Публикация, вступительная заметка и примечания Ирины Винокуровой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2023
Адресата составивших эту публикацию писем представлять читателю нужно едва ли. Что же касается их автора, поэта и прозаика Антонина Ладинского (1895—1961), то он, конечно, далеко не так знаменит, как Берберова, но за последние десятилетия стал достаточно известен любителям отечественной словесности. В 2008-м вышло собрание стихотворений Ладинского, а в 2021-м появился внушительный том его дневников и воспоминаний.[1]
В предисловиях к этим книгам была прослежена непростая биография Ладинского. В Гражданскую войну он сражался в армии Деникина, получил серьезное ранение в ногу и вместе с госпиталем был эвакуирован в итоге в Египет. До конца 1924 года Ладинский жил в Александрии и в Каире, а затем перебрался в Париж. К этому времени у него накопился значительный корпус стихотворений, которые стали охотно печатать эмигрантские газеты, в том числе и такие солидные, как «Дни». В 1925—1926 годах литературным отделом в «Днях» заведовал Ходасевич, и, как утверждала Берберова, именно он, сразу же оценивший талант Ладинского, «протащил» его стихи в «газеты и журналы».[2]
Со временем стихи Ладинского стали появляться и в крупнейшей эмигрантской газете «Последние новости», и в журнале «Современные записки», куда молодым поэтам было практически невозможно пробиться. Характерно, что о Ладинском высоко отзывался не только Ходасевич, но и другие влиятельные литераторы старшего поколения — Георгий Адамович и Георгий Иванов. Отдавала Ладинскому должное и практически вся литературная молодежь, включая Набокова, отметившего в одной из своих рецензий «вдохновенную прохладу» его поэзии.[3] Что же касается Берберовой, то она писала о Ладинском так: «Когда я в первый раз услышала его стихи, они поразили меня новизной, зрелостью, звучаниями, оригинальностью образной цепи и ритмов».[4]
В первый раз стихи Ладинского Берберова услышала вскоре после того, как весной 1925 года они с Ходасевичем окончательно осели в Париже. Со свойственной ей энергией Берберова немедленно включилась в парижскую литературную жизнь, стала посещать литературные вечера, в том числе и вечера недавно созданного «Союза молодых писателей и поэтов». Там неизменно присутствовал, а порой и председательствовал Ладинский, один из организаторов, а затем и членов правления этого «Союза…». Кроме того, Берберова и Ладинский нередко пересекались в редакции «Дней», где оба в то время печатались, и это, очевидно, закрепило знакомство. А потому, когда на очередном из вечеров «Союза…» возник некий неприятный для Берберовой конфликт, она обратилась за помощью именно к Ладинскому, и он отнесся к ее письму со всей серьезностью. Берберова, видимо, это оценила. Как только вышел ее роман «Последние и первые» (1930), она послала книгу Ладинскому, на что он отозвался несколько удивленным, но растроганным письмом.
В середине 1926 года жизнь Ладинского обрела определенную стабильность: он устроился на работу в «Последние новости». В этой газете Берберова регулярно публиковалась, а в начале 1930-х поступила и в штат в качестве машинистки. В тот период они виделись с Ладинским практически ежедневно, и это способствовало дальнейшему сближению: они быстро стали друзьями. Неслучайно о том, что Берберова решила уйти от Ходасевича, Ладинский узнал еще за день до того, как это, собственно, случилось, и узнал, очевидно, от нее самой.[5]
Должность Ладинского в «Последних новостях» называлась «заведующий телефонным бюро». Но на практике это означало, что он должен был дежурить у телефона, отвечая на звонки в редакцию, а иногда и ездить в типографию. Ладинский считал свою работу унизительной и к сотрудникам редакции, начиная с главного редактора П. Н. Милюкова, относился крайне неприязненно. Берберова в этом смысле была, видимо, единственным исключением. Вспоминая Ладинского и их совместную службу в «Последних новостях», она писала:
«…лично его, кажется, никто не любил, и в его присутствии всегда чувствовалась какая-то тяжесть: он был озлобленный, ущемленный человек, замученный тоской по родине, всем недовольный, обиженный жизнью и не только этого не скрывавший, но постоянно об этом говоривший.
— Затерли нас, задавили. На лакейской должности состою. А вы вот машинисткой. Была бы Россия, были бы у нас виллы в Крыму, да не от дедушки или папаши, а собственные, благоприобретенные, были бы мы знаменитыми… А теперь мне один хам однажды на чай дал.
Я крепко сдавливала его руку (кости и кожа), чтобы никто не услышал его.
А в редакции Поляков удивлялся: „И что это у вас за дружба с ним? Ненавидит всех, всем завидует“.
— Нет, не завидует. Пишет хорошие стихи. Дайте ему другую работу.
Но ему не давали другой работы…»[6]
Ладинский не раз пытался уйти из «Последних новостей», но сделать это не получалось, в результате он прослужил там четырнадцать лет, пока газета не прекратила свое существование. Зарплата Ладинского в «Последних новостях» обеспечивала скромный прожиточный минимум, а сидение, как он говорил, «под телефоном» раздражало, но оставляло достаточно свободного времени для того, чтобы печатать в газете статьи, фельетоны, очерки и даже свои переводы французских детективных романов. Оставались силы и для серьезного сочинительства.
