Повесть
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2023
ПРОЛОГ
Говорят, на просторах тайги с сумерками загорается голубая звезда. Теряясь в зарослях можжевельника, она то падает к берегам, то возносится на пригорки, где и угасает, сопровождаемая одиноким волчьим воем. В последнее время я часто вспоминаю эту легенду, искаженную с годами множеством пересудов. Ею вдохновляются поэты и искатели смысла жизни, от нее распаляются неприкаянные охотники за трофеями. Что касается меня, то среди эвенкийских оберегов на моей груди по-прежнему поблескивает одна памятная гильза. Не для похвальбы или защиты от злых духов, а ради напоминания о том, что я сделал и чего сделать не смог.
1
Эта история произошла со мной в пору уже ощутимой зрелости, какой не стыдно хвалиться холостяку под тридцать. Я тогда работал егерем в Алданском заповеднике, и там, на землях Южной Якутии, начинается мое повествование.
Стоял ноябрь, когда к востоку от заповедника прогремел взрыв в одной из шахт. С полдюжины черных старателей оказались под завалами, и, пока одни поднимали шум вокруг спасения золотодобытчиков, другие искали, на кого взвалить вину за случившееся. В момент трагедии я вел собственную схватку (не менее отчаянную, хотя в новостях о ней не упомянули). Четверо стрелков шли тем утром под моей ответственностью, и с каждым шагом цивилизованное начало в нас угасало под натиском враждебного мира. От окровавленной опушки я вел свой отряд к реке. Там, на льду, с тревогой обнюхивая окружающих его охотников, ревел израненный медведь-шатун.
Животное не пожелало мириться с уготованной ему участью — попятилось неуклюже, затем огрызнулось и из последних сил встало на дыбы, но залп ружей положил конец его мучениям. В одночасье все было кончено: обезумевший зверь ни для кого более не представлял угрозы, я доказал свою компетентность, а наемники, подтрунивая друг над другом, грезили о наживе. Никто, однако, не торопился убирать палец с курка, пока рыскающие у наших ног собаки не потеряли к косолапому интерес.
Немногим после полудня мои подручные доставили к берегу браконьера, который неделей ранее потревожил несчастного медведя. Заморачиваться этикетом я не счел нужным, схватил горе-зверолова за шиворот и, приговаривая «Ну давай, смотри, что ты здесь устроил!», швырнул его в алые сугробы. Мерзавец еще долго кичился связями, пока егеря не пригрозили ему оставить нас наедине друг с другом. Окончилась та стычка передачей дела моему заместителю. Решили, что так будет лучше для всех, и я спорить не стал — плюнул на затеянный раздел трофеев, после чего убрался восвояси.
2
Залегшие в памяти путеводные отметки на местности привели меня домой дотемна. То, что я обозвал «домом», представляло собой маленький сруб, огороженный частоколом и слабо отдающий радушием. Сторожка скрипела от ветхости, цеплялась за полумесяц остывшим оголовком дымохода; по ту сторону крыльца ждал холод. Клюя носом, я с надеждой открыл топочную дверцу — на колосниках еще тлела утренняя растопка. Раскочегарить печь мне не составило труда. Валежник полыхнул быстро, дунув в лицо сначала холодком от остывшего металла, а затем едкой завесой дыма, от которой на глаза навернулись слезы. Когда в сторожку пришло тепло, помимо усталости о себе тут же напомнил и голод. Я принялся искать, куда подевал ранец с сухпайком, и ненароком наткнулся на опустелое ложе моего кота Тимофея… Рассказывать тут особо не о чем. Как-то раз, после семи лет жизни бок о бок со мной, этот ухарь вышел понежиться на солнце и домой не вернулся. С тех пор, оставаясь наедине со своими мыслями, я частенько вспоминаю мудрое изречение: от одиночества мало радости, если не с кем его разделить.
После ужина хлопоты по хозяйству уступили место столь же рутинным, но не обременяющим меня тяготам егерских будней. Я подготовил к перевозу подкормку для птиц, перебрал снаряжение и сел писать отчет по минувшему акту браконьерства, правда, закончить то дело мне не дал вошедший в сторожку человек.
Я почти сразу узнал в том заиндевевшем мужчине своего напарника. Он был из коренных якутов: среднего (а без обуви даже невысокого) роста, с обожженным солнцем лицом и маленькими черными глазками, которые вечно блуждали в какой-то пустоте, выдавая мечтательность этого бирюка. Мы достаточно долго проработали вместе, чтобы позволять себе пренебрегать любезностью. Я махнул напарнику на шипящий в горниле котелок с похлебкой — он одобрительно кивнул и, положив перед моим носом запечатанную телеграмму, вскарабкался на печь. Там мгновение спустя он и засопел, сквозь сон улыбаясь от запаха моей стряпни. Я же не сомкнул глаз до глубокой ночи, снова и снова перечитывая адресованное мне послание следующего содержания: «СЫН НУЖНА ПОМОЩЬ ВОЛКИ СМЕЛЕЮТ ПРИЕЗЖАЙ КАК БУДЕТ ВОЗМОЖНОСТЬ ТВОЙ ОТЕЦ».
