24–30 июня 1718 года. Версии, споры, реалии. Главы из книги
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2023
Памяти Натана Яковлевича Эйдельмана,
который первым поддержал нас как исследователей
«Звезда» предлагает читателям центральные главы из единственного в своем роде исследования, посвященного одной из самых мрачных трагедий нашей истории. Речь об устранении путем убийства наследника российского престола по воле его отца, царствующего государя.
Особость ситуации заключается в том, что царевич Алексей Петрович, приговоренный к смерти, был публично прощен своим отцом, а затем тайно убит по его же приказанию.
Как считают наиболее авторитетные специалисты по эпохе Петра Великого, окончательной правды о том, как было совершено это преступление, мы не узнаем никогда — столь тщательно оно было продумано и мастерски осуществлено.
И официальная версия, утверждающая, что смерть царевича была естественной, стала доминирующей.
Но задача исследователей в подобной ситуации заключается в том, чтобы, опираясь на проверенные факты, на сведения достоверных источников, по возможности приблизиться к правде и предложить обществу наиболее обоснованные варианты происшедшего.
Это не праздный интерес к «тайнам истории», а органичная потребность думающих и неравнодушных к судьбе своей страны людей понять суть этого зловещего события и истинную мотивацию его организаторов. А для этого необходимо досконально изучить и обнародовать все обстоятельства преступления, включая имена возможных исполнителей.
Именно углубленному изучению этих обстоятельств и посвящено фундаментальное исследование Дмитрия Юрьевича и Ирины Давидовны Гузевичей, глубоких знатоков петровской проблематики.
Как увидит читатель, анализ, предположения и выводы авторов базируются на широчайшем охвате разнообразных источников: официальных документов, дипломатических реляций, свидетельств мемуарного характера и подробнейших материалов следствия по «делу», к которому оказались привлечены и подвергнуты пыточным допросам — кроме самого царевича — десятки людей разных сословий.
В центре исследования загадочный документ — «письмо Александра Румянцева», автор которого, непосредственный участник убийства Алексея, подробно описывает обстоятельства преступления.
Вокруг этого документа многие годы велись споры, и большинством историков он признан подделкой. Но наши авторы, опираясь на высокопрофессиональное исследование Натана Яковлевича Эйдельмана, предлагают нетривиальную и весьма убедительную гипотезу. «Письмо Александра Румянцева», по их мнению, будучи литературной мистификацией, содержит тем не менее реальные факты и является ценнейшим источником.
Гипотеза остается гипотезой, но обоснованной убедительнее, чем все остальные, и дающей возможность вкупе с анализом других источников приблизиться к убедительной реконструкции реальных исторических событий.
«Письмо Александра Румянцева» и его интерпретация — важные, но не единственные элементы всего построения, предложенного авторами.
В книге, которая в полном виде должна выйти в ближайшее время, исследование сопровождено обширнейшим научным аппаратом, охватывающим огромное количество как разного рода источников, так и отсылок к предшествующим историческим трудам последних полутораста лет.
В данном случае — для публикации в популярном журнале — этот объем научного аппарата представляется избыточным. В таком виде он затруднил бы читателям-неспециалистам, а таковых большинство, восприятие самого текста — увлекательного повествования, и без того плотно насыщенного историческими реалиями.
Поэтому в журнальном варианте текст сопровождается ограниченным количеством необходимых ссылок.
Само же исследование, в полном объеме предполагаемое к изданию в издательстве «Европейский Дом» в Петербурге, станет прочной базой для дальнейшего изучения этой вечно актуальной проблематики, в центре которой нравственная составляющая исторических процессов.
P. S. Сам по себе материал исследования интенсивно дискуссионен. А наши авторы решительные и откровенные полемисты. И здесь необходимы оговорка и некоторые примеры.
Скажем, авторы далеко не во всем соглашаются с соображениями Е. В. Анисимова, но это не мешает ему оставаться крупнейшим на сей день специалистом по Петровской эпохе.
У авторов есть резонные возражения против некоторых комментариев С. В. Житомирской к текстам Александры Осиповны Смирновой-Россет. Но при этом не следует забывать, что Сарра Владимировна была высокопрофессиональным архивистом-историком, а подготовленное ею издание (Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989) остается классическим образцом подобной работы.
Авторы предъявляют серьезные претензии к диссертации С. В. Ефимова, но в то же время отдают должное целому ряду его наблюдений и соображений.
Познание истории — общее дело.
Редакция
ЧАСТЬ I
ВЕРСИИ ОПИСАНИЯ КОНЧИНЫ ЦАРЕВИЧА
Существуют семь версий смерти царевича (инсульт; последствия пыток; казнь кнутобитием, замаскированная под допрос; вскрытие вен; отсечение головы; отравление; удушение) и двенадцать версий описания его кончины. Давайте рассмотрим все двенадцать, ну а описания версий смерти туда войдут составными частями. Некоторые из позиций можно отнести как к одной, так и к другой версии описания. По возможности мы будем это оговаривать.
1. Версия краткая официальная, не указывающая причин смерти: «Июня 26 числа в 7 часу по-полудни, царевич Алексей Петрович в С.- Петербурхе скончался». То же — в «Указах по епархиям и церквам о поминовении усопшего царевича Алексея Петровича» Вариант, зафиксированный в «Записной книге С.- Петербургской гварнизонной канцелярии» под 26 июня 1718 года: «…по-полудни въ 6 часу, будучи подъ карауломъ вь Трубецкомъ роскатѣ въ гварнизонѣ, царевичъ <…> преставился». Запись (в виде цитаты или пересказа) в качестве итога повторяется в дореволюционной и зарубежной историографии. В «Походном журнале 1718 года»: «В 26-й день не стало Царевича Алексея Петровича». В «Повседневных записках А. Д. Меншикова» под 26 июня 1718 года: «В тот день царевич Алексей Петрович с сего света в вечную жизнь преселился». В «Гистории Свейской войны»: «Июня 26 числа преставился государь царевич Алексей Петрович». В «Записке о преставлении и погребении царевича Алексея Петровича»: «Июня 26 числа в 7 часу по-полудни, царевич Алексей Петрович в С.- Петербурге скончался». Текст 1726 года, возможно, принадлежащий перу А. И. Остермана (оригинал — на немецком): «Цесаревич Алексей Петрович, 26 июня, оставил земной мир». Встречаются версии в записках дипломатов и путешественников, например В. Ф. Берхгольца, находившегося в России в 1721—1727 годах, Ф. Х. Вебера, в 1714—1719 годах представлявшего при российском дворе Ганновер, или Педера фон Хавена, побывавшего в России в 1736—1739 годах. Впрочем, последний дает несколько версий (см. ниже). Придерживается ее и Вольтер в «Анекдотах о царе Петре Великом», хотя его мучают серьезные сомнения. М. Б. Свердлов: «Явно сочувствуя „несчастному царевичу“ в его судьбе, он (Вольтер. — Д. Г., И. Г.) прозрачно намекнул читателям на его насильственную смерть».[1] С. Ф. Платонов: «26-го он (Петр. — Д. Г., И. Г.) был в каземате своего сына царевича Алексея, осужденного на казнь, и царевич в тот день к вечеру отдал Богу душу».[2] М. М. Богословский: «Царевич скончался, не дождавшись исполнения приговора в одном из казематов Петропавловской крепости».[3] Близкая позиция у публикатора и комментатора путевого журнала Ф. Альгаротти.
Эта версия часто повторяется в энциклопедиях, в иностранной и отечественной историографии (в том числе и с простым упоминанием о смертном приговоре, а также с перечислением разных версий и слухов), в некоторых учебниках и пособиях для учителей и даже в художественной литературе. Впрочем, в классических советских учебниках истории для средней школы имя Алексея Петровича не упоминалось вовсе.
Любопытная ситуация возникла с записками герцога де Лириа, испанского посланника в России в 1727—1730 годах. Если исходить из русского перевода, опубликованного в 1845 году и затем переизданного в 1989 году, то автор дважды говорит лишь, что царевич скончался в 1718 году. Однако в первый раз перевод публиковался в николаевскую эпоху с ее драконовской цензурой. И, как результат, лишние строки оказались выкинуты. В 1873 году, то есть в годы первой гласности, М. И. Семевский начал публиковать анализ иностранных записок о России XVIII века, и первым оказался журнал герцога де Лириа. Среди прочего Семевский восстанавливал исчезнувшие пассажи. В результате получилось на с. 22 (полужирным курсивом то, что было выпущено): «…она родила ему царевича Алексея, умершаго в 1718 году. Петр умертвил царевича Алексея, оставившего после себя сына, ныне царствующего государя». То есть автор уверен в казни Алексея, но не знает каким образом. Ну а на с. 209 осталось как было — просто указание на смерть.
