Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2023
Советский Союз постепенно, но неуклонно становится достоянием истории.
С момента распада «первого в мире социалистического государства» сменилось два полноценных поколения. Люди, родившиеся в начале девяностых, смутно представляют себе советский быт и нравы, не говоря уже о тех, кто родился в начале XXI века.
Между тем для того, чтобы хотя бы в общих чертах понимать характер процесса, который привел к тому, что некоторые называют «главной геополитической катастрофой ХХ века», необходимо представлять себе не только политический аспект этого процесса, но и хозяйственный, и культурный быт огромной многообразной страны.
Понимание это должно способствовать органичной ориентации наших молодых современников в постсоветском мире.
Автор предлагаемого мемуара — Калле Каспер, прозаик, драматург, поэт, неоднократно публиковавшийся в «Звезде», пишущий свободно и на родном эстонском, и на русском языке, первые сорок лет жизни прожил в советской стране, и не только в Эстонии.
В данном случае важно, что, судя по рассказанному им, все сознательные годы этого периода он чувствовал себя иностранцем, живущим этой в значительной мере чуждой для него жизнью, но и наблюдающим ее со стороны.
Перед нами, говоря языком социологии, «эксперимент с включенным наблюдателем». Это вариант социологического исследования, когда персонаж, не являющийся естественным элементом среды, принимает постоянное участие в ее бытовании, осуществляя при этом функции социолога-наблюдателя.
Разумеется, Калле Каспер не считал себя «включенным наблюдателем». Он просто жил. Но мы-то в настоящий момент имеем дело не с человеком по имени Калле Каспер, а с текстом, написанным через много лет после большинства описанных в нем событий.
Особый интерес для поисков выхода из драматических отношений современной России с независимыми государствами Балтии имеет взгляд эстонского писателя на роль русской культуры в общей жизни народов.
Калле Каспер отнюдь не поклонник ушедшей советской системы, в которую силовым образом была включена его родина. Он знает ей цену.
Но актуальны и поучительны сдержанность и спокойствие, с которыми «наблюдатель» смотрит на прошлое — собственное и «большой страны». Равно как вызывает уважение его старание остаться объективным по отношению к прошлому и настоящему, в том числе и современной Эстонии, вне зависимости от его политических и нравственных установок.
Там, где «наблюдателю» изменяет память, где его суждения не соответствуют несомненным фактам, редакция сочла возможным и полезным предложить свои коррективы в виде примечаний к тексту.
Редакция
1
Решил написать серию заметок об СССР. Причина проста: вижу, что выросло поколение, которое понятия не имеет, что это был за зверь, а те, кто помнят, помнят выборочно — или все хорошее, или все плохое. То есть установки подчиняют себе, высокопарно выражаясь, «историческую правду». Есть они и у меня, эти установки, но постараюсь держать их «под контролем». Для вступления, думаю, достаточно.
Начну с хорошего, возможно, самого хорошего. Это — театр. Такого уровня и такого места в обществе, как при СССР, этот вид искусства вряд ли когда-нибудь еще достигнет. Причин несколько.
Театр был не только театром, но и храмом. Поскольку настоящие храмы поддержкой власти, мягко говоря, не пользовались, нужен был другой культовый объект. Им стал театр, его так и называли — храм искусства. Деньги текли в этот храм непрерывным потоком, и это позволило создать совершенно новый тип театра: театр-дом. Никогда и нигде такого не было и не будет, ни одно государство подобной материальной нагрузки не выдержит, максимум будет поддерживать нескольких самых знаменитых театров да подкидывать понемногу остальным — а дальше сами справляйтесь.
Такое положение вещей создало почти идеальные условия для творчества: театрам не надо было ставить, для привлечения публики, многочисленные водевили, они могли спокойно работать над хорошей драматургией, в первую очередь классикой, таким образом утончая вкус зрителя. Появилась целая плеяда ярких режиссеров, имена которых многие еще не забыли — Юрий Любимов, Александр Эфрос, Георгий Товстоногов и т. д. Актерам не приходилось бегать по антрепризам, они привыкли к слаженному коллективу, в результате чего можно было на сцене увидеть превосходные актерские ансамбли. Большая труппа позволяла ввести в спектакль несколько составов, благодаря чему те, кого часто снимали в кино, имели возможность время от времени отбывать на съемки.
Второе. Поскольку публичная политика в СССР отсутствовала, то театру выпало заменить ее, в том числе намеками критикуя власть. Отсюда тот нервный интерес ко всему, что происходит на сцене. Любой спектакль по Шекспиру давал больше информации о том, что происходит в стране, чем годовая подборка трех главных газет.
И это еще не всё. За отсутствием в СССР кабаре с полуобнаженными девицами, откровенных журналов и прочей эротики театру пришлось заполнять по мере сил и этот пробел. Каждый сантиметр обнаженной женской плоти на сцене повышал интерес к спектаклю. Не зря самые невероятные аншлаги в эстонских театрах имели именно те спектакли, в которых удалось соединить жанр драмы с жанром стриптиза.
Конечно, ложка дегтя присутствовала. Та обязательная часть репертуара, которая называлась «современная советская пьеса», ни у публики, ни у артистов восхищения не вызывала, а идеологический контроль в виде худсовета мог вывести из себя любого режиссера. И разумеется, подозрительные спектакли запрещали, несмотря на возникающие от этого материальные потери. Мой литературный дебют, как ни странно, состоялся именно в драматургии (странно, потому что это самый трудный жанр в литературе). Новеллы, которые я до этого писал, вызывали интерес в редакции нашего единственного на тот момент литературного журнала, но опубликованы не были — а небольшую пьесу для малой сцены поставили, несмотря на ее явный диссидентский уклон. Радость, увы, была недолгой: после второго спектакля вмешался КГБ, и третьего не последовало…
Балет — жанр бессловесный, запрещать тут нечего, вот и достиг он небывалых высот, особенно исполнительского мастерства. Такой пары артистов, как Екатерина Максимова и Владимир Васильев, тоже уже никогда не будет. А вот опере помешало требование петь на понятном языке. В этом жанре так не принято. Итальянскую оперу надо петь на итальянском. Но лозунг «Искусство принадлежит народу» был в Кремле истолкован так, что публика должна понимать каждое спетое со сцены слово — вот и испортили оперу.
P. S. Два слова отдельно об эстонском советском театре. Все, ранее сказанное, вполне относится и к нему, но можно разглядеть некую специфику: наши режиссеры овладевали профессией в Москве или в Ленинграде, актеры исполняли роли немецких офицеров в идеологическом фуфле «Мос-» и других «фильмов» и т. д. Больше всего пользы тесная связь с русским театром принесла балету. Русский балет наряду с французским — один из двух главных в мире; у французов лучше получаются так называемые «мелкие движения» — заноски, антраша и пр., а у русских — прыжки, поддержки и вообще все, что требует физической силы. Ну и таких линий, как у русских балерин, нет ни у кого в мире. На развитие линий (если вспомнить Пушкина) нужен век-другой, а вот школу, технику танца другому народу в известной степени передать можно, тем более когда в условиях советской альтруистической системы для этого были созданы материальные условия. Иными словами, период СССР — высшая точка развития эстонского балета. Как только этой страны не стало, уровень начал медленно, но неуклонно падать.
С оперой дела обстояли несколько иначе: конечно, возможность стажироваться в Ла Скала, которую талантливым певцам предоставляла советская власть, была вещь замечательная — не каждая страна может себе такое позволить, и в этом смысле эстонцам повезло; в «Буриданах» я пишу об этом, там у меня одна из героинь — оперная певица; однако счастье жить и учиться на родине оперы выпало очень немногим, все остальные — дирижеры, певцы, оркестранты — были оторваны от Италии, что портило местные постановки. После восстановления независимости в нашем театре некоторое время работал главным дирижером известный итальянский дирижер Карло Феличе Чилларио, и при нем мастерство труппы, понимание ею души итальянской оперы заметно выросли.
Не однозначно и с драмтеатром. То есть прекрасные условия для развития этого жанра были созданы и в Эстонии, наши режиссеры, как я упомянул, овладевали профессией в Москве и Ленинграде, но… Русский театр той поры — это система Станиславского, а она предполагает, что у актера должна быть психология; но у эстонцев нет психологии, точнее, нет эмпатии, а без нее по Станиславскому на должном уровне не сыграть. Эстонский театр — театр игровой, и все лучшее у нас создано по этому методу. Когда на курсах Анатолий Васильев начал объяснять свою систему игрового театра, я ему сказал — а у нас так и играют.[1] Конечно, это не совсем так, система Васильева сложнее, в его основе тоже лежат идеи Станиславского, но манера исполнения — да, похожа на нашу.