Еще с первого прочтения той телеграммы я внушил себе, что обозначенный в ней отправитель кто-то другой. По мнению сведущих людей, мы с отцом были слишком гордыми, чтобы просить друг у друга помощи. Отчасти это верно. Может быть, и не отчасти, но… раз уж я заикнулся о том, поясню причины такого о нас мнения.
Поселок моих родителей лежит на берегу Алдана — в местечке, удаленном от ближайшего города на сотню километров. Паводки там случаются сильные; многие, покидающие поселок в пору затопления, обратно не возвращаются. Одной весной, пока соседи перегоняли вверх по склону домашний скот, мой отец сидел на веранде и выреза`л из кости сувениры для ярмарки, поскольку до нашего двора вода не дошла.
Погода в те дни стояла прескверная. Незатопленные массивы были сплошь покрыты грязью, а тучи так и норовили рухнуть на извивающиеся от ветра лиственницы, запах от которых доносился даже через закрытые окна. При таком раскладе на карауле семейной овчарни приходилось несладко. Но это была моя ноша. Такая же ответственная, как у двух моих старших сестер, верховодящих в школе; такая же неблагодарная, как у моего младшего брата, остающегося там после уроков мыть полы.
Небо над Сахой уже порозовело, когда мы с дядькой Егором закончили латать брешь в заборе и, покормив скулящих на привязи волчат, пошли отсыпаться перед ночным дежурством. С какой радости Егор Денисович приволок в поселок то зверье — сомневаться не приходилось. Вольный в выборе дороги, этот обделенный умом верзила нигде не задерживался надолго — все бродил по лесам, отлавливая осиротевших детенышей. Он божился, что продавал их в заповедники и именитые цирки, но честным людям клятвы ни к чему.
До середины ночи наше дежурство шло мирно. Слишком мирно, и, сдурев от скуки, Егор Денисович приложился к бутылке. Поначалу с осмотрительностью, но где-то после десятого глотка чувство меры его покинуло.
Когда под утро псы подняли тревогу, дядька уже не мог связать и нескольких слов. Он постанывал под нашим навесом, умещаясь в нем наполовину, да подергивал ботинками в такт барабанящему по ним дождю. Так, словно ничего не происходило, словно за главного был я, а не он! Большинство селян тогда сторожило временное стойбище, и, всматриваясь в чуть заметные вдали огоньки по его периметру, я (тогда еще мальчишка) схватился за голову.
Гости заявили о себе к сумеркам — когда дядька Егор собирался с мыслями, а чутье псов притупилось. Не растерялась в той ситуации только отцовская любимица Лёлька. Чуть подрагивая у моих ног, эта борзая с жадностью водила носом по ветру, но я был слишком растерян, чтобы внимать беспокойству престарелой собаки, даже оттолкнул ее от себя, и Лёлька ушла. Молча. А дождь все лил и лил!
Егор Денисович вернулся в строй немногословным. Приказав мне стеречь волчат, он ринулся вдогонку за чем-то неведомым, но ухмылка от его наказа быстро сошла с моего лица. Стоило заметить, что дядюшкины пленники, которых он якобы нашел брошенными в лесу, заглушали своим воем непогоду.
Тут-то мне сразу вспомнились Лёлькины тревоги. Я принялся искать ее и нашел. Дверь волчьей клетки, покореженная и слетевшая с верхней петли, билась о тело этой старушки, но Лёльку не в чем было винить — она все сделала как надо. Не смутившись моим безразличием, не побоявшись стать на пути матери, пришедшей за своими волчатами. И в награду ей выпала вечная гримаса улыбки под дождем.
К моему появлению волчиха уже вытаскивала из клеточной прорехи одного из детенышей, не бросив эту затею даже будучи под прицелом. Я не очень боялся ее. Скажу больше: чувство восхищения той мерзавкой подавляло во мне ненависть к ней. С отчаянием скуля на оставшееся взаперти потомство, волчица пятилась к забору, глядела на меня чарующими синими глазами, и что-то во мне сломалось тогда. Я видел, как от дядиной пальбы зажигаются окна в соседских домах, понимал, что, найдя Лёльку убитой, отец не пощадит ни волчицу, ни сопящего в ее зубах волчонка, но все равно отпустил их… Старожилы, помнится, любили рассказывать нам, детям, истории о встречах с синеглазым волком. Они все без исключения называли случившееся чудом, считали это предвестием удачи, и всё в таком духе. Что ж, одно из их чудес убило мою собаку, притом совсем не сказочным образом.
Волчица поплатилась за свою дерзость в шаге от спасения, на секунду ощутив прелесть свободы, как говаривал стрелок, оказавшийся в нужном месте. Пуля пробила ее грудь навылет, задев, видимо, и волчонка, хотя его участь осталась тогда для всех загадкой. Он попросту исчез — утонул в реке, как все, кроме меня, посчитали, и едва ли кто-то сожалел об этом.