Эта правка шла по цензурованной рукописи переводчика записок Д. Языкова, которую Семевский видел в мае 1859 года. Возникли вопросы с оригиналом записок. Языков ссылается на издание «Mémoires du duc de Lihria et de Berwick, écrit par lui-même. Paris, 1788, в 8-ю л.». Однако Семевский, перерыв все доступные ему библиографические справочники, такой книги не нашел, как и имени автора. Но вот рукопись на французском языке, с которой (или с одного из списков которой) делался русский перевод, существовала и принадлежала К. Н. Бестужеву-Рюмину. Семевский ее нашел и задался вопросом: почему рукопись на французском, когда де Лириа писал свои депеши по-испански? И далее: «…любопытно знать, из каких записок герцога де-Лирия делал извлечения Д. Н. Бантыш-Каменский в „Биографиях генералиссимусов“, изданных за пять лет до перевода Языкова (в 1840 году)?» В указанных биографиях, действительно, процитированы пассажи, принадлежащие перу де Лириа. Вот что он пишет о кн. М. В. Долгоруком, проходившем по делу царевича: «Последний — по словам Дюка де Лирия — был чрезвычайно горд, скуп, лукав; никого не любил; оказывал ко всему пренебрежение и, вместе, поклонами достигал желаемого».
Д. Языков был автором достаточно добросовестным. И потому, как мы думаем, есть только два варианта появления библиографического описания несуществовавшей книги: а) оно было в списке рукописи, с которой шел перевод; б) это была цензурная уловка. Нам удалось отыскать книгу на испанском. В первый раз она вышла позже, чем русский перевод с рукописи, в 1889 году. Сравнение текстов показывает, что русский перевод (а значит, и французская рукопись) является сильно сокращенной версией испанского оригинала. И вот здесь мы получаем сюрприз: в обоих случаях при упоминании имени царевича Алексея Петровича, де Лириа однозначно утверждает, что Петр его убил или умертвил («que Pedro I hizo morir en 1718», «su hijo, que hizo morir en el 1718»). В целом же встает вопрос о русском переводе полной испанской версии записок.
2. Более подробная официальная версия, говорившая об апоплексическом ударе как о причине смерти и распространявшаяся в основном устно, а также по дипломатическим каналам. 27 июня Петр разослал российским послам рескрипт с ее описанием для представления иностранным дворам; С. М. Соловьев, опубликовавший значительную часть рескрипта, сам фактически придерживался этой же позиции. Английский перевод данного документа опубликовал Дж. Банкс.
Версия апоплексического удара циркулировала в европейской прессе. В современной терминологии она должна была бы звучать так: «Царевича постиг апоплексический удар от страха после оглашения смертного приговора». То есть речь идет об инсульте. По мнению Е. В. Анисимова, именно ее П. Шафиров сообщил резидентам: голландскому — Якобу де Би и датскому — Г. Г. Вестфалену во время праздничного обеда по случаю юбилея Полтавской победы. При этом в самом донесении об апоплексическом ударе прямо не говорится, есть лишь следующие строки: «…я <…> полагаясь более на то, чтó вице-канцлер сказал мне и Датскому резиденту г-ну Вестфалену, во время обеда 8 числа, в день годовщины Полтавской битвы». Близкий смысл в ответе де Би при допросе; в голландском оригинале стоит: «Я не сомневался, что принц умер естественным путем», хотя в действительности де Би придерживался иного мнения и передал Штатам как минимум две основанные на слухах версии смерти: от растворения жил и от забития кнутом (см. далее). Впрочем, на том же допросе он рассказал, что информацию об апоплексическом ударе ему уже вечером 26. 06 (7. 07) сообщил хирург Говий (Гови). Эту же версию зафиксировали как минимум еще два дипломата. Цесарский резидент Плейер в официальном донесении цесарю от 4 (15) июля 1718 года, отправленном по почте (которая перлюстрировалась), вынужден был передавать официальную версию: извещал цесаря, что царевич после прочтения смертного приговора «пришел в такой ужас, что с ним случился удар, и в прошедшую пятницу (27 июня. — Д. Г., И. Г.) рано утром он скончался». То же самое находим во французской публикации 1718 года Ж. де ля Ривьера. Ганноверский резидент Ф. Х. Вебер в своих записках 1721 года (и соответственно переводах с них): «В четверг, 7-го июля, его царское величество рано утром получил донесение, что чувствительное душевное потрясение и страх смерти причинили царевичу сильный апоплексический удар».
Как видим, Е. В. Анисимов прав: по дипломатическим каналам действительно циркулировал этот рассказ. Но не только по дипломатическим. Присутствовавший при этих событиях П. Г. Брюс: «Обнародовано было, что, при объявлении ему (царевичу. — Д. Г., И. Г.) смертнаго приговора, от страха последовал с ним удар, от которого он скончался». Ж. Руссе де Мисси в 1726 и 1728 годах: царевич умер из-за страха смерти. Педер фон Хавен в 1736 году отмечает: «Обыкновенно пишут, будто он умер в тюрьме от переживаний после смертного приговора». Эту точку зрения как истинную защищает современник событий Г. Ф. Бассевич (по утверждению П. Бартенева, «друг Меншикова и Екатерины»), но еще более рьяно — И. И. Голиков. Придерживаются ее Елеазар де Мовийон и Александр Гордон. В целом, данная версия в историографии встречается достаточно широко, хотя иногда и с перечислением других. Ту же версию как официальную передает Н. Эйдельман, не давая прямых ссылок на обширную цитату. Из контекста можно предположить, что речь идет об опубликованном сразу после вынесения приговора «Розыскном деле». Однако, с одной стороны, тексты несколько отличаются, а с другой — из не очень внятной фразы в статье Эйдельмана можно понять, что «Объявление» и «Розыскное дело» — это две разные публикации.[4] В действительности публикация одна под заголовком: «Объявление розыскного дела и суда…», которой наиболее точную характеристику дал В. Б. Вилинбахов: «…сборник материалов, сопровождавшихся комментариями, возможно составленными самим царем. „Объявление“ не было строго юридическим документом, а являлось материалом открыто публицистическим, пропагандистским, воспитательным, обращенным к современникам и потомкам. Оно имело задачу реабилитировать Петра».[5]
Только в 1718 году «Объявление…» выдержало два издания на русском (в Петербурге и Москве) и шесть тиражей; в 1720 году вышло еще одним изданием; в том же 1718 году было переведено на французский (и переиздавалось в 1725 и 1734 годах), в 1718—1719 годах дважды — на немецкий (четыре издания под разными заголовками, да еще в 1721 году Вебер переиздал его немецкую версию), один раз — в переводе на голландский, а на английский — в 1722 году (как приложение во II томе перевода книги Вебера) и в 1725 году отдельным изданием. В 1739 году его еще раз публикует Дж. Моттли. В 1740 году, разделив на части, издает Дж. Банкс. А с другой стороны, публикация, датированная 25 июня 1718 года (то есть за день до смерти заключенного), не содержала информации о кончине царевича. Книга завершается на с. 63 подписями на приговоре, и далее идет гравированная концовка. А вот в более позднем французском издании дела информация о казни царевича как раз присутствует. Причины столь многочисленных публикаций на разных языках официального «Розыскного дела» очевидны: за границами России самым пристальным образом отслеживали ход событий, а сама Россия оплачивала переводы и издания официальных документов, касающихся этого дела.[6] Все-таки после смерти в заключении сына испанского короля дона Карлоса (24 июля 1568 года) Европа на протяжении полутора столетий подобных историй не знала. Если, конечно, не считать Сулеймана Великолепного, по приказу которого 6 октября 1553 года был убит его старший сын и один из наследников — Мустафа (1515—1553). Сулейман обеспечивал будущее своей единственной законной жены Роксоланы и ее детей. Заговор, в котором обвиняли Мустафу, не доказан. Через несколько дней был казнен и его семилетний сын Мехмед. Восток все-таки.
Создав этими публикациями ощущение полной открытости, Петр многого достиг в европейском мнении. Вот строки из «Похвального слова императору Петру Великому» Фонтенеля: «Он (Петр. — Д. Г., И. Г.) обнародовал со всеми оригинальными актами нещастную историю Царевича Алексея Петровича, своего сына, и та доверенность, с которую Он весь мир сделал судиею своих поступков, убедительно доказывает, что Он ни в чем себя не упрекал. Разительные черты милосердия к людям, менее любезным для Него и менее важным, довольно также показывают, что строгость к своему сыну была необходима». В свою очередь, Фонтенель повлиял на последующие работы о Петре.
Отметим любопытное наблюдение О. Г. Агеевой в ее эссе «Петр I глазами западноевропейских мемуаристов начала XVIII века»: «Интересна и показательна позиция мемуаристов относительно взаимоотношений царя с сыном-наследником и кончины последнего — ни один из авторов не внес в свои мемуары сведений о насильственном характере смерти царевича Алексея. У Ф. В. Берхгольца, жившего в Петербурге с 1721 г. и наверняка слышавшего пересуды современников, о царевиче вообще не упоминается. И. Г. Фоккеродт обходит молчанием „дело“ и смерть Алексея <…> происшедшее названо мемуаристом „недоразумением… с наследником“. Достаточно подробно рассказал о кончине Алексея и слухах вокруг нее (дали в тюрьме яд или сделали „слишком“ сильное кровопускание) Г. Ф. Бассевич. Однако сам он присоединяется к официальной версии случившегося <…>. На смерть от „апоплексического удара“ указал и Х. Ф. Вебер <…>. Итак, насильственную европеизацию иностранцы не порицали, а насильственную смерть наследника престола — сторонника старины — сочли возможным замолчать».[7] Ну почему людям надо приписывать ложь или замалчивание? Они писали за пределами России, в ряде случаев уже после смерти и Петра и Екатерины, и бояться им было нечего. Мы из этого же наблюдения Агеевой делаем другой вывод: а что если у мемуаристов просто не было данных о насильственной смерти? Гуляли противоречивые слухи. Так они их и оценивали как слухи. Могли, как Бассевич, даже записать. Но это не то, чему можно верить. А реальная картина событий была Петром просто выжжена: пустое пространство сцены, где ветер что-то нашептывает в уши, а зацепиться не за что. И самой основательной кажется официальная версия.