2
На этот раз я выбрал тему «местную», вроде бы касающуюся только Эстонии и эстонцев; но именно что вроде бы. О несвободе передвижения по миру в эпоху СССР я расскажу как-нибудь потом, а сейчас рассмотрим проблему передвижения ВНУТРИ Эстонии. А ведь и тут свобода отсутствовала! Были целые районы, куда эстонец да и любой другой без специального разрешения въехать не мог. Ну, для «любого другого», допустим, это мелочь, а каково было эстонцу знать, что на «границе» с Сааремаа или Хийумаа его без пропуска отправят обратно? Практически все острова, за исключением Аэгна и, возможно, Кихну (не знаю, не бывал), а также бо`льшая часть нашего северного берега Финского залива были закрыты для посещения. Пограничная зона! Ну что тут поделаешь, враг не дремлет, может сказать иной бывший гражданин СССР, привыкший к холодной войне. Это понятно, только проблема в том, что границу-то защищали не «извне», а «изнутри» — от нас, собственных граждан. И чего боялись? Что мы убежим? И ведь действительно многие драпанули бы, и не только эстонцы (представляю себе, сколько собралось бы в Пярну и Хаапсалу евреев, армян, грузин и др.), что со всей очевидностью доказывает, что мы жили в тюрьме — в относительно «культурной», с прекрасным, как мы только что выяснили, театром, но тюрьме.
Кстати, попытки бегства действительно место имели — и удачные и неудачные, но это единичные случаи (а вот о шпионах, пойманных на золотых песках острова Рухну или еще где-нибудь, я не слышал). Нормальная страна таких людей спокойно выпустила бы — идите, гуляйте, поглядите, так ли там сладко, за кордоном, на гниющем Западе, как вам кажется. Но мы-то жили в ненормальной стране.
Конечно, при усердии пропуск на Сааремаа достать было не очень трудно — достаточно было приглашения или командировки, ну и нужно было еще сходить в паспортный стол. Но подумайте, приятно ли было эстонцам для передвижения по своей стране обращаться как просителям в милицию? А добыв пропуск и отправившись в путь, они в этих районах нередко встречали людей в мундирах, на эстонском ни слова не понимавших. (Был такой порядок: эстонцев посылали служить в Среднюю Азию и прочие далекие края, а узбеков и др. — в Эстонию.)
Разок я себе пропуск добыл, съездил в Сааремаа, но затем придумал финт. Я тогда редко где работал (обычное мое состояние) и, чтобы меня не заподозрили в бродяжничестве (была такая статья в уголовном кодексе), нашел фиктивную работу. Денег я, не помню уже, то ли вообще не получал, то ли мне выдавали символический процент; неважно. А важно то, что «трудился» я в лаборатории судебной экспертизы, то есть в системе правопорядка. И, когда мне захотелось еще раз съездить в Сааремаа, я пошел к своему «работодателю» и попросил выдать мне удостоверение. Он замялся, но выдал. И при въезде в Сааремаа я с пренебрежением показал пограничнику красные корочки. Он, по лицу было видно, струхнул и мгновенно меня пропустил. «Вот оно, сладкое ощущение власти», — подумал я в тот момент.
Сейчас граница с Сааремаа, и не только она, открыта — приезжайте, добро пожаловать, только не забудьте дома QR-код.[2]
3
Не буду пересказывать историю эстонской реституции, она мало кому интересна, скажу лишь, что Карлу Десятому, королю Франции, которому посвящена лучшая опера Джоакино Россини «Путешествие в Реймс», и в голову не пришло бы, что можно реквизировать имущество у тех, кто им обзавелся в наполеоновское время: выдали потерявшим хоромы эмигрантам компенсацию — и всё. В Эстонии законом от 1992 года недвижимость вернули тем, кто ею владел в начале года 1940-го. Точка. Ирония судьбы, что именно местные русские в большинстве своем сохраняли свои квартиры, ибо обитали преимущественно в домах, построенных советской властью. А эстонцам частенько приходилось искать себе новый кров…
Но я не об этом хотел сказать. Меня интересует другой вопрос — социальной защищенности. В СССР тебе не принадлежало ничего, кроме бутылки водки ну и холодильника, где ее держать[][3], но выгнать из квартиры тебя никто не мог. Она хоть и не принадлежала тебе, но ты был в ней прописан, и этим гарантировалось твое право на то, что тебя вынесут из нее лишь в гробу. Моя мать, юрисконсульт и заодно председатель товарищеского суда Таллинского хлебокомбината, нередко жаловалась, что невозможно выставить из заводской квартиры злостного неплательщика ЖКУ, к тому же безнадежного алкоголика.
А потом пришло новое время, и таллинские улицы заполонили, как их называют у нас, асоциалы, или, попросту говоря, бомжи.
Опасность потерять квартиру весьма беспокоила нас с женой (писательницей Гоар Маркосян-Каспер) в первые годы после восстановления независимости, и наверняка не только нас; было немало тех, кто ее так и лишились — или из-за реституции, или из-за неспособности оплатить коммунальные услуги, которые вдруг стали в несколько раз дороже. В советское время квартплата, отопление, свет и пр. стоили, что называется, «копейки»; думаю, не преувеличу, если скажу, что примерно десятую, а то и двенадцатую часть зарплаты одного человека. Средняя пенсия в 1980 году (посмотрел) была 70 рублей, зарплата 170. Квартплата — около 10—12 рублей за небольшую квартиру, это вместе с услугами. Все остальное оставалось «на жизнь». Правда, кофе стоил, если я правильно помню, 4,5 рубля за килограмм, коньяк — вначале 4, потом 8 рублей за бутылку, и это еще дешевый, трехзвездочный, марочный заметно дороже, так что было на что тратить. Но в любом случае даже одинокому пенсионеру голодная смерть не грозила, как и потеря крова, а кров — это же главное: есть дом, остальное не так страшно, но без дома жизни нет, лучше прямо на кладбище.
Однако такая защищенность имела изнанку. Все эти преимущества гарантировало государство — а человек должен был безропотно на него вкалывать. Допустим, клеить коро`бки, как это делали политзаключенные в 1970—1980-е годы. Сам заключенный инициативу проявлять не может — и советский человек тоже не мог. Хуже того, деловую активность в нем истребляли целенаправленно — она же была уголовно наказуема.
Конечно, в разных союзных республиках на «вызовы» советской власти реагировали по-разному. Армяне, у которых деловая активность в генах, все равно умудрялись открывать собственный цех, зато у русских она упала до нуля. Неудивительно, ведь в России за всю ее историю было только два коротких периода, когда такая активность поощрялась, — столыпинский и НЭП.[4] Все остальное время можно охарактеризовать как крепостничество, идиллия которого, в пересказах русских писателей XIX века, очень смахивает на жизнь при развитом социализме.[5]
Деловую активность в СССР не только подавляли, ее и высмеивали, будь то сатира на нэпманов или пьесы об «энергичных людях». А ведь на таких энергичных людях земля держится!
Вы спрашиваете, а как эстонцы? Эстонцы с немецкой аккуратностью исполняли советские законы, одновременно ругая «глупую русскую власть» (они не отличали ее от советской). Однако это не означает, что эстонцы были лишены деловой активности — в легальных пределах они ее активно реализовывали. У нас был сильный ЭРСПО (Эстонский республиканский союз потребительских обществ), магазины которого по ассортименту товаров заметно превышали государственные, и система межколхозных строительных контор, тоже довольно самостоятельная в своей деятельности.
Поэтому не стоит удивляться, что, как только великий Горби дал советскому народу кое-какую экономическую свободу, эстонцы бросились «делать деньги» — кооперативы росли как грибы, даже Гоар, переехавшая в Эстонию весной 1991-го, успела проработать не один год в одном, медицинском, и неплохо зарабатывать. Уже после достижения независимости у нее был пациент, эстонец, весьма измотанный своим «делом», не помню уже каким, который говорил, что отдыхать нет возможности, иначе можно «отстать от поезда».
То есть эстонцы, армяне и некоторые другие народы СССР (евреи, само собой) были готовы к капитализму, а русские в своей массе — не очень. Наверное, этим и можно объяснить сегодняшнее отрицательное отношение к реформам Гайдара.
