Памяти Л. К. Долгополова
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2023
Чувство благодарности и памяти — это, наверное, те чувства, которые чем дальше, тем больше становятся редкими в нашей жизни и немодными в наше время. Я никогда не была и не числилась ученицей Леонида Константиновича Долгополова (1928—1995), хотя, наверное, такая возможность приоткрывалась. И тем не менее всегда помню о нем — и не без благодарности.
Самой сейчас очень трудно поверить, что я увидела его впервые, когда ему было почти столько же лет, сколько мне теперь. Тогда он был для меня, конечно, глубокий старик, вызывавший у меня, мягко скажем, некоторое девичье изумление.
Мне было четырнадцать лет, я жила в родном городе Владикавказе, и моя покойная мать, Муминат Алибековна Тахо-Годи, в те годы профессор Северо-Осетинского государственного университета им. К. Л. Хетагурова, в который я потом и поступила и окончила, своих учениц, желавших заниматься наукой, отправляла учиться дальше в Питер — в Ленинградский государственный университет в аспирантуру. И через них из Питера приглашала почитать лекции понравившихся им преподавателей во Владикавказ (в советское время — город Орджоникидзе).
Благодаря этому — не покидая родного города — я в юности — сначала школьницей, а затем студенткой — повидала и даже послушала лекции некоторых теперь известных, а тогда, как я теперь понимаю, молодых, подающих надежды доцентов вроде Бориса Валентиновича Аверина, который читал у нас лекции, когда я уже была студенткой первого курса, отчего потом, встречая меня в Москве или Питере, всегда к недоумению окружающих приветствовал меня не иначе как: «Здравствуйте, моя студентка!» У него я слушала лишь один спецкурс по Блоку, и это было действительно незабываемо. Его статьи, написанные по следам этого спецкурса, не передают и сотой доли того вдохновения, с которым он читался.
До этого приезжал также читать курсы лекций Владимир Маркович Марко`вич. На некоторые из них я приходила из школы. Марко`вич — всегда аристократически сдержанный, чаще весь в черном — черный костюм, черная водолазка. Помню, как он, отстраненный от всего, ходит — стремительно и легко — взад и вперед по коридору, нервно сжав руки, перед очередной лекцией о Пушкине. Лекция о сне Татьяны, кажется, была тогда его коронным номером и просто завораживала аудиторию. Странно было через десятилетия, встретившись с ним за шесть лет до его смерти на конференции к 190-летию его родной кафедры истории русской литературы Санкт-Петербургского государственного университета, увидеть его стариком, тяжело опирающимся на палочку, и слышать обращенные ко мне, как эхо из прошлого, слова: «Леночка, девочка…»
Были приезжавшие, и не только из Питера, чьих лекций я — по малолетству или по несовпадению расписания — не посещала. Из Питера — Яков Семенович Билинкис, которого помогала маме угощать за нашим столом и который потом присылал мне сведения о первых петрозаводских переизданиях стихов К. К. Случевского. Из Москвы — Тамара Лазаревна Мотылёва с лекциями по французской литературе. Из Саратова — Алла Александровна Жук, учившаяся у Ю. Г. Оксмана и А. П. Скафтымова и, если не ошибаюсь, читавшая во Владикавказе курс о Салтыкове-Щедрине. Из Тамбова — Лия Соломоновна Кауфман с лекциями по немецкой литературе, замечательная личность, человек поразительной духовной стойкости, прошедшая переводчицей войну и отсидевшая потом в лагерях как враг народа, воспитавшая такого замечательного германиста, как Альберт Викторович Карельский и познакомившая меня в 1983 году с ним на берегу реки Цны в родных ему тамбовских краях, где мы все весело болтали и купались. Кто тогда мог предположить, что ученик уйдет из жизни 57-летним, а его неформальная наставница — почти в 100 лет (почетным гражданином города Тамбова)?.. Из Харькова — знаток русского романтизма Леонид Генрихович Фризман; лекции его я, двенадцатилетняя, конечно, не слушала, что, однако, не помешало нам вплоть до его кончины дружить долгие годы.