За проведенные в Париже предвоенные годы Ладинский выпустил четыре поэтических сборника («Черное и голубое» (1931), «Северное сердце» (1931), «Стихи о Европе» (1937), «Пять чувств» (1938)) и два исторических романа («XV легион» (1937) и «Голубь над Понтом» (1938)). К тому же время от времени газета посылала Ладинского в командировки, дававшие материал для очерков, которые публиковались в «Последних новостях». Из газетных очерков о самой длительной и интересной из его командировок в конце концов сложилась книга — «Путешествие в Палестину» (1937).
Судя по дневниковым записям, Ладинский не сомневался, что Берберова была искренне рада его успехам, и с удовольствием принимал ее похвалы. Она неизменно присутствовала на ежегодных литературных вечерах Ладинского и писала о них отчеты для «Последних новостей». Вырезку из газеты с ее отчетом об одном из таких вечеров, состоявшемся 22 апреля 1936 года, Ладинский даже вклеил в свой дневник. Как говорилось в этом отчете, «знакомый зал на авеню де Токио оказался полон до отказа, так что пришедшим с опозданием пришлось стоять. Такого наплыва на вечере поэта мы давно не видели; присутствовала вся молодая литература, несколько человек старшего поколения писателей, много молодежи».[7]
Укреплению дружбы не могла не способствовать общность интересов и литературных вкусов: и Ладинский и Берберова внимательно следили за тем, что печаталось в советской России, оба уверенно ставили Набокова выше всех молодых литераторов-эмигрантов, оба считали Блока самым крупным поэтом рубежа столетий.[8] А потому они охотно общались и вне служебной обстановки.
В частности, Ладинский был одним из первых, кого Берберова пригласила провести несколько дней на недавно купленной ферме в деревне Лонгшен неподалеку от Парижа. Там Ладинский познакомился со вторым мужем Берберовой, Николаем Васильевичем Макеевым, и они друг другу очень понравились. Визит в Лонгшен в июле 1937 года Ладинский описал в большом благодарственном письме, посланном Берберовой и Макееву по возвращении в Париж. Страницы этого письма представляли собой нарисованные (или вырезанные из газеты) картинки, снабженные шутливыми подписями к ним. (Аналогичные картинки и вырезки Ладинский нередко помещал и в свой дневник, но при публикации они, к сожалению, остались невоспроизведенными.)
В следующий раз Ладинский появился в Лонгшене в конце мая 1938 года. Прислал и благодарственное письмо, но уже без картинок. Дело было, видимо, в плохом самочувствии, вызванном немалым количеством выпитой в Лонгшене водки.
В самом начале сентября того же 1938 года Ладинский отправился в Тунис, сумев получить от газеты командировку. Вскоре по приезде он послал Берберовой и Макееву подробное письмо, в котором рассказывал, как добрался до места и как там устроился, сетуя, что скоро придется возвращаться в Париж. Когда же Ладинский вернулся в Париж, общение возобновилось с прежней интенсивностью. В марте 1939 года он снова приехал в Лонгшен, где провел два дня.[9] Однако письмо гостеприимным хозяевам Ладинский на этот раз не отправил, видимо, выразив благодарность Берберовой устно. Любопытно, что дневниковая запись о визите в Лонгшен оказалась одной из последних из дошедших до нас записей Ладинского, сделанных им в предвоенный период. Продолжал ли он вести дневник дальше, а если продолжал, то почему не сохранил, можно, разумеется, только гадать. Правда, 1939 год был для Ладинского весьма непростым в личном плане. В этот год он решил расстаться (и расстался) со своей гражданской женой Татьяной Александровной Дриженко-Турской, с которой познакомился еще в Египте и прожил с ней почти девятнадцать лет. Однако нельзя исключить, что дело было и в записях политического характера, которые — по определенным соображениям — Ладинский предпочел впоследствии уничтожить. Об этом свидетельствует вошедшая в «Курсив…» дневниковая запись Берберовой от февраля 1940 года: «Ладинский под большим секретом сказал мне, что, когда был инцидент с японцами на о. Хасан, русские сдавались японцам в плен, просто переходили к ним. Сейчас в Финляндии это происходит на глазах всего мира».[10] Как писала Берберова, на эти факты Ладинский реагировал крайне болезненно, «мрачнел, говоря о советских неудачах в совето-финской (так! — И. В.) войне».[11]
Что же касается Берберовой, то она, как известно, всемерно желала поражения Советского Союза и крушения — любой ценой — большевистского режима. Однако эти серьезные политические расхождения никак (или почти никак) на отношения между Ладинским и Берберовой в ту пору не влияли.
Когда в июне 1940 года, накануне оккупации Парижа, «Последние новости» спешно закрылись и П. Н. Милюков с частью сотрудников отправился в Пуатье, где он надеялся продолжить издавать газету, Ладинский поехал с ними. Берберова же осталась в Париже, но они, несомненно, простились друг с другом сердечно. Скоро стало известно, что из плана Милюкова ничего не вышло и что сотрудники газеты в панике разъехались кто куда. Берберова, видимо, узнала, что Ладинский оказался в глухой деревушке в Оверни и, прожив там несколько месяцев, предпринял попытку перебраться в свободную зону на юге Франции, обратившись к Бунину с просьбой о содействии.[12] Но Бунин не смог оказать никакого содействия, и в начале ноября 1940 года Ладинский вернулся в Париж. А вернувшись, послал письмо нескольким оставшимся в Париже знакомым, сообщая о том, что он снова в городе, и описывая свое весьма незавидное положение. Среди адресатов письма была и Берберова. Она незамедлительно откликнулась, хотя не скрыла обиды на то, что в течении всех этих месяцев Ладинский ничего не сообщал о себе.