4
То, как советская власть подавляет деловую активность, я видел своими глазами и в некотором смысле даже был жертвой этого подавления. Интересно, слышали ли социологи нового поколения о Лаборатории социологии Тартуского, тогда еще государственного, университета? Она просуществовала лет десять, с 1966-го по 1975 год, и закончила свои дни недобровольно, то есть была закрыта. Я работал в ней несколько последних лет и присутствовал при ликвидации. Основал лабораторию Юло Вооглайд — любопытная личность, не то чтобы крупный ученый, но оригинальный мыслитель и, несомненно, великолепный организатор. Психология и социология как раз входили в моду, и ему удалось поставить дело на широкую ногу. Предприятиям в те времена начали выделять специальные деньги на изучение организации труда, которые, как вы, возможно, тоже не знаете, нельзя было тратить на что-то иное — например, на фестиваль ковбойской песни. Другими словами, они имели право — и даже обязанность — заказывать научные исследования. Этим и воспользовался Вооглайд. Ближе к концу жизнедеятельности его лаборатории таких договоров намечалось уже штук десять, причем не только с эстонскими заказчиками. Я работал на договоре с — хотите верьте, хотите нет — Министерством оборонной промышленности. Предприятиям этого министерства, в которых, надеюсь понятно, работали лучшие специалисты многих направлений, вменялось в обязанность помогать отраслям народного потребления, вот они и стали изобретать разные аппараты, от которых могла бы быть польза при производстве кефира или пеленок. Увы, особой популярностью эти аппараты среди возможных заказчиков не пользовались. Министерство посчитало, что дело в неумелой рекламе. У них был изготовлен буклет с описанием «новинок», и они хотели выяснить, хорошо ли он оформлен: все ли ясно написано, понятны ли рисунки и фотографии и т. д. Вот из-за подобной ерунды они и обратились к нашей лаборатории. В Москву, знакомиться с заказчиком, поехала наша группа, в которую входил и я, двадцатилетний молокосос (остальные были ненамного старше). Приняли нас на весьма высоком уровне, относились уважительно. При возвращении в Тарту началась работа, мы провели контент-анализ буклета, а также составили анкету и объездили с ней целый ряд городов — Ригу, Вильнюс, Минск, проведя опросы на разных заводах. Жили мы в хороших гостиницах, суточных хватало, чтобы обедать в ресторане…
А теперь скажите мне, как может нормально функционировать государство, в котором деньги тратятся на такую чушь? Мы сами сразу поняли, что буклет никакого значения не имеет, проблема в другом: ни у одного предприятия нет охоты заниматься такими «инновациями», так как нет материальной заинтересованности. План бы выполнить…
Но заметка о другом. Руководству университета наша лаборатория была как кость в горле. Слишком самостоятельная, она делала что хотела, никому не подчиняясь. Стали искать повод с ней расправиться. Это было не так просто: исследования, которые проводились в лаборатории, не носили политического характера, мы не изучали общественное мнение, не спрашивали, как вы относитесь к товарищу Брежневу, одобряете ли его деятельность на посту генсека и пр., а занимались лишь тем, как, например, лучше организовать автобусное движение в Тарту. Но наконец повод все-таки нашелся: на хуторе заместителя Вооглайда, на котором нередко собиралась вся лаборатория, на чердаке в ходе обыска сотрудники КГБ обнаружили две каски, немецкую и советскую, и главное обвинение заключалось в том, что советская была прострелена, а немецкая цела. Этого оказалось достаточно: лабораторию закрыли, а Вооглайда исключили из партии.
Из последующих времен хорошо известна история с изобретателем Йоханнесом Хинтом, придумавшим некий «дезинтегратор», и при его помощи изготовлявшим как строительные материалы (силикальцит), так и чудо-лекарства. Его судьба была печальнее: его посадили, и в тюрьме он умер.
Но меня сейчас интересует даже не сам факт борьбы с деловой активностью, а ее, этой борьбы, причины. Ведь понятно, что никакого вреда личная инициатива государству причинить не может, только пользу — зачем же с ней бороться? И тут мы подходим к основополагающему постулату советской системы: ее целью было не улучшение жизни людей, ее целью было улучшение самих людей. Человек не должен стремиться к личному богатству или славе, это недостойно, он должен быть скромным и бедным — ну или хотя бы небогатым. Роскошным могло быть только общественное, но не личное («Двенадцать стульев»). Собственный дом уже внушал подозрение, а если он превышал указанные нормы метража, то это являлось преступлением. Все в этой стране было нацелено на то, чтобы мерить людей одним прокрустовым ложем, а их добродетель должна была быть вне сомнения не ниже, чем у жены Цезаря. В качестве образца, каким человек должен быть, был составлен «Моральный кодекс строителя коммунизма» (взамен Библии). В чем он состоял, я, разумеется, понятия не имею, ибо никогда его не читал, но необходимость его очевидна: ведь зэков надо перевоспитать, превратить их в достойных советских граждан.
5
Лишившись работы в Лаборатории социологии, я вернулся в Таллин, и нашел еще одну договорную работу — в Таллинском педагогическом институте, который ныне мутировал в Таллинский университет. Там при кафедре физкультуры и спорта собралась небольшая группа социологов. Изучали мы, как улучшить возможности заниматься физкультурой в городе Кохтла-Ярве. То есть, что делать, чтобы шахтеры больше играли в волейбол и меньше потребляли водку. Задача, как вы понимаете, заведомо невыполнимая. Об этом сюжете я написал в романе «Братья Луйк», повторяться не хочу, только приведу высказывание одного из героев, самого умного, ленинградского социолога, «эмигрировавшего» от преследований КГБ в Таллин. Договорившись со своим «шефом» о том, что на работу он будет ходить раз в неделю (анкеты можно составлять и дома), он говорит своей любовнице-эстонке, тоже умной женщине:
«Везде в мире люди борются за то, чтобы больше зарабатывать, но поскольку у нас доходы не очень отличаются, то конкуренция состоит в том, чтобы при равной зарплате меньше работать».
Мне это удавалось неплохо, наиболее высокий коэффициент «неработы» у меня был на острове Рухну, где я два года числился заведующим Дома культуры (точнее, он назывался «народный дом» — «rahvamaja»). Зарплата была, конечно, мизерная (кажется, 80 рублей), но все мои обязанности состояли в том, чтобы дважды в год устраивать островитянам танцы. Интересно, был ли в СССР кто-нибудь с более высоким «коэффициентом»?
Разумеется, всегда находятся люди, которые просто не могут жить без того, чтобы не работать. На самом деле я тоже трудоголик, иначе я бы не написал эпопею, но в те времена взяться за такое сложное дело было немыслимо даже в том случае, если бы я для нее созрел. Из всех искусств проза самая уязвимая в смысле отсутствия свободы. «Прозаик должен писать о том, что он видит вокруг, прямо и откровенно, а в нашем обществе это невозможно», — говорит один из персонажей моей эпопеи своему сыну, захотевшему стать писателем. Также невозможно было собирать материал. Литература, необходимая для романа исторического, была спрятана в спецфонде, где до нее добраться дано было не каждому — уж меня точно не пустили бы. Да и от очевидцев давних событий что-нибудь узнать было трудно, потому что люди не доверяли друг другу, они боялись. Прямого ежедневного страха перед арестом, как в эпоху Джугашвили, уже не было, но инерция осталась, и, действительно, неприятности легко зарабатывались и тогда. Откровенничали только в своем кругу, среди людей, которым доверяли. Делиться мыслями с кем-то, кого ты недостаточно хорошо знал, было опасно, тебя могли посчитать провокатором (со мной однажды такое случилось). Ну а о том, чтобы высказывать свои мысли публично, и речи не шло. В этой стране было принято молчать. А как иначе? В Сиракузах есть пещера, в которой тиран Дионисий Старший держал в плену своих критиков. А наверху находилось отверстие, через которое он слушал, о чем те беседуют. Хитроумный Караваджо, будучи в Сиракузах, сходил к этой пещере и дал ей имя — «Дионисово ухо».
Вот и мы жили в таком «ухе».
6
Осенью 1975 года в течение одной недели я ходил на политический процесс. Меня об этом попросили знакомые диссиденты; нужен был человек, который записал бы происходящее; их самих внутрь не пустили бы, знали в лицо. Я тоже просто так входить не смог бы, но они научили меня, что надо для этого сделать. В начале каждого заседания в фойе выходил «цербер» и объявлял: «Родственники!» Вот тогда надо было смело входить в зал, потому что документы «цербер» не проверял. Многие стулья к этому времени были уже заняты штатными и внештатными сотрудниками понятно какого ведомства и «представителями общественности».
Процесс произвел на меня сильное впечатление, было ведь мне тогда всего лишь 23 года. Не могу сказать, что этот опыт перевернул всю мою жизнь, но влияние оказал немалое: я стал смотреть на мир, на страну другими глазами.