Впрочем, подмеченный О. Г. Агеевой факт ставит под сомнение одно почти хрестоматийное утверждение. Мы имеем в виду постоянно повторяющиеся рефреном фразы, что «никто не верил» в официальную версию и «все считали», что царевич был убит. Как видим, те, что оставили записки, такого мнения не придерживались. Ну а слухи гуляли…
Интересную запись, сделанную рукой кабинет-секретаря А. В. Макарова, находим в черновых бумагах «Гистории…»: «26-го дня пополудня 3 часа <…> не стало царевича Алексея Петровича, который лежал болен [7] дней». Если умер 26 июня и был болен семь дней, значит, отсчет идет с 19 июня, когда царевич был подвергнут первой пытке и получил 25 ударов кнутом. После этого не заболеть сложно. Кабинет-секретарь был по-своему честен.
В рамках этой версии выделяется и по позиции и по влиянию Вольтер. Вынужденный в своей «Истории Российской империи» повторить официальную версию, он замечает: «Правда, нечасто случается, чтобы молодой человек умер от внезапного потрясения, вызванного чтением смертного приговора, в особенности приговора ожидаемого; но, в конце концов, врачи признают, что это возможно». Официальная версия была в информационном тексте, посланном Вольтеру из Петербурга. Текст этот стал известен сам по себе и во второй половине XVIII века был включен в рукописную компиляцию, циркулировавшую во Франции. Кн. Огюстен (Августин Петрович) Голицын купил рукопись в первой половине 1840-х годов «под Аркадой Кольбера», где торговали букинисты. И через 20 лет, в 1863 году, опубликовал ее. Насколько нам известно, эта рукопись до сих пор не проанализирована.
По всей видимости, под влиянием Вольтера официальная версия (смерти от апоплексического удара) повторялась во французской историографии. Публика в Европе была шокирована смертью царевича. Ждала информации. Так, например, Даниэль Дефо призывал дождаться публикации царем отчета о событиях, то есть учитывать не слухи, а официальную версию.
Последняя попала и в художественную литературу.
Обратим внимание на биографию царицы Евдокии, вышедшую в 1816 году. Автор этой книги не совсем ясен. В Интернете и во многих базах данных он указывается как baron Carl Theodor von Uklanski (ум. 1816), писатель из прусской Польши, затем эмигрант в Англии. Откуда взято имя автора — непонятно. Инициалы, стоящие на титульном листе и в конце основного текста, не соответствуют его имени: «U-B. von G.». Переводчик Джон Кортц утверждает, что работа вышла на немецком в Берлине в сентябре 1810 года. В качестве отдельной книги нам таковой найти не удалось. Возможно, это был текст, помещенный в каком-то журнале. Автор работы не знает, что лежит в основе кончины царевича: слишком ли живое воображение, или были применены насильственные действия, но после зачтения приговора он «корчился в ужасных конвульсиях» и на следующий день умер. Автор также приводит официальное заключение.
Интересную позицию в своей историософской работе «Le tsarévitch immolé» занял Ален Безансон, процитировав официальное заключение о смерти, сформулированное Петром, и признав, что не столь важно, пытали ли Алексея перед кончиной или нет. С одной стороны, автор убежден, что царевич был принесен в жертву, а с другой — что в этой ситуации вторично, как он умер.
Укажем вариацию, предложенную итальянским автором Джанкарло Буцци: царевич умер, «говорят, от эмболии». В данном случае это равносильно указанию на сорвавшийся тромб и связанный с этим инсульт.
Новое слово здесь сумел сказать А. В. Лазарев: «Алексей не дожил до назначенной даты (казни. — Д. Г., И. Г.) и умер в тюрьме от разрыва сердца».[8] Остается отметить, что дату казни не назначал никто и инфаркт в качестве причины смерти до него также не называли. Зато предельно корректно закруглил все В. И. Буганов: «Алексей Петрович скончался в Петропавловской крепости, вероятно, от пережитых потрясений».[9]
Добавим сюда еще цепочку рассуждений, связанных с книгой Э. Кросса. Британский литератор Уолтер Севедж Лендор в сатирической пьесе-памфлете «Петр Великий и Алексей», изданной в 1828 году и позднее многократно переизданной, утверждал, что царевич неожиданно умер во время чтения ему приговора. Причина внезапной смерти не оговаривается. Это вполне вписывается в официальную версию. Энтони Кросс, анализировавший работу Лендора, почему-то посчитал, что смерть произошла, «по-видимому, от сердечного приступа». Как автор, Кросс имеет полное право на предположение. Но оно, не подтвержденное никакими умозаключениями (документов здесь быть не может, ибо речь идет о художественном тексте Лендора), требует комментариев. В противном случае возникает очередная версия смерти — от инфаркта, — и мы еще можем увидеть ее развитие.
3. «Аналитико-идеологическая» версия, в основном принятая в официальной историографии — и дореволюционной, и советской, и постсоветской, да и в значительной части зарубежной: здоровье царевича, и так некрепкое, было полностью подорвано применявшимися к нему методами допроса (пытками, в первую очередь битьем кнутом), от последствий которых он, собственно, и умер, хотя чтение смертного приговора могло оказаться последней каплей.
За рубежом близкая позиция была озвучена еще в XVIII веке. Так, Ханс Хекер приводит пассажи из работы 1765 года немецкого философа и историка Йоганна Соломона Землера (Johann Salomo(n) Semler) про царевича — о его «смерти под пытками». Это общее утверждение, которое вписывается именно в рассматриваемую версию событий, а не в седьмую, где говорится, что Алексея Петровича сознательно забили кнутом до смерти, то есть пытку целенаправленно превратили в казнь, а не случайно убили, вырывая показания. Дело в том, что пытка и «мучительная» (квалифицированная) казнь — это разные вещи, у них разные цели.
В России версия, что царевич умер уже после пыток, но в результате них, впервые открыто была сформулирована Устряловым в 1859 году.
Причем, как рассказывает сам Устрялов, он к этому выводу пришел не сразу: «Печатание (VI тома. — Д. Г., И. Г.) продолжалось восемь месяцев, до ноября 1859 года. Когда дело было в полном ходу, я отправился к доброму и умному К. И. Арсеньеву, бывшему сперва профессором университета, потом преподавателем истории цесаревичу Александру Николаевичу (нынешнему императору), узнать от него наверное, как умер царевич? К. И. Арсеньев был крайне болен, не вставал с дивана, меня однако принял. Я разсказал ему все, как у меня написано, т. е. что царевич умер в каземате от апоплексического удара, как свидетельствует Вебер. Арсеньев мне возразил: „Нет, не так. Когда я читал историю цесаревичу, потребовали из государственного архива документы о смерти царевича Алексея. Управляющий архивом Поленов привез бумагу, из которой видно, что царевич 26 июня в 8 часов утра был пытан в Трубецком раскате, а в 8 часов вечера колокол возвестил о его кончине“. Эту бумагу прочли, запечатали и отдали Поленову (который не сказал мне о том ни слова). Я переменил статью о кончине царевича и послал ее на отдельном листе цензору Бекетову. Он подписал ее».[10] Это удивительный фрагмент, который цитируется или пересказывается в литературе, но не анализируется. Судя по пересказу изложенного в документе, речь идет о «Гварнизонном журнале» (точнее, его копии), который Устрялов не только знал, но и опубликовал, тем более что никакого другого документа с такой же информацией до сих пор не обнаружено. Поэтому-то В. А. Поленов ничего ему и не говорил, ибо предоставил все материалы. Просто сам Устрялов из записи в «Гварнизонном журнале» не сделал вывода о смерти от пытки (и правильно не сделал, заметим мы, ибо там не стоит, что царевич был пытан 26 июня утром, но лишь, что был «застенок», то есть допрос, кого и какой — неизвестно). Но этот вывод в середине 1830-х годов сделал по интерполяции К. И. Арсеньев на основании беглого просмотра «Гварнизонного журнала». Именно он четверть века спустя убедил Устрялова, что есть еще какой-то неизвестный тому документ, в котором говорится о пытке. Как результат, в шестом томе был переписан текст, ставший отныне основной государственной версией — что досоветской, что советской, что постсоветской. Таким образом, мы имеем дело с мнением К. И. Арсеньева, озвученным Н. Г. Устряловым, на основании очевидного недоразумения с документами. С этой точки зрения и сама версия является недоразумением. Но как она хорошо легла на официальную идеологию, удовлетворив при этом и консерваторов и либералов!
