К 100-летию со дня рождения народного артиста РФ, кинорежиссера Сергея Микаэляна
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2023
РЕЖИССЕР
— Сережа, ты знаешь, почему я до сих пор тебя не убил?
Полоска черных с сединой усов над верхней губой изогнулась улыбкой:
— Откуда мне знать…
— Только по одной причине, Сережа, только потому, что я это удовольствие могу испытать, увы, один-единственный раз.
Этот разговор случился в ту пору, когда мы после десятилетнего дружества писали сценарий, продолжающий историю героев фильма «Влюблен по собственному желанию», как бы «Двадцать лет спустя».
Наверное, существует разница между упрямством и непреклонностью. Когда возражают нам, не соглашаются с нашей, естественно, очевидной правотой; это, конечно, упрямство. Но, когда мы твердо стоим на своих позициях, когда никакие доводы не могут нас с этих позиций сдвинуть, мы, разумеется, непреклонны.
Непреклонность или упрямство, как хотите, сродни профессиональному заболеванию. Если режиссер не убежден в своей правоте, не видит своих героев, не захвачен неодолимым желанием великому множеству людей поведать нечто необходимое и важное, как же он сможет подчинить для реализации замысла изрядное число участников работы, людей многоразличных характеров, способностей, меры ума, вкуса, порядочности и т. д. Без твердой воли, без четкого осознания цели, без способности убеждать людей в режиссуре делать нечего. Это вроде бы и очевидно, но в деле, в работе утешаться этими соображениями не приходится.
Придя в режиссуру, Микаэлян понимал необходимость взращивать в себе отсутствовавшие, как ему казалось, бескомпромиссность, твердость воли, доверие, в первую очередь себе.
Страдали окружающие. Страдали соратники, выигрывало дело.
Медленно и неуклонно он взращивал в себе вкус к бескомпромиссности. Это стоило ему двух лет простоя. Так называемого творческого простоя. В поисках своего материала отказывался от навязываемых ему сценариев. Но и ему тоже отказывали, припомнил: «Подсчитал недавно (1991-й. — М. К.), что было отвергнуто шестнадцать моих замыслов на уровне готового сценария или развернутого либретто».
Работая с Сергеем Герасимовичем Микаэляном на двух картинах — «Влюблен по собственному желанию» и «Рейс 222» — желания его убить у меня не было, мы даже спорили, помнится, не так уж и много. Скорее мне приходилось защищать нашу работу не то что от скептиков, но и от прямых противников того, чтобы Микаэлян замыслы обоих названных фильмов реализовал.
Не преувеличение ли это с моей стороны, не желание ли прислониться к чужому успеху?
Судите сами. На «Ленфильме» в 1962 году в связи с увеличением производственной программы были образованы три творческих объединения.
Микаэлян был приглашен в 1-е творческое объединение, где за тринадцать лет снял пять фильмов. Мне же довелось служить почти четверть века во 2-м объединении.
Именно в 1-м творческом объединении сложилась бо`льшая часть фильмографии Микаэляна: «Иду на грозу», «Расскажи мне о себе», «Гроссмейстер», удостоенная Государственной премии картина «Премия». Подвергнутый, как говорилось, строгой критике фильм «Вдовы» (1976) едва ли увидели бы зрители, если бы начальство Госкино, знавшее обиход, как говорится, на самом верху и обходные пути, не сумело показать картину Генеральному секретарю ЦК КПСС у него даче. Генеральный секретарь в конце просмотра расплакался, и слезы генсека растопили ледяные сердца строгих критиков, картина вышла на экран.
Вспоминаю об этом для того, чтобы напомнить о долгой и плодотворной работе Сергея Герасимовича в 1-м творческом объединении, об испытаниях и победах.
Но когда в 1981 году Микаэлян задумал фильм «Влюблен по собственному желанию», руководство 1-го творческого объединения сочло замысел пустяшным, заявку на написание сценария несостоятельной, претензии Микаэляна на сценарную работу ничем не подкрепленную… и т. д.
Вместо того чтобы послушаться своих коллег, желавших спасти заблуждающегося Сергея Герасимовича от очевидной ошибки, от провала, вместо того чтобы послушаться тех, с кем был съеден пуд соли, упрямый режиссер идет со своей заявкой на фильм к нам, во 2-е творческое объединение, благо далеко ходить не надо, мы на том же четвертом этаже, только что не стенка в стенку…
…Не предполагая писать юбилейный доклад, обозревающий и оценивающий вклад Сергея Микаэляна в отечественную культуру театра и кино, раз уж судьбе было угодно поставить рядом с ним последние двадцать семь лет его жизни, мне хочется рассказать об этом удивительном и прекрасном человеке.
Фильмы его можно увидеть, они говорят сами за себя, а его уже нет…
То, что сказано выше, всего лишь оттяжка того, что следовало бы сказать с самого начала. Но это начало могло прозвучать так вызывающе высоко (не сорвать бы голос!), что предпочел отважиться на это признание только сейчас.
Всем памятны слова Гоголя о Пушкине: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».
Здесь надо, быть может, уточнить: говоря о русском духе, хохол Гоголь, разумеется, имеет в виду российский культурно-исторический контекст во всей его полноте, не деля по национальному окрасу. И, по моему убеждению, армянин Сергей Микаэлян как раз и воплотил в себе, воплотил и в творчестве, и в самой жизни, что столь же важно, лучшие черты носителя русского духа, о чем грезил Гоголь.
Родившийся в Москве 1 ноября 1923 года, Микаэлян не знал ни слова по-армянски. Помню его признание. После окончания школы, чуть прибавив себе возраст (чтобы успеть на войну!), он вступил добровольцем в армию осенью 1941 года. И для начала вместе с товарищами по оружию (которое им еще не выдали) ему пришлось почему-то пешком из Москвы шествовать на формирование в Йошкар-Олу, через Орехово-Зуево, через прославленные много позднее Венечкой Ерофеевым Петушки, как говорится, через пол-России. И вот встреча на дороге. Какой-то возница узнал в Сергее родича: «Армянин?» — «Армянин», — отозвался Сергей. Возница тут же заговорил по-армянски. Сергею пришлось признаться: по-армянски не знаю. «Какой же ты армянин!?» — возмутился возница, помахал перед его лицом растопыренной пятерней, явно выругался и стеганул свою клячу.
Прошло шестьдесят лет, горечь не пропала. Язык так и не выучил, в чем признавался с искренним самоосуждением.
А сотни верст, отшлепанные в строю, вспоминал с благодарностью. Московский школьник увидел вблизи, воочию, не из книг, не с киноэкрана достоверный облик и страны`, и людей, ее населяющих. Его художественная натура впитывала в себя впечатления жизни, они пригодятся, да еще как, когда придет свой час.
Пусть и через Йошкар-Олу, но парень шел на войну, а готовился к долгой мирной жизни, в чем можно было бы сразу увидеть склонность к самоорганизации. Покупал в попутных ларьках легкие в бумажных переплетах книжечки «Библиотеки школьника». Вот и выучил на марше («Делать-то нечего!» — его слова) «Мцыри» и «Демона» Лермонтова. А после второго ранения, когда выжившего бойца-окопника комиссуют, пойдет на завод «ЗИС», встанет на два года к шлифовальному станку и опять от нечего делать (!) выучит всего «Евгения Онегина». Растачивая, к примеру, вал, ждать и поглядывать, как резец снимает вьющуюся стружку, скучно. Ставил на суппорт томик Пушкина и учил. Уже когда ему было полных девяносто лет, я произносил любую строчку из «Онегина», и Сережа ее безошибочно продолжал… «Но мы, ребята без печали…» И Сергей тут же подхватывал: «…Среди заботливых купцов, / Мы только устриц ожидали / От цареградских берегов». Нет, это была не проверка памяти, это была наша игра к взаимному удовольствию.
Рассказ мой — не хроника нашего знакомства и сотрудничества, не рассказ о годах дружества, это скорее штрихи к портрету удивительного человека, бесстрашного и наивного, прагматичного и расчетливого, педантичного до скрупулезности и безоглядно широкого, со светлой душой, закрытой для взоров праздно любопытствующих.
До 1981 года мы ходили по одним коридорам, здоровались; может быть, о чем-то в Доме кино или после просмотра очередного фильма обмолвились парой фраз, но в памяти эти мимолетности долгой жизни следа напрочь не оставили. Жили, что называется, под одной крышей, но в разных пространствах.
И наконец, встреча.
Главным редактором в нашем объединении уже лет десять, если не больше, служил в ту пору Дмитрий Миронович Молдавский, писатель, искусствовед, фольклорист, человек разнообразных художественных увлечений.
Молдавский, выпускавший в год одну, а то и две литературоведческие книги, исповедовал в своей кинематографической службе, пожалуй, один принцип: «Не надо мешать талантливым людям работать». Быть может, именно поэтому в нашем объединении создали свои лучшие фильмы Г. Полока («Республика ШКИД», «Интервенция»), С. Кулиш («Мертвый сезон»), дебютировал отвергнутый 1-м объединением Г. Панфилов («В огне брода нет» и «Начало»). Были у нас, естественно, и провальные, и ординарные работы, но, не дав прорасти зернам, плодов не увидишь.
Звонок. Молдавский просит зайти. Прихожу. В кабинете Микаэлян.
— Сергей Герасимович заявку на фильм принес, бери, идите работать.
Беру пять листочков на машинке, уже потертых предыдущими читателями, посчитавшими предложение режиссера бесперспективным.
Идем в мою комнату. Тут же читаю.
— Ну что, Сергей Герасимович, будем делать комедию…
— Что?! Ты ничего не понял, — забыв, что мы еще на «вы», взорвался Микаэлян, выхватил листки и решительно направился обратно к Молдавскому.
Куда еще пойдешь? К этому времени из трех творческих объединений сохранилось только два.
Я помедлил и двинулся следом.