Точно так же не слышала я лекций Леонида Константиновича Долгополова. Он попал во Владикавказ в трудное для себя время. Это была зима 1981—1982 годов, как раз вышел «Петербург» Андрея Белого в серии «Литературные памятники», но главный участник этого красивого и мощного издания в принципе был в это время в Питере не у дел — никому не нужен и без работы. И вот моей матушке каким-то образом удалось его устроить почасовиком (такая странная веха в его научной биографии!) в Северо-Осетинский государственный университет, где он и пробыл, если я не ошибаюсь, два семестра или во всяком случае один семестр точно — с зимы 1982 года до начала лета. Принимал он там экзамены, читал лекции на вечернем отделении и жил сначала в гостинице, а потом в студенческом общежитии. Мне он казался фигурой довольно странной, потому что надо представить себе особый кавказский интеллигентский круг, где все выдержано, вежливо, ритуально по-восточному — «А рядом жмется шерстью жесткой / Поджавший хвост паршивый пес». Увы, именно этой цитатой о самом невзрачном персонаже из блоковских «Двенадцати» я, четырнадцатилетняя, могла бы описать Долгополова. Он казался замученным жизнью, обтрепанным, прокуренным, поджимавшим хвост из-за очередной провинности. То он выставил в грубой форме студента из аудитории. То затеял покупать дубленку у кого-то из своих вечерников, но стороны не сошлись то ли в сроках, то ли в цене. И сразу сигнал в деканат — и замечание оттуда: почему преподаватель занимается куплей-продажей со студентами? Вокруг него сразу возникла масса всяческих неприятностей, скандалов, ссор, претензий, не филологического, а в первую очередь бытового характера, сплошная бытовая турбулентность, которую маме как инициатору приглашения его на факультет приходилось перманентно гасить. И сам его облик (клочковатые брови над толстыми стеклами очков, глубокие резкие морщины, избороздившие лицо, вязаная шапка, из-под которой топорщилась пегая от седины шевелюра — то ли нечесаная, то ли лохматая; вся его фигура в криво сидящей на сутулой спине куртке-дубленке; мятые брюки и в поношенные нечищеные ботинки) полностью не соответствовал представлениям аудитории — как профессорско-преподавательской, так и студенческой — о том, каким должен быть лектор, тем более столичный, пусть не московский, пусть ленинградский.
И возможно, на этом мои воспоминания о Леониде Константиновиче как начались, так и завершились бы, потому что, как уже было сказано, на его лекциях я не бывала. Он заходил к нам несколько раз обедать; к взрослым разговорам я была привычна, но разговоры Леонида Константиновича ничем не привлекали, а попытка заглянуть в изданный им «Петербург» скорее оттолкнула, чем привлекла. Что за абракадабра — и как этим можно заниматься! Кроме того, нам вообще в ту весну было не до гостей — у нас были более чем сложные домашние обстоятельства: тяжело болела моя бабушка, и болезнь эта свела ее к концу июля в могилу. Тем не менее моя мама все-таки взялась помочь Леониду Константиновичу устроить отдых в горах, потому что он все время сетовал: «Вот приехал я в горы и ничего, кроме как гор вдали на горизонте, так и не увидел». Она решила заодно с ним и меня отправить туда же, чтобы оградить от печальных обстоятельств и переживаний. Так в июне 1982 года, когда Долгополов с горем пополам завершил преподавание и прием экзаменов и к нему приехала дочка Саша, примерно моя ровесница, может быть на год-два помладше, я оказалась почти на две недели вместе с Леонидом Константиновичем и Сашей в санатории в горах в Цейском ущелье возле знаменитого ледника`.