Подсудимых было пятеро — три эстонца, русский и украинец. Они создали организацию, целью которой были демократические преобразования. Ни о каком вооруженном захвате власти, конечно, речи не было, все должно было состояться мирно и интеллигентно. Главным обвинением было посланное ими анонимное письмо в ООН. После двухлетних поисков КГБ на них вышел: один из эстонцев сдал всех. Остальные подсудимые держались с достоинством, моя неделя (были и другие «родственники») пришлась как раз на защитные речи (все четверо отказались от адвокатов). Особенно ярко выступил Артем Юскевич. Судья вел себя отвратительно, прерывал подсудимых, орал на них. Не судья, а скотина.
Отчет я написал, его переправили на Запад и там прочли в эфире одной из радиостанций — разумеется, без упоминания моего имени. Позже некий эстонский эмигрант сочинил из этого текста радиопьесу, ее опубликовал журнал «Викеркаар»; я случайно заметил и узнал свой стиль.
Все четверо обвиняемых получили немалые сроки — от пяти до семи лет. Юскевич потерял в лагере здоровье и вскоре после освобождения умер, Сергея Солдатова тоже нет в живых, недавно умер Калью Мятик (Калью по-эстонски «скала», и он действительно выглядел как скала); Мати Кийренд, слава Зевсу, жив.
Слышал, что спустя годы, когда Эстония стала независимой, Солдатов и его эстонские товарищи рассорились — ручаться не могу, но ничего удивительного в этом не вижу: Солдатов вполне мог посчитать, что эстонцы предали его, не выступив против закона об иностранцах. Мои дороги с диссидентами тоже разошлись по той же причине. Они посчитали свое дело сделанным, а мне показалось, что это не так. Советское диссидентство имело демократические корни, а эстонские диссиденты оказались националистами.
Но это было потом, а тогда поведение этих четверых на суде выглядело гражданским подвигом. В стране лжи нашлись люди, посмевшие сказать правду. Да, это было бессмысленно, наивно, даже глупо, но все равно вызывало уважение.
Прошло немало лет, когда я снова посетил политический процесс, на этот раз судили участников «Ночного дозора», их обвиняли в организации массовых беспорядков во время известной истории с Бронзовым солдатом. Я боялся увидеть нечто похожее, но приятно удивился. Никакого «цербера» в дверях не было — входи-выходи на здоровье. В тот день народу в зале было мало, особого интереса процесс не вызывал. Проходило заседание спокойно, никто ни на кого не кричал, а подсудимых в итоге оправдали, и они, кажется, даже получили денежную компенсацию.
Так что кое-что у нас все же изменилось к лучшему.[6]
7
Но невозможно все время бояться, это противоестественно. Мы и не боялись, страх охватывал только в считанные мгновения, когда власть вдруг заинтересовывалась вами. Для меня такой момент настал, когда я получил повестку в военкомат. Армии я боялся больше, чем тюрьмы, но на этот раз как будто опасности не предвиделось, я был освобожден от строевой службы (некий великодушный доктор написал в моей учетной карточке, что я одноглазый). По идее, это и не было неправдой, я косоглазый, смотрю одним глазом, но физически другой все же на месте. Так что я пошел в военкомат, особо не страшась. Но там меня ожидал неприятный сюрприз: в кабинете, куда мне следовало явиться, помимо офицера сидел еще один человек, в штатском. Когда я вошел, офицер предложил мне сесть, а сам вышел со словами: «Я вас оставляю, этот товарищ хочет с тобой поговорить» (манера военных «тыкать» раздражала меня всегда, но я не знал, что однажды мне придется жить в стране, где все друг другу говорят «ты»). Я почуял недоброе. И действительно, «товарищ» подошел ко мне и показал корочки КГБ. И заговорил — о чем, не помню, перед глазами потемнело. Но я был человеком начитанным в смысле диссидентской литературы и мгновенно вспомнил все, что написано в одной самиздатской статье о том, как себя вести на допросе, а также в ситуациях, когда с тобой хотят просто «поговорить», как со мной сейчас. И, вспомнив, вскочил, сказал: «Ах так, значит, военкомату от меня ничего не надо? Ну, тогда я пошел, до свидания!» И своими большими шагами вышел из кабинета. Я знал, что он мне ничего сделать не может, не имеет юридического права.
Но кагэбэшник оказался упорным, он побежал за мной! Был он низкорослый, так что именно «побежал», я-то удалялся в стремительном темпе (я вообще стремительный, даже сейчас не все выдерживают мой темп). Бежал рядом со мной, сперва по лестнице вниз, затем по улице, и всё убеждал меня пообщаться. Из его слов я понял, в чем дело: один из диссидентов недавно вернулся из лагеря, они следили за ним, увидели, что я захожу к нему, выяснили, кто я такой, и задумали меня завербовать.
«Ну почему вы не хотите со мной поговорить?» — спрашивал он снова и снова.
«Потому что я вас боюсь», — ответил я.
Он еще пригрозил, что в таком случае они вызовут меня на допрос; я ответил «Валяйте!» — и тут он наконец отстал.
На допрос меня не вызвали и вообще оставили в покое, так что жизнь текла приемлемо. Противно, но приемлемо. Иногда, за бутылкой армянского коньяка или в объятиях очередной любовницы, даже удавалось забывать, в какой стране ты живешь. Правда, протрезвеешь, выходишь на улицу — и сразу видишь красный флаг, развивающийся на ветру, или лозунг «КПСС — ум, честь и совесть эпохи», и возвращаешься в реальность…
8
О театре мы поговорили — как об его «меде», так и «дегте», но и в целом ситуация с искусством в СССР была противоречивая. С одной стороны, в качестве противовеса религии на него выделялись крупные суммы, с другой — существовал жесткий идеологический контроль. Легче было исполнителям в широком смысле этого слова, то есть музыкантам и отчасти актерам. Мы все знаем великих пианистов и скрипачей, таких как Давид Ойстрах, Леонид Коган, Святослав Рихтер, Эмиль Гилельс, зато композиторам приходилось туго. Характерный пример — наш Арво Пярт. Я был на первом исполнении его знаменитой «Tabula rasa». Концерт состоялся в зале Таллинского политехнического института (!), филармонии Пярту не предоставили. Музыка его — непривычная; говорят, сами оркестранты не верили, что из концерта что-нибудь получится, но успех был колоссальный (солисты — Гидеон Кремер и Татьяна Гринденко). Увы, партийным боссам, для которых всякое новое — это обязательно опасное, популярность Пярта не понравилась, ему вечно вставляли палки в колеса, и в итоге он решил повернуть их — колеса — в сторону Запада, благо жена его — еврейка.
А что тогда говорить о Москве, ведь на окраинах империи свободы было заметно больше! Как складывалась творческая судьба, например, Альфреда Шнитке, я не знаю, но вряд ли ему было легче, чем Пярту, скорее наоборот.
Разницу между метрополией и провинциями можно показать «в красках» — на примере армянской живописи. Собственно в Армении творили такие замечательные художники, как Минас Аветисян, Акоп Акопян и другие; Ереванский музей современного искусства был уникальным явлением в СССР, зато в Москве армянский талант представляла картина… «Л. И. Брежнев на Малой земле» Дмитрия Налбандяна. Тем российским художникам, которые презрели соцреализм, пришлось работать в подполье. Как-то мне удалось в Таллине устроить выставку Николая Эстиса, в Москве он о таком и мечтать не мог.
С кино было совсем интересно. Начнем с того, что советскому зрителю редко удавалось посмотреть хороший зарубежный фильм. Когда я пошел учиться на Высшие курсы, то главным мотивом для меня послужила возможность увидеть мировое кино, и это притом что в отличие от прочих курсистов я немало успел посмотреть по финскому телевидению. Но обычный советский человек, даже писатель или художник, смог ознакомиться с творчеством Годара или Трюффо только после развала страны.[7]
Своих фильмов в СССР снималось великое множество, и чем посредственнее было произведение, тем увереннее можно было сказать, что ничто не помешает ему выйти на всесоюзный экран. Если же автор обладал талантом, то ему приходилось сражаться за каждый кадр. Такова была судьба и Андрея Тарковского и Сергея Параджанова. «Зеркало» долгое время показывали только в киноклубах, а «Цвет граната» даже я увидел лишь в девяностые. «Тему» Глеба Панфилова нам показали на курсах, в кинотеатрах она не шла, и ничего удивительного в этом нет, потому что это был безжалостнейший анализ того убогого состояния, до которого большевики довели Россию.
Иными словами, в советском кино создавали для режиссеров замечательные материальные и творческие возможности при одном условии: твой фильм должен был соответствовать идеологическим критериям, выработанным в ЦК.
Конечно, можно было снимать комедии, костюмированные фильмы, мелодрамы… Иногда благодаря хорошей работе с актерами случались такие удачи, как «Бег» Александра Алова и Владимира Наумова. Однако это всё исключения; типичный советский фильм — «Надежда и опора».