К рассвету выяснилось, что Синеглазая приходила в поселок не одна. Три волчьих туши сложили тем утром к ногам довольных мужиков, лыбящихся в объектив фотоаппарата, а вот мой отец был зол не на шутку. Стягивая с Лёльки прокушенный ошейник, он не скупился на ругательства — все досадовал, что его сын слишком своеволен, что ему недостает решительности и хладнокровия!
Забавно. Решительность, хладнокровие… Только это теперь во мне и осталось!
3
Разгоняя птиц, спасательный вертолет с ревом колебал под собой макушку леса. Он недолго кружил у меня над головой — вильнул в бескрайней серости и унесся прочь, обжигаемый бликами холодного ноябрьского солнца.
Пока начальство одобрило мой отгул, с момента трагедии в шахте прошла без малого неделя. К тому времени я уже был наслышан о случившемся, хотя и скудно: знал только о печальной развязке спасательной операции, о недочете одного из золотоискателей да о найме таежников на его поиски. Собственно, один из поисковых экипажей и должен был подобрать меня на пути в родительский поселок — у затерянной в его квадрате сторожки, куда еще могли пробраться снегоходы.
Бóльшую часть маршрута, безлюдную и пустынную, я одолел без происшествий, но в какой-то момент чуть сбился. Пресловутый «поворот не туда» стоил мне лишнего часа, а скоротечность зимнего дня никто не отменял.
Начало смеркаться, когда ноги наконец вывели меня в знакомые края — среди сосен виднелся капкан на разодранной когтями коре. Лыжня промысловика тянулась на юг, искушая близостью его теплого крова, но компас велел мне идти своей дорогой. Дорогой шепота и шорохов, подбирающихся все ближе с каждой минутой. Я не видел этих призраков, хотя слышал, как они скрежетали зубами на ту полоску света над горизонтом, которая их пока усмиряла и выше которой уже проглядывались звезды. День подходил к концу. Не желая казаться зверю легкой добычей, я два раза нажал на спусковой крючок — мгновение спустя эхо от моей пальбы заглушил ответный выстрел. До места, где меня ждали посыльные, оставалось не более двухсот метров. Свежие колеи от «Буранов» тянулись к светящемуся впереди окну сторожки, в нос бил запах дыма, и я потерял бдительность. Точно так же, как тот глухарь, что сидел невдалеке на поваленном дереве, но которому повезло меньше: нечто из темноты набросилось на него, и мольбы птицы смолкли быстрее, чем мне удалось поджечь фальшфейер.
Я отвел шашку от лица — впереди меня пронизывал синевой своего единственного глаза волк. Столь же чарующе, как тем майским утром семью годами ранее синеглазая волчица. И это не было наваждением утомленного рассудка; не игра света была тому виной. Он изучал меня невинным взглядом ребенка, не зная, вилять ему хвостом или удирать. Каким было выражение моего лица — не представляю, но я опускал дуло карабина все ниже, пока оно не уткнулось в снег. Так мы и смотрели друг на друга все то время, что искрился в моей руке фальшфейер. А потом волк исчез. Он подпрыгнул от голосов, окликнувших меня с порога сторожки, и скрылся в зарослях.
4
Я хорошо помню, как добрался до поселка родителей тем вечером. Помню, как, ведомый лунной дорожкой на снегу, скрипнул калиткой, и всю непонятность и суетность у меня в голове развеял столб дыма над баней — такой густой, что, взобравшись по нему, можно было бы коснуться рая (о чем мечтали мы детьми). Позевывая, на крыльцах оббивали подошвы утомленные хлопотами соседи; где-то гонял посудину оголодавший пес или бранилась кошка, не без вины выпровоженная за порог, но очень скоро эта суматоха улеглась. Осталась только дремотная тишь, витающая на грани яви и сна и вмиг разбитая какой-то нелепостью.
Открыв глаза, я скоро сообразил, что по ту сторону обожженного рассветом окна тускнеет совсем не родительский двор. Все тот же лес трещал за порогом сторожки, а рядом со мной, на нарах, похрапывали двое посыльных. Стояло раннее утро. Такое холодное, что иней под дверью взбодрил меня сильнее доносящихся с улицы звуков. Там кто-то тяжело дышал, шастал туда-сюда, но вдруг все утихло, и мои мысли заняла поредевшая в кочегарке куча кизяка. Я высыпал в печь его остатки и, до боли прогревшись топочным жаром, выскочил на улицу. Дровница стояла во дворе. Она оказалась вдоволь забитой поленьями, правда, было под тем навесом еще кое-что. Нечто, от чьего присутствия мое сердце судорожно забилось, — там лежала росомаха. Такая издевательски покорная и безобидная; но шрамы у меня на спине, оставленные некогда когтями ее собрата, все равно начали поднывать. Зверь был мертв. Убит совсем недавно, и кровь еще струилась по его шерсти.
Не знаю, сколько я простоял над телом этого существа, воображая, что бы оно сделало со мной, проснись я чуть раньше. Следы схватки на снегу тянулись к частоколу. Там же зализывал собственные раны мой клыкастый спаситель, о котором я не переставал думать с пробуждения. Несколько секунд Одноглазый заглушал своим воем все звуки рассвета, после чего вновь дал деру, провожаемый изумленными взглядами моих прильнувших к окну попутчиков.