Когда я вошел, Микаэлян прервал свой бурный монолог, а Дмитрий Миронович разрисовывал очередную сигаретную пачку пляшущими тетками с толстыми ляжками.
— Комедию… — почти с сарказмом напомнил Микаэлян.
— Кураев сказал — можно сделать комедию? Ну вот идите и делайте…
Мы пошли и сделали… Уж не знаю, комедия ли «Влюблен по собственному желанию», но фильм получился явно не иллюстрацией, не пособием к аутотренингу; первоначальное название будущего сценария — «Сделай самого себя».
Микаэляну пришлось вернуться ко мне в комнату, чтобы выслушать мои вздорные соображения о какой-то комедии, когда речь идет о спасительном для людей аутотренинге! Выслушать и разбить! Кто-то должен наконец понять, насколько важно приобщить миллионы к практике самовоспитания. Именно миллионы, поскольку даже самые посредственные фильмы, считавшиеся в прокате провальными, до трех-четырех миллионов зрителей собирали.
Я не стал вспоминать, как призывы к самосовершенствованию даже из таких авторитетных уст, как уста Сократа, протопопа Аввакума и Льва Николаевича Толстого, находили не ахти какой отклик, ничего не менявший в общественной жизни. А ребяческий призыв Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева начать перестройку с самого себя тогда еще лишь вызревал в голове бывшего комбайнера.
К моменту нашей рабочей встречи Микаэлян, по собственному признанию, наконец обрел главное качество кинорежиссера — твердость и непреклонность, умение обходить невидимые барьеры на пути к зрителю. После фильмов «Принимаю бой», «Гроссмейстер», «Расскажи мне о себе» мягкотелого, опять же по собственному признанию, режиссера, «Вдов» и «Премию» ставил твердой рукой режиссер, научившийся верить только своему чувству правды и не поддаваться доброжелательным и настоятельным советам авторитетных коллег и предупредительных редакторов. Так сам именовал свою Государственную премию — «За бескомпромиссность».
Наверное, и я к этому времени в своем редакторском деле был тертый калач. Я уже хорошо знал, что автор сценария или режиссер в ходе работы, может, необязательно примет, но, скорее всего, примет твои предложения, если ты скажешь и даже сумеешь доказать ему, что это… его идея! его замысел! его находка!
«Сергей Герасимович, но это же лежит в вашем замысле!» — «Что лежит в моем замысле?» — только что не кричит режиссер, он же автор сценария, уверенный в моей неспособности постичь высоты целебных для человечества свойств аутотренинга. «Ваш герой, если он решился вырваться из ямы, в которую угодил, способен видеть себя со стороны, как бы иначе ему пришло в голову вытаскивать себя из болота за волосы. Вот он у вас за станком читает суры про аутотренинг. Закончить этот монолог можно словами: „По-моему, я схожу с ума. Они у вас там уже есть, их надо только произнести“».
И они будут произнесены с экрана.
И вот так, постепенно, цепляясь за подробности и щадя авторское самолюбие, шаг за шагом мы уводили «замысел режиссера» от проповеди к житейской истории — и трогательной, и человечной, и местами смешной. Дать взгляд героя со стороны на себя — это в контексте сюжета, и помочь автору взглянуть на свой замысел со стороны оспаривающих доктрину, овладевшую главным героем, это и был мой, скажем так, редакторский маневр.
Дело пошло. Встретив меня в коридоре, главный редактор 1-го творческого объединения (отвергшего, как уже говорил, затею Микаэляна), дама амбициозная, грозно бросила мне: «Не порть мне режиссера!»
Вот так! Мне! Сам, дескать, ничего не понимаешь, так еще и поощряешь сценарную самодеятельность режиссера, портишь мне его.
Худсовет нашего объединения сценарий принял. Но над нами была еще так называемая Главная редакция «Ленфильма», паразитическая, по нашему мнению, то есть по мнению работающих непосредственно со сценарием и фильмом редакторов.
На обсуждении в Главной редакции, где решался вопрос «быть фильму Микаэляна или не быть», его сценарий был разнесен в пух и прах участвовавшей в обсуждении главным редактором 1-го творческого объединения.
Все, что можно сказать о бездарном покушении дилетантов на дело, требующее таланта в первую очередь и понимания, что такое сценарий, было сказано со всей товарищеской откровенностью и безапелляционностью. Беспощадная критикесса не знала, что чрезвычайно требовательный Микаэлян привлек к работе над сценарием талантливого журналиста А. Васинского, главным образом для работы над диалогами, и успешного и талантливого сценариста Виктора Мережко… Такая вот команда «бездарей».
За двадцать пять лет работы и дружбы я никогда не видел Сергея Герасимовича в ярости! Именно так, в ярости.
— Никогда, слышишь, никогда больше не хочу слышать твои мнения о моей работе! Никогда! Меня и моей работы больше для тебя не существует!
После пятнадцати лет совместной работы они были на «ты».[1]
Остальные участники обсуждения отнеслись к работе Микаэляна с доверием. Фильм пошел в производство.
И здесь, уже наученный опытом «Премии», где ставка на исполнителя главной роли, неподражаемого Евгения Леонова, полностью себя оправдала, Сергей Герасимович сделал ставку на Олега Янковского и был непреклонен. Янковский на пике своей популярности был, как говорится, нарасхват.
Свою работу у Микаэляна актер считал проходной и нестоящей того, чтобы поступиться другими предложениями. Да и что актеру, блиставшему в «Мюнхгаузене», играть какого-то чуть ли не забулдыгу? Для такой роли у него просто нет времени.
Ну что ж, если Магомет не идет к горе…
Микаэлян добивается права организовать экспедицию и везти съемочную группу туда, где параллельно будет сниматься Янковский.
Надо ли говорить, насколько важен финал фильма, заключительные кадры. Ясности у нас не было. Все обсуждавшиеся варианты отпадали. И вот случай. Мне довелось быть в гостях на улице Достоевского в квартире, расположенной напротив какой-то дореволюционной фабрики. Вход на фабрику и уличный фасад были украшены поднятыми над входом бронзовыми медведями, разместившимися по двум сторонам светящегося прямоугольника электронных (!) часов. На часах струились секунды, обращаясь в минуты… После полуночи четыре ноля и — новое время! Вот и для наших героев
началось новое время. А дальше уже дело моей редакторской техники, и через два дня слышу от Микаэляна:
— Знаешь, я, кажется, придумал финал… Электронные часы за окном…
— По-моему, неплохо… Очень неплохо…
Что я еще мог сказать?
Изгнание из рая, то бишь 1-го творческого объединения, с затеей под названием «Влюблен по собственному желанию» Микаэлян принял как эпизод, случай, да и по характеру был выше обид, и с новой своей идеей вновь вернулся к коллегам, с которыми проработал многие годы.
И снова был не понят.
В основу сюжета Микаэлян взял реальную историю солистов балета Большого театра Александра Годунова и Людмилы Власовой. Во время гастролей в США Годунов попросил политического (!) убежища, по старой терминологии — сбежал, но склонить жену последовать за ним не сумел.
Опять же испорченный нами режиссер берется писать сценарий!
Коллеги Микаэляна посчитали замысел гэбэшным, так сказать, о победе ГБ над ФБР в борьбе за возвращение Власовой на родину. И как ни пытался Микаэлян, так и не сумел уже новому главному редактору объединения и художественному руководству объяснить, доказать, чтó для него в реальной истории самое важное и почему этот вовсе не гэбэшный замысел ему дорог.
В сюжете, изложенном в заявке на фильм, сложнее всего было описать и обозначить третье, после двух главных героев, действующее лицо.
Героиня уже была на борту самолета, готового лететь из Нью-Йорка на родину, когда американские власти заявили, что ее удерживают силой. Почти трое суток наши граждане провели в утробе лайнера, поддерживая героиню, помогая ей перенести испытание.
Фильм позволял Сергею Герасимовичу найти ответ на едва ли не самый главный вопрос, из ответа на который можно было бы выводить ответы на множество важных для самосознания нации вопросов, но уже по отношению к главному частных.
Главными же для Микаэляна были вопросы «Кто мы? Сложилась ли за семьдесят лет новая человеческая общность? Как поведут себя в критической ситуации случайно собравшиеся в одном месте наши соотечественники?».
Пассажиры рейса № 222, этот многоликий третий персонаж, и был для Микаэляна главным.
Забегая вперед, надо сказать о беспрецедентном решении режиссера: пригласить для съемок непрофессиональных артистов, вернее, вовсе не артистов. Подлинность исполнителей была для режиссера именно в этой работе важнее мастерства узнаваемых лиц хороших, даже прекрасных артистов. Вот эти неузнаваемые лица и были для Микаэляна лицом его родины и главным действующим лицом фильма. Даже на роль героини была приглашена непрофессиональная исполнительница, а это всегда риск, и режиссер это прекрасно сознавал.
Вот эти, как говорится, люди с улицы и должны были не только сыграть предписанные им роли, но и утвердить мнение режиссера о своих современниках или, если не опровергнуть, то хотя бы стать поводом усомниться в своих представлениях.
Понятно, что соперничество КГБ и ФБР, имевшее место в реальных событиях и достоверно представленное в сценарии и фильме, поддерживало фабулу фильма, но не сюжет. Как нас учили: фабула — движение действия, цепь событий, сюжет — движение к смыслу произведения. Иногда сюжет и фабула совпадают, иногда нет. И нас учили различать эти понятия, как в физике учат различать вес и массу.
На этот раз Микаэлян, с которым мы вполне дружно отработали предыдущую картину, пришел с заявкой на «Рейс 222» прямо ко мне, что я понял как акт доверия. Прочитав, я тут же сказал:
— Мне нравится название; «Рейс 222» — не про обманутую любовь, не про схватку спецслужб, не про отказ о красивой жизни на готовенькое, а про наших…
Теперь, все так же в коридоре четвертого этажа, мне пришлось оправдываться перед художественным руководителем дружественного нам объединения, Народным артистом СССР, Героем Социалистического Труда Иосифом Ефимовичем Хейфицем, почему это мы взялись делать фильм сомнительного, как было сказано, свойства.