О театре я уже рассказал, но стоит добавить, что даже крупнейшие режиссеры той эпохи, упомянутые мной Любимов и Эфрос, были беззащитны перед советской «инквизицией»: первый потерял свой театр, второй — здоровье и жизнь. Были проблемы и в балете. Классику никто не запрещал, зато, чтобы поставить оригинальный балет, желательно было выбрать идеологически подходящую тему. Так родился «Спартак» Арама Хачатуряна, балет гениальный, но… На Западе его практически не ставят. Герой не тот! Для европейцев герой — Красс, который подавил мятеж Спартака, и их можно понять: представьте себе, что было бы, если бы Спартак вдруг захватил Рим, — почти как Октябрьский переворот…
В литературе оставались некоторые шансы у поэтов, творчество которых не столь связано с реальностью, зато проза скоро задышала с хрипом больного туберкулезом и сдохла. Несвобода ей противопоказана.[8]
Идеологический пресс давил не только «местных» писателей, но и авторов из эмиграции. Российский (!) читатель до девяностых ничего не знал о прозе Гайто Газданова, не читал ни «Вечер у Клэр», ни «Ночные дороги». О Набокове он, конечно, слышал и при соответствующих связях мог заиметь на две ночи машинописную копию «Лолиты» — но это всё.
Поэзия Осипа Мандельштама и Николая Гумилева ходила по рукам также в машинописном виде.
Русский читатель не был знаком с творчеством ни Георгия Иванова, ни Владислава Ходасевича, не говоря об Иване Елагине или, например, Дон-Аминадо. Думаю, наибольшая услуга, которую Евгений Евтушенко оказал отечественной поэзии, — это его рубрика в «Огоньке». Ведь все то, что он там напечатал, и еще многое-многое другое было советской властью десятилетиями запрещено!
Думаю, факты, которые я изложил (и многие другие такого же рода), хорошо известны, но я решил еще раз о них напомнить, чтобы показать, в какой ненормальной стране мы жили.
9
Однако парадоксальным образом советская цензура имела и положительную сторону. Я уже говорил, что свою идеологическую задачу Коммунистическая партия видела в воспитании нового человека, морально безупречного и… и высококультурного. Вот откуда ставка на классическое искусство — музыку, балет, оперу. На литературную классику в том числе. Детище Горького — БВЛ — это на самом деле нечто исключительное в мировой культуре. В ней было немало ненужного, но нужное было представлено почти полностью. Что не уместилось в это издание, было издано в собраниях сочинений. Пробелы оставались, цензура не дремала, но все равно фундамент получился крепкий. Именно на такой, близкой к совершенной, библиотеке, собранной моим тестем, великим библиофилом Карлосом Маркосяном, выросли Гоар и ее сестра Асмик. Кому не повезло с домашней библиотекой, мог все главные книги прошлых веков взять в городской.
А вот всей той клоаки, которой по существу является современный «книжный рынок», в СССР практически не существовало. Ни тебе триллеров, ни тебе компостмодерна[9], ни тебе даже дамских романов. Читай «Джейн Эйр». Я плохо разбираюсь в фантастике, но Гоар любила этот жанр, сама написала целую эпопею и, естественно, прочла все, что в СССР было издано. Этих книг было не так уж много, значительная часть осталась непереведенной, и в первые годы свободы книгопечатания мы покупали изрядное количество томов и томиков, ранее Гоар не известных. Она читала, читала… и знаете, что она в один момент сказала? «Оказывается, все лучшее было переведено еще тогда, при советской власти».
Фэнтези, эти «сказки для взрослых», она презирала, так что и тут новое время для нее ничего не добавило.
Немного иначе обстояло дело с детективами. Почему-то именно этот жанр оказался для советской идеологии самым неприемлемым, и, кстати, возможно, если бы не так, она продержалась бы дольше, потому что благотворное влияние детективов на психику отрицать трудно. Я и тут не очень большой любитель, но два писателя, Сименон и Гарднер, помогли мне написать эпопею. Дело в том, что, когда ты сам пишешь, серьезную книгу читать не можешь — мешает. Исключение — детективы; а я двенадцать лет писал свои восемь томов. Прочел всего Сименона, затем всего Гарднера, затем снова всего Сименона… Но опять-таки того мусора, которым сейчас питаются любители детективов, в советское время не издавали.[10] И такая борьба с пошлостью характеризовала советскую цензуру во всем.
Оберегали советского человека и в смысле морали: не показывали порнуху. Это, разумеется, было ошибкой, и, как только изобрели видеомагнитофон и невозможно стало отыскивать и конфисковывать все порнофильмы, которые отважные советские граждане таскали из зарубежных поездок, сия добродетельная власть и лопнула.
Осталось сказать о музыке. Был в Древней Греции философ, который — уже тогда! — считал, что невозможно изменить музыкальный вкус народа, не поменяв сперва власть. В эпоху музыкально-технической революции этот афоризм оказался пророческим. Кафешантаны существовали давно, но никто не считал тех песенок, которые в них исполнялись, искусством. Искусство — это Россини, Доницетти, Беллини, Верди, ну и каждый может добавить того композитора, которого любит. Теперь, опять-таки из-за научно-технической революции, давшей голос тем, у кого его нет, вдруг пронесся по всей планете страшный вой. Уничтожена тишина, необходимая не только для отдыха, но и для созидания. СССР в какой-то степени оберегал нас и от этой напасти, за что ему низкий поклон.
10
Нельзя говорить об СССР и обойти молчанием два главных его достижения — медицинскую и образовательную системы. Дело не только в том, что обе были бесплатные, — это были именно системы, весьма продуманные. Если в экономике планирование привело к краху, то для организации лечения больных оно оказалось весьма кстати. Добавим сюда традиционное чувство ответственности у тех, кто принес клятву Гиппократа, и получаем слаженно действующий механизм. Районный врач всегда приходил домой по вызову, даже тогда, когда больного беспокоила обычная простуда. Скорая помощь состояла из квалифицированных специалистов, а не из санитаров, как это ныне, кажется, принято уже во всем ЕС. Больницы находились в каждом районном центре, ну а в самые труднодоступные места (как, например, остров Рухну, где врача не было, лишь фельдшер) при необходимости прилетал военный вертолет.
Конечно, не обошлось без недостатков. Общее отставание от Запада в техническом развитии сказывалось, особенно в том, что касается диагностики. Оборудование советских дантистов было, скажем прямо, допотопное. Советская (вместе с СЭВ) фармакология была не из худших, мы с Гоар позже жалели о целом ряде замечательных препаратов, после развала СССР быстро исчезнувших с прилавков эстонских аптек, но были и такие сферы, в первую очередь онкология, где Запад заметно опережал СССР. Так что «иностранное лекарство» нередко являлось магическим словом и дефицитом одновременно.
Не все было на должном уровне и в смысле больниц. Их было великое множество, но, как ни странно, мест в них вечно не хватало. Было ли причиной то, что в то время тебя не выкидывали на улицу на третий день после операции, как сейчас? Не знаю. Очень может быть, что советский человек и чаще болел. Нынешние экономические джунгли заставляют постоянно быть в форме, организм привыкает к борьбе и выходит из строя лишь тогда, когда уже совсем устал. Советский «гуманный» строй таких требований человеку не предъявлял, вот он и заболевал — возможно, просто от удушливой общественной атмосферы.
И конечно, высшей несправедливостью были зарплаты медперсонала. То, что токарь получает вдвое больше врача, — свинство. Но это исходило из общей политики государства. Рабочий класс изначально считался главным: ценились не мозги, а мускулы. Такой абсурд во многом и привел к разрушению советской системы: интеллигенции просто надоела диктатура пролетариата.
Однако за чей счет была выстроена эта гигантская система больниц и поликлиник, ныне нередко закрытых? — ведь нам уже много лет повторяют, что ничего бесплатного в мире нет… Ответ, думаю, ясен: за счет природного богатства России. Эту страну грабили во имя того, чтобы мы все, советские граждане (в отличие от нынешних — российских, эстонских, каких угодно), могли не беспокоиться, хватит ли нам денег, чтобы сходить к зубному врачу, не говоря уже об операции.