В дорогу мы двинулись засветло — погруженные каждый в свои мысли, да и о чем можно говорить, если из-за моего опоздания посыльные накануне не попали в постели к женам?! Что касается волка, весь путь мне мерещилось, как он несется следом, как упрямо пробивается сквозь чащу, словно ангел-хранитель, оберегающий нас от беды (или, может, меня одного?). Порой я слышал грохот поезда у него в груди, чувствовал запах его слипшейся шерсти… а перед глазами — напуганный волчонок, брошенный в Алдан. Течение уносит малыша в мир боли и страданий, но потом картинка обрывается. Багряная заря уходит в небытие, а тот волчонок навсегда исчезает. Остаются изуродованный зверь да его милостью загубленная росомаха, судьба которой — красоваться на стене какого-нибудь честолюбца. И это уже не сон. Это правда моего мира, где цена жизни — чья-то смерть.
5
В поселок я попал к полудню. Радушно улыбались мне только дети. Остальные в лучшем случае холодно кивали, а в худшем — с усмешкой терлись о приклады ружей, слыша, как их скотина в загонах стонет на фантомные веяния с леса. Наверное, люди просто уже не верили, что кто-то может вернуть в их дома покой. Разруха, бедность, опустение — вот и вся картина того населенного пункта, где прошло мое детство. Я шел по знакомой дороге, ковырял носами унт кочки и ухабы, бывшие на ней, сколько себя помню, и мечтал всё исправить. Жаль, что прежде никто не ставил себе таких высоких целей. Мы просто жили, как это делали до нас, а время шло, и становилось только хуже.
Дом моих родителей стоит на пригорке и виден со всех уголков поселка. Происходящее за его воротами, естественно, не может скрыться от посторонних ушей, поэтому, что отец не в духе, я узнал сразу, как распрощался с попутчиками. Он кем-то командовал, с кем-то бранился, и преданные псы горлопанили ему в унисон, чем, видно, заслуживали хозяйское уважение. Отец готовился к вылазке, как выяснилось. Точнее — планировал покончить со стаей волков, из-за которой в нашей овчарне (да и не только в нашей) стало слишком просторно. Надо заметить, что та телеграмма с просьбой о помощи действительно была от отца. Он сам в этом сознался, и гордость сожгла бы его, реши я хоть немного поважничать.
Меня не принуждали присоединяться к охоте сразу, однако дома не оказалось больше никого из моей родни, а я знал, что после нашей встречи домочадцы не захотят никуда меня отпускать. Идущие в поход разбились на две группы по пять-семь человек, с каждым из них мне доводилось дружить, но только в детстве. Поскольку меня уважали за мой егерский опыт, я возглавил одну из групп. Второй руководил отец.
Мы выдвинулись параллельными цепочками на километровом расстоянии друг от друга. Был разгар дня, и следы стаи на снегу отчетливо проглядывались. Мы шли пешком, протягивая за собой на уровне колен веревку с пришитыми к ней красными флажками; то же самое вдоль своего направления делала другая группа. Это было проверенное средство: веревка с флажками обматывалась вокруг логова и становилась для волков непреодолимой преградой, чем-то вроде забора с колючей проволокой, который пугал зверей больше смерти. Когда приходило время, стаю сгоняли в условленный угол, и засевшие там охотники расстреливали всех, кто так и не осмелился вырваться за флажки. Те же немногие, кому удавалось бежать, больше в тех краях никогда не появлялись. Такой метод охоты и был принят нами на вооружение.
Моя группа покончила с подготовительным этапом часам к трем пополудни, вскоре к нам на подмогу пришли еще двое стрелков. С их вестями о готовности погонщиков охота началась. Все произошло быстро. С дальней стороны веревочного загона пронеслись залпы и крики, и вскоре из-за деревьев показался первый волк. Он замертво упал, едва я успел разглядеть его, потом еще один и еще… Выстроившись шеренгой, мои помощники без разбора палили во все, что неслось им навстречу, и лишь я не сделал ни выстрела. Я стоял и молился — не увидеть среди огненных очей зверья околдовавшую меня синеву. И не увидел. Одноглазого в той стае не было, в чем я совершенно убедился, когда тела волков сложили на сани подогнанной упряжки. Принадлежала та упряжка Егору Денисовичу.
Как выяснилось, гончих, привлеченных к охоте, привел именно дядька. Он же оплатил все незначительные расходы на снаряжение и боеприпасы, и всё — ради дюжины шкур, которые достались ему даром. Учитывая, что я понятия не имел о дядином участии в деле, меня такой расклад возмутил. Мы не виделись на тот момент года так три, а не общались, кажется, еще со смерти Лёльки. Ему все тогда сошло с рук. Он продолжил торговать зверьми, но, как известно, удача — товарищ ненадежный. На сей раз я был уверен, что жадность погубит дядьку. И произошло следующее.