Ну а читатели книги Устрялова считают, что он делал свои выводы, опираясь на далеко не однозначную запись в «Гварнизонном журнале», им же опубликованную.
М. Семевский, резюмируя Устрялова: «Алексей Петрович умер от пыток, спустя десять часов после третьей виски».[11] Перечислив все свидетельства смерти и признав, что они «более либо менее недостоверны», к этому же выводу пришел Д. Иловайский.[12] Некоторую корректировку в конструкцию Устрялова внес А. Г. Брикнер в 1882 году: «Устрялов не сомневается в том, что „застенок“ утром и кончина царевича вечером находились в самой тесной связи между собою. Мы считаем возможным, что утром 26-го июля пытали не царевича, уже приговоренного к смертной казни, а других лиц, не отрицая справедливости предположения Устрялова вообще, что Алексей умер вследствие пытки».[13] Должны напомнить, что «не сомневается» не Устрялов, а Арсеньев. К позиции Брикнера в отношении пытки утром 26 июня присоединился Н. Костомаров: «…известие о застенке 26 июня может относиться к царевичу, но может относиться и не к нему».[14] С. Р. Долгова и Т. А. Лаптева в комментариях к «Повседневным запискам» А. Д. Меншикова: «Существуют разные версии причин смерти царевича. Наиболее вероятным представляется мнение о его смерти от болезни, вызванной пытками, так как его пытали еще 26 июня утром».[15]
Близкое описание кончины с вариациями встречаем также во многих работах, в том числе и в художественной литературе; иногда оно сопровождается перечислением слухов о насильственной кончине. К вариациям может относиться как возражение против всех остальных причин кончины, так и форма повествования, при которой указание на допрос утром 26 июня и на смерть через несколько часов оказываются в одной фразе или в соседних. Вроде формально смерть не обусловливается допросом, но у читателя возникает именно это впечатление. Почти что афористичную формулу дал в своем словаре Ф. Павленков: царевич «…враждебно относился к реформ<ам> отца, бежал от его гнева за границу и, вернувшись, был приговорен к смерти и † от пыток».[16] Л. Хьюз добавила сюда утверждение о туберкулезе у царевича. Составители альбома «Российский императорский дом» вслед за безымянным автором «Трехсотлетия дома Романовых» даже указали предполагаемую дату казни царевича, хотя смертный приговор так и не был конфирмован Петром, а значит, и дата не могла быть установлена: «Алексей Петрович, измученный тяжелыми нравственными потрясениями и физическими страданиями, скончался раньше дня, назначенного для казни, 27 июня 1718 года».[17] Н. И. Павленко через 150 лет после Устрялова: «Вероятнее всего, смерть царевича стала совокупным итогом выпавших на его долю тяжелых испытаний — следствия, обнаружившего утайку им многих поступков и разговоров, пыток, чтения приговора. Он и прежде не отличался богатырским здоровьем. Допросы и истязания сделали свое дело — в буквальном смысле убили его».[18] Эта позиция оказалась удобной для всех властей и правительственной идеологии (пожалуй, лишь за исключением первых десятилетий советской власти, отголоски чего встречаются еще в 1960-х годах). Действительно, о пытках царевича, во всяком случае с эпохи Н. Г. Устрялова, было известно. Они вполне отвечали методам следствия той эпохи. Царевич оказался виновен, что говорило об объективности следствия. Материалы его тут же опубликовали. Списать кончину измученного человека на результат пыток не составляло труда и одновременно избавляло Петра от обвинений в прямом сыноубийстве. Все-таки прогресс по отношению к Ивану Грозному — «шаг вперед по части цивилизации и гласности…», как честно написал Н. Я. Эйдельман.[19]
Наверное, сюда же можно отнести и запись в книге «Странствования Христофора Гассмана»: «Суровость его (Петра. — Д. Г., И. Г.) известна всей Европе, и многие обвиняют его даже в жестокости, жертвою которой пал его собственный сын. Царевич, который испытал на себе беспощадный гнев отца, который предпочел не иметь вовсе сына, чем иметь труса. Суровость его правосудия кажется действительно чрезмерной, но как бы иначе он мог достигнуть намеченной цели». Автор напрямую не говорит о насильственной смерти, но, очевидно, увязывает ее с гневом отца.
Близкое мнение — в английской периодике эпохи. Это показано, например, в статье Энтони Кросса, где он приводит цитаты из «The historical register» за 1718 год.
К этой же группе следует отнести и текст из наиболее апологетической пропетровской современной работы, которая нам встретилась (автор И. А. Измайлова): «…нет никаких фактов того, что он (царевич. — Д. Г., И. Г.) был действительно убит. Ему вынесли смертный приговор, и, зная Петра, можно не сомневаться, что приговор этот привели бы в исполнение, как и требовалось, открыто. Но Алексей умер в Петропавловской крепости, возможно, вследствие перенесенных пыток».[20] От себя заметим, что сомневаться не только можно, но и должно: открыто приговор не был бы приведен в действие никогда. Петра можно заподозрить в чем угодно, но только не в бездарности как сценариста и режиссера инфернального спектакля «Кончина царевича Алексея», о достоинствах и загадках которого спорим и поныне.
В рамках этой версии попытался выстроить сколько-нибудь упорядоченное описание кончины царевича С. В. Ефимов. Однако плохо сопоставил даты и события. В результате получилась «каша». Вынуждены привести этот текст с небольшими сокращениями, снабдив его комментариями. Подчеркнем, что некоторые из аргументов, которые мы используем в комментариях, будут обоснованы далее.
С. В. Ефимов: «24 июня пытка повторилась <…>. В тот же день Верховный суд <…> приговорил его к смерти <…>. В тот же день после пытки Алексей был приведен в залу, где заседал суд. Алексей мужественно выслушал приговор, после чего его отвели в каземат». Комментарий: нет ни одного документа, подтверждающего, что царевичу зачитывали приговор в зале, где заседал суд, и тем более 24 июня. Идем дальше по тексту: «После возвращения в крепость с царевичем случился припадок <…>. К бывшему наследнику по распоряжению царя были направлены два врача и два хирурга, среди которых личный хирург царской семьи Ж. Гови». Комментарий: присутствие Гови 24 июня является фантазией автора, не подкрепляется ни одним документом и ни одним свидетельством. К тому же 26 июня, в день смерти царевича, он был болен, что, впрочем, еще ничего не говорит о его здоровье в конце дня 24 июня. Продолжаем: «Медики сочли необходимым „растворить жилы“ и облегчить его страдания. По-видимому, врачи распорядились изготовить в расположенной в крепости аптеке Бэра какое-то лекарство, о котором П. Г. Брюс пишет, что „заказанное питье было крепко“. Вполне возможно, что это было сильное успокоительное средство». А вполне возможно, что и не было, добавим мы. Тут имеет место двухзвенная гипотеза (см. выделенные слова), ставящая все построение на грань реалий, ибо каждое звено снижает вероятность события на порядок (то есть в данном случае получается около 1 %). Далее — расхождение по датам: по Ефимову это все происходит вечером 24 июня, а когда мы выстроим временну´ю схему согласно свидетельству Брюса, выяснится, что речь идет о 25 июня (см. во II части настоящей работы).
Далее: «Кровопускание и лекарства не подействовали на ослабленный организм царевича, а, напротив, еще более обессилили Алексея. 25 июня он с трудом смог ответить на несколько вопросов <…> Г. Г. Скорнякова-Писарева. В день смерти царевич Алексей уже не мог принимать пищу, и за столом, который был для него накрыт в соседнем с его комнатой помещении, пообедали врачи и караульные офицеры; среди них находился начальник караула П. Г. Брюс». Комментарий: мы не знаем, отвечал ли царевич «с трудом» или нет; он умер не 25, а 26 июня; в день смерти за столом никто не обедал, ибо вся пища вернулась обратно; караульный офицер за столом был один[21]; Брюс не только не был начальником караула, но, будучи артиллерийским офицером, не имел к гарнизонному караулу никакого отношения.
Далее по тексту: «Утром в крепость приехал Петр I со свитой. При нем врачи пытались в очередной раз привести царевича в чувство. А. А. Вейде, находившийся здесь же в свите царя, принес приготовленное аптекарем Бэром лекарство. Возможно, царь распорядился принять самые действенные меры и использовать любые лекарственные средства, включая очень сильные („крепкое питье“). Вполне понятно, почему последний отдал сосуд с лекарственным питьем не П. Г. Брюсу, а генералу: по традиции, все лекарства для членов царской семьи готовились под строжайшим наблюдением, и врачи отвечали за них головой». Комментарий: 25 июня Петр со свитой был в крепости вечером, а утром — лишь 26 июня. То есть речь идет о 26-м числе. Вводится дополнительное гипотетическое звено. Такое ощущение, что Ефимов один поход Брюса в аптеку — предупредить, дождаться Вейде и вместе с ним принести — превратил в два приноса лекарства: первый раз — 24 июня вечером, второй раз — в день смерти, 26 июня. По запискам Брюса совершенно очевидно, что речь идет не о лекарстве, а о яде (иначе бы аптекарь не бледнел, не «трепетал» и не был «в большом замешательстве», и Вейде не находился бы «почти в таком же состоянии, а, неся стакан с зельем, не шатался бы как пьяный». Далее: «Выпуская „дурную кровь“ и у гипертоников, и гипотоников (а царевич по своему телосложению был, скорее всего, последним), врачи не всегда могли предвидеть исход лечения». Комментарий: если царевич был гипотоником, то откуда у него случился микроинсульт весной 1714 года, после которого его направили в Карлсбад? (см. далее).
