конечно…
— ?
Через 15 минут… солнечный лес, разбитый на такие же квадраты. Чисто. Светло, почти уютно. «Цветаево»… Дрожащая листва, «литая» паутина с вычерченной «архитектором» решеткой-сеткой… Брр… — пауки. Только не поддаваться воспоминаниям… Серж прошел вперед и вдруг услышал радостный крик, почти на итальянском:
— Sergi-o! Sergi-o! Les chanterelles!..
Господи, что же это значит? Не забыть бы слово…
Вурш палкой под какой-то белой плакучей березой-осиной раскопал какой-то рой — рай каких-то грибов…
— Ну и ну!..
Вернувшись в Сюрен после этой удивительной поездки, Серж кинулся к словарю. Не забыл — «les chanterelles» переводились как — «лисички», а он-то думал, что «сморчки», уж сильно вся эта «губка» сморщенной была. Так и остался «в ушах» (на долгие годы) этот крик… «Sergi-o», на итальянский лад.
Сегодня веселый день. Прощай «реамахинация», но еще не «Моцарт». Вошла без шприцев Веро:
— Мне вас будет не хватать…
— За что?
— За всё…
— В 10 к хирургам…
— Мне вас тоже будет не…
Серж позвонил жене:
— Пожалуйста, купи две бутылки водки в «Гастрономе»: «Петров-Водкин», и две — «Общаги» и у бельгийцев: 4 — «Внезапной смерти» и столько же — «Транзита». Жаль только, что они не смогут прочесть этикетки (водки), а только посчитать — «градусы», но хоть пиво, по их прямой специальности. Пусть «гуляют».
— Хорошо, дорогой, к 11-ти…
— Идет.
В это день в «реа» было весело, как в «Веселой вдове», у Легара. «Гуляли» всем отделением, кроме 7-ми (пациентов). «Подбородок» тоже был — «ок»:
— Док, я очень рад, что вы почти… на своих (двоих)…
— Еще не вечер… но вам огромное…
— Ну что вы… — И он чокнулся «Транзитом».
Тажеж пришел уже в «банальный» закуток Шиша (палату хирургии). Теперь уж неважно…
— Я — ужасно…
— Я — тоже…
— Через неделю — домой…
— Ты ж понимаешь…
— Дай Бог…
— Потом к де Грамону?
— Да, к — Дюма…
— Как ты говоришь, «хими-отеропия», где?
— Во франко-английском (госпитале), в Levallois-Perret, на rue Voltaire.
— Ах, да… напротив «МВД», где военных (до восьми утра) «Ситроенами» давят…
— Именно там…
Через 10 дней Серж был дома. А потом пошло все по ускоряющей… У «де Грамона» амбулаторное лечение было поставлено как надо — на «поток» — «Flux tendu»! Cначала консультация «Самого» или его более «мелких» аколитов-(интернов), потом — такая же хирургия — установка катетера в крупную (подключичную) вену — мембрана этого пластика находится прямо под кожей, местная анестезия укола за 2 часа до сеанса, потом в индивидуальных креслах располагается пациент с его капельницей «folfox»-а или другой спасительной «мерзостью», которая убивает «это самое», а иногда и их «носителя»-пациента.
В общем, господа, располагайтесь… начинаем жить по капле-капельнице. «С соседом выйди потолкуй»… Серж сидел в «самолетном» кресле. Отсюда, похоже, не улетишь. Электрический шприц уже все, что можно, из себя — выдавил. Загорелся красный «аларм» и завопил. Медсестра Эльза выключила к чертям собачьим эту надоедливую машинку.
— Сеанс окончен, — сказала она бодро.
— «Холодная война»? «Падение Берлина»? 2 серии?.. — пошутил Серж.
Эльза, не задумываясь, подключилась репликой, что под рукой было, лежало близко:
— «Certains l’aiment chaud».
— «В джазе только девушки»?
— Не только…
Даже тут обман, переводчики хреновы… «Some like it hot» — «Хочу горяченького», — перевел с ходу Серж. Он был уверен, что Михаил Леонидович (Лозинский) тоже бы оценил…
1. Умри или встань… (нем.)