Хвалясь перед охотниками своим отполированным именным карабином, неожиданно Егор Денисович помрачнел, пересчитал ерзающих на привязи собак, запричитал об отсутствии там двух гончих и скоро нашел их бездыханные тела. Они лежали друг возле друга; рядом, на истоптанном снегу, колыхались оторванные от веревки красные флажки. Глядя на стать убитых, со скорбью склонили головы, кажется, все участники случившейся охоты. Но не дядька. Того заботил лишь волк, который расправился с двумя его крепкими псами и сумел уйти незамеченным. Думаю, дядька уже представлял, как отловит зверя, прославится им на боях или втридорога продаст его шкуру — такие вещи заметны по глазам. Жаль, он не узнал тогда причину, до могильного цвета окрасившую лицо одного из охотников. Тот мужчина несколько секунд изумленно вглядывался куда-то в заросли. Направив туда ружье, он чуть слышно окликнул нас, но… мы так и не нашли в кустах ни единой живой души. Возможно, охотника испугал некстати прошмыгнувший мимо соболь или все ему причудилось под давлением усталости… Возможно.
6
Мы вернулись в поселок к сумеркам. Большинство мужиков, включая моих отца с дядькой, пошли в баню — отмечать завершение охоты; я же отбился от их компании и поковылял домой. К тому времени над Южной Якутией уже час валил снег. Ввиду отсутствия сильного ветра он стелился по дворам равномерно, и скрежет лопат был слышен отовсюду. До родительских ворот я дошел по уже расчищенной тропинке, но долго не решался войти — у порога размахивали метлами два силуэта, в которых я признал старших сестер. Они вальсировали под снежными хлопьями, дурачились, точно девчонки без забот, а меня от их выходок уносило мыслями в детство. Повиснув на штакетинах, я стоял и вспоминал, как детьми мы допоздна носились по лугу, собирая чайные травы; вспоминал поездки с ярмарки, когда родители усаживали нас в повозку, и мы егозили на куче сена, пряча от солнца и себя самих накупленные сласти. Все это было с нами, и, честное слово, сестры ни разу косо не взглянули на меня после моей ссоры с отцом!
Ко времени, когда я наконец решился войти в дом, они уже сидели возле самовара и перекидывали из ладони в ладонь пирожки, еще объятые жаром; рядом, у окна, бряцала спицами наша мать. Опущу подробности того радушия, каким домочадцы ответили на мое появление, и перенесу повествование к полуночи, когда весь чай был выпит, а восторги перетекли в задушевные посиделки с фотоальбомами.
В какой-то момент нам стало не о чем говорить — сказалось отсутствие моего брата Кирилла, которого привлекли к поискам пропавшего старателя. Я не волновался за него, зная, что он прекрасный следопыт, правда, женщинам это было не объяснить. Они всё вздыхали, рисуя пальцами невидимые узоры на столешнице, но маму такая игра в молчанку быстро вывела из себя. Она со слезами возблагодарила Бога за то, что я целым и невредимым вернулся домой, и сестры ей подыграли. Сопротивляться было бесполезно. Меня в очередной раз задушили в объятиях, последний раз напоили чаем и уложили спать. Так закончился тот снежный ноябрьский вечер.
7
Мать взялась стряпать завтрак еще до переклички петухов. Я проснулся от шипения масла и запаха почти позабытых мной деликатесов из домашней кухни и не смог уснуть вновь. Койка брата по-прежнему пустовала. Я выглянул в окно — во дворе искрились под лунным светом лишь следы разошедшихся после чая сестер.
На улице было тихо. Снегопад прекратился, и мое лицо загорелось от мороза, стоило сделать на крыльце пару затяжек. Не знаю, чем меня соблазнил отцовский табак, но в те мгновения я и не задумался, что закурил впервые после долгого воздержания. Мысли вертелись в голове: о брате, родителях, о дядьке-плуте и, конечно, об Одноглазом… Тайга глядела на меня со всех сторон и не издавала ни звука. Она была такой же мирной и безмятежной, какой казалась в детстве, когда отец водил меня на охоту, а я все фантазировал, прячась за его спину, — кому повезло избежать встречи с порохом или что стало бы, если бы да кабы. Забавно, но мне тогда и в голову не приходило, почему отец порой так бледнел от обыкновенного хруста веток. Лишь с годами, познав природу всякой таежной твари, я узнал ответ. И только природа Одноглазого выходила за грань моего понимания.
В итоге, скурив отцовскую махорку, тем утром в дом я вернулся еще более рассеянным, нежели когда выходил подышать воздухом.
Потихоньку начинало светать, и болеющие от похмелья охотники стали покидать места гулянок. Вскоре домой вернулись отец с дядькой. Поначалу они держались особняком даже друг от друга, но, слово за слово, о какой-то бытовой ерунде разговор у нас пошел. А еще немного погодя наконец-таки вернулся из похода мой брат. Он был возбужден и, невзирая на усталость, отмахивался от материнской заботы, пока не поведал нам о своих подвигах.