Возвращаемся к тексту: «Согласно „Повседневной записке“ А. Д. Меншикова, Петр с высшими лицами государства пробыл у царевича „с полчаса“, после чего покинул крепость». Комментарий: «Повседневные записки делам князя А. Д. Меншикова» говорят в первую очередь о самом Меншикове. Все остальные лица вращаются вокруг него, не исключая и Петра. А вот «Гварнизонный журнал» утверждает, что Петр со свитой, в которую входил и Меншиков, пробыли в крепости не менее трех часов: съехавшись в восьмом часу, уехали в 11 часов; что-то происходило в застенке.
Возвращаемся к тексту Ефимова: «Обратимся опять к „Мемуарам“ П. Г. Брюса. После отъезда царя наступило кратковременное затишье: возможно, что царевич, как это сообщает официальный меморандум, действительно получил прощение и успокоился (возможно, впал в забытье). Но это продолжалось недолго. Не успели врачи и П. Г. Брюс отобедать за приготовленным для Алексея столом, как с царевичем начался очередной припадок, после которого наступила смерть». Комментарий: совершенно невероятное построение, ибо в этот день еду от царевича возвратили нетронутой. Так что ни о каком обеде за столом царевича 26 июня речь в принципе не может идти. К тому же среди 10 человек (вместе с Петром), которые в этот день были у царевича, генерал Адам Вейде не значится, а в описанном Брюсом визите он был в свите. Но тогда тот визит, получение лекарства и обед (точнее, ужин) должны датироваться 25 июня. Продолжаем: «Офицер пишет, что „конвульсии“ начались в скором времени после отъезда царя (то есть в начале 12-го часа вечера) и продолжались до смерти царевича (от 17 до 1830)». Как мы уже показали, речь идет о визите Петра не утром 26 июня, а вечером 25 июня. И часы получаются совсем другими.
Учитывая все вышесказанное, мы вынуждены полностью отвергнуть диссертационное построение С. В. Ефимова. Ну а окончательный вывод автора позволяет присоединить его к «аналитико-идеологической» версии гибели царевича: «Алексей стал жертвой жестоких пыток и сильнейшего нервного потрясения».[22] Однако любопытен следующий пассаж: «Окончательный вывод о причинах смерти царевича возможен лишь после вскрытия его гробницы и изучения останков». Не думаем, что это так. Ибо, если он был задушен подушками, умер от инсульта, излишнего кровопускания или измождения, эксгумация не покажет ничего. Ну разве что голову отрубили…
Завершим мы описание этой версии сентенцией Н. И. Павленко: «Существуют две версии смерти Алексея. Согласно одной, официальной, он умер. По другой версии, его удушили. Так как вторая версия не подтверждается ни одним документом, внушающим доверие, то, вероятнее всего, он умер в результате пыток и нервного потрясения».[23] Ну что ж: и версий много больше, и документы есть, а личное мнение Н. И. Павленко оказывается в рамках описываемой версии.
4. Версия голландского резидента Якоба де Би: «…кронпринц умер в четверг вечером от растворения жил…» На вопрос П. Шафирова 2 (13) июля «о том, откуда взялась у меня мысль, что царевич умер неестественной смертью и что ему вскрывали вены, я ответил, что хотя я и не доверяю этому, <…> но должен однакоже сознаться, что многие разделяют эту мысль». Следствие показало, что информация о самом факте смерти царевича пришла к де Би по двум каналам: через его личного врача, хирурга Гови, в ту пору главного лекаря в Кронштадте, и через Марию-Гендрихс фон Гуссе — повивальную бабку его жены, у которой скоро должны были начаться роды. Гови, по словам де Би, во время допроса, «прислал <…> сказать 7-го числа около девяти часов вечера, что царевич Алексей умер. <…> …я сам отправился к нему, чтобы узнать подробности. Он сказал мне, что царевич, пораженный испугом, умер от апоплексии».[24] Таким образом, более либо менее открыто Гови распространял официальную версию.
С другой стороны, речь идет о 9 часах вечера 26. 6 (7. 7). 1718, то есть о вечере того дня, когда умер царевич. Но Гови в этот день был болен, что подтверждали находившиеся у него тогда же торговые иноземцы Будышку и Бернхгаузен. Фактически это подтверждает и де Би, говоря, что он «отправился» к Гови, а сам Гови показал, что резидент (то есть де Би) к нему явился после торговых иноземцев. А значит, больной и сидевший дома хирург мог пользоваться только той информацией, которую ему передавали: «А когда преставился царевич Алексей Петрович, то он того дня уведомился о том от своего гезеля или подмастерья Алексея Лысина». Это все из личного показания Гови, им подписанного: «Jan: Hoviy». Вопрос следующий, почти риторический: а был ли он болен накануне, 25 июня, когда, собственно, все решалось? И тем более 24 июня — в день, на который все события разместил С. В. Ефимов? Скорее всего, был. Но об этом свидетельств не имеется.
Автор или авторы так называемых «Записок Вильбуа» (точнее было бы сказать, анекдотов) возвращаются к кончине царевича дважды. Первая запись: «Этот принц был приговорен к смерти в связи с мятежом против своего отца и погиб в тюрьме, на двадцать девятом году своей жизни, через несколько часов после того, как ему было объявлено помилование». И далее: «По общему мнению, Царевич умер от сильнейшего потрясения, которое было вызвано в его мозгу сначала постановлением о смерти, а затем помилованием с интервалом в несколько часов. Но те, кто имел точные сведения о происходившем в это время при российском дворе, знают, что Царь, объявив для проформы помилование сына, послал ему хирурга, которому приказал пустить принцу кровь: „Поскольку потрясение было сильнейшим, — сказал он ему, — необходимо произвести обильное кровопускание. И я тебе приказываю открыть ему четыре вены“, что и было в точности исполнено. Поскольку Царь находился в цитадели Санкт-Петербурга, где, по тому, что говорили многие люди, эта операция якобы была произведена у него на глазах».
Этот текст стоит разобрать подробнее. Его оригинал — на французском языке. Номинальным автором считается Франц (Никита Петрович) Вильбуа, с 1698 года до своей смерти в 1760 году служивший в России и прошедший путь от царского денщика до вице-адмирала. Тексты, входящие в этот сборник, публиковались неоднократно начиная с 1740-х годов. Эти годы считаются временем, когда сборник был написан или, добавим мы, писался уже долгое время и был завершен. Версией «Записок…» владел Вольтер. Полностью они были впервые опубликованы отдельной книгой в 1853 году, а в журнальном варианте в 1838 году и в 2006 году переизданы. Однако авторство Вильбуа было подвергнуто сомнению уже в 1872 году Р. Минцлофом. В наше время этой проблеме много внимания уделил С. А. Мезин. На сегодня наиболее вероятными авторами остаются лица, названные еще Минцлофом, — французский дипломат Ж.-Ж. Кампредон и отставной подполковник А. Сикье, «неистощимый шутник», чья психика, по свидетельству современников, находилась на грани нормы. В первый раз они вместе оказались в России в начале 1721 года, а затем с октября 1721 года по начало 1723 года. Таким образом, если эти люди являлись авторами «Записок…», то первый блок анекдотов должен был быть составлен в 1722 году, и никак не раньше. Более того, там есть тексты о смерти Петра в 1725 году, Екатерины в 1727 году, Меншикова в 1729 году. А значит, над текстом продолжали работать и в более позднее время (что вполне мог делать Кампредон уже без участия Сикье)[25], но никто из названных возможных авторов в принципе не мог быть свидетелем убийства царевича и даже не находился в это время на территории России. Если же учесть, что в тексте нет ссылок ни на одного свидетеля, то в основе описания событий лежат слухи, что авторы и подтверждают сами: «говорили многие люди» (то есть как минимум двое). Первый из записанных ими слухов в отношении царевича, который является, действительно, интересным, мы разберем ниже, в главе «Происхождение слухов, историографических мифов и общие соображения». Фиксация в 1722 году слуха о вскрытии вен говорит о том, что он один из самых ранних. При его критике для начала укажем на предельную маловероятность присутствия при этой казни самого Петра. Теоретически такое могло случиться только ночью, после визита к Алексею царя со свитой вечером 25 июня, в ходе которого царевич был прощен. Однако никакие поездки Петра в крепость в ночь на 26 июня не зафиксированы никакими журналами или свидетельствами. Соответственно, вероятность его визита в крепость в этот момент ничтожно мала и определяется в первую очередь фантазиями.