С Сашей мы жили в одном номере, а Леонид Константинович — в другом. У нас с Сашей было полное взаимопонимание. Для нас, девочек, Леонид Константинович был человеком странным, словно из другого мира, чужим (с Сашиной матерью он был уже в разводе). Нас интересовали горы, прогулки, но погода была скверной, и мы сидели в номере, болтали или придумывали разные развлечения. К Леониду Константиновичу мы заходили ненадолго «в гости» — неохотно, скорее по обязанности. Нам у него в комнате было неуютно: номер пропах табаком и чифирем, который он заваривал себе в эмалированной кружке, насыпая туда черный чай в неимоверном количестве.
Но не только нам, девочкам, не повезло с таким малоподходящим опекуном. Конечно, и ему было тяжко с нами двумя, потому что мы всячески мешали ему жить по своему усмотрению. Нам-то представлялось, что он древний старик, но он в свои 54 года был очень даже склонен к женскому полу. Казалось бы, откуда тут в горах в полупустом из-за плохой погоды санатории быть дамам? Но Леонид Константинович тут же облюбовал санаторскую буфетчицу и пытался с нею встречаться в парковой беседке. И вот мы, две проказницы, я и Саша, когда в беседке появлялась оная буфетчица и начиналась задушевная беседа, прячась в близлежащих кустах, начинали страшными голосами мяукать и завывать, чем клали конец столь желанному свиданию Леонида Константиновича с дамой его сердца.
Когда из-за проливного дождя развлекаться таким образом было невозможно, мы сидели в номере и старательно учились раскладывать пасьянс. В отличие от нас Долгополов был мрачен: его буфетчица не вынесла наших эскапад, а погода была ужасная, и гор, ради которых он сюда отправился, увидеть было невозможно. И вот, когда наконец немножко прояснилось, он заявил нам тоном безапелляционным: «Давайте срочно собирайтесь — идем на канатную дорогу, на ледник. Едем!» Ну а мы, вместо того чтобы одеваться, тут же бросились раскладывать пасьянс, чтобы узнать, что из этого путешествия выйдет. И пасьянс сложился так, что лучше бы ничего не затевать: впереди явная неудача, о чем мы тут же ему радостно и сообщили. Однако на этот раз он с нами быстро сладил, и мы отправились вслед за ним на канатную дорогу, чтобы увидеть Цейский ледник.
На станции канатной дороги мы оказались единственными пассажирами. Судя по расписанию, ехать до ледника было недолго — минут пятнадцать. Однако карты нас не обманули. Едва мы тронулись, как отключили электричество, и мы зависли каждый в своей отдельной люльке. Общаться друг с другом было невозможно: люльки отстояли друг от друга достаточно далеко и перекрикиваться с Сашкой мы скоро устали. Сначала я особо не переживала, потому что, как мне казалось, висели мы не очень высоко — склон подо мной был покрыт вроде бы мелким кустарником (только потом выяснилось, что это были высокие деревья). Несмотря на лето, в горах, где весь месяц то шли дожди, то стояли туманы, было холодно. И это в Цее, славящемся своими солнечными днями! Даже в куртке я начинала промерзать. Абсолютно непонятно было, сколько мы так провисим — несколько минут или часов. И это было самое неприятное. О мобильных телефонах тогда, разумеется, никто понятия не имел, и неясность, когда и чем все это кончится, даже в легкомысленную пору юности начинала тревожить. Саша висела позади меня, и я с недовольством вглядывалась в спину нахохлившегося далеко впереди Леонида Константиновича. Провисели мы довольно долго. Когда наконец электричество дали и мы добрались до конечного пункта у подножия ледника, работники станции вытаскивали нас, замерзших, из люлек в скрюченном состоянии — самостоятельно разогнуться и спрыгнуть не смогли даже мы с Сашкой. Обиднее всего было то, что страдания наши были напрасны: тут сеял мелкий дождь, за его дымкой ледник не был виден, подниматься к нему далее не имело никакого смысла, и нас, едва опомнившихся, посадили назад в те же люльки, и мы вернулись с мрачным Долгополовым обратно в санаторий уставшие, но довольные тем, что наш пасьянсный прогноз так быстро и буквально сбылся.