С образовательной системой ситуация не так однозначна, все-таки медицина, кроме некоторых экстренных аспектов, таких как принудительная психиатрия, — явление аполитичное, чего не скажешь о воспитании нового поколения. Уже с младших классов начиналась идеологическая обработка, приводившая от значка октябренка и пионерского галстука к членству в комсомоле и к экзаменам по истории партии, политэкономии и научному коммунизму, — но то, что все экзамены, не только упомянутые, но и по вполне достойным предметам, можно было сдать бесплатно, а при хороших результатах даже получать стипендию, это неоспоримый факт. Правда, как верно заметил Оруэлл, такая система приводила к раздвоению личности. Ну прошел ты курс истории партии, а потом тебе дали на несколько дней почитать заснятую на фотопленку тамиздатовскую «Историю партократии» Абдурахмана Авторханова, в то время лучшую из всех книг по этому предмету, — и как бедному советскому гражданину эти две истории свести в единое целое?
Вот и возникло явление, которое Оруэлл назвал двоемыслием — явление шизофреническое, а шизофрения, как мы знаем, приводит к распаду личности; вот еще одна причина, погубившая СССР: невозможно вечно так жить, мозг начинает бунтовать. Не исключено, что даже сами вожди КПСС чувствовали подобное, но не знали, как из этой расставленной предшественниками ловушки выбраться.
Про то, как интерпретировали в то время историю не только партии, но и мировую в целом, я неоднократно писал и в эпопее, и в других книгах. Гоар всегда интересовалась историей, она рассказывала мне, что хотела сначала поступать на исторический факультет — но ее отпугнуло то, что историю тогда рассматривали с точки зрения классовой борьбы. Вообще это логично: каждая страна, каждый народ пишет свою историю, отличную от всех прочих, вот и СССР полагалось сотворить свой миф, что и было сделано. К счастью, он оказался уродливым и поэтому нежизнеспособным.
Надо вспомнить и о, так сказать, всесоюзном облике образования. Для молодежи из республик «старший брат» создал особые условия, которые выражались, например, в феномене республиканских мест в московских и ленинградских высших учебных заведениях: на эти места не распространялся общий конкурс, они заполнялись желающими из данной республики. Я сам учился на курсах, на которых москвичей и вообще россиян было кот наплакал — меня, эстонца, окружали там грузины, армяне, литовцы, таджики, узбеки и т. д. и т. д. Насколько большой была эта привилегия, можно понять хотя бы по тому, что, когда демонстрировался хороший зарубежный фильм, в нашем небольшом зале с трудом находили себе место ведущие советские режиссеры.
Правда, был один народ, которому путь в приличные вузы был затруднен, а иногда и заказан: евреи.
Поскольку образование было бесплатным, то оно одновременно служило и входом, как теперь принято говорить, в «социальный лифт». Увы, у этого «лифта» была одна особенность: в него пускали только тех, чей мозг излучал красный или хотя бы розовый цвет. Человеку с мышлением другого цвета приходилось подниматься наверх пешком, притом на некоем этаже лестница все равно баррикадировалась.
11
У меня осталось еще несколько тем, но, прежде чем к ним перейти, я бы хотел ответить на один вопрос, который можно оформить, перефразируя строку из русской поэзии: «Кому в СССР жить хорошо?»
Понятно, что все одновременно хорошо жить не могут никогда — или, скажем так, кто-то всегда живет лучше другого. В Древнем Риме прекрасно себя чувствовали сенаторы и всадники, неплохо было также вольноотпущенникам, зато рабы влачили жалкое существование. Правда, не все. Рабы-греки устраивались очень даже неплохо: будучи образованнее римлян, они трудились учителями, библиотекарями, переводчиками, притом их даже не вынуждали отказаться от своего языка, так как греческий служил чем-то вроде второго официального, и все достойные граждане его знали. Ливий Андроник, попавший в плен в Таренте, богатом греческом городе на Юге Италии, в ту пору Великой Греции, был рабом рода Ливиев (откуда имя), но позже его освободили за «заслуги в педагогической деятельности», и он даже одарил римлян первым переводом «Одиссеи» на латынь. Был ли он при этом вполне счастлив и доволен жизнью? Это, конечно, вряд ли.
В СССР в рабской зависимости во времена Джугашвили находились крестьяне, которых сперва насильно погнали в колхозы, а потом лишили права на передвижение, не выдавая им паспортов. Позднее ситуация несколько выправилась, и, например, в Эстонии колхозникам в 1970—1980-е годы жилось не так уж и плохо — и уж значительно лучше, чем российским. Многие наши колхозники зарабатывали больше горожан, для них был построен отдельный санаторий в Нарва-Йыэзу, их возили на автобусе в театр и т. д. Но опять-таки — были ли и они довольны и счастливы? Это сложный вопрос: очень может быть, что в глубине души они мечтали о собственном хуторе. Правда, когда колхозы распустили, земля, увы, досталась не им, а ее бывшим хозяевам, и тогда многие колхозники, скорее всего, горько пожалели о СССР…
Безусловно хорошо в СССР жил рабочий класс. Это ведь ради них была устроена революция, вот они и пожинали ее плоды. В мировой истории нет другого подобного случая, чтобы механик или грузчик зарабатывал больше инженера или врача, да и психологически рабочему классу не на что было жаловаться: его воспевали, газеты были полны очерков о героических буднях токарей и шлифовальщиц («Насколько бы лучше играла Ермолова…»). Однозначно плохо жилось всем людям с предпринимательскими способностями: им негде было свой талант проявить. В лучшем случае удавалось занять должность снабженца на заводе, но сколько там было мороки… Ведь все надо было доставать — и сырье и инструменты…
Младшим научным сотрудникам жилось тоскливо. Зарплата маленькая, в квартирной очереди среди последних, да и постоянный стук в голове: вступить в партию или нет? Правда, работа была, что называется, непыльная, в основном играли в шахматы и решали кроссворды.
Но мир устроен не только по принципу классовой и социальной пирамиды, но и по национальному. В материальном смысле лучшими были условия в союзных республиках, куда центр вбрасывал огромные деньги для постройки заводов и развития инфраструктуры. Если в Эстонию кроме денег на строительство посылали и строителей, что не могло нравиться ни одному эстонцу, даже мне, то, например, в Армении здания воздвигались собственными силами: армяне созидатели по натуре. Вот и родился город Ереван, один из красивейших городов ХХ века. Да и в целом, учитывая сложнейшую историю армянского народа, постоянную «жизнь на выживание», думаю, советский период был для него, объективно говоря, одним из наиболее счастливых (ну разве что в начале I века жилось лучше).
Помимо материальных условий в жизни есть и другая, внутренняя, духовная ее сторона, которая, бывает, вступает в противоречие с вещественными благами. Каждый народ, даже самый варварский, хочет жить по своему разумению. Это факт, и в этом смысле единственным народом, который мог в СССР щекотать свое тщеславие, был «старший брат». Хоть Россию и грабили, хоть и навязали ей «интернациональный долг», вынуждавший обращаться с «младшими», как с Лисом Экзюпери, но именно это чувство — чувство превосходства — компенсировало все лишения. Для русских эта страна была своей, для всех остальных — чужой. Как бы хорошо ни жили эстонцы, в душе они ждали часа, когда снова можно будет, как говорит трафаретное выражение, «самому решать свою судьбу».
Для русских этой проблемы не существовало, они и так решали судьбы многих народов. Влияние СССР не ограничивалось его границами, товарищ Джугашвили передал «старшему брату» не только ЦК КПСС без евреев, но и Восточную Европу в виде театра марионеток — чего еще желать!
12
Но, какая бы ни была жизнь, дети рождаются всегда, и те нелепые телодвижения, которые с этой целью осуществляются, в глазах современного человека, в отличие от глубоко верующего человека средневекового, имеют и самостоятельную ценность, что прекрасно. Отняв у человека жизнь политическую, ЦК КПСС открыл ему путь к жизни личной, ибо ведь надо на что-нибудь тратить время, которым мы обладаем, как нам кажется в молодости, в неограниченном количестве. Своим презрением к акционерным обществам, холдингам, корпорациям и прочим организациям (единственная цель которых, как откровенно высказался один эстонский директор большого комбината, — приобретение прибыли, а не удовлетворение нужд трудящихся, как нам объясняли при прошлой власти) СССР, как мы уже отметили, создал широкие возможности для личной жизни, ибо, как мы тоже уже выяснили, такой ерундой, как прибыль, он не занимался, из людей соки не выжимал, а дарил именно то, что Карл Маркс называл главным богатством общества, — свободное время. Ну а на что его еще можно потратить, если не на очередной амурный роман!
Конечно, бывало, рождались дети. Но и это не было проблемой. Как мы помним, первичные потребности советского гражданина (например, наличие крова над головой) гарантировались государством: уж что-что, а комнату в общежитии давали почти безотказно, жизнь же была дешевая, и дедушки с бабушками, при их пенсии, всегда могли поддержать счастливых молодоженов.