Для пояснения того, как видится смысл будущего фильма, напомнил притчу о двух матерях, родной и не родной, претендующих на ребенка и тянущих его к себе на разрыв.
— Это меняет дело, — сказал Иосиф Ефимович.
Но дело пришлось менять снова в нашем 2-м творческом объединении.
Споров, даже долгих разговоров на эстетические темы мы не вели. Мы — практики. И если в конечном счете понимали друг друга, если вместе работали, то потому, что сходились в главном.
Фильмы, все фильмы Сергея Микаэляна не только про людей но, что особенно важно, что придавало ему в работе дополнительные силы, — фильмы для людей.
В работе его поддерживала мысль о возможности реально помочь людям. Его фильмы несут в себе обращение к обществу, но не к толпе, не к массе, а к каждому зрителю, это общество составляющему. Он, чуждавшийся общественной деятельности, живший сам по себе, вне студийной режиссерской «тусовки» (о его «некомпанействе» в своем месте припомню), жил и работал в ощущении себя в неисчислимом человеческом многолюдстве.
Впрочем, все, как говорится, живут и работают, но, пожалуй, очень немногих при этом не покидает мысль о тех, кто живет рядом, кого не покидают желание и готовность прийти на помощь.
Как не вспомнить сержанта Микаэляна, поднятого по команде в атаку. По уставу царской армии все без исключения офицеры были «ваше благородие», независимо от их реальных достоинств. А вот в том, что сержант Микаэлян действительно человек подлинного благородства, без казенного титулования, ни тени сомнения. Он не только шел вышибать немцев из нашей деревеньки, он, по сути дела, приказав выстроиться себе в затылок отданных ему необстрелянных казахов — десять человек! — спас их от гибели в первом же бою.
Кто из нас или из наших знакомых повел бы себя в такой ситуации так же? Не знаю.
Командиру отделения Микаэляну было девятнадцать лет. Но о солдате дальше.
А если оглянуться на фильмографию режиссера Микаэляна, пожалуй, каждый его фильм, где глубоко внутри, где ближе к поверхности, это истории о спасении. Жизни. Души. Памяти. Человеческого достоинства.
Почему об этом говорю?
Он был далек от религии, мистики, впрочем, с доверием относился к телепатии, явлению, еще толком не объясненному, но потусторонние силы на помощь не призывал.
Спасение — как главная сквозная тема творчества.[2]
Сергей Герасимович Микаэлян органически принадлежал своему времени, взрастившей его стране, людям этой страны. Мне кажется, что ему были бы близки слова Карена Степаняна, глубокого исследователя и знатока жизни и творчества Достоевского, перефразировавшего слова писателя из письма Н. Д. Фонвизиной об истине и Христе: «Если б кто мне доказал, что Россия вне истины, и действительно было бы, что истина вне России, то мне лучше хотелось бы оставаться с Россией, нежели с истиной».
Легко представить тех, кто готов оспорить такую позицию. Сократ, например.
Но не из солидарности ли со своим современником постоянное стремление Микаэляна быть ближе, как можно ближе к людям незаметным, к тем, на чьих плечах держатся государства, кто творит в конечном счете историю.
Вот почему, получив сценарий «Премии», он воскликнул: «Наконец-то! Вот оно, долгожданное! Вот о чем мечтает режиссер!»
Сергей Герасимович с благодарностью вспоминает редактора, передавшего ему сценарий Гельмана со словами «По-моему, это твое».
При этом надо вспомнить, что сценарий, прежде чем попал в руки режиссера Микаэляна, прошел по рукам его коллег и был отвергнут с пренебрежительным клеймом: «Газета!» А Микаэлян, оказывается, о таком сценарии мечтал.
Отсюда и решение вопроса об «эстетическом отношении искусства к действительности», точнее, об отношении художников, творцов к искусству и действительности.
Итак, искусство для искусства, для избранных, или практицизм, писаревщина?
Проиллюстрировать наше решение довольно просто.
Прожив рядом четверть века, могу утверждать: в главном мы мыслили одинаково, и слово в дарственной надписи на книге, «единомышленнику», это подтверждает.
И он, и я считали высшим созданием природы — женщину. А высшим созданием человека — искусство. Неоригинально, конечно, но что есть, то есть.
Женская природа дарит нам наслаждение, и не только эстетическое. Одновременно женщина — творец новой жизни, мать, продолжательница рода человеческого. Именно женщине дано сообщить порожденному ею существу и себя, и заряд жизненной энергии, все лучшие человеческие задатки в том числе.
При чем здесь эстетика?
Но не так ли и в искусстве есть искусство для наслаждения участника или потребителя, и есть искусство, так или иначе укрепляющее человеческое сообщество, преумножающее жизненную энергию читателя-зрителя-слушателя. Так сказать, второе — материнское начало, поскольку первая древнейшая профессия связана как раз с чистым наслаждением, не влекущим за собой никаких последствий.
Эстетическое кредо режиссера Сергея Микаэляна оставалось неизменным на протяжении всего творческого пути.
Служение. В этом слове слились понятия, казалось бы, совершенно разного свойства. Для верующего человека обращение к незримым высшим силам — служба. Но и солдатская доля тоже именуется службой.
Оглядываясь на многолетнюю работу Сергея Микаэляна в кино, на все созданное им, с полным правом работу эту можно именовать служением.
СОЛДАТ
«Немцы — человек тридцать — приближались и, вне сомнения, на меня бы наткнулись. Я лежал один-одинешенек под жалким кустиком, с перебитой ногой, истекающий кровью, с тремя патронами в нагане. То, что две пули пущу им, а третью — себе, было предельно ясно… Я сжал наган, изготовился. И вдруг немцы приостановились, посовещались и резко свернули в сторону. Судьба дала шанс… После второго (того самого) тяжелого ранения меня демобилизовали. Характер мой ничуть не изменился. Прибавилась только неуемная радость бытия — свойство, знакомое чудом уцелевшим фронтовикам».
Я знал фронтовиков-окопников — Астафьева, Володина, артиллериста Крылова, связиста Брюханова, фронтового летчика Галлая, людей совершенно несходных во множестве, как говорится, измерений, но одинаково каждый по-своему помнил и ощущал себя уцелевшим, а доставшуюся жизнь — подарком. Отсюда минимум требований к обустройству быта, комфорта, заботы о себе и ни тени тщеславия.
Мы сдавали в Москве «Рейс 222». Микаэлян как-то сказал об этом фильме: «Самый трудный любимый ребенок». Ждали приема у председателя Госкино Ермаша. Лето было жаркое. Я зашел в середине дня к Сергею в крохотный номер при «Госкино». Он лежал на кровати по диагонали в пиджаке, свесив ноги в ботинках.
— Сережа, ты бы хоть пиджак и ботинки снял…
— Зачем? Наверное, скоро пойдем…
— Да отдохни ты хоть час нормально!
— А я отдыхаю…
— Почему у тебя на ногах такая жуть? Я бы в Москву вообще запретил пускать людей в таких ботинках…
— А что? Это «Скороход»…
— «Скороход», Сережа! Ты народный артист, ты лауреат… Тебя люди на улицах узнаю`т. Зимой ходишь в какой-то целлофановой пэтэушной куртке, а летом в «Скороходе!»
— А мне в них удобно. Дубленку я не люблю. И ботинок вот этих я купил сразу две пары, чтобы потом не заморачиваться…
Да, где же мне было понять человека, которому ходить прямо, не сгибаясь под пулями, не прячась от осколков мин и бомб, просто лежать в безопасности на постели с подушкой, есть горячую пищу, после пяти дней безопасной работы иметь выходной…
Это что ж, сорок лет спустя после войны? Да, и через сорок лет одни забывают, другие стараются забыть, а кто-то живет с этой горькой памятью. Всё, надо думать, от того, какая у кого война была.[3]
Сергей Герасимович уцелел, вернулся с войны, но война так осталась в нем как неугасимая, именно неугасимая, жгущая память о тех неисчислимых, незаметных и неизвестных тружениках войны, по чьим трупам, усеявшим подступы к немецким позициям, он полз с перебитой ногой к своим.
Сначала на войну ушел старший брат. Погиб. Осень сорок первого. Немцы под Москвой. В Москве паника. Люди, как и всегда, вели себя по-разному.
— День шестнадцатого октября, — вспоминал Сергей Герасимович, — ускорил начало моей службы в Красной армии.
— Сережа, напиши про этот день подробней.
— Могу писать только о том, то видел сам.
Вчерашний десятиклассник идет в военкомат. Не берут. Рано. Идет на хитрость. Взяли. Мать, мужественная женщина, приняла известие об уходе младшего сына в армию без слез и вздохов.
Кто они, уходившие на фронт в сорок первом?
Вот как вспоминает проводы на войну один из них, Сергей Микаэлян:
«В толпе родственников не было привычных по кинофильмам сцен прощания: ни последних в жизни объятий, ни рыданий и воплей. Многие улыбались. Мы — тоже. Они ободряли нас, мы — их.
Или все были с железными нервами и скрывали тревожные чувства, или было другое — нечто значительное, заслоняющее мысли о разлуке, о лишениях, о возможной смерти. В те годы мы испытали это нечто, которое потом, через полсотни лет, многим казалось или неправдой, или уделом тупых, примитивных людей — винтиков, обработанных коммунистической пропагандой… Мы ощущали себя частицей огромной страны. И когда нас назвали винтиками, то не обиделись, как многим покажется странным теперь, а были горды, что и наша капля труда, и капля крови помогла стране».
У выжившего Микаэляна, как я имел возможность убедиться за четверть века сотрудничества и дружбы, было чувство сродни чувству вины перед теми, кому не суждено было выжить. И он посвятил доставшуюся ему жизнь, без программ и манифестов, а по естеству своей совести, посвятил помощи людям в преодолении тягостных неожиданностей жизни.