Кирилл справился с поручением, и пропавший золотодобытчик был передан в тот день властям. Со слов брата, исповедь старателя оказалась столь незамысловатой, что в нее все поверили. В обрушении шахты его бригады была виновна якобы сама шахта, а старателю якобы всего-навсего повезло. Если верить показаниям мужчины — когда он пробирался к выходу вместе с напарником, последний попал под обвал, и мешочек с золотым песком выпал из его рук. У нашего беглеца оставалось несколько секунд, чтобы решить: вытаскивать товарища или хватать золото и удирать. Старатель выбрал золото. Он бежал с ним без оглядки, пока не набрел на заброшенную сторожку в лесу, где провел три или четыре дня, соображая, что ему теперь делать. Мучимый совестью и голодом, мужчина покинул укрытие и так волей удачи вышел на поисковую группу Кирилла. Касаемо золота — его старатель где-то вы`сыпал, как он отчаянно клялся. Я в это поверил. То ли потому, что этому верил брат (судя по его тону), то ли от безразличия к правде. Дядьку Егора же эта история взволновала не на шутку. Он провел остаток завтрака в раздумьях, а к обеду вдруг собрал вещи и без внятного предлога покинул поселок. Могу поспорить, у него в голове тогда сложилась непоколебимая цель — обыскать все хибары улуса, дабы в одной из них отыскать-таки золото старателя.
Мне не было дела до его сумасшествия. Так же, как до предостережения местного промысловика: вскоре после отъезда дядьки тот примчался в поселок, каждому встречному рассказывая, что его чуть не растерзал в лесу какой-то волк. Все это было уже не моего ума дело. Выполнив просьбу отца касаемо отлова стаи, я хотел провести с семьей еще день и собираться в обратный путь, но… вечером слух о волке-одиночке дошел до меня вновь. На сей раз из уст другого человека, окровавленные рукава которого заставили всех задуматься.
Как выяснилось, кровь принадлежала лайке того таежника. После схватки с загадочным зверем бедняжка протянула всего минуту и издохла на руках хозяина. Боясь за свои жизни, селяне приняли решение изловить бестию. Старожилы проследили по карте маршрут движения волка, начав с места, где дядька Егор накануне нашел загрызенными своих гончих. Оказалось, зверь все время продвигался на север, вдоль промысловых троп. Никто не сомневался, что он имел отношение к истребленной нами стае; многие, включая меня, видели в обезумевшем скитальце ее вожака. До границы улуса он должен был пройти мимо еще двух хижин: одна принадлежала чете якутских отшельников, другая, заброшенная, была скитом какого-то давно почившего монаха. Западнее того района я разглядел на карте место, где последний раз видел Одноглазого…
По описанию внешности напавшего на селян волка я сразу понял, что он не имеет ничего общего с моим старым-новым знакомым. Одноглазый был худощавого сложения, с длинными крепкими конечностями, тогда как стать второго зверя изумила даже ту парочку опытных таежников. Но вера в невиновность Одноглазого не утешала меня. Наверное, я просто очень испугался за него и, конечно, по этой причине не мог остаться в стороне от запланированной облавы. Мы снова разбились на группы и поутру двинулись по своим направлениям, ко всему готовые и ни в чем не уверенные.
8
Я сжульничал, когда мужики тянули жребий, кому идти к той затерянной в лесу избушке якутов, и не жалею об этом. Какая-то неведомая сила тянула меня в те края!
День стоял ясный, довольно теплый (для начала зимы), и лошади извозчика — деда Архипа — неслись так резво, что уже к полудню мы с ним да двое наших подручных начали жмуриться от запаха сжигаемого торфа. За стеной валежника еще не было видно их конечной остановки, но лошади решили по-своему. Они вдруг разом застопорились, с ужасом фырча на что-то нам неведомое, а мгновение спустя в глубине лощины раздался выстрел.
Все разрешилось, едва мы сообразили, откуда ждать беды. Кусты позади нас затрещали, и оттуда высунулась морда Одноглазого; следом за ним, волоча пристреленного зайца, показалась старая якутка. Несколько секунд отшельница внимательно, но без интереса разглядывала меня и моих товарищей, лаская рычащего на нас волка. Мы не успели навязаться к ней в гости: старуха первая проявила хозяйскую учтивость, хотя в ее голосе не было и нотки дружелюбия. Указав деду Архипу, где будет удобно проехать лошадям, она велела остальным, держа ружья подальше от ее любимца, идти за ней, и мы подчинились.
Старуха шагала медленно, отчего тот стометровый путь до ее хижины занял целую вечность. Маленькая, сгорбленная и совершенно седая, она стойко балансировала на своих снегоступах, правда, часто останавливалась, чтобы перевести дыхание, а на выходе из чащи и вовсе упала на колени и начала молиться.