Проблемы начинались потом. Во-первых, благодаря таким благоприятным условиям женились рано и, следовательно, рано и разводились. Дети оставались без отца, а тому приходилось начинать все сначала, потому что даже при наличии квартиры разменять ее на две «жилплощади», как власть весьма точно характеризовала предоставляемые своим гражданам «курятники», было очень, очень сложно; знаю, потому что как-то на похожий сюжет написал (предварительно ознакомившись с реалиями) сценарий художественного фильма.
И тут я подхожу к щекотливому вопросу, который вызовет наверняка немало споров. А можно ли было сохранять такие браки? Думаю, да. Не все, конечно, но какую-то часть точно. И что для этого следовало сделать?
А для этого следовало разрешить проституцию — идея, от которой советская власть категорически отказывалась по причинам, о которых мы уже говорили, — чтобы воспитать строителя коммунизма с незыблемыми моральными принципами. Любовница, если она не замужем, на девяносто процентов разобьет семью, а вот непотребным девкам это не по плечу, даже если они красивые и покладистые.
Зато в советском обществе процесс вышеупомянутых нелепых телодвижений не был привязан к бумажнику, развратничали исключительно по свободному волеизъявлению.
Возможно, это главное, что вместе с отсутствием эротики, стриптиза, порнухи и т. д. отличало советский строй от того, что мы имеем сейчас.
13
Еще одно существенное отличие СССР от остального мира крылось в его безбожии. Надо сразу сказать, что именно этот аспект оказал немалое влияние на «остальной мир». Западные ученые в 1960-е годы просто били тревогу: наше отставание от СССР в изучении космоса напрямую связано с тем, что там с религией покончили, а у нас нет. Немного отклоняясь в сторону — это не единственная сфера, в которой Запад «подстраивался» под тот грандиозный эксперимент, который был проведен в СССР: он постоянно улучшал доходы и условия труда рабочих, чтобы те не затеяли революцию; создавал государственные пенсионные фонды и фонды медицинского страхования и т. д. и т. п. Религию тоже в итоге добили, чему немало поспособствовали экзистенциалисты: их философия оказалась весьма привлекательной, и после некоторых колебаний в молодости (в одно время меня, как ни странно это может показаться, привлекала религия; но это быстро прошло) я полностью принял философию Сизифа и с тех пор упорно толкаю в гору камень, хоть он и катится обратно, норовя упасть мне на голову.
Если бы советская власть стала пропагандировать экзистенциализм… Но она для этого была слишком косной. Выдуманная ею коммунистическая религия резко отталкивала нормальных людей от всего «советского». «Разукрашенные» безвкусными красными флагами, лозунгами, транспарантами и прочей ерундой улицы, кроме отвращения, ничего вызвать не могли. Устраиваемые дважды в год, 1 Мая и 7 Ноября, торжественные шествия радовали людей нерабочими днями и служили прекрасным поводом для очередной пьянки, но чувствовать гордость за страну, которая неспособна организовать уборку общественных туалетов… нет уж, увольте. В туалетах, кстати, ярче всего проявлялась пролетарская сущность власти: скот есть скот.
Однако на демонстрации сгоняли насильно. Даже мне, человеку с пеленок, что называется, ненавидящему все массовое, толпу как таковую, приходилось вышагивать в этой бессмысленной колонне рабов. Ну а съезды КПСС (вспомнил по ассоциации)! Я еще понимаю, если бы собрались двенадцать богов… Зевс сидит важно в президиуме, в центре, Аполлон держит речь… Афродиточка после торжественного собрания станцует эротический танец… Но эта тоска, советская, коммунистическая, эти бессмысленные многочасовые речи, из которых «умные» люди под микроскопом выискивали намеки на то, каким путем страна дальше будет деградировать, эта постоянная, примитивная, на графоманском уровне самореклама — мы первые, мы самые лучшие… Как вспомню, так дурно делается.
Конечно, репортажи со съездов можно было не смотреть (да никто и не смотрел), но от партийных собраний было не отвертеться. В партии, разумеется, я не состоял (никто не предложил вступить), да и от политуроков и прочей белиберды, даже в тот краткий период, пока числился социологом, увиливал, но наши доблестные эстонские советские писатели с немецкой законопослушностью участвовали во всех этих захватывающих мероприятиях, пока не выдалась возможность торжественно разорвать партийный билет (который до этого гарантировал ключи от квартиры, где деньги лежат).
В общем, всем, кто ностальгирует по СССР, советую найти возможность (то ли по телевидению, то ли по Интернету, не знаю, как это устроено) проследить за съездом Китайской компартии. Вот будет удовольствие! Ну почему, почему мы не пошли таким путем?!
Впрочем, я думаю, что нынешние конгрессы разных партий в наших странах постсоветикус ненамного отличаются от тех, давних; хотя точно сказать не могу, не присутствовал.
Да, вспомнил, я был в Мавзолее! В детстве я занимался судейством волейбольных матчей, к восемнадцати годам «дослужился» до судьи республиканской категории, а еще до того, лет так примерно в 14, мне доверили судить пионерские соревнования «Серебряный мяч» в Москве. Там нас водили в Мавзолей, и, что для меня момент архиважный, — без очереди!
И, раз уж речь зашла о волейболе, расскажу еще об одном эпизоде, наглядно демонстрирующем, какими сволочами были эстонцы. В Таллине, где-то в году примерно 1967-м, проходил чемпионат Европы по волейболу среди юниоров. Участвовала, естественно, и советская сборная. В финале, под овации публики, она была разгромлена болгарами. Поддержка болгарам (кому! болгарам!) была настолько неистовая, что не только организаторы чемпионата из Москвы, но и тренеры сборной СССР сидели красные как раки. В последней отчаянной попытке спасти ситуацию они выпустили на площадку эстонца, тоже включенного в команду, хоть и не в основной состав. Даже это не помогло! Ну, когда Уно Тийт (помню его имя) удачно атаковал, ему слегка хлопали, но, как только мяч врезался в пол на советской стороне, раздавались дикий одобрительный рев и бурные аплодисменты.
А вы говорите, сохранить страну…
Понятно, что больше таких ответственных соревнований в Таллине не проводилось. Правда, была олимпийская регата, но там особой опасности не существовало — как ты там, на заливе, поаплодируешь… Однако на всякий случай эстонцам в большом количестве пораздавали самые разные дефицитные путевки, чтобы они убрались из олимпийского города.
Теперь красных флагов уже не видать, висят сине-черно-белые. Ну флаг — он флаг и есть, но наш, хоть и мрачный; в чисто эстетическом смысле довольно красивый.
Вернемся к религии. В России дошли совсем: отбирают у атеистов бассейны, склады и спортивные залы и возвращают их православным, чтобы снова превратить их в церкви; культовые здания реставрируются, очищаются фрески. На человека, который внимательно изучал архитектуру Античности и фрески итальянского Возрождения (как я), русское зодчество и изобразительное искусство, конечно, особого впечатления не производят, но сам факт я считаю положительным. Должна была Россия, согласно моей теории, рухнуть обратно в период единовластия и православия, ну пускай себе отправляется, ведь оттуда — прямой путь к новому Возрождению.[11]
14
Чувствую, что пора закругляться. О СССР можно говорить еще долго, например, об его автомобилях, которые исчезли с таллинских улиц в одночасье, словно выстроились в колонну и дружно поехали на свое кладбище; или о советских экскаваторах, которые ныне заменены другими, поменьше размером, но издающими шум намного более зверский, к тому же вызывающими жуткую вибрацию; я уж не говорю о советской туалетной бумаге в стиле «газета», о которой, после того как ею стали пользоваться только по прямому назначению, сказано уже достаточно.
И о гегемонии пролетариата можно еще сказать — например, как из уважения к рабочему классу заводы строились в самом центре города. В ста метрах от меня — а я живу именно в центре — находилась табачная фабрика; в километре, в противоположной стороне — целлюлозный комбинат. Когда ветер дул с запада, во дворе стояла табачная вонь, когда с востока — та кошмарная, которую распространяет целлюлоза. Но, слава Зевсу, целлюлозную фабрику после независимости быстро прикрыли, а табачная удрала сама, как только земля в центре стала стоить столько, сколько она стоить должна. Так что хоть власть денег и плоха, но не во всем.
Были и другие заводы и фабрики в заметной близости — электроприборов, обуви, контрольно-измерительной аппаратуры, всех не вспомнить. (Удивительно, как они в Вышгороде ничего не построили — например, нефтеперерабатывающий завод!) А вот банков не было (на что они советскому человеку), зданий для акционерных обществ тоже; кафе были, но мало, ресторанов на весь Таллин и десятка тогда не насчитывалось; зато было много столовых. Универмаг был один, о торговых центрах тогда ничего не знали, было множество маленьких магазинчиков — удобно; особенно удобно нам с Гоар было с магазинами строительных товаров (не в советский период, а в начале независимости), они сосредоточились на соседней улице; потом они, тоже в одночасье, исчезли, и приходилось за обоями топать на край света.