Но Берберова не стала культивировать обиду. Отношения (хотя, видимо, уже более прохладные) возобновились. Из включенных в «Курсив…» фрагментов дневника мы знаем, что в 1941 году они виделись по крайней мере дважды. Один раз в марте, на устроенном в помещении столовой матери Марии (Скобцовой) литературном вечере, где Берберова читала «Воскрешение Моцарта», а другой раз в декабре — на похоронах Мережковского.[13] Берберова и Ладинский продолжали периодически встречаться в дальнейшем, но, похоже, без особого удовольствия. В письме к Бунину от 19 марта 1943 года Берберова упоминает Ладинского среди других находившихся в Париже литераторов, добавляя с известной долей иронии, что он «сед как лунь и окончательно впал в меланхолию».[14]
Детали отношений Берберовой с Ладинским как в военное, так и в послевоенное время мы узнаем из ее автобиографической книги:
«Он сделался нелюдим и зол, когда в первые месяцы совето-германской войны сотни тысяч советских бойцов без боя перешли к немцам. Я слышала однажды „скрежет зубовный“ — не в переносном, но в буквальном смысле, — когда он говорил, что в один и тот же день были сданы Севастополь и Кронштадт. (Это была ложь.) После конца войны он взял советский паспорт и стал „советским патриотом“.
Однажды С. П. Мельгунов сказал мне:
— У кого закружилась голова в день, когда доблестная красная армия взяла Берлин, — тот для меня вычеркнут из числа знакомых. Голова не может кружиться, пока жив Сталин.
Ладинский исчез из моей жизни. Однажды мы встретились на улице, он вопросительно посмотрел на меня. Я сделала шаг к нему.
Он сказал, что уезжает в СССР. Но он не уехал. Через год он пришел ко мне проститься, было около полуночи, и он стоял в дверях, не протягивая руки, боясь, что я не подам ему своей. Я чувствовала, что и теперь он не уедет. „Не сейчас, не сейчас“ — вспомнился мне крик Белого на вокзале в Берлине (крик Кириллова из „Бесов“).
Мы просидели около часа, изредка перебрасываясь словами. Он говорил, что Европа гниет, что все кругом — обречено.
— Меня топтали здесь. И вас тоже топтали.
Я пыталась объяснить ему, что это „топтание“ было не результатом нашей случайной личной неудачи. Это был результат национальной катастрофы, к которой мы причастны.
— Писать вам там не дадут и печататься тоже, — сказала я.
— И не надо.
Мы оба знали, что больше не увидимся, и он ушел».[15]
И все же дальнейшая судьба Ладинского была Берберовой отнюдь не безразлична, и она постаралась хотя бы кратко проследить ее в «Курсиве…». По доброй воле Ладинский так и не уехал из Франции, а был выслан французской полицией как «советский патриот», хотя это случилось не в 1948-м, как писала Берберова, а в 1950-м. Но Ладинского действительно доставили в Дрезден, где он прожил до 1955 года, пока ему не позволили перебраться в СССР.
В Советском Союзе судьба Ладинского сложилась более благополучно, чем считала Берберова. Он обосновался в Москве, получил в центре города отдельную квартиру и зарабатывал не только переводами с французского, но и издал в 1959 году исторический роман «Когда пал Херсонес», переработанную версию его ранней вещи — «Голубь над Понтом». В Москве Ладинский закончил еще два исторических романа, и они, в свою очередь, были опубликованы.[16] Правда, уже после его кончины, случившейся не в 1959 году, как считала Берберова, а в 1961-м.
Видимо, в силу нелюдимости Ладинского о нем осталось мало воспоминаний. В том числе и о его жизни в Париже, где он провел двадцать пять лет, находясь в самом центре эмигрантского литературного круга. В сущности, можно назвать лишь «Поля Елисейские» Василия Яновского, где есть несколько посвященных Ладинскому параграфов, а также книгу Юрия Терапиано «Встречи», в которой он упоминается часто, но, как правило, мимоходом. Очерк Терапиано «Антонин Ладинский» посвящен в основном его поэзии.[17]
Что же касается Берберовой, то она, очевидно, знала Ладинского гораздо ближе других, и в силу этого обстоятельства и, разумеется, ее таланта рассказ о столь незаурядном человеке и писателе оказался наиболее подробным и выразительным. Досадно, конечно, что письма самой Берберовой к Ладинскому не сохранились, но дошедшие до нас его собственные эпистолы добавляют к ее рассказу существенные краски.
Письма печатаются по новой орфографии по автографам, хранящимся в: Hoover Institution Archives. Stanford, California. Boris I. Nicolaevsky collection. 63013. Box 401. Folder 43. Ladinskii, A. Сохранены некоторые особенности авторского написания.
1. Ладинский А. П. Собрание стихотворений (сост., предисл. и примеч. О. А. Коростелева). М., 2008. Ладинский А. П. Дневник 1932—1939 годов. Моя жизнь в Германии. Парижские воспоминания (сост., вступ. ст. О. А. Коростелева; подгот. текста О. А. Коростелева, В. А. Резвого, А. И. Серкова; коммент. О. А. Коростелева, А. И. Серкова). М., 2021.