Кому помочь?
Своим современникам, таким же безымянным, как те, кто остался на поле боя или погиб под бомбами и снарядами, не доходя до передовой. Именно поэтому, мне кажется, так близок, к примеру, был ему Фритьоф Нансен, герой одного из его фильмов, пожертвовавший своей научной карьерой, карьерой полярного исследователя ради возможности помогать людями.
Оглядываясь на творческий путь Микаэляна в кино, мне кажется, можно увидеть, как его солдатский опыт определил два этапа на этом пути.
Первое, что требуется от солдата, — подчинение, соблюдение дисциплины. И первые фильмы — «Разноцветные камешки», «Принимаю бой», «Иду на грозу» — были исполнены дисциплинированным профессиональным режиссером, принимавшим с доверием «правила игры». Но, войдя в профессию, так же как и оказавшись в окопе, на передовой, он увидел и понял: чтобы выжить и одолеть врага, одной дисциплины недостаточно. Нужно соображать самому и самому принимать решения. Немаловажно и то, что, начав работу в кино, он видел рядом коллег, не вписывавшихся в дисциплинарный устав «Госкино». Те же Тарковский, Данелия, Хуциев.
Сергей рассказывал мне, как он убегал из-под бомб. Этому нигде не учили. Лежа на спине, смотрел, как, отделившись от самолета, пошла серия бомб. Если цепочкой на тебя, почти перекрывая друг друга, — тикай! Вот если чуть веером — следи за «своей». При минометном обстреле, если есть возможность, беги в свежую, пахнущую сгоревшим толом воронку. Вторая мина туда не залетит. И это не примета. У миномета при выстреле чуть сбивается прицел. Разный заряд. Опять же ветер. И т. д.
Интеллигентный солдат! Не выдуманный, дважды раненный, выживший не только по собственному желанию, но и по умению просчитать ситуацию и принять верное решение; приняв решение неверное, осознать, искать выход. А раз выжил, значит, всякий раз выход был найден правильный.
И в кино, и в литературе уже давно выработался стереотип «интеллигента на войне», на фронте: честный неумеха, желательно в очках, опекаемый добродушным и умелым воином…
После первого ранения по выздоровлении Сергей Герасимович был направлен в Зенитно-пулеметное училище; ни зениток, ни пулеметов для него
не нашлось. Но получил звание сержанта. На Калининском фронте под злополучным Демянском был назначен командиром стрелкового отделения с денежным довольствием в сто семьдесят рублей.
Под команду ему дали десять казахов, людей из аулов, не видевших ни трамваев, ни самолетов, впервые оказавшихся в лесу. Они спрашивали, почему у сосны нет листьев, почему саперная лопатка такая маленькая и зачем война. Восемнадцатилетний командир стрелкового отделения вспоминал их почти с нежностью: «Никогда не видел таких милых, наивных, доверчивых, тактичных людей с детским взглядом на окружающее. Полюбил их по-отечески, хотя был много моложе».
Довелось ему и сводить их в атаку, о чем напомнил выше. Еще до вступления в командование отделением Сергей Герасимович не только ходил в атаку, но и по мере сил удовлетворял свой зуд усовершенствования военного дела: «Еще при первой атаке стали роиться мысли, как правильно бежать навстречу пулеметам». Обратил внимание на то, что немцы стреляли веером слева направо примерно на уровне груди бегущего на них солдата, так их учили. Если наступать цепью, как, кстати, положено по уставу, риск встречи с пулей возрастает. Вот и предложил своим казахам бежать за ним в затылок, гуськом. Рисковал, естественно, бегущий первым. И первым был он сам. Объяснил и словами, и на пальцах; растопырил пальцы — вот вам наступление цепью, ладонь на ребро — затылок в затылок, гуськом. Даже сам удивился, как быстро был понят своими бойцами: «Я упал, вы все падаете, я вскочил, побежал, все вскочили и побежали».
«Так и повел за собой этих милых казахов». Он падал — и следом за ним припадало к земле его немногочисленное воинство; он вскакивал и бежал, строча из автомата, и они бежали за командиром. Атака прошла успешно, все уцелели.[4]
«Что же двигало нами?» — спрашивал себя на исходе жизни бывший солдат, кому судьба отмерила девяносто три года жизни.
«Мы не были пушечным мясом. Нас не гнали пистолетами командиры, за нашими спинами не было заградотрядов… Нас вело вперед чувство долга. Не долг в понятии „должен, обязан, давал присягу“, а чувство долга. Это чувство вмещало в себя нечто большее: и собственную совесть, и преданность солдатскому братству, и боль за страдания миллионов людей. Оно отождествлялось с любовью к Родине. Это было неистребимо».
Среди своих многочисленных и высокого достоинства наград Сергей Герасимович выше всех почитает свой солдатский орден Славы. После госпиталя, уже в Москве, позвали в военкомат и вручили. Спросил: за что? Уставшие вручать награды воины тыла коротко бросили: «Сам должен знать. Следующий!»
«Так и не знаю, за что», — с улыбкой признавался больше не пригодный к службе солдат сорок первого — сорок третьего годов.
Бой, военная коллизия как шахматная задача.
После того как Сергей был принят в комсомол на передовой, комсомольский билет нужно было получить в штабе полка. Дело было 23 февраля 1942 года. Праздник! Возвращаясь в свой блиндаж боевого охранения, решил вернуться не лесом, а через сравнительно небольшой открытый участок, и попал под снайпера. Вместо спокойной дороги через лес пришлось ползти
три часа, периодически притворяться мертвым. Вернулся невредимым, насчитав три пулевых дырки в вещмешке, прикрывавшем правый бок и частично спину.
Может сложиться впечатление о судьбе исключительно благополучной, об удачливом воине и преуспевшем кинорежиссере.
Найдутся ли такие судьбы у обитателей ХХ века? Едва ли. Чувство беспросветного мрака оставило след в цепкой памяти Сергея Герасимовича.
1937 год вырвал из семьи отца, известного армянского писателя Карена (Герасима) Микаэляна, владевшего несколькими языками, энциклопедически знавшего историю народов Востока.
Сергею — тринадцать. «Брат и я не выросли озлобленными… Я никогда и ни от кого во дворе (как, кстати, ни от кого за всю свою жизнь) не услышал ни слова, ни намека, не заметил ни единого косого взгляда в мою сторону — как сына врага народа».
Запомнилась ночь с 12-го на 13 декабря в бараке марийского поселка Сурки-2, куда пришли наконец новобранцы из Москвы на формирование. Солома на нарах кишела вшами. В полусне необъяснимое тягостное чувство охватило его. Он навсегда запомнил именно эту мучительную бессонницу. Именно в эту ночь, как следовало из полученного семьей извещения, на вологодской пересылке скончался отец, Карен Сергеевич Микаэлян.
На следующее утро Сергей учился до обеда маршировать в строю, а после обеда — штыковому бою. Колол с разбега и с места решетку из прутьев на деревянной подставке. Стрелять за время учебы солдатам не довелось: то ли патронов не было, то ли стрельбища. Запомнился, естественно, обед: жидкий картофельный супчик, картофельное пюре с кусочком масла и стакан компота. На ужин — «Отличный паек!» — выдавали семьсот граммов черного хлеба, пятьдесят граммов колотого сахара и кипяток.
После кухонного наряда, когда, по дворовой терминологии, удавалось заныкать немного картошки, питались… чипсами! Очищенная картошка нарезалась ломтиками, ломтики лепились к стенкам раскаленной буржуйки, согревавшей барак. Поджаренные дольки отваливались, их лепил другой стороной… Вот вам и чипсы! Но это только в удачные дни.
Научился бороться и со вшами, прожигая швы на одежде на раскаленной стенке сутками гревшегося титана.
Оптимизм новобранца, рассчитывавшего жить в казарме с кроватями, одеялами и подушками, удивителен!
«Новый 1942 встретил прекрасно. За неделю стал откладывать ломтики хлеба и кусочек сахара. Тридцать первого декабря добавил накопленное к вечерней пайке и, встречая Новый год, выпил большую кружку сладкого кипятка и съел полтора килограмма никогда не приедавшейся родной черняшки… Спасибо армии: потом долгие годы любая еда в любой столовке казалась объедением».[5]
На войну шел московский мальчишка, имевший за плечами богатый дворовый опыт испытания «на слабо».
Разве это не мальчишество? Запасной полк уже под Москвой выдвигается на передовую. Появляется пикирующий на колонну мессершмитт. Команда «Воздух!» — и все горохом рассыпаются кто куда. Посреди дороги остается один солдат Микаэлян. Его аналитический разум подсказал: трусость ни от какой пули не спасет, только обезволит. Еще по дороге на передовую решил выработать в себе противоядие против страха. Удобный случай! Все разбежались, а он стоит. «А на слабо!» И тайная надежда: «Неужели будет палить по мне одному?» Можно себе представить недоумение немецкого летчика, высунувшегося из кабины и проводившего взглядом солдатика посреди истоптанного шоссе.
Солдатику было страшно.
Чем дальше в прошлое уходит Великая Отечественная война, тем больше места в литературе о войне занимают полухудожественные и полумемуарные книжки.
Там горстка разведчиков с ручным пулеметом может забросать гранатами колонну немцев, и те побегут, «бросая рации на дорогу». Там наша самоходка, по уставу ведущая огонь с закрытых позиций, гоняется (!) за немецкими танками, разя их напропалую… Там могут прямо на фронте в башне танка ИС-1, где и кошке сверх штата места не найти, для полумифического командира танковой роты оборудовать сидячее место, да еще и со своим перископом. Вот эти «воспоминания понаслышке» выдают сочинителей на каждом шагу. Литературный командир командовал ротой ИС-1 из десяти танков. В то время как три тяжелых танка ИС считались ротой. Почему-то не знал об этом бывалый танкист, участвовавший, по собственному признанию, в «танковых сражениях», но о подробностях «сражений» умолчавший. Там нещадно путают штрафные роты и батальоны, принципиально разные формирования… Глядишь, в художественных штрафных батальонах командуют сами штрафники… При этом каждый сочинитель выступает перед современным читателем как вестник той единственной правды, которая ему ведома больше, чем всем другим.