Однако под конец нашего пребывания в Цее судьба над нами смилостивилась, распогодилось, и мы отправились путешествовать по окрестностям, чтобы посмотреть, где же мы обитали все эти дни (из-за непогоды, кроме самого корпуса, двора перед ним да маленького парка с беседкой, мы, собственно говоря, ничего и не видели). И вот через лес мы спустились к Цейдону — реке, протекающей по Цейскому ущелью. Если вы однажды видели горную реку, то легко представите окружавший нас пейзаж: небо, горы, узкий поток, чрезвычайно бурный, мчащийся между огромными валунами. Несмотря на мои протесты, Леонид Константинович попытался перейти через реку. Перебраться через нее, конечно, не удалось, но в конце концов мы все-таки вскарабкались на один из валунов и оказались окружены белопенной стихией. И тогда вдруг в первый раз среди мути наших бытовых словопрений и разногласий он вдруг вспомнил сам о поэзии и стал читать стихотворение, которое навсегда слилось в моем сознании с ним самим и с этим пейзажем. Только потом я узнала, что это было стихотворение Андрея Белого «На горах»:
Горы в брачных венцах.
Я в восторге и молод.
У меня на горах
очистительный холод.
Вот ко мне на утес
притащился горбун седовласый.
Мне в подарок принес
из подземных теплиц ананасы.
Он в малиново-ярком плясал,
прославляя лазурь.
Бородою взметал
вихрь метельно-серебряных бурь.
Голосил
низким басом.
В небеса запустил
ананасом.
И, дугу описав,
озаряя окрестность,
ананас ниспадал, просияв,
в неизвестность,
золотую росу
излучая столбами червонца.
Перед моими глазами до сих пор стоит эта картина: синее бездонное небо, зеленый горный склон, вдали чернеет ущелье, над ним белоснежный ледник, а вокруг белая пенная река, и на валуне среди брызг и шума воды сутулый «горбун седовласый» страстно и вдохновенно выкрикивает колдовской магический текст. Именно таким, некрасивым, нелепым, но как бы слившимся в этот момент со всей природой, со всем этим миром, и запомнился мне Леонид Константинович. И вместе с тем проник в мою душу и Андрей Белый, поэт мне не близкий, но познавший удивительную тайну игры звуков, глоссолалию.
После июня 1982 года мы никогда больше не встречались. До нас доходили слухи, очень смущавшие мою маму, что, вернувшись в Ленинград, Леонид Константинович всячески поносил Владикавказ, тамошний климат и университет, прибавляя, что если есть в этом городе один порядочный человек, так это Мина Алибековна. Вероятно, были его письма к маме — до и после его приезда — или автографы на книгах, но, к сожалению, ее архив почти не сохранился, а библиотека оказалась разорена. Вероятно, следовало делать экслибрисы на ее книгах, как у В. А. Гиляровского: «Эта книга украдена из библиотеки Муминат Алибековны Тахо-Годи».
Долгополов умер в 1995 году в 66 лет. 21 октября нынешнего 2023 года ему исполнилось бы 95. О том, что Владикавказ не был для него чужим городом, что он в нем родился в далеком 1928-м, что о том, какими бывают горы, он мог знать не понаслышке, что мы с ним земляки, я узнала лишь недавно — нам Леонид Константинович об этом никогда не говорил. Но теперь, живя в Москве и проходя мимо арбатского дома Андрея Белого, я всегда вспоминаю и про колдовской солнцеподобный ананас, и про несуразного на вид человека, который в такой экзотической обстановке на мгновение приоткрыл мне, четырнадцатилетней, неведомый поэтический мир.