2. Берберова Нина. Курсив мой. Автобиография (вступ. ст. Е. В. Витковского; коммент. В. П. Кочетова, Г. И. Мосешвили). М, 1996. С. 322. В дальнейшем все ссылки даются на это издание. Это утверждение Берберовой подверг некоторому сомнению О. А. Коростелев, заметивший, что «первые публикации Ладинского появились в „Звене“ и „Воле России“, на которые Ходасевич никакого влияния не имел» (Коростелев О. А. Лирический театр Антонина Ладинского // Ладинский А. Собрание стихотворений. С. 8).
3. Руль. 1927. 19 января. С. 6.
4. Берберова Нина. Курсив мой. С. 322.
5. См. запись от 25 апре<ля> 1932: «Сенсация в литературном мире: Ходасевич и Берберова разошлись. Кажется, никаких романов, просто решили по-дружески расстаться…» Цит. по: Ладинский А. П. Дневник 1932—1939 годов. Моя жизнь в Германии. Парижские воспоминания. C. 47.
6. Берберова Нина. Курсив мой. С. 322.
7. Цит. по: Ладинский А. П. Дневник 1932—1939 годов. Моя жизнь в Германии. Парижские воспоминания. С. 181.
8. Характерно, что в конце 1940-х, когда Ладинский и Берберова уже «избегали разговаривать друг с другом», они совершенно одинаково отреагировали на грубейшие выпады Бунина против Блока, которые он позволил себе на вечере чтения своих воспоминаний. См.: Берберова Нина. Курсив мой. С. 297.
9. См. дневниковую запись Ладинского от 15 марта 1939: «12—14 марта 1939 г. провел у Берберовой на ферме. Холодно, но уже кое-где вишни в цвету…» (Цит. по: Ладинский А. П. Дневник 1932—1939 годов. Моя жизнь в Германии. Парижские воспоминания. С. 277). См. также письмо Берберовой к Бунину от 30 марта 1939: «Приезжают и гостят друзья — Ходасевичи, Ладинский, Керенский, но настоящий „сезон“ еще не начался, потому что холодно» (Цит. по: И. А. Бунин. Новые материалы. Выпуск II. (сост., ред. О. Коростелев и Р. Дэвис). М., 2010. С. 53).
10. Берберова Нина. Курсив мой. С. 447.
11. Там же. С. 322.
12. См.: Горобец А. Л. По обе стороны железного занавеса: Иван Бунин и Антонин Ладинский // Литературный факт. 2019. № 1 (11). С. 330—343.
13. Берберова Нина. Курсив мой. С. 467, 474.
14. Цит. по: И. А. Бунин. Новые материалы. Выпуск II. С. 88.
15. Берберова Нина. Курсив мой. С. 323.
16. Ладинский А. «Последний путь Владимира Мономаха» (М., 1966); Ладинский А. «Анна Ярославна — королева Франции» (М., 1973).
17. Терапиано Ю. К. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924—1974): Эссе, воспоминания, статьи (сост., вступ. ст. Ренэ Герра). СПб., 2014. C. 489—496.
1
12/11/1926
Многоуважаемая Нина Николаевна,
я очень благодарен Вам за присланную вырезку.[1] Завтра же утром я отправлюсь в редакцию «Дней» с письмом.[2] К сожалению, исправить можно только некоторые подробности. В частности, упомянуть о корректности и выдержанности публики. Пользуюсь этим письмом, чтобы выразить Вам глубокое мое сожаление, поскольку эта история доставила Вам неприятность. Входя в правление и урывая у себя немногие свободные часы, я думал поработать для Союза и сделать все возможное, чтобы он был культурным уголком для молодых[3], — то, что случилось, очень далеко от всякой культуры.
Позвольте пожать Вашу руку Ант<онин> Ладинский
1. Упомянутая вырезка была, очевидно, из газеты «Дни» от 11 ноября 1926 и содержала отчет о недавно состоявшемся вечере «Союза молодых писателей и поэтов». Отчет, подписанный инициалами В. Н., назывался «Среди молодых поэтов» и описывал случившийся на этом вечере скандал. Его спровоцировали молодые литераторы Вадим Андреев и Владимир Сосинский, возмущенные рядом материалов, вошедших в только что созданный журнал «Новый дом» (№ 1 появился в октябре 1926), который редактировали Н. Берберова, Д. Кнут, Ю. Терапиано и Вс. Фохт. Андреев и Сосинский выступили с категорическим требованием исключить из «Союза…» редакторов этого журнала. Судя по опубликованному в «Днях» отчету, Андреев и особенно Сосинский так разошлись, что пришлось выключить в зале свет и закончить таким образом вечер.
2. Насколько мне известно, письмо Ладинского, связанное с этим инцидентом, в «Днях» опубликовано не было. Возможно, конфликт был улажен путем личных бесед. В любом случае вопрос об исключении из «Союза…» редакторов журнала «Новый дом» больше не поднимался.
3. «Союз молодых писателей и поэтов» был основан в начале 1925 Ю. Терапиано, В. Андреевым, Д. Кнутом, А. Ладинским и В. Мамченко. С октября 1926 Ладинский стал членом правления «Союза…». В рамках его деятельности проводились еженедельные литературные вечера. Как вспоминал Ю. Терапиано: «Вечера были двух видов: доклад на литературную тему в первом отделении, а затем чтение стихов членами Союза, и вечера с обменом мнениями, в которых участвовали порой и некоторые представители „старшего поколения“. Тогда вместо чтения стихов во втором отделении были прения» (Терапиано Ю. К. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924—1974). С. 320).