Версию вскрытия вен как основную причину смерти без какой-либо критики принимает С. В. Ефимов: «По некоторым сведениям, именно он (А. Д. Меншиков. — Д. Г., И. Г.) и Екатерина Алексеевна умертвили царевича руками хирурга Ж. Гови, сделавшего ему сильное кровопускание».[26] Он же в своей диссертации: «На допросе вице-канцлер задал Я. Де Биэ вопрос: „Кто тот приятель… который так быстро уведомил о смерти царевича Алексея?“ Дипломат признался, что об этом ему сообщил его друг хирург майор Ж. Гови…» Прервем цитату и напомним, что, согласно показаниям де Би, Гови распространял официальную версию смерти от апоплексии (см. выше). И мы не имеем никаких оснований считать, что он распространял что-то другое. Теоретически мог. Но это на уровне наших домыслов. Продолжим с момента перерыва цитирования: «Через семь лет эти подробности обрастут слухами, и в записках графа А. Рабутина-Бюсси упомянутый хирург будет фигурировать как врач, по приказу Екатерины вскрывший вены несчастному царевичу Алексею». И чуть ниже: «…Рабутин-Бюсси, написавший, что „придворного хирурга Хобби“ прислала Алексею царица Екатерина». Ссылки идут на дипломатический доклад о России, обнаруженный в Венском архиве, датированный 28 сентября 1725 года и опубликованный в 1777 году пастором Антоном Фридрихом Бюшингом (Anton Friedrich Büsching; 1724—1793) в «Magazin für die neue Historie und Geographie». Диссертант приписал этот текст Рабутину-Бюсси, по всей видимости, вслед за Н. Г. Устряловым и К. Валишевским, которые опубликовали обширные выдержки из этого документа. Первый — касающуюся происхождения Екатерины I, а второй — о гибели царевича. Очевидно, что Устрялов просто ошибся в авторстве, ибо не знал, что Рабутин приехал в Россию лишь в 1726 году. Ну а за ним повторил Валишевский. Много осторожнее А. Г. Брикнер, который заявляет, что автор пока остается неизвестным.
Дело в том, что дипломатический документ не подписан, а Антон Игнац Амадеус де Рабютен/Рабутин, граф де Бюсси (Anton Ignaz Amadeus de Rabutin; 1682/1683—28. 8 (8. 9). 1727, СПб.) появился в России лишь 16 (27) апреля 1726 года, как показывает сам Ефимов в своей более поздней работе, но так и не может еще полностью отказаться от его авторства, признавая, впрочем, что в работе мог участвовать легацион-секретарь австрийского посольства Николаус Себастьян фон Гогенгольц (Гохгольцер).
И вот уже И. В. Курукин пишет: «К спорам о том, была ли она естественной или насильственной, можно добавить еще одну версию, изложенную в <…> докладе австрийских дипломатов. Граф Рабутин-Бюсси и секретарь посольства Николаус Себастьян Гохгольцер утверждали, что по распоряжению Екатерины лейб-хирург Ян Гови вскрыл вены царевичу, находившемуся в бессознательном состоянии».[27]
Некоторая хронология. Плейер выехал из России в ноябре 1718 года. Дипломатические отношения между двумя странами фактически были прерваны. Возобновлены в 1721 году, когда в Россию был посланы секретарь посольства Н. С. Гогенгольц и за ним в качестве посла — граф Степан Кинский. Впрочем, Н. Н. Бантыш-Каменский утверждает, что они приехали вместе в сентябре 1721 года. Кинский покинул Москву в июле 1723 года. Гогенгольц уехал из России в мае 1726 года, после того как в апреле того же года прибыл новый посол, граф Рабутин-Бюсси, с секретарем Карами. Но тогда с июля 1723 года по апрель 1726 года единственным австрийским дипломатическим представителем в России оставался секретарь Гогенгольц. Именно он был свидетелем кончины Петра и восшествия на престол Екатерины. А значит, он и является автором «Всеподданнейшего доклада римско-императорскому двору о происхождении и восхождении на трон российской императрицы Екатерины I». Далее встают чисто технические вопросы. «Wien, am 28 Sept. 1725» — это место и дата написания или получения? Если получения, то все ясно. А если написания, то с оказией был передан какой-то текст (может быть, шифрованный, может быть, кусками). И уже кем-то восстанавливался на месте. Письмо, где среди прочего говорится об участии Екатерины в убийстве царевича, никак не могло быть послано по почте из России в сентябре 1725 года. Только с доверенными лицами. Могли быть купцы. Могли быть технические работники дипломатического представительства. Поэтому тот, кто восстанавливал текст и не подписался, — лишь технический работник. Думаем, что это наиболее вероятная цепочка событий.
Содержание письма также противоречит идее авторства Рабутина. Этот человек пользовался доверием императрицы Екатерины и 30 ноября (11 декабря) 1726 года был ею награжден орденами Святого Андрея Первозванного и Святого Александра Невского. А посему приписывание ему рассказа с обвинением Екатерины в убийстве пасынка противоречит логике: таким рассказом он мог порушить свое положение в России и свою миссию (Рабутин содействовал восшествию на престол царевича Петра Алексеевича — Петра II).
Возвратимся к Гогенгольцу. Он приехал в Россию лишь через три с лишним года после гибели царевича. То есть, не только не был свидетелем, но даже не присутствовал в стране во время розыска по делу царевича и гибели последнего. А значит, мог пользоваться исключительно слухами. Его записка, в свою очередь, не дает никаких оснований считать, что ему исповедовался кто-то из палачей. А потому описание Гогенгольца в отношении смерти царевича представляет интерес только как фиксация развития слухов за семь лет, прошедших с момента событий.
Теоретически вскрытие вен хирургом Гови можно допустить, тем более царевичу и так пускали кровь, а при похоронах руки до запястий будут прикрыты рукавами. Но есть несколько возражений.
Во-первых, в день смерти царевича, 26 июня, Гови был болен и сидел дома, о чем мы уже говорили, о чем имеются документы и что подтверждают свидетели, хотя это еще не значит, что он был болен накануне. Во-вторых, о смерти царевича он узнал от своего подмастерья Андрея Лысина, а тот слышал разговор майора Ушакова и адмирала (Апраксина) на Адмиралтейском дворе. В-третьих, очевидно, что перед нами фиксация не свидетельства, а слуха, родившегося в дипломатической среде в качестве интерполяции многолетнего (и далеко не тайного) противостояния «партии Екатерины» во главе с Меншиковым и «партии царевича». Достаточно того, что сама Екатерина и тем более Меншиков в принципе не могли отдавать приказов по умерщвлению царевича. К тому же для такого способа убийства одного человека недостаточно, а когда их много — сложно что-то скрыть. Не случайно в слух вплелась версия, что царевич лежал без сознания.
И последнее — источник. Не сам же Меншиков с Екатериной рассказали австрийским дипломатам о собственном участии в казни. Что касается Гови, то, как тайный палач, он в этом случае должен был молчать как рыба (во всяком случае, до эпохи царствования Анны Иоанновны), если хотел жить, конечно. Причем не только молчать о своем участии в убийстве, но и вообще не разговаривать на эту тему. А он, будучи болен, посылал около 9 часов вечера 26 июня (7 июля) к де Би на`рочного сказать, что царевич умер. Тайные палачи себя так не ведут. На первый взгляд, Гови просто делился «жареными» новостями от избытка впечатлений. Малейший намек на то, что, будучи палачом, он о чем-то проболтался, привел бы к его быстрой кончине. Тем более Гови должен был бы оказаться под ударом в конце весны — начале лета 1727 года, когда Меншиков добился возведения на престол Петра II. Со временем его признания о роли светлейшего князя в казни Алексея Петровича могли бы оказаться смертельно опасными для Меншикова, которому не нужны были живые свидетели. А меж тем Гови лишь неуклонно поднимался в своей карьере, благополучно пережил пять царствований и скончался на шестом в возрасте около 80 лет, в марте 1743 года.