Сочинений о войне — бездна. Мемуары полководцев переписывались и совершенствовались по обстоятельствам. Ветераны-долгожители руководствуются, надо думать, рекомендацией Салтыкова-Щедрина: «Стесняться некого, да и некогда!»
То, что рассказал о себе, о своей войне солдат Сергей Микаэлян, как и сама его жизнь на войне, по-моему, бесценно как подлинное историческое свидетельство, отвечающее на три самых главных вопроса: кто воевал? как воевал? почему победили?
ДРУГ
Прощались с Сергеем Герасимовичем в самую мрачную ленинградскую, теперь снова санкт-петербургскую, пору в середине декабря.
Полумрак на улицах, полумрак в просторном, без следов декораций, без металла осветительной аппаратуры, пустом пятом павильоне.
Когда шел по студии, казалось, иду по руслу обмелевшей, а то и вовсе исчезнувшей реки: одни приметы бывшей жизни. Из пятого павильона, за который всегда шли сражения на диспетчерских совещаниях, тоже ушла.
Теперь уходит и тот, кому удавалось отстоять свое право на сносные условия труда на добротной съемочной площадке. Соседний павильон уже вписался в новую жизнь, там успешно торгуют мебелью.
Может быть, среди немноголюдства прощающихся есть и те, кто обводит стены и потолки взглядом и прикидывает возможность аренды. Можно было бы устроить кафешантан. Собственно, почему устроить? Возродить! Вернуть! Здесь же был увеселительный сад «Аквариум». Кажется, во втором павильоне в России, которую мы потеряли, был бассейн, где купались девушки и были номера…
Да, я думал народу будет — не протолкнуться.
Какое уж многолюдство, из двух с половиной тысяч работавших на «Ленфильме» осталось человек триста-четыреста. Производство сократилось. Живут арендой и еще чем-то, чего не видно.
Сменилось поколение.
Микаэляна помнят по фильмам; по совместной работе коллег едва ли наберется десятка три.
Лица то ли печальные, то ли недоуменные: как это человеку удалось в наше-то золотое время до девяносто трех дотянуть…
Измученная тяготами последнего месяца вдова смотрела отрешенным взглядом.
Главное было — не разреветься, увидев его неподвижным и безмолвным. Понимал, что в этом собрании мои слезы на публике были бы почти претенциозными, мокрая афиша права на свою особую скорбь.
Говорил хорошо набивший руку и язык сотрудник администрации, говорил правильно и с надлежащей артистической скорбинкой…
Талант? Опыт?
Кто-то еще говорил…
Я понимал — должен сказать тем, кто пришел, с кем прощаются они и эти стены, а незримо и те, кто не вместился бы в этот павильон и даже в сотню таких павильонов — миллионы благодарных соотечественников, кому он сумел передать частицу своей духовной силы, помогающей противостоять тяготам жизни.
Подошел к гробу, на него не смотрел. Что-то сказал, надо думать, сказал как раз то, что и должен был сказать как человек, в течение четверти века удостоенный его дружбы.
В автобусе на кладбище ко мне подсел Юрий Клепиков: «Послушай, старик, я не знал того, что ты о нем сказал. Действительно человечище… Когда рядом, этого не видно… Признаю`сь, проглядел…»
С Клепиковым мы были «стариками» друг для друга чуть не пятьдесят лет. Он был замечательным человеком, прямым, бескомпромиссным, великолепным кинодраматургом и воспитателем, наставником плеяды профессиональных сценаристов в питерском Институте кино и телевидения. Как сценарист, как член Худсовета, так сказать, по творческой прописке Клепиков принадлежал Первому творческому объединению, то есть мог видеть Микаэляна на протяжении минимум двадцати лет, и поди же — не разглядел. Клепиков — пристальный и настоящий художник — не разглядел. И нет в том его вины, не умел Сергей Герасимович себя преподносить. Пожалуй, и ценить себя по достоинству не умел, но это умение свойственно скорее посредственности.
Познакомились мы в работе в 1981 году, началось, как и полагается по сюжетному трафарету фильмов о дружбе, с конфликта. Ну что ж, это дело редактора — выкорчевывать банальности, клише, общие места, а жизнь позволяет себе решительно всё вплоть до пошлости и несуразиц, на то она и жизнь, кто ее, безоглядную, научит хорошему вкусу!
Дату делового знакомства помню, а вот когда у меня дома раздался исторический телефонный звонок, вспомнить уже не могу. Скорее всего, после 1991 года. К этому времени Микаэлян возглавлял Объединение телевизионных фильмов «Петрополь» и сам успешно снимал фильмы, вызывавшие живой отклик зрителей: «Разборчивый жених» «Сто солдат и две девушки», «Звездочка моя ненаглядная», «Французский вальс»…
В 1991 году была издана книжка Микаэляна «Влюблен по собственному желанию», где он правдиво, скромно и в меру откровенно рассказал о том, как случайно, так он считал, после двух с половиной лет работы на заводе шлифовальщиком поступил в ГИТИС, как стал театральным режиссером и уже совершенно случайно пришел в кинематограф и овладевал новой для него профессией.
Для Микаэляна было непреложным чувство благодарности тем, кто с ним работал.
Дарственная надпись на первой книжке вполне сдержанная: «Михаилу Кураеву — в память о „светлом прошлом“, о работе над фильмами „Влюблен по собственному желанию“ и „Рейс 222“. Сергей Микаэлян».
Кстати, за эти же фильмы я получил от режиссера великолепные альбомы «Рафаэль» и «Боттичелли», привезенные им из Италии!
А вот надпись на последней его книжке, врученной мне за полгода до смерти. В этой дарственной явное преувеличение моих писательских возможностей, но Сергей Герасимович вырезал из журналов мою прозу, сдавал в переплет и хранил.
Как говорится, что сказано, то сказано, редактировать не берусь, да простит мне читатель, вот эта надпись: «Михаилу Кураеву, писателю-мыслителю, единомышленнику, моему лучшему другу — с благодарностью за поддержку в минуты сомнений. Сергей Микаэлян. 7. 07. 2016 г.».
Вот между этими двумя датами на книжках Микаэляна и расположились годы нашей необходимости друг в друге, именуемой дружбой, за неимением в словаре ничего более полного, точного, отображающего отличие наших почти тридцатилетних отношений, особенно сблизивших нас в последние пятнадцать лет его жизни, от иных дружеств, подаренных судьбой.
Итак, телефонный звонок: «Миша, как ты относишься к азу?» Я уже привык к прямой речи Сергея, действительно прямой, без подводов и околичностей. Что я мог ответить? Да только одно: «Люблю азу!» — «Я хочу позвать тебя в гости и приготовлю азу».
Дома у меня мы встречались во время работы над продолжением истории сбившегося с пути чемпиона-велосипедиста, а у Сергея я еще ни разу не был. И вот приглашение. Сговорились про день и час. Жил он вдали от центра, на правом берегу Невы в районе Охты, безликое городское пространство, какое встретишь нынче в любом крупном городе — и в Красноярске, и в Тольятти, и в Омске.
Приезжаю. Шок с порога. Это не квартира, а конура. Дом, что называется, современный девятиэтажный, у него восьмой подъезд, седьмой этаж. Лифт работает.
Но жилище!
Прихожая, где не разместиться собаке крупнее спаниеля. Прямо в двух шагах — кухня, где за кухонным столом (громко сказано!) уместятся разве что четыре человека. Мы вчетвером с женами и уместимся, отмечая 1 ноября 2016 года последний, девяносто третий день рождения Сергея Герасимовича. Слева из прихожей — жилая комната, едва ли больше двух купе, так показалось. Метров пятнадцать. Если быть точным, пятнадцать с половиной. В торце против окна кушетка — стало быть, «спальня» кинорежиссера. Рядом с окном слева большой письменный стол, по стенам немного свободного пространства занято стеллажами с книгами и папками. Это, считай, кабинет. На столе отечественная громоздкая электрическая пишущая машинка на развернутый лист, какие стоят в машбюро. Развернутый лист нужен для печати режиссерского сценария, где, кроме описания каждого кадра, место для указаний оператору, звукооператору, реквизиторам, разного рода необходимые примечания. Понятно, зачем такая машинка. На полу вторая такая же. Непонятно.
— Сломана?
— Нет, новая.
— Зачем?
— Если эта сломается, беру и продолжаю работать. Мне сказали, что они капризные.
Да, надежных «Эрики» или «Оптимы» на развернутый лист не видел.
Собрание книг компактное и высоко концентрированное, насыщенное словарями и всевозможными справочниками по архитектуре, живописи, музыке. Уместились и двадцать томов истории С. Соловьева и даже в два ряда сомкнутая Большая советская энциклопедия. Как мне показалось, такая библиотека могла бы разместиться в каюте командира подводной лодки (атомной, конечно).
Итак, спальня, она же кабинет, а гостиная для приемов, она же столовая — это крохотная кухня.
И оказался в этом жилищном убожестве Народный артист Российской Федерации, лауреат Государственной премии СССР, дважды раненный участник Великой Отечественной войны, орденоносец Сергей Герасимович Микаэлян… по собственному желанию!
После присуждения Госпремии за фильм «Премия» Сергея вызвал директор «Ленфильма» Киселев и спросил, как у него с жильем. Сергей после развода, оставив жену в Москве, перемыкался в Питере по коммуналкам.
— Областной комитет партии, — сдерживая радость и предвидя радость осчастливленного, сообщил директор, — выделяет тебе двухкомнатную квартиру.
— Зачем мне двухкомнатная? — спросил Сергей, вместо того чтобы поблагодарить и уточнить подробности переселения: — Я живу один, мне достаточно будет однокомнатной.