2
12 июля <1931>
Многоуважаемая Нина Николаевна,
спасибо Вам большое за Вашу книгу.[1] Я прочел ее с удовольствием и, откровенно говоря, за «один присест»: очень хотелось знать, что сталось с героями. Ваш роман производит самое приятное впечатление, и приятно, что в нем не только Ваш талант, но и Ваш ум. Я не умею говорить и писать о книгах, и едва ли Вас очень интересует мое мнение, но мне хотелось поблагодарить Вас за то, что Вы меня не забыли и чтобы пожелать Вам дальнейших успехов
Уважающий Вас Ант<онин> Ладинский
1. Речь идет о романе «Последние и первые» (Париж, 1930). Авторские экземпляры по какой-то причине Берберова получила только в июне 1931. В частности, надпись на посланном Набокову экземпляре книги датируется 16 июня 1931 (Vladimir Vladimirovich Nabokov Papers. MSS 34082. B. 1. Reel 1. Library of Congress. Washington, D. C.).
3
21 июля 1937[1]
Дорогие Нина Николаевна и Николай Васильевич,
теперь с удовольствием вспоминаю, как приятно мы проводили время.[2] Как приятно было просыпаться под крики петухов.[3] Как хорошо было совершать прогулки в авто, когда зайчишки прыгали по дороге, как летали самолеты.[4]
Главковерх.[5] //[6]
Что касается результатов моего отдыха, то вот они: headache — прошли [;] горло, acid taste — исчезло [;] плечи: pain between shoulders — почти нет [;] желудок: stomach ache [;] кишечник: flatulence — очень хорошо.[7] Если можно закажите снимки и для меня.[8] Одним словом, теперь я такой:[9] Спасибо за красивую жизнь! У нас в Париже все по-старому.[10] Татьяна Александровна[11] кланяется.
Преданный вам Ант<онин> Ладинский //
Пребывание поэта Ант. Ладинского в Лонгшене 17—20 июля 1937.[12] Оффициальная (так! — И. В.) встреча.
Было устроено «затмение» Марса.[13]
По случаю приезда поэта прибыл б<ывший> Главнокоманд<ующий> всеми вооруж<енными> силами Российской Республики.[14]//
День прошел в разумных и полезных развлечениях, как то: воздушные ванны, сбор сена и проч.[15]//
Парили и кружились аэропланы…[16]
Был нарисован портрет поэта.[17]
Хозяйка преподнесла поэту новый перевод Чайковского.[18]
Измерение роста:
— Ант<онин>
— Шекспир
— Толстой
— Платон
— Сократ.
Наконец, Св. Тереза венчала поэта лаврами.[19]
С приветом, Ант<онин>[20]
1. Письмо состоит из пяти страниц (копия первой дана в публикации). Помимо обращений и коротких фраз все пространство занимают картинки, описание которых дается в сносках. Из датировки письма явствует, что Берберова ошиблась на год, когда написала в автобиографии, что «Лонгшен был куплен Н. В. М. весной 1938 года» (Берберова Нина. Курсив мой. С. 430). Приношу благодарность О. Р. Демидовой, обратившей мое внимание на этот факт. Письмо частично процитировано в книге: Ладинский А. П. Дневник 1932—1939 годов. Моя жизнь в Германии. Парижские воспоминания. С. 361. Над подписью «Главковерх» (сокращенное наименование должности Верховного главнокомандующего в России во время Первой мировой войны) рисунок господина в генеральском мундире Русской Императорской армии с Георгиевским крестом на груди. Имеется в виду А. Ф. Керенский (1981—1970), занявший этот пост в августе 1917. Керенский, близкий друг Макеева и Берберовой, бывший свидетелем на их свадьбе, часто приезжал в Лонгшен.
2. Следует вырезанная из газеты картинка: небольшая компания за накрытым столом.
3. Ниже вырезанная из газеты картинка: мужчина в пижаме потягивается со сна.
4. Изображения убегающего зайца и взмывающего самолета.
6. Знак // означает конец страницы.
7. Изображение анатомической модели человека мужского пола с надписями по-английски на соответствующих частях тела: головные боли, кислый вкус во рту, боль между лопатками, боль в животе, газы.
8. Изображение приготовленного для съемки фотоаппарата в чьих-то руках.
9. Вырезанная из газеты картинка: мужчина, поднимающий огромную и явно тяжелую штангу.
10. Изображение Эйфелевой башни и надпись «Paris».
11. Татьяна Александровна Дриженко-Турская (1894 —?) была гражданской женой Ладинского в 1920—1939. В середине 1950-х переехала в США, жила в Нью-Йорке. С Берберовой отношения были всегда далекие, хотя в Америке они изредка виделись, в частности Дриженко-Турская приезжала в Йель. См. дневниковую запись Берберовой от 24 мая 1960: «…Т<атьяна> Ал<ександровна> (бывшая Ладинская) к обеду. Не дала ей поговорить о кошках, сама говорила все время…» (Nina Berberova Papers. MSS 182. B. 50. F. 1143. Beinecke Rare Book and Manuscript Library. Yale University). Судя по дневнику Ладинского, он полностью разделял любовь Татьяны Александровны к кошкам.
12. Под датой рисунки: украшенные французскими флагами фасады двух сельских домов. На расположенном справа надпись: «Cсe des vins Traiteur» («Торговля вином» (фр.); выражаю благодарность Марианне Таймановой за консультацию. — И. В.). Два украшенных флагами дома были, очевидно, нарисованы первыми, поэтому фраза «Оффициальная встреча» оказалась на фасаде одного из них. На фоне домов два трубача в гренадерской униформе приветственно дуют в свои инструменты, рядом крепкий бородач в сюртуке (по виду владелец винной лавки) почтительно держит в руке шляпу, у его ног собачка.