Признаю`сь, мы с мужиками не сразу приметили на месте нашей остановки могильный сруб (и неудивительно, он весь был занавешен стлаником). Я лично не знал отшельницу и прежде не бывал в ее владениях, но только в тот момент меня смутило, что якутка сама ходит на охоту… Она просидела у могилы мужа минуты две, и Одноглазый все это время задумчиво поскуливал рядом. Иногда он переводил взгляд на меня или моих напарников, но чаще на меня. Его бедро еще алело от когтей росомахи, и, предавшись чувствам, я позабыл о таежном этикете — потрепал волка по макушке, мигом отдернув руку от его нелестного оскала. Ополчилась за ту выходку на меня и старуха. Она с недовольством начала расспрашивать, зачем мы приехали, надолго ли — и все в таком духе. Мы не собирались докучать хозяйке и планировали покинуть ее сразу после получения указаний от людей из второй группы. Перед выходом из зоны связи они радировали, что напали на след волка-вожака. Нам оставалось только дождаться от них весточки: две сигнальные ракеты — «успех», три — «нужна помощь». Нашим ответом должен был стать одиночный выстрел, означающий, что послание принято.
Дома у старухи оказалось прибрано и уютно; резкий запах торфа, какой ощущался на улице, в помещении заглушали травы да бурлящая на печи уха. Судя по соломенной настилке в одном из углов, Одноглазый имел допуск в хижину, но тогда якутка оставила его на улице. Не считая деда Архипа, который страшно тревожился о благополучии своих лошадей, от такого решения всем было спокойнее. Мы расселись у окон и стали высматривать над лесом обещанные вспышки. Терпения мужиков на это занятие хватило ненадолго. Они и меня упорно зазывали сыграть в карты, но я от своего окошка не оторвался. Не буду лукавить, что мне были интересны сигнальные выстрелы, — я наблюдал, как якутка латала снегоступы во дворе, а Одноглазый, лежа у нее в ногах, со сдержанным вожделением разглядывал лес.
До чего же мне хотелось тогда прочесть его мысли! Это удивительно: первобытная сила тянула волка на волю, но он не шевелился, пока старуха напевала какую-то балладу. Им было хорошо вместе. Они выглядели почти такими же счастливыми, как на той единственной в хижине фотокарточке, где Одноглазый был еще волчонком, а на руках его вместе с якуткой держал еще здравствующий глава дома.
Не помню, как я начал произносить мысли вслух, но мои догадки, что Одноглазого нашли и выходили якуты, услышали все. Под напором любопытных взоров тогда мне пришлось рассказать мужикам всю историю. Они слушали ее с умилением, и оттого совесть за длинный язык меня не укоряла. Я не понимал только, почему старуха не разделила общего настроения по своем возвращении с улицы. Мы не желали зла ее волку и говорили об этом прямо, однако отшельница лишь покачивала головой, бросая на меня холодные взгляды.
Нависшее в хижине напряжение начинало всех угнетать. Не прогреми над лесом те сигнальные хлопки, я бы и сам в скором времени сбежал оттуда, но они прогремели, и было их точно три.
9
Дом отшельницы и заброшенный скит разделяло около пятнадцати километров, поэтому на мое предложение — срезать путь по реке — остальные ответили согласием. Оставив деда Архипа с лошадьми у якутки, мы быстро собрали снаряжение и двинулись в путь.
Лед уже был пригоден для пешей переправы. Местами нам приходилось обходить подозрительные участки, но такие заминки не отняли много времени, и за час с небольшим мы добрались до места. Скит стоял на берегу, из его трубы валил дым, а округа пестрела собачьими следами. Виднелись на снегу и колеи от саней — я сразу подумал на дядьку Егора и оказался прав. Он на своей упряжке заглядывал туда часами ранее, на что указывало состояние постройки: внутри все стояло вверх дном, пол был вскрыт в нескольких местах, а на подоконнике лежал окурок той дешевой сигареты, какие всегда курил дядька. В тамошнем бардаке я и не сразу разглядел окликнувшего нас из-за печи человека. Им оказался охотник из второй группы, оставленный товарищами для поддержания тепла в скиту. Он был слегка пьян и поражал своей беспечностью. На наши расспросы мужчина всего-навсего зевнул и, протянув одному из моих спутников бутылку с сивухой, велел нам успокоиться и ждать прихода остальных.
После неудачной попытки наладить со второй группой радиосвязь я прислушался к совету истопника. Солнце еще стояло высоко над Сахой и так припекало через дыры в крыше, что меня обуяла дремота. Я проспал десять-пятнадцать минут, как говорят, но отдохнул больше, чем за все ночи с момента получения отцовской телеграммы. Меня впервые за это время ничего не тревожило, а вопросы, оставшиеся на повестке дня, волновали не более трудностей моего возвращения в заповедник. Проснулся я от гула снегоходов. Прибывшие охотники еще с улицы заразили меня хорошим настроением. Толпясь за дверью, они бодро обсуждали свою меткость в стрельбе, и поначалу я не разобрал в их речах иронии.
Никому из них не удалось даже подстрелить искомого волка, который пересек улус и двинулся дальше на север. Когда охотники сказали, что в том же направлении вели и следы упряжки Егора Денисовича, я рассмеялся… Всю жизнь этот человек шел своей дорогой, не замечая, как она уводит его все дальше от дома и отовсюду, где ему хоть сколько-то рады. Мужики тогда судачили о нем, но я ни слова не произнес в дядину защиту или в обвинение.