Далее, 3 (14) июля 1718 года, то есть на следующий день после допроса Шафировым голландского резидента де Би, признавшегося, что его информировал Гови, последний был арестован вместе с болтливой повивальной бабкой Марией-Гендрихс фон-Гуссе. При этом де Би ясно написал, что Гови сообщил ему лишь о факте смерти Алексея от апоплексии, и не более того. Если бы хирург был действительно палачом царевича по указанию Екатерины — Меншикова, а в ряде версий и самого Толстого, то не должен был попасть под арест. А раз попал за болтливость, то не должен был выйти из застенков Тайной канцелярии живым, ибо П. А. Толстой, ее начальник, тоже хотел жить. Гови же через пять дней, 8 июля, вышел оттуда целый и невредимый. Как и его «подельники» Мария фон Гуссе, Элизабет Гелдорп и Герман ван Болес (по указу от 19 июля), он был на некоторое время посажен под домашний арест без ограничения общения с приходящими. Причем из Тайной канцелярии он сам был послан к почтмейстеру за двумя «саладатами», которые должны были его потом караулить. И, значит, не обладал никакой секретной информацией, в том числе и той, которой неизбежно владел бы палач. Эти утверждения касаются исключительно вариантов, изложенных Гогенгольцем, Ефимовым и Курукиным, но ничего не говорят против варианта в «Записках Вильбуа». Напоминаем, что, по утверждению последнего, указания давал сам Петр. Мы можем сколько угодно варьировать инициаторов и исполнителей этого способа казни, опираясь на те либо иные анекдоты, однако все они разбиваются о простейший аргумент: нет не только ни одного документа (а их и быть не может), но и ни одногопрямого свидетельства о том, что царевич был убит именно этим способом. Только слухи. А значит, версию вскрытия вен отставляем, ибо есть версии, подкрепляемые свидетельствами очевидцев и прямых участников. Не надо множить сущности…
Несколько слов о хирурге Яне Гови. Нельзя не признать комплекс слухов вокруг него чрезвычайно странным. Да, конечно, он был близок к царской семье и являлся хирургом или лекарем (что одно и то же в ту эпоху). А кровь пускали именно они, а не врачи (поэтому героями слухов о пускании крови не могли быть, скажем, лейб-медики братья Блюментросты). Но этого совершенно недостаточно, чтобы превратить Гови в героя мифа об убийстве царевича. Тем более что наблюдение колодников не входило в его функции: с 1718 года он являлся главным лекарем в Кронштадте, а в день смерти царевича был болен.[28] И возникает явный диссонанс при формировании мифа: палач болеет в день тайной казни, а самый осведомленный человек (П. А. Толстой) об этом не знает. Или наоборот: все это прекрасно укладывается в пазл? Для рождения слуха в такой ситуации требовалась хоть какая-то инициирующая информация. И возникает вопрос: а не могла ли таковая появиться еще до смерти Алексея? Могла же в фольклоре идея убийства царевича отцом возникнуть за 10 лет до самого убийства. Точно так же после вынесения смертного приговора 24 июня могли возникнуть разговоры, что от царевича проще всего избавиться вскрытием вен. Когда же они дошли до Гови, он должен был тут же исчезнуть, если не хотел оказаться в роли палача. Скажем, заболеть. Это было возможно лишь до получения приказа от Петра, если бы таковой состоялся. И не после. Но тогда «заболел» наш хирург уже 25 июня. Однако, вне зависимости от здоровья самого Гови, высказанная мысль была кем-то услышана, и слух родился. Как мы писали, если бы Гови действительно оказался тайным палачом, он должен был бы молчать о событии, чтобы не привлекать к себе внимания. А вот если симулировал заболевание, пытаясь остаться в стороне, то, наоборот, должен был с на`рочными распространять по самому широкому кругу знакомых информацию о смерти Алексея и о ее официальной причине — апоплексии. Официальная причина его полностью обеляла. Ну так мы это и видим на примере де Би. Возможно, были еще люди. Но они держали язык за зубами, и мы их не знаем.
Конечно, все написанное выше не является даже сколько-нибудь обоснованной гипотезой. Так, соображения авторов книги. Тем не менее они позволяют увязать воедино противоречивую информацию. А потому стоят того, чтобы быть принятыми к сведению.
Обратимся теперь к одному из пассажей Е. В. Ефимова: «…в Петербурге в 1718 г. находились еще два гоф-хирурга — Христофор Паульсон и Вильгельм Хорн (Горн)». Пускать кровь царевичу в случае необходимости мог кто-то из них. Но им молва факт убиения царевича отнюдь не приписывает. Впрочем, Б. С. Макаров предлагает другой вариант: «Смерть Алексея Петровича 26 июня (7 июля) могла наступить или в результате инсульта (апоплексического удара), как следствие жестоких пыток и „отложенной реакции“ на смертный приговор 25 июня (6 июля), или, если он оказался крепок физически и морально, ему помогли уйти из жизни врачи Тайной канцелярии. Они под видом лечения умышленно выпустили ему слишком много крови. Имена двух врачей, обслуживавших „колодников“ Тайной канцелярии, известны — это доктор Севальт и лекарь Волкерс. Возможно, что смерть царевича Алексея Петровича именно на их совести».[29] Возможно, да, а возможно, нет. Гадание на кофейной гуще. Макаров ссылается на книгу В. И. Веретенникова «История Тайной канцелярии». Откроем требуемую страницу: там, действительно, упоминаются имена Севальта и Волнерса, но очевидно, что речь идет о значительно более позднем времени, чем июнь 1718 года, когда царевич ушел из жизни: Ушаков жалуется на неаккуратность врачей, а Блюментрост сообщает ему, что «к больным арестантам, кои в крепости содержатся, определен» лекарь Волнерс (надо понимать, что Ушаков об этом узнаёт из письма Блюментроста). И что в случае сложностей Волнерс должен обращаться к доктору Севальту. А если эти два медика оказывались настолько доверенными лицами, что им поручили тайную казнь, Ушаков знал бы о них давно и вряд ли бы жаловался на их неаккуратность. Так что это уже не слух (в слухах эти два имени не упоминаются), а артефакт Б. С. Макарова.
Встреча жены де Би, находившейся на последних сроках беременности, и повивальной бабки Марии-Гендрихс произошла в полдень 29 июня (10 июля), в воскресенье. Впрочем, жена де Би к этому времени уже знала о смерти царевича, а Мария-Гендрихс подтвердила, что «он прошедшего четверга (то есть 26 июня. — Д. Г., И. Г.) был болен, потому что никому мимо ходить позволено не было». Отметим, что слухи о смерти пошли в сам день смерти, хотя информацию скрывали. Так, в доме Марии-Гендрихс «принцевы повара <…> 13 дней кушанье готовили», а в четверг, 26 июня, принесли еду обратно. Стало понятно — что-то произошло. Ее дочь Элизабет Гелдорп на допросе сообщила, что «о смерти его ни от кого не слыхала, кроме поваров, солдат и денщиков офицерских». Это ж сколько людей говорили, и какая широкая первичная база для фабрикации слухов! Ибо если царевич был тайно убит, то посторонних свидетелей не должно было быть в принципе, в том числе и среди «обслуживающего персонала», как сказали бы сейчас. Утверждать иное — значит сильно недооценивать качество работы ведомства Петра Андреевича, как, впрочем, и тщательность Петра Алексеевича. Вся прислуга и солдаты могли видеть живого царевича до определенного момента (до позднего вечера 25 июня), а с какого-то другого (с утра 26 июня) — уже только труп. И, скорее всего, без видимых следов казни. События же в промежутке (то есть в течение ночи) могли быть этим кругом только домыслены.
Версии пускания крови, как, впрочем, и апоплексического удара, облегчались тем фактом, что у царевича было повышенное кровяное давление и, похоже, весной 1714 года он перенес микроинсульт, затруднявший движение правой стороны тела (страдал «апоплексией правой стороны тела»): в Карлсбаде, где он проходил курс лечения в конце июля — августе 1714 года, ему пускали кровь.
5. Версия, описанная шотландцем Питером Генри Брюсом (1692—1757), служившим в России: «…до 6 июля, когда этот верховный суд, с единодушного согласия вынес принцу смертный приговор[30] <…>. На следующий день Его величество, сопровождаемый сенаторами и епископами, явился в крепости, в том казамате (так! — Д. Г., И. Г.), где содержался царевич. Вскоре вышел оттуда маршал Вейде и приказал мне сходить к аптекарю Беру, жившему вблизи, объявить, чтобы заказанное питье было крепко, потому что царевич очень болен. Услышав от меня такое приказание, Бер побледнел, затрепетал и был в большом замешательстве. Я так удивился и спросил, чтó с ним сделалось? Он ничего не мог отвечать. Между тем пришел сам маршал, почти в таком же состоянии, как и аптекарь, и объявил, что надобно поспешить, потому что царевич очень болен от удара паралича. Аптекарь вручил ему серебряный стакан с крышкою, который маршал сам понес к царевичу и всю дорогу шатался как пьяный. Чрез полчаса Царь удалился со всеми провожавшими его особами; лица у них были очень печальны. Маршал приказал мне быть в комнате царевича и, в случае какой-либо перемены, немедленно его уведомить. Тут же находились два врача, два хирурга и караульный офицер: с ними я обедал за столом, приготовленным для царевича. Врачи были немедленно позваны к царевичу: он был в конвульсиях и после жестоких страданий, около 5 часов по полудни, скончался. Я тотчас дал знать о том маршалу, который в ту же минуту донес Царю. По царскому повелению, внутренности из трупа были вынуты; после того тело положено в гроб, обитый черным бархатом, с богатым, золотым надгробным покрывалом. Из крепости перенесено в собор Св. Троицы, где стояло на катафалке до 11 числа (30 июня), когда перенесено опять в церковь и там похоронено подле умершей супруги царевича».[31]
На английское издание мемуаров Брюса опирался А. С. Пушкин, когда записал в «Истории Петра»: «26-го царевич умер отравленный».[32] И. Л. Фейнберг детально разобрал этот сюжет.[33] У Пушкина имелся том записок Брюса, который он по прочтении предлагал дать почитать своему знакомому Д. Е. Келлеру, переводчику дневника Гордона.