Cм. дневниковую запись Ладинского от 13 августа 1937: «Да и было кое-что за это время. Гостил три дня у Берберовой. Она — молодец. Развелась с Ходасевичем, вышла за Макеева (милый человек) и устроилась. <…> Два домика, котор<ые> М<акеев> привел в порядок, сад, участок земли. Пили водку, и все подобрели. Сушили сено, катались на автомобиле…» (Цит. по: Ладинский А. П. Дневник 1932—1939 годов. Моя жизнь в Германии. Парижские воспоминания. С. 231—232). Несколько преувеличенное выражение радости по поводу того, что Берберова «вышла за Макеева», похоже, вызвано обидой на Ходасевича за рецензию на его роман «XV легион» (1937), напечатанную в «Возрождении» (27 марта 1937. С 9.). См. дневниковую запись Ладинского от 24 апреля 1937: «Ходасевич написал о „XV легионе“. Огромное вступление и мало о романе. С<укин> с<ын>» (Цит. по: Ладинский А. П. Дневник 1932—1939 годов. Моя жизнь в Германии. Парижские воспоминания. С. 224).
13. Ниже нарисована планета с полумесяцем; еще ниже на земле валяются бутылки с надписью «коньяк», «водка»; несколько деревьев и между ними фигурки дамы и двух кавалеров.
14. Изображен А. Ф. Керенский в эполетах.
15. Рисунок: изящная темноволосая дама (очевидно, Берберова. — И. В.) спускается по лестнице, приставленной к стене сарая, мужчина в галстуке (видимо, имеется в виду Ладинский. — И. В.) поддерживает лестницу; внизу тот же человек собирает вилами сено; несколько лежащих на лужайке фигурок, похоже, принимают воздушные ванны.
16. Сверху нарисованы птичка на ветке и три аэроплана в воздухе.
17. Изображен художник с палитрой и кистью, сидящий перед мольбертом с портретом человека в рубашке и галстуке. Очевидно, имеется в виду Н. В. Макеев, давно и серьезно занимавшийся живописью. Судьба портрета Ладинского, если он действительно был Макеевым написан, неизвестна.
18. На рисунке изящная темноволосая дама держит в руках книгу, на которой написано: «Чайковский на сиамском языке». Ладинский, очевидно, был в курсе, что Берберова ведет интенсивные переговоры о переводе своей книги «Чайковский. История одинокой жизни» (1936) на другие языки. Вскоре она вышла в переводе на немецкий: «Tschaikowsky: Geschichte eines einsamen Lebens» (Berlin, 1938).
19. Изображение сидящего поэта, над которым возвышается пышная дама в длинном платье, возлагающая на его голову венок. Имеется в виду австралийская журналистка Тереза Лидия Эллен (Нелль) Триттон (1899—1946), подруга (с 1939 — жена) А. Ф. Керенского. В дневниковой записи Ладинского от 13 августа 1937 о Триттон говорится так: «Приезжал Керенский со своей очередной подругой, которая оказалась та самая Тереза, за которой мы все волочились, когда Рейзини жил на бл. Port-Royal. Такая же хорошенькая, но потолстела. Была мила со мной, „увенчала меня венком“» (Цит. по: Ладинский А. П. Дневник 1932—1939 годов. Моя жизнь в Германии. Парижские воспоминания. С. 231—232). См. также рассказ о Нелль Триттон в «Курсиве…»: «Нелль любила Лонгшен, как и все, кто бывал там, она любила тихие утра, огород, куда она отправлялась перед ранним обедом за свежим салатом, укропом и луком; она садилась на площадке (которую мы называли террасой), где цвели розы, а по веснам — миндаль, и чистила горошек своими красивыми пальцами с длинными острыми ногтями. Она была красива, спокойна, умна и всегда что-нибудь рассказывала: об Австралии, где она родилась и росла, об Италии, куда она уехала после Первой мировой войны, надеясь познакомиться там с русскими, после того как начала бредить Россией, прочтя „Дневник Марии Башкирцевой“. В Италии она встретила Надежина (внука автора франко-русского словаря Макарова), певца и покорителя женщин, и вышла за него замуж. <…> Через несколько лет после того, как она рассталась с Надежиным, она встретила А. Ф. Керенского. <…> Я тогда не знала английского языка, разговоры наши шли по-французски, и есть фотография, где она и я лежим в густой траве, в конце сада, в одинаковых ситцевых платьях, и смеемся, глядя друг на друга» (с. 351—352).
20. Письмо заканчивается изображением лиры и лавров.
4
23 апреля 1938
Дорогих Нину Николаевну и Николая Васильевича поздравляем c праздниками.[1]
Если будете в Париже во вторник, посетите мой вечер, пострадайте за правду.[2] Билеты идут туго. Шлезингер[3] вернула всё. Чтоб ей пусто было. Впрочем, она, конечно, не обязана их продавать. На всякий случай посылаю Вам билет. Татьяна Александровна кланяется.
Остаюсь Ваш Ант<онин> Ладинский
1. Речь, очевидно, идет о пасхальных праздниках.