Мы не задержались в скиту дольше времени, какое было необходимо, чтобы согреться на обратный путь. Предстояло только решить, кому возвращаться за дедом Архипом, и небеса не замедлили послать знак — у хижины объявился Одноглазый.
Люди из второй группы не растерялись. Кто-то болтнул, что, мол, стыдно показываться в поселке с пустыми руками, и я еле успел отвести дуло его ружья в сторону. Пуля пробила ствол сосны в полуметре от макушки волка. Одноглазый подскочил как ужаленный, но не удрал. Игриво поскуливая, он начал резвиться перед нами, и я понял: в него никогда прежде не стреляли.
В те секунды мне ясно вспомнился осуждающий взор старухи-якутки; всплыли в памяти ее опасения, и они теперь не казались пустыми. Не знаю, что бы я сделал, не начни мои напарники палить по волку — естественно, мимо цели, лишь бы прогнать его прочь. У них это вышло. Они хотели заступиться и за меня, но я приложил палец к губам, и мужики всё поняли… Никто больше не должен был знать подробностей моей связи с Одноглазым, во всяком случае волку от этого жилось бы куда спокойнее. Он скрылся на противоположном берегу реки и не появлялся до отъезда охотников.
Я с остальными не поехал: отчитанный за мягкотелость, вызвался идти за дедом Архипом, а возражать никто не стал; никто не заметил, как я поднял со снега одну из гильз и тихо опустил ее в карман. Мы разминулись в обоюдной неприязни друг к другу, и только виновник моих невзгод разделил со мной одиночество. Держа дистанцию, Одноглазый брел следом, ни разу не ответив на доносящийся из леса вой других волков. Иногда мне казалось, что он разучился его понимать, однако… после каждой такой переклички меня в спину било жалобное скуление. Почему-то я принимал его на свой счет, и у нас с Одноглазым завязывался этакий диалог. Я пересказывал волку свою жизнь, делился с ним вещами, о которых не сказал бы и лучшему другу, а расстояние между нами все сокращалось, пока не стало совсем ничтожным.
С первыми звездами мы наткнулись на деда Архипа. Он уже вывел лошадей за двор отшельницы и, упрекая меня за медлительность, выискивал, куда править повозку. Старик не дал мне даже минуты, чтобы проститься с якуткой. Я видел, как она стояла на пороге, томительно смотрела нам вслед, но никак не мог отыскать среди заметенных кустов и бурых стволов лиственниц моего милого волка. Он вдруг куда-то подевался в своей излюбленной манере. И он не изменил себе, когда вновь до смерти перепугал лошадей, разразившись в метре от них воем. Так мы с ним и расстались в тот вечер — проникновенно смотря друг на друга, пока дед Архип захлебывался руганью.
На следующее утро, расцеловав мать с сестрами и обняв брата, я двинулся домой.
ЭПИЛОГ
Было около полуночи, когда заросшая тропа в лесу вывела меня к границе заповедника. Залитые ливнем шишки под ногами уже не резали слух. Они глухо перекатывались из стороны в сторону, иногда отскакивали от носов моей обувки и расшибались о стволы, выдавая себя за шелест дождя, но на звездном небе ничто его не предвещало.
Минувший отпуск я провел в родительском доме. Это стало традицией, и, сколько бы я ни заклинал себя не ходить в поселок через двор старухи-якутки, ноги вели меня к нему сами. То место пришло в запустение на второй год после описанных мной событий. Не думаю, что стоит винить в этом мародеров или какого-нибудь дикого зверя — хижину отшельницы опустошило время. На обратном пути из поселка я всегда провожу у нее ночь. Забив топку зловонным торфом, который отшельница на годы вперед припасла у себя в закромах, я с надеждой таращусь в окно; иногда выхожу на крыльцо, чтобы оставить там какое-нибудь лакомство, но поутру нахожу свои гостинцы нетронутыми. Несмотря на все мои старанья придать дому-призраку былые черты, Одноглазый ни разу не пришел повидаться.
Пропал в том мире грез и мой дядька. Первое время егеря и промысловики то здесь, то там рассказывали об одичавшей стае лаек, блуждающей по тайге. На собаках замечали ошейники, и никто не сомневался, что однажды в лесу кто-то наткнется на бесхозные сани Егора Денисовича. О его судьбе до сих пор ничего не известно, как и о треклятом золоте старателя и спасшемся вожаке стаи, — да никто об этом уже не вспоминает, по правде говоря. Ох, если бы люди оставили в покое и Одноглазого!..
Мне не было и тридцати, когда по свету пошли байки о голубоглазом волке, который быстрее ветра и отважнее росомахи. Сейчас не имеет значения, кто растрепал мою тайну об этом звере. В конце концов я первый все рассказал своим товарищам тогда в сторожке, а слухи, как и подобает, превратили волка в желанный трофей. Десятки охотников и живодеров ринулись по его душу, и я не берусь считать, сколько раз вести о смерти Одноглазого заставляли меня вздрагивать, сколько раз мне в лицо хвалились свежеванием заветной шкуры.
Но я по-прежнему слышу его одинокий вой где-то на просторах тайги.