— Да сегодня ты живешь один, а завтра…
— Вот завтра пусть и дадут… Сегодня кто-то нуждается больше меня.
— Это тебе, тебе дает обком квартиру, ее не студии дают, — увещевал директор.
На дворе 1976 год. Сергею Микаэляну пятьдесят три года. Нога после ранения дает себя знать, и только. Практически здоров, в отличной форме. Не пьет, не курит. Импозантен, строен, как тренер по фехтованью, вполне красив.
По-житейски ориентированный директор киностудии видел перед собой завидной перспективы жениха. Только не видел, как и многие, даже большинство, что перед ним, быть может, как раз такой человек, какой появится, о чем мечтал в свое время Гоголь, лет через двести. Вот он и появился. Не узнали.
Предвидя возможную женитьбу холостого кинорежиссера, директор киностудии как в воду глядел. Правда, рассмотреть предвиденное было невозможно: вторично Сергей женился лишь через двадцать пять лет. Никаких обкомов-райкомов уже не было, власть переменилась, началась жизнь в другом государстве и по другим правилам…
Но вернемся в жилищные закутки народного артиста.
Как мог, я постарался сдержать свое огорчительное удивление.
На кухоньке был накрыт столик на две персоны. Две чистые тарелки и нарезанный хлеб. Соль.
— Как ты относишься к свекле? — спросил радушный хозяин.
Ну как я мог относится к свекле!? Ответ мог быть только один:
— Положительно.
Сергей выложил нам на тарелки по штуке отварной свеклы, очищенной, и выставил на стол бутылку «Vana Tallinn».
Конечно, ни один предсказатель в мире не мог бы предположить, что мне придется свеклу с азу запивать сладким крепким ликером. Впрочем, как сказано моим добрым приятелем Жванецким: у меня с собой было. Бутылочка надежного орджалеши, превосходящего и чилийские, и австралийские бренды. Да и откуда взяться в Австралии или Чили такому винограду, как в Цаленджихском или Гегечкорском районах Грузии?
Почти детское простодушие, житейская наивность уживались в Сергее с богатейшим житейским опытом и талантом. И еще он был, что называется, человек без возраста, даже внешне менялся совершенно незаметно.
Был на шестнадцать лет старше меня и никогда ни в укор, ни иронически не напоминал об этом; свидетельство, как мне кажется, такта и вкуса. Напоминание о своем старшинстве, привычное в мещанской среде, таит в себе указание на некое превосходство, что было органически чуждо Сергею.
Наша первая дружеская трапеза в хоромах, не боюсь повториться, лауреата, ветерана, почетного жителя отвоеванного с его участием города Ржева прошла в теплой дружеской обстановке, как могли бы сообщить.
Испытание свеклой и ликером мы прошли.
А вскоре нам предстояло пройти испытание наших возможностей в профессии.
В 1988 году, отслужив сразу после института в сценарном отделе двадцать семь лет, я расстался с «Ленфильмом», сменив коллективное творчество на работу кустаря-одиночки, каковым по преимуществу является пишущий прозу. В 1887 году в «Новом мире» вышла моя первая повесть, ее сочли удачной, журналы ждали новых вещей, что и льстило, и пугало. Решил, что с кино пора расстаться.
В это же время Сергей Герасимович возглавлял на «Ленфильме» творческое объединение телевизионных фильмов «Петрополь».
Но вот ко мне по старой памяти обратился режиссер Виктор Соколов с предложением написать для него сценарий о Сократе по пьесе американца М. Андерсона «Босоногий в Афинах». Отработав редактором с Соколовым две картины, «День солнца и дождя» и «Встретимся в метро», зная очень и очень его непростой характер, несмотря на привлекательность предложения, начал с отказа: «Во-первых, ты можешь сценарий сделать сам, во-вторых, если сделаю я, ты все перекорежишь». — «Клянусь ногами Людки, не изменю ни слова!» — патетически заверил муж балерины, режиссер, человек талантливый, остроумный, умевший быть обаятельным, но… Впрочем, все мы не подарок.
Двухсерийную картину включили в план «Петрополя».
Сценарий я сделал сравнительно быстро, поскольку со студенческих времен питал к античности неизбывную тягу: немного знал философию, не путал милетцев Анаксимандра и Анаксимена и помнил, как говорится, не без греха дивные строки Архилоха, Сапфо и Анакреонта…
Приходится об этом сказать лишь для того, чтобы пояснить: предложение писать про Сократа было и сделано мне, и мною принято, хочется думать, не случайно.
Режиссерский сценарий, по клятве Соколова, был выполнен буква в букву по моему литературному сценарию, сильно отошедшему от взятой за основу пьесы. Это обнадеживало.
За все время производства фильма я ни разу не был на съемках и не видел ни метра отснятого материала. Отчасти это можно было объяснить тем, что все это время я жил в Москве, осваивая новое для себя пространство литературы и литераторов.
Наконец получаю приглашение на «Ленфильм».
Разговор с художественным руководителем объединения «Петрополь» Сергеем Микаэляном: «Миша, Соколов третий месяц пытается сложить картину, все сроки на исходе, на картине перерасход. То, что он смонтировал, три серии, заказчик, Гостелерадио, не принял. Посмотри, попробуй ему помочь. Имей в виду, деньги на картине кончились».
Хорошее начало!
В монтажном цехе в просмотровом зале на пятнадцать человек посмотрел… три (!) серии фильма Соколова «Сократ». От сценария камня на камне не осталось. Режиссер поссорился с исполнительницей главной роли, прогнал, не досняв важнейшие для сюжета сцены, половину роли вычеркнул, но то, что снял, в свою версию фильма кое-как вмонтировал. Снимал вдохновенно, то есть как бог на душу положит. Понравился интерьер голицынских хранилищ шампанского в Судаке («Новый свет»), нащипал фраз из Диогена Лаэртского, из одного томика, у Диогена их десять, вложил приглянувшиеся слова в уста Сократа — и будьте довольны! У меня — сын Сократа, а у Соколова — чудные две дочери-двойняшки, надо их снять такими, пока они юные и хорошенькие, и вместо одного рассудительного сына две милые веселенькие девочки… Что-то натаскано из пьесы, добро бы, если кстати, так нет же… Перечислять все отсебятины и несуразицы едва ли нужно.
Диагноз же очевиден: мою драматургию он разрушил — ради бога, но своей не создал — беда. Мыслил дискретно. Придумывал и снимал «хороший эпизод», уверенный, уж «хорошие-то эпизоды» сложатся и в хороший фильм. Может быть, так и бывает, но здесь не тот случай. Драматургию сценария строит не Андерсон и не я, а Сократ, уж как мы его понимаем.
За время трехчасового просмотра была возможность кратко сформулировать свое отношение к произошедшему.
Просмотр окончен. Зажгли свет.
— Виктор, я к тому, что увидел сейчас, отношения не имею. Мне остается только просить Микаэляна снять мою фамилию с титров.
Уже в разговоре с Сергеем Герасимовичем я, как мог, объяснил непоправимость ситуации и бесполезность на этом этапе моего включения в работу. Вернулся в Москву.
Соколов еще раз попытался сложить фильм, но «пазл» снова не сошелся, Гостелерадио не съело очередной вариант винегрета, где все составляющие были вполне добротны, а всё вместе — несъедобная каша.
Микаэлян — худрук творческого объединения. Нарушение сроков сдачи картины, перерасходы, это больно бьет по всему коллективу, по массе участвующих в работе людей, бьет материально в первую очередь.
Кино — производство, «Ленфильм» — фабрика, а это тоже обязывает.
Монтаж длится уже чуть не полгода.
Беспрецедентный случай, Микаэлян своей властью снимает режиссера с картины в монтажно-тонировочном периоде.
Картина должна быть сдана во что бы то ни стало.
Приезжаю из Москвы снова. Теперь уже сидим в маленьком просмотровом зале вдвоем. Задача ясна: должен всего-навсего сочинить новый сценарий, используя отнятый материал.
Бег в мешке спиной вперед! Не материал по сценарию, а сценарий по материалу.
Микаэлян взял на себя монтаж картины.
Ну что ж, работа, как говорили в московском дворе Микаэляна, «на слабо!».
Оговариваем сокращения, заказчик примет только две серии; картине нужно сообщить энергию сократовской мысли и поступков, жертвуя милыми девочками на фоне красивых видов Крыма.
Еще до просмотра Сергей предупредил: о том, чтобы доснять и переснять хоть один кадр, речи быть не может. Денег на картине нет ни копейки, в лучшем случае выбьем несколько смен озвучания.
Итак, что нужно в первую очередь, когда перед тобой разрубленный на небольшие кусочки труп?
Всем известно: нужна мертвая вода.
Если в нашем распоряжении только озвучание, только голос, то и выбора нет. Это будет рассказ от первого лица, Сократа, обращенный к нам, сегодняшним, сидящим в зале.
Принято!
А дальше уже — живая вода — живое слово Сократа и работа в монтажной, в павильоне звукозаписи, авральная, сбиваемая отсутствием актеров, а перезаписывать пришлось не одного Сократа. Даже на вызов актеров уже нет денег, приходилось договариваться с другими съемочными группами, чтобы они за свой счет приглашали нужных нам артистов, как бы к себе на кинопробы. Здесь опыт и умение Микаэляна развязывать тугие узлы проявились в полной мере.
А мне предстояло выкинуть случайные и нелепые словеса, звучащие с экрана, и заменить их подобающими в новой версии сюжета.
Что такое вложить в уста персонажа, снятого даже средним планом, не говоря о крупном, новый текст, да так, чтобы совпадало смыкание губ? Это в дубляже называется укладка, так что сочиненный мной дома текст приходилось нам уже вместе в полутемном павильоне звукозаписи подгонять под изображение. Я мог увидеть Микаэляна в роли режиссера дубляжа! Видел вживую его работу с актерами, требовательно терпеливую, мастерскую!