2. Ежегодный литературный вечер Ладинского состоялся во вторник 26 апреля 1938 в зале Русского Музыкального Общества. В тот же день в его дневнике появилась запись: «Публики было много. „Среди присутствующих“ Бенуа, Волков, Зайцевы, Ходасевич, Г. Иванов, Тэффи. Хлопали и оказывали самый теплый прием. Сбор, вероятно, хуже, чем в предыдущем году. Ну, ничего. Хорошо и так» (Цит. по: Ладинский А. П. Дневник 1932—1939 годов. Моя жизнь в Германии. Парижские воспоминания. С. 262—263). Вклеено объявление из «Последних новостей», в котором говорится, что в первом отделении рассказы, во втором стихи (там же). В «Камер-фурьерском журнале» Ходасевича есть запись об этом вечере с подробным перечислением тех, кого он там встретил, но Берберова и Макеев упомянуты не были (Ходасевич Владислав. Камер-фурьерский журнал. М., 2002. С. 314). По какой-то причине они, видимо, прийти не смогли.
3. Фанни Самойловна Шлезингер (1884—1959), хорошая знакомая многих живших в Париже русских эмигрантов, включая Берберову и Макеева. Работала массажисткой.
5
31 мая 1938
Дорогие Нина Николаевна и Николай Васильевич,
в деревне лишнее письмо не бедствие. Тем более что отвечать на него нет надобности. Пишу, чтобы поблагодарить за Ваше гостеприимство.[1] Печенка побаливает. Но ведь у Вас не санатория. Выпили, и я благодарен за те несколько приятных часов за рюмкой водки. При случае надо повторить. Сижу сейчас под телефоном.[2] В редакции тишина. Утром ездил за гонораром в «Ил<люстри-
рованную> Россию».[3] Там атмосфера тоже не из приятных. Нового ничего нет.
Целую руку Нине Николаевне и обнимаю хозяина.
Ваш Ант<онин> Ладинский
1. См. дневниковую запись Ладинского от 24 мая 1938: «Провел 2 дня у Берберовой на ферме. Они с Макеевым отлично устроились. Перестроили дом, ванна, газ, электричество, телефон, автомобиль, огород, свой салат. Она пишет пьесу, довольна, счастлива. К сожалению, много пили водки. Приезжал Керенский, рассказывал о своих триумфах в Америке» (Цит. по: Ладинский А. П. Дневник 1932—1939 годов. Моя жизнь в Германии. Парижские воспоминания. С. 265). См. схожую запись от 13 августа 1937 в сноске к письму 3.
2. Ладинский, как уже говорилось во вступительной заметке, служил в газете «Последние новости». В число его главных обязанностей входило отвечать на телефонные звонки в редакцию.
3. Речь, видимо, шла о гонораре за фрагмент романа «Голубь над Понтом», озаглавленном «Под стенами Херсонеса» (Иллюстрированная Россия. № 23. 28 мая 1938. С. 6—7).
6
7 авг<уста> 1938[1]
Дорогие Нина Николаевна и Николай Васильевич,
благополучно, хотя и в плохих условиях (4 кл<асс>, буря, грязь) добрались до Туниса. Здесь уже другой коленкор: вилла, машина амер<иканской> марки, слуги (Мохамет и Мустафа). Едим, пьем, катаемся; сижу по правую руку хозяйки за обильным столом.[2] Чудесная погода, не жарко, за нами всячески ухаживают. Прямо стыдно.
Здесь совсем другой мир, чем в Париже, как на другой планете. Какие «суки», ослики, верблюды, римские развалины, горы, виды на море! Чудесно! Русских здесь много, и почти все хорошо устроены. Вот все, что я могу сообщить о положении страны.
О себе лично: грустно, что скоро надо уезжать в Париж: телефон и т. д. Когда видишь, что и ты мог бы жить так, с амер<иканской> машиной и все-таки не заниматься продажей каких-нибудь подтяжек, тоже грустно. Но второй раз жизнь не начнешь. А теперь поздно. Но пока хорошо.
Жму крепко Ваши руки.
Ваш Ант<онин> Ладинский
[Приписка от Татьяны Александровны:]
Шлю искренний привет из прекрасной Африки. Отдыхаю, наслаждаюсь морем, автомобилем и солнцем. Привет Николаю Васильевичу.
Ваша Т. Ладинская
1. Ошибка в датировке: должно быть 7 сентября 1938, так как Ладинский, судя по записям в дневнике, был в Тунисе в сентябре.
2. В дневнике Ладинского подробно рассказано, почему ему захотелось отправиться именно в Тунис и почему он там жил в таком комфорте. В июне 1938 Ладинский познакомился в Париже с работавшим в Тунисе дипломатом Ю. Н. Завадовским и его женой, и они позвали приехать к ним в гости. Завадовские встретили Ладинских у парохода, поселили у себя на вилле и продолжали всячески опекать (с. 266—267). Поездка в Тунис была, видимо, оформлена Ладинским как командировка от «Последних новостей» и частично описана в его очерке «Полумесяц над Африкой: В развалинах Карфагена» (Последние новости. 18 сентября 1938. № 6384. С. 2).
7
11 нояб<ря> <19>40
Дорогие друзья и современники,
вернулся в Париж. 41/2 месяца провел в маленькой овернской деревушке[1] и, м<ожет> б<ыть>, и остался бы там на зиму, но проезжал мимо парижский таксист, и я не выдержал, вернулся, хотя ничего приятного в Париже я не ждал. Что будет тут со мной, не знаю.
А как Вы? Думаю, что у Вас все хорошо и благополучно. Хотелось бы знать, что Вы делаете, какие у Вас планы? Тут все об Америке разговаривают[2], но, по-моему, это чепуха. Черкните мне, мне будет приятно получить от Вас весточку.