Так что Таллин изменился, как говорят, до неузнаваемости. Остались трамвайные пути, остался дом на Тарту маантээ, построенный немецкими военнопленными, с красной звездой на башенке — не снесли, и даже вроде под охраной как культурная ценность. Осталось несколько зданий, которые современная эстонская власть в смысле архитектуры никогда не смогла бы построить, — такие, как Национальная библиотека (что касается интерьера — один из самых впечатляющих на территории, думаю, всей Европы); теперь денег не хватает даже на то, чтобы содержать ее в порядке. Осталась новая дорога на Ласнамяэ в виде широкого канала, вырубленного в скале, — такую только Советский Союз мог построить; правда, строил он ее для «своих», приехавших сюда из близлежащих областей РСФСР рабочих. До советской власти Ласнамяэ был голым плато, жилой район только в 1970-е начали возводить. Помню, как вернулся домой после четырех лет отсутствия (сперва жил на острове Рухну, где косуль было больше, чем жителей, затем в Москве) и поехал в гости к другу на Ласнамяэ в битком набитом автобусе, — и, призна`юсь, ужаснулся, увидев вокруг себя целый, можно сказать, город с чужими мне людьми, говорящими на языке, который я, конечно, знал, знал вполне прилично, но все-таки не родном мне. Я никогда не был «национально озабочен», но тут даже мне стало страшно…
Но это все «внешнее», а меня как писателя больше интересует внутреннее. Что я чувствовал в те времена? О чем мечтал?
Конечно же, о свободе.
И тут я вынужден вернуться к теме, которая, когда ее впервые затронул, наверняка заставила некоторых читателей скривить лицо. Это я к тому, что мы жили в тюрьме. А как его, СССР, иначе назовешь? Если ты откуда-то не можешь выйти, если тебя окружает колючая проволока, бдительно охраняемая, — что это, если не тюрьма?
Конечно, тюрьма эта была огромной, и в ее пределах, кроме некоего количества запретных зон, дозволено было свободно передвигаться. На территории этой тюрьмы было все: и горы, и моря, и степи, и пустыни, и леса, и жило там множество разных народов, и со всеми ними ты мог общаться и дружить… Дружба народов — подозрительная штука, но в каком-то смысле она срабатывала. Вот, например, в 1974 году в Тарту приехал на гастроли целый театральный коллектив из Ленинакана — города-побратима. А театр «Ванемуйне», наоборот, давал в это время гастроли в Ленинакане. Можно ли такое представить сейчас? Ну, бывают тут труппы из Европы, России, дают несколько спектаклей — но чтобы целый месяц играть в Эстонии спектакли на армянском… Конечно, через наушники шел перевод, но все равно… не знаю, как в Ленинакане, а зал в Тарту был полупустой (сведения абсолютно достоверные, поскольку я сам был нанят «Ванемуйне», чтобы организовать прием армянской труппы). В экономическом смысле затея провальная. Но кто тогда об экономике думал!
Так что и дружба и любовь. Говорят, с началом перестройки начали разваливаться межнациональные браки. Но в этом, извините, виновата не перестройка, а сами люди. Надо же додуматься — поставить политику выше семьи?! Раздружиться — да, можно, когда взгляд на мир становится диаметрально противоположным, но любовь — дело другое. Знаю также из собственного опыта.
Так что да, любовь может существовать даже в тюрьме — и тем не менее тюрьма не перестает от этого оставаться тюрьмой. Ты не мог собрать вещи и поехать в Италию. Не мог, и всё. Кое-кто все-таки ухитрялся съездить. Как в тюрьме заключенных выводят на прогулку, так и советских людей — особо благонадежных, таких, которые примерным поведением заслужили зарубежную путевку, — вывозили группами.
Я понимаю, есть множество людей, которым Италия не нужна. И сейчас есть те, кто тратят свои деньги на отдых в Турции; до пандемии КОВИДа и войны дипломатий и в США стремились. Что там смотреть, в Америке, не понимаю — там же ничего нет, кроме итальянской живописи в музеях? Видел фотографию: некий миллионер воздвиг у себя в саду колонны со скульптурами святого Марка — как в Венеции. Но зачем для этого лететь в Штаты?
А вот творческому человеку Италия нужна как воздух. И не только творческому, а, например, историкам и вообще всем, чья профессия хоть как-то связана с прошлым человечества — например, политологам. Невозможно понять историю, если ты не стоял на Капитолийском холме и не смотрел вниз, на римский Форум. Невозможно понять искусство, если ты не гулял по Флоренции. Невозможно понять Прекрасное, если ты не видел Венеции. Конечно, всегда найдутся люди, которые скажут, что Флоренция «не живой город, а музей» или что «в Венеции воняет», но не о них речь.
Мы с Гоар увидели Италию только тогда, когда нам было уже за пятьдесят. К тому времени, как я поднялся на Капитолийский холм, я, увы, успел уже начать «Буриданов». К счастью, только начать, потому что та поездка изменила мое представление о мире не меньше, чем увиденный в молодости политический процесс. А если бы СССР существовал дольше? Ведь Горбачеву никто не приказывал начать перестройку, он мог вполне тянуть и дальше в былом духе. И я не увидел бы Рим…
А ведь его не увидели многие. Целые поколения советских не то что обычных граждан, а поэтов, писателей, художников были лишены возможности свободно путешествовать. Вот и создавались произведения, которые уже сейчас никому не нужны, потому что в них нет того самого духа истории.
Поэтому я глубоко благодарен Горбачеву за то, что он перестройку начал и что он начал ее именно так, как он это сделал, — дав свободу. Люблю его как второго отца. Я был уже на краю гибели, когда он приехал в Таллин, чтобы вдохновить эстонцев на гласность и перестройку. Мы с друзьями тогда смеялись над ним: ну что может измениться в этой стране? Но изменилось, и нашему поколению, в отличие от нескольких предыдущих, посчастливилось узнать вкус свободы. Оказался он, кстати, не таким и сладким, как думалось, — с горчинкой, но тут уж ничего не поделаешь, свобода — штука трудная.
Но об этом я уже писал в другом месте.
* Без гнева и пристрастия (лат.).
1. Имеются в виду Высшие курсы сценаристов и режиссеров, на которых Васильев преподавал, а я занимался (примеч. автора).
2. Писано во время пандемии КОВИДа, но до СВО (примеч. автора).
3. Это неверно. В СССР личная собственность была достаточно обширна. Советский человек мог иметь машину, дачу (на государственной, правда, земле), все принадлежности домашнего быта. Другое дело, не всем это было доступно (примеч. ред.).
4. Это неверно. После Великих Реформ Александра II и особенно в период министерской деятельности С. Ю. Витте (1892—1903) предпринимательская деятельность в России интенсивно развивалась (примеч. ред.).
5. С принципиальным отличием: при крепостном праве частные лица были собственниками себе подобных, а при социализме советского типа — государство; насчет «идиллии» в описании крепостных у русских писателей XIX века — нелепость: автор, видимо, забыл Тургенева, Некрасова, Гончарова, Лескова, Успенских и т. д. и т. п. (примеч. ред.).
6. Сейчас, разумеется, все снова стало хуже (примеч. автора).
7. Ничего подобного. В широком прокате был знаменитый фильм Годара «На последнем дыхании», шли фильмы Трюффо «400 ударов» и «Нежная кожа». Был весьма разнообразно представлен итальянский неореализм. Советская власть считала, что таким образом занимается разоблачением западного образа жизни (примеч. ред.).
8. Более чем спорно. В советский период, о котором пишет Калле Каспер, появилось немало выдающихся образцов русской прозы (примеч. ред.).
9. Спасибо за словечко Алексею Коровашко (примеч. автора).
10. Автор сам же называет двух классиков западного детектива, широко издававшихся в СССР. Существовали серии детективов; в многотомной «Библиотеке приключений», выходившей в 1960-е годы, печатались А. Кристи, П. Гаммара, Ф. Дюрренматт, Г.-К. Честертон…
Выходила серия «Зарубежный детектив», были издания по национальному признаку: «Французский детектив», «Английский детектив» и так далее. Сочинение детективов советскими авторами всячески поощрялось. И сейчас, кстати говоря, в России кроме «мусора» исчерпывающе представлена классика западного детектива (примеч. ред.).
11. Писано, напоминаю, до 24 февраля 2022 (примеч. автора).