Не знаю, не спрашивал, какое впечатление от этой совместной работы осталось у Микаэляна, но я ее вспоминаю как изнурительные, но счастливые дни.
Кстати, со времен как раз Сократа, когда антропологическая философия, обратившаяся к человеку, стала теснить натурфилософию, дружба, имеющая в основании взаимное почтение, открытость и абсолютное доверие друг к другу была возведена в ранг одной из основных добродетелей!
Картину, как говорится, с Божьей помощью сложили и сдали в Гостелерадио. Периодически «Сократ» появляется в программе телевидения по сей день. В титрах нас нет.
Не берусь судить, какой ценой, каким усилием воли, сознанием своей ответственности за врученное ему подразделение пришел Сергей Герасимович к решению отстранить коллегу от работы и заменить его.
Кроме производственной необходимости есть еще и профессиональная этика.
«Скандал в благородном семействе!»
Отстранить коллегу от работы — это как заменить капитана в плавании в открытом море, да еще и когда штормит. Такие решения принимаются в сознании исчерпанности иных средств довести работу до конца, в сознании того, что естественная в этих обстоятельствах обида отстраненного режиссера и в стенах киностудии, и за ее стенами обрастет нелестными для худрука домыслами, пересудами, сплетнями.
А пострадавшие от начальства у нас всегда были в чести, и каждому не объяснишь, каждого не позовешь на три часа в кинозал посмотреть то, что наснимал по вдохновению режиссер, надо думать, решивший пожертвовать ногами жены-балерины или забывший о своей клятве.
Вот эта наша встреча с Микаэляном в деле, даже не предыдущая работа на двух фильмах, а именно операция по спасению «Сократа», быть может, послужила основанием нашего многолетнего дружества и последовавшего предложения вместе написать сценарий, продолжающий историю героев «Влюблен по собственному желанию» в катастрофические девяностые.
Дотошность Сергея Герасимовича в работе над сценарием доводила до края, желание его убить было уже почти и не шуткой. В своих возражениях он был непробиваемо спокоен, что меня почему-то особенно злило; это был шахматист, снимающий конем зазевавшегося ферзя, после чего не прыгающий от радости и не бегущий обниматься с тренером, как водится в иных видах спорта.
Изначальная установка в работе над сценарием (день сегодняшний, как можно меньше выдумки, как можно больше жизни) была принята мной
как близкая по всем статьям.
Чтобы насытить сюжет реалиями «смутного времени», пошли искать реального человека, способного послужить нам прототипом главного героя.
Нашли!
Это был олимпийский чемпион по велоспорту, в начале девяностых оставшийся не у дел и успешно перегонявший посуху и водой из Европы, наслаждавшейся нашим разложением, спирт «Рояль». За нарушение немецких правил бизнеса был арестован и отправлен на три месяца работать в городском холодильнике Дюссельдорфа, непосредственно в холодильных камерах. (Кино!) Не повезло ему и по возвращении в Россию; впрочем, в тюрьму уже на год он угодил в Грузии, тоже не уместив свое предпринимательство в рамках законов нового независимого государства. Наш сюжет вовсе не копировал биографию прототипа, но хорошо подпитывался отразившимися в этой биографии реалиями нового времени.
Сценарий был принят «Ленфильмом», Москва дала деньги, мы пошли в производство. Режиссерский сценарий — уже не та раскаленная сковородка, что литературный, но и здесь попортили друг другу крови сколько смогли. А дальше, не надо никаких клятв, Микаэлян видит будущий фильм от начала до конца: «По местам стоять! Отдать швартовы!..»
И никуда, ни с места.
Олег Янковский, без которого, разумеется, продолжения фильма быть не могло, уже в самом конце подготовительного периода от участия в съемках категорически отказался. Не стану комментировать этот шаг актера лишь потому, что у него нет сегодня возможности поправить меня, если я буду в своих предположениях неточен.
В конечном счете важно лишь то, что работа, занявшая больше года, полетела под откос. Жалко.
Впрочем, как показала практика, продолжение удачно сложившихся историй почти никогда не бывает успешным даже в литературе. Мы помнили об этом с первого шага, и нам хотелось поломать эту печальную традицию.
Зато в этом случае я получил возможность увидеть отношение Сергея к деньгам.
Хорошая штука — деньги, сразу видно, кто чего стоит.
Однажды мы, не сговариваясь, сошлись в ленфильмовской бухгалтерии, получали деньги, причитающиеся за прокат поставленных фильмов; он — как постановщик и сценарист, я — за четыре фильма, снятые к тому времени по моим сценариям.
Было время — платили.
Сергей получал деньги передо мной.
И тут я слышу:
— Почему так много?
— Сколько набежало, столько выписали, — зная Сергея Герасимовича, очаровательно улыбнулась Зиночка Яковлева, бухгалтер опытный, поработавшая не один год с Микаэляном в объединении «Петрополь».
— Но я же ничего не делал!
— А кто снял «Разборчивого жениха», а «Сто солдат и две девушки»? А как идет «Влюблен…»? Посмотрите, сколько получил ваш композитор, — нарушая коммерческую тайну, ставшую для предприимчивых людей спасительным девизом времени, предложила добрейшая Зинаида Петровна.
Микаэлян еще что-то поворчал и взял в конце концов деньги, считая их незаработанными, остро чувствуя какую-то несправедливость.
Вот и после того, как наш сценарий был принят на «Ленфильме» и утвержден в Москве, мы получили причитающийся гонорар.
— Мы должны отдать часть гонорара вдове Васинского, — вдруг объявил Сергей.
Да, журналист из «Известий» участвовал в написании диалогов в первой картине. В новом сценарии не было ни единого его слова, и не могло быть: к моменту начала новой работы его, увы, уже не было в живых.
— Но он же участвовал в первом фильме, а это — продолжение, те же герои… — настаивал Сергей.
Дележка денег между партнерами — тема, как правило, болезненная, каждый тянет одеяло на себя, призывая в поддержку не только силы небесные…
Наши препирательства на этот счет были недолгими. Дороже денег в этом случае было желание сохранить лицо в глазах друга.
Дружно пошли на почту, благо рядом со студией, тут же, на Кировском, и послали деньги по приготовленному Сережей адресу.
Вскоре пришли слова благодарности от явно удивленной вдовы.
Мелочность — вообще-то штука отвратительная — рядом с Микаэляном была просто невозможной.
Меня, конечно, как и многих, знавших Микаэляна, многое в нем удивляло. Если смелость, способность на самопожертвование, талант качества избранных… но как же так, почему удивляют интеллигентность, порядочность, скромность, бескорыстие? Разве это не норма? Норма, в сущности, доступная если не всем, то большинству.
Что же стало привычным, обыденным, если жизнь по совести удивляет?!
У нас не было общей компании, мы дружили вдвоем.
Москвич прожил полвека в Ленинграде, как мне кажется, почти отшельником. Он рассказывал мне, как сравнительно молодая богемистая компания режиссеров тепло встретила московского армянина в середине пятидесятых и, приглядевшись к нему, увидев достойного, интеллигентного, выдержанного и целеустремленного коллегу, правда, не очень общительного; предприняла попытку приобщить его к радостям бытия, традиционным для творческой среды. Позвали в ресторан «Восточный», что бок о бок с «Европейской» гостиницей. Коллеги оттянулись от души, закончив долгий ужин счастливыми знакомствами с незнакомками. Микаэлян пошел домой один.
Сергей рассказал: «Позвали. Пошел. Они шутили, веселились, а мне было скучно… Может быть, оттого что я не пью… Тогда даже выпил немного, чтобы не обращать на себя внимание, чтобы не уговаривали… Ну выпил, и все равно скучно…»
О людях такого склада характера часто говорят — замкнутый; к Сергею Герасимовичу это не относится. Охотно и часто играл в шахматы со своим главным редактором «Петрополя» Никитой Чирсковым, с редактором Севой Шварцем, был в добрых отношениях и тоже играл в шахматы с автором «Иду на грозу» Даниилом Граниным, радовался встречам со старыми друзьями по московской юности и, конечно, с фронтовиками. А то, что не сходился с коллегами на киностудии, быть может, потому что был внутренне сосредоточен, а потребительские запросы по отношению к жизни были если не минимальными, то в любом случае стояли не на первом, не на втором и, думаю, даже не на третьем месте.
Да, с коллегами было скучно, а вот с отцом своей второй жены, сварщиком, разговаривали подолгу — и скучно не было.
Предположение директора «Ленфильма», предлагавшего двухкомнатную квартиру, глядя в будущее («Сегодня ты один, а завтра — не один»), оказалось пророческим и сбылось, напомню, через двадцать пять лет!
Как ни были минимальны требования к жизни у Сергея Герасимовича Микаэляна, потребность в живом существе рядом настоятельно заявила о себе на исходе семидесятилетия.
2001 год. Прибыв из загорода на Московский вокзал, заглянул в аптечный киоск. Нужен был «Орунгал», лекарство редкое, дорогое, производившееся в Италии, в наших аптеках найти было сложно. Не оказалось его и в вокзальном ларьке. Но приветливая дама-провизор предложила:
— Хотите, я попробую поискать и заказать вам этот «Орунгал»?
Московский вокзал был для Сергея Герасимовича в стороне от привычных в ту пору городских маршрутов; поблагодарил в надежде на солидные городские аптеки.
— Давайте я все-таки поищу, — настоятельно предложила любезная аптекарша.
— Найду где-нибудь. Зачем вам лишние заморочки? — сказал Сергей Герасимович.
— Лекарство дорогое, а мы с выручки получаем, — призналась продавщица. — Давайте я ваш телефон запишу. Меня зовут Светлана.
Начало вполне в духе фильмов Микаэляна. Немудрено, он и рассказывал с экрана о людях и жизни, какой жил сам.
Через несколько дней — телефонный звонок:
— Приезжайте, ваше лекарство получено. Можно выкупить.
У Сергея Герасимовича отличный слух:
— Простите, а кто это говорит?
— Люба.