Я пока ничего не делаю, перестукиваю книгу, которую написал в деревне (для себя[3]) и завтракаю у Штром[4].
Желаю Вам всего хорошего.
Ваш Ант<онин> Ладинский
1. В письме Бунину от 19 сентября 1940 Ладинский описывал свое тогдашнее положение так: «…вот уже скоро 3 месяца, к<а>к я живу в глухой овернской деревушке <…> теперь начинают идти дожди, скука смертельная и не с кем слова сказать. <…> От скуки пишу (для своего собственного удовольствия), но дальше становится невмоготу. В Париж возвращаться очень бы не хотелось. Что там делается, я не знаю. И вообще в этой деревушке я отрезан от всего мира…» (Цит. по: Горобец А. Л. По обе стороны железного занавеса: Иван Бунин и Антонин Ладинский // Литературный факт. 2019. № 1(11). С. 339).
2. Речь идет, видимо, о надеждах на то, что Америка тоже вступит в войну против Гитлера, так как в мае 1940, после нападения Германии на Францию, Рузвельт передал на утверждение Конгрессу план создания крупнейшего военно-промышленного комплекса. И хотя с весны 1941 США значительно увеличили свою помощь Великобритании, а закон о ленд-лизе, принятый в начале ноября 1941, распространился на СССР, Америка, как известно, вступила во Вторую мировую войну только в декабре, после нападения Японии на Перл-Харбор.
3. Как свидетельствуют сохранившиеся в архиве Ладинского папки, датированные 1942-м, он тогда уже начал работать над романами об эпохе Анны Ярославны и Владимира Мономаха, которые будут закончены и напечатаны значительно позднее (См.: Филатова А. И. Ладинский Антонин Петрович // Русская литература XX века: прозаики, поэты, драматурги: биобиблиографический словарь. В 3 т. М., 2005. Т. 2. С. 397—398).
4. Елена Николаевна Штром (?—1962) — машинистка редакции «Последних новостей», очевидно, остававшаяся в Париже.
8
28 ноября <19>40
Дорогая Нина Николаевна,
как было грустно узнать о смерти Вад<има> Виктор<овича>[1] — на довольно мерзком вишняковом[2] фоне нашей общественно-литературной жизни он был один из немногих порядочных и милых людей. О панихиде я тоже узнал post factum. Мне говорили, что видели Вас там.[3] Если Вы будете опять в городе, напишите мне, назначьте свидание где-нибудь в кафэ. Хотелось бы поговорить с Вами.
Письмо Ваше я получил и очень огорчился, что Вы такая сердитая. В частности, я жил в Оверне в такой глуши, что даже оффиц<иальные> (так! — И. В.) почтов<ые> карт<очки> до нас не дошли. Мне кое-кто писал из Парижа, но ответить я не мог. Не обижайтесь и Вы на меня. Особенно ввиду переживаемых обстоятельств. Обстоятельства такие, что сегодня впервые в жизни получил 140 фр<анков> шомажа[4].
Вы пишете, что не работаете. Раз Вы не работаете, то, значит, мы докатились. Но, впрочем, Вы не любите писать впустую. Я же сейчас именно пишу без всякой цели, для себя.[5]
Живется мне пока ничего, но, к<а>к написали об одном человеке, дальнейшая судьба русского писателя неизвестна.
Надеюсь, что мы скоро увидимся. Поцелуйте за меня Николая Васильевича.
Ваш Ант<онин> Ладинский
1. Речь идет о Вадиме Викторовиче Рудневе (1879—1940), одном из редакторов (вместе с М. В. Вишняком и И. И. Фондаминским) журнала «Современные записки». Руднев скончался 19 ноября от рака, находясь в это время в По. У самой Берберовой отношение к Рудневу, в то время еще достаточно теплое (он был одним из свидетелей на ее свадьбе с Макеевым), впоследствии изменится (см.: Берберова Нина. Курсив мой. С. 347).
2. Имеется в виду Марк Вениаминович Вишняк (1883—1976). В «Курсиве…» о нем говорится так: «Третьим, и одно время главным, редактором „Современных записок“ был М. В. Вишняк. Этот понимал, что мы все понимаем, что они все ничего не понимают. Безудержность его была общеизвестна. Ходасевич говорил, что, когда он входит в помещение редакции на улице де ля Тур и говорит с Вишняком, у него впечатление, что он вошел в клетку льва: хлыст в руке и острое внимание — как бы лев его не съел! Вишняк был главным знатоком и распространителем принципа местничества: кого с кем посадить, когда позвать, кого напечатать впереди, а кого в конце номера журнала и сколько продержать рукопись в портфеле редакции, чтобы автор не зазнался. Но в Вишняке, при всей его узости, непримиримости и пуританстве, по крайней мере не было „лампадного привкуса“, который был у Фондаминского и у Руднева. У него было чувство реальности и, несмотря на сильную долю обывательщины (пуританство, местничество, оглядка на сильных мира сего), в нем была способность чему-то научиться и желание узнать больше, чем он знал до сих пор» (с. 347).
3. Панихида «по Рудневу состоялась 24 ноября 1940 на улице Лурмель, в церкви, устроенной при столовой монахини Марии» (Берберова Нина. Курсив мой. С. 456—457). Берберова там же частично перечислила тех, кто присутствовал на панихиде.
4. Пособие по безработице (от франц. chômage (безработица)).
5. См. письмо 7, примеч. 3.