— А где Светлана?
— Она в другую смену, будет послезавтра.
— Раз я у нее заказал, у нее и получу, — помня о мотивах заботы о клиенте, сказал Сергей Герасимович.
Выкупать свой «Орунгал» он пришел не с пустыми руками, принес приглашение, как он сказал, на концерт в зал «Октябрьский». Приглашение было красиво оформлено на плотном складном листе.
Любезная аптекарша сразу заметила штамп — «Бесплатно».
— Я посчитал, у вас выходной. Если сможете прийти, буду рад. Не сможете, ничего страшного.
На том и расстались.
Светлана (немолодая, но, как говорится, хорошо сохранившаяся женщина чуть за сорок, мать двоих взрослых сыновей) была в раздумье: куда ее тащит этот длинноносый, как ей показалось, дядечка нерусской внешности?
«В конце-то концов, что я теряю?»
Расставшись со своим безнадежно пьющим мужем, она не была избалована мужским вниманием, о чем не жалела; нужно было отдохнуть, прийти в себя от пережитого. Да и оба сына, оставшиеся с ней, требовали и внимания, и заботы. Пользуясь графиком работы в аптечном киоске через два дня на третий, устроилась на вторую работу.
Когда подошла к залу «Октябрьский», была немало удивлена наплыву по-праздничному одетой публики, на каждом шагу спрашивали лишний билетик.
Ее дядечка стоял на верхних ступенях у входа, был заметен. Вокруг девочки. Одет был по-будничному: тесноватый костюм по моде двадцатилетней давности и клетчатая рубашка.
Встретились.
— Вы где работаете? — поинтересовалась Светлана.
— В кино. На киностудии, — сказал Сергей Герасимович.
Ответ полностью удовлетворил его новую знакомую.
Прошли в зал на пятый ряд. У Сергея было место № 17.
— Не давайте его никому занять, я скоро вернусь, — сказал и удалился.
«Странный какой-то дядечка…»
Распахнулся занавес, открыв празднично убранную сцену.
Прежде чем объявить об открытии IX Всероссийского кинофестиваля «Виват, Россия!», ведущие вызывали на сцену и представляли почетных участников фестиваля. Сцена запестрела звездами. Назывались имена и звания известных артистов, деятелей киноискусства…
И вдруг на сцене появился дядечка в клетчатой рубашке и старомодном костюме.
Светлана то ли по рассеянности, то ли аплодисменты помешали, не расслышала, пропустила объявление, кого же так жарко встречает зал.
— Я не расслышала, когда объявляли, кем вы работаете? — спросила Светлана, когда Сергей вернулся на свое семнадцатое место. Кино она любила, актеров знала, но фотографий и в юности не собирала, и никак не выделяла киношников среди людей иных профессий: у них своя работа, у меня своя. Она приехала из Закарпатья, окончила фармацевтическое училище. При дефиците фармацевтов, способных работать в розничной сети, была оставлена в Ленинграде на правах лимитчицы. Дальше замужество, семья, развод, всё как у всех…
— Я работаю кинорежиссером, — сказал Сергей Герасимович и назвал несколько своих фильмов. — Может быть, видели?
Признание не произвело на Светлану сильного впечатления. Она думала, что кинорежиссеры совсем другие, а оказывается, люди как люди; впрочем, она и к артистам относилась без трепета.
Они стали мужем и женой. Расписаться настоял Сергей: «Как я могу с тобой где-то появится? Как представлять? Подружка? Любовница?»
Предложение Светланой было принято. Минутное сомнение: взять ли армянскую фамилию мужа? Стать «Микаэлян» при своей-то почти классической русской внешности было решено в пользу практического удобства жизни под одной фамилией.
В качестве свадебного подарка Сергей Герасимович преподнес молодой — дом! Сильно сказано — «дом», но Светлана как раз мечтала иметь за городом клочок земли, крышу с печкой, веранду…
Оформляя приобретение приглянувшегося Светлане домишка под Тихвином, муж настоял на том, чтобы в документах его имя никак не присутствовало, это — подарок, а на подарках расписываться — дурной тон.
Знакомство Светланы с Сергеем Герасимовичем продолжилось и после непышного бракосочетания, состоявшегося с участием узкого круга гостей и обоих ее сыновей, с которыми немолодой отчим легко сошелся.
Закрытый для своих коллег Сергей Герасимович своей как раз простотой и открытостью расположил к себе обоих пасынков, ни разу не спросивших мать, зачем нам нужен этот дядечка. Больше того, не дал сломаться младшему, попавшему в сложную ситуацию и получившему условную судимость.
В 2003 году Сергей Герасимович был приглашен в Ржев, отмечавший семидесятую годовщину освобождения от немецко-фашистских захватчиков.
Каково же было удивление его жены, когда она увидела на перроне городское начальство, юных жителей Ржева с флагами, ветеранов и тех, кто прослышал, что на праздник приедет солдат из-подо Ржева — кинорежиссер Микаэлян!
— А ты, оказывается, знаменитый… — наконец-то удивилась Светлана, увидев торжественную и многоликую толпу встречающих.
Последние пятнадцать лет жизни Сергей Герасимович прожил окруженный заботой и вниманием, непривычными и казавшимися ему избыточными. Привыкнув к долгой холостой жизни, заботой этой тяготился. Нет-нет да и жаловался мне. Что я мог сказать? Терпи. Благодари. И кланяйся.
Теперь уже мы вдвоем со Светланой воевали с его «пэтэушной» курткой и «скороходовскими» ботинками. Впрочем, с малым успехом.
Идиллия — не жанр наших времен.
Представление о порядке в доме у супругов при столь неожиданно быстром сближении (полгода!), при различии, скажем так, среды обитания, возрастном и духовном развитии не могли быть общими. Годы холостой жизни вырабатывают свой стиль жизни, привычки и особого рода, как можно было заметить, холостяцкий педантизм. Но быт, быт! — испытание повседневностью для живущих вместе; житейская ржавчина, что способна обратить в прах и самые крепкие узы.
Союз Сергея Герасимовича и Светланы это испытание выдержал.
Дружество способно преподносить непредсказуемые подарки, воспоминанием об одном из которых и завершу свою встречу с Сергеем Герасимовичем Микаэляном, Сергеем, Сережей, на этих страницах.
Году этак в 2015-м, может быть, годом позже, неважно, приближался очередной день рождения Микаэляна. Его девяностолетие было скромно, но с достоинством отмечено на «Ленфильме». Было много, как водится, приветственных адресов, цветов, добрых искренних слов, прозвучали слова признательности за годы сотрудничества, и был щедро накрытый стол в кабинете директора.
Микаэлян, пряча улыбку в изрядно поседевшие усы, относился к происходящему как смущенный гость на чужом празднике.
И вот — очередной послеюбилейный день рождения.
— Сережа, как будем отмечать?
— А давай — у тебя…
Такого предложения я никак не ожидал. Такого я не мог бы, как мне кажется, услышать даже от родного брата. Это ли не свидетельство такого доверия, уверенности в том, что никаких обоснований для такого предложения не нужно, что мной он будет понят, понят без лишних слов. «Давай у тебя» было бы простым предложением в случае каких-то внешних причин: ремонт квартиры, протечка потолка в кухне и т. п. А здесь…
Боюсь, что мне не удастся передать свои ощущения той счастливой минуты… собственно, минута эта и не прошла, она неповторима.
Чем же она мне так дорога?
Может быть, изнурительная необходимость чуть не всю жизнь себя объяснять, доказывать, оправдываться, зачастую видеть перед собой лукавое непонимание, может быть, как раз дефицит доверия… не знаю, как у других, но для меня был тягостно сопутствующей, где-то прячущейся, но не проходящей болезнью.
Разумеется, за тридцатилетие нашего общения, приятельства, дружбы я видел разнообразные свидетельства доверия, но почему-то именно предложение отметить день рождения в моем доме принял как знаменательное и превосходное.
Они пришли со Светланой, принесли праздничный торт.
Ну и мы с женой постарались. Увидев, как я готовлюсь к встрече рожденника, в какую-то минуту жена сказала: «Мне кажется, праздник не у Сережи, а у тебя».
Пожалуй, эти ее слова лучше всего, точнее не скажешь, назвали то, что сохранила память сердца о сумевшем выжить солдате, замечательном человеке, ни на кого не похожем друге, и в первую очередь, конечно, настоящем художнике, подарившем свой талант великому множеству благодарных зрителей.
1. Я не хочу всуе поминать имя-отчество непримиримого врага нашего фильма, поскольку увидел в «Википедии» в списке лучших фильмов «Ленфильма», вышедших под ее редакцией, фильм «Влюблен по собственному желанию» и фильм «Собачье сердце», к которому она, в отличие от меня, также не имела даже косвенного отношения.
2. Но разве спасение в людях человеческого, преодоление животного эгоизма, спасение в служении людям и высшему своему назначению — не главная тема христианской этики? Спаситель — имя воплотившегося в человека Бога. И сегодня можно заметить, как телевизионный канал РПЦ «Спас» широко использует фонд советской фильмографии.
3. Вот и матушка моя после блокады до конца своих дней припрятывала на всякий случай в укромностях нашей просторной квартиры крупу, сахарок, сухарики в полупакетах. Однажды наткнулся на завернутую не поймешь во что сушеную рыбу, обратившуюся в прах.
4. По просьбе редакции, предваряя публикацию в «Неве» повести-были С. Микаэляна «Не убит подо Ржевом», я так ее и озаглавил: «Как правильно ходить на пулеметы».
5. Цитирую «повесть-быль», написанную Сергеем Микаэляном после многих настояний. Предложенное мной перед публикацией в журнале «Нева» название воспоминаний «Не убит подо Ржевом» казалось автору пафосным, но в конце концов удалось убедить автора в том, что сходные слова я нашел у него в тексте, а вовсе не у Твардовского. (Книжное издание появилось за полгода до кончины Сергея Герасимовича, в середине 2016.)