Н. Г. Устрялов так охарактеризовал свидетельство шотландца: «Оба показания (в том числе А. Румянцева. — Д. Г., И. Г.) равно не заслуживают вероятия: мнимый Генрих Брюс никогда не был в России, как можно убедиться из нашего обозрения изданных под его именем Записок: по всей вероятности, оне составлены смышленым книгопродавцем».[34] Обозрение записок Брюса Устрялов сделал в первом томе своего сочинения. Он нашел множество несоответствий в датах событий, когда на несколько дней, когда на несколько месяцев, считая это невозможным для дневника, но не усомнившись, что перед ним действительно дневник, а не литературная форма сочинения, основанная на кратких заметках. Он также не нашел следов Брюса на русской службе и сделал вывод: «Решительное молчание наших актов о капитане Брюсе дает повод к сомнению, был ли он когда-либо в России». В конце XIX века принимает доводы Устрялова А. Брикнер. И вот уже Н. Я. Эйдельман повторяет за Устряловым: «…подробности насчет отравления были недостоверны: записки Брюса считаются едва ли не подделкой конца XVIII в.».[35] С. А. Мезин, перечисляя неформальные материалы, касающиеся кончины царевича, называет и «записки Брюса, выдававшего себя за участника трагических событий».[36] Другими словами, автор не считает, что Брюс действительно участвовал в событиях, или как минимум сомневается в этом. Э. Г. Кросс, анализируя мемуары Брюса, от окончательных выводов воздерживается. И. Л. Фейнберг: «Достоверность сведений об отравлении царевича Алексея, сообщаемых Брюсом, как и записок Брюса в целом, давно, и с полным основанием, поставлена под сомнение русскими историками».[37] Ну что ж, это самый легкий способ отделаться от неудобных записок. И аргументов не надо. Ну а «полные основания», о которых говорит Фейнберг, нам неизвестны.
Признавая записки Брюса за реальный, а не фальсифицированный документ, Я. А. Гордин занимает резко отрицательную позицию по отношению к высказываниям мемуариста о царевиче: «Удивительно, но, когда речь заходит об Алексее, Брюс не утруждает себя элементарной последовательностью. Одни компрометирующие царевича вымыслы противоречат другим», «…мы имеем дело с откровенной и небрежной, но целенаправленной ложью. Можно только гадать, что заставляло шотландского эсквайра с такой страстью и настойчивостью клеветать на русского царевича. Вряд ли это было прямое задание. Мемуары сочинялись уже в Европе, после смерти Петра. Это была тенденция — убийство законного наследника престола необходимо было объяснить и оправдать», «…образец энергичной и беззастенчивой дезинформации <…> истоки которой прослеживаются в роковом „Объявлении“ 11 октября 1715 года и которая призвана была оправдать расправу с неугодным наследником».
Разберем обвинения Я. А. Гордина чуть более детально. Среди нескольких примеров клеветы он приводит следующие пассажи Брюса: «„Бросалось в глаза, что царевич никогда не появлялся ни в каких общественных собраниях, когда у его величества бывали все высокопоставленные особы по таким случаям, как дни рождения, празднования побед, спуск кораблей и т. д.“. Но мы убедимся, что Алексей постоянно принимал участие в подобных празднествах». Добавим сюда еще: a) фразу из записок Брюса, которую цитирует Гордин (речь идет о начале 1714 года): «Царевич прибыл в Москву этой зимой. Там я и увидел его первый раз <…>. Я часто ходил с генералом сопровождать царевича, и он часто приходил в дом генерала»; б) пассаж из книги Гордина о том, что царевич добросовестно выполнял указания Петра: «Последнее, как мы знаем, совместное участие в публичных событиях — в феврале и марте 1714 года. А затем обострение болезни и по требованию врачей отъезд в Карлсбад, откуда Алексей возвращается в октябре того же года»; в) чуть выше: «Этим подтверждается появившееся весной 1714 года сообщение, что у наследника „апоаплексия (так! — Д. Г., И. Г.) правой стороны тела“».[38] У него также подозревали чахотку.
Итак, Брюс имел возможность видеть царевича в первые месяцы 1714 года, в том числе в домашней обстановке, а с июня по декабрь 1714 года царевич для него был недоступен. Другими словами, основное впечатление должно было сложиться в 1715 году, о котором нам в отношении Алексея Петровича почти ничего неизвестно. Для того чтобы такое мнение сложилось, достаточно, чтобы царевич не принял участия в паре празднеств, они же — попойки. Аргументация же Гордина (и очень весомая, заметим мы) относится к периоду до весны 1714 года, то есть до отъезда царевича на лечение в Карлсбад. Не забудем, что на 1715 год Алексей Петрович — это уже человек, переживший чахотку и микроинсульт, а также много передумавший в Карлсбаде (не случайно именно там он конспектировал Барония, что вызвало позднее интерес Тайной канцелярии, пославшей к нему 25 июня 1718 года Скорнякова-Писарева). И в этот год произошло что-то неизвестное нам (как отмечает Гордин), а потому роковое письмо Петра, датированное 11 октября и переданное царевичу 27 октября, стало для нас, сторонних наблюдателей, событием «совершенно неожиданным и малопонятным». А так как мемуары писались Брюсом через три с половиной десятилетия после этих событий, то впечатление от 1715 года могло задним числом распространяться и на 1714 год — нормальная ситуация для этого рода литературы (в отличие от дневников и эпистолярных текстов).
И вот здесь мы сталкиваемся с труднообъяснимыми пассажами Брюса о празднествах победы при Гангуте, проходивших 9 (20)—10 (21) сентября 1714 года в Петербурге. Он описывает прием, который князь-кесарь Ромодановский дал в своем доме 10 (21) сентября 1714 года. Далее по переводу Ю. Н. Беспятых: к дому были направлены батальон гвардейцев и рота гренадер, которые «проделали все экзерциции. Царевич, все еще будучи лишь гренадерским сержантом, прошел весь путь справа с алебардой на плече. Когда проходил мимо своего дворца, его супруга принцесса, выглянув <…> и увидев, как „величественно“ он марширует, лишилась чувств, и ее отнесли в постель. По завершении экзерциций всех офицеров пригласили принять участие в приеме, но низшие чины остались под ружьем, и царевич простоял на своем посту, пока батальон не повели обратно. Царевич был подвергнут этому унижению за пренебрежение своими обязанностями — он не встречал отца при его триумфальном входе <…>. Однако его величество, услышав о болезни принцессы и о ее причине, навестил принцессу и сказал, что ей не следует удивляться сержантскому чину принца, ибо он, царь, сам прошел через все низшие ступени <…>. И хотя принц не исполнял должным образом своих обязанностей, царь все же <…> способствовал присвоению ему первого офицерского чина — прапорщика гвардии <…>. Празднования по упомянутому поводу продолжались довольно долго, так как вельможи поочередно устраивали приемы. Но несмотря на недовольство царя тем, что принц ранее пренебрегал своими обязанностями, тот ни разу не появился ни в одном из этих общественных собраний, хотя регулярно получал уведомления от генерала Брюса, неоднократно посылавшего меня к нему с известием о неудовольствии его величества отсутствием принца. Но старая отговорка — нездоровье — всякий раз была оправданием».[39]
Однако царевича не было в Петербурге до декабря 1714 года, и все, что в рассказе Брюса его касается, либо взято из ситуаций на других торжественных приемах, случившихся в следующем, 1715 году, либо кем-то рассказано Брюсу на основании недостоверных слухов. Очевидно, что здесь идут напластования реальных событий, слухов и собственных впечатлений как этого, 1714 года, так и следующего, 1715-го, описанные по памяти и по каким-то наброскам через 32—33 года после событий. Если парад Брюс еще мог видеть со стороны и обознаться издалека, приняв высокого гренадера за царевича (а мог и не видеть, добавим мы, и тогда обознался тот, кто ему рассказывал), то в комнате принцессы вместе с царем он точно не был. Он вполне мог не знать, что царевич уехал в Карлсбад. А мог знать, но через треть века забыть об этой детали; а вот тот, кто рассказывал ему, в этом случае не знал и т. п. Фантазии можно множить. Единственное, что нет оснований подвергать сомнению, — это то, в чем П. Г. Брюс сам участвовал: бывал у царевича по приказанию Якова Брюса. Однако это могло быть лишь в 1715 году. Для того чтобы в его рассказе появилось слово «неоднократно», достаточно было двух раз, когда он звал царевича на очередной прием. Это вполне могли быть знаменитые петровские ассамблеи (во всяком случае, и они тоже), возникшие задолго до указа генерал-полицмейстера Девиера от 26 ноября 1718 года. Первая ассамблея прошла 24 января 1714 года (19 февраля и 17 марта они проходили у самого Алексея Петровича). В 1715 году зафиксировано три ассамблеи: 2 и 19 февраля в Зимнем дворце Петра I и после 27 марта — у Г. И. Головкина.
А вот с чином сержанта не все так просто. Читаем запись Вебера, относящуюся, очевидно, к концу 1714 года: «Царь приказал предписать царевичу, чтобы он, окончив лечение в Карлсбаде, явился в Петербург. Когда пришло к нему это повеление, а также и в своем ответе на оное, царевич обнаружил мало охоты исполнить его; ходили слухи, будто он был недоволен тем, что до сих пор числился только сержантом». Итак, информация о сержантском чине и о том, что низкий служебный ранг раздражает царевича, циркулирует в 1714 году. Сам Вебер признаёт, что это слухи. Вопрос в том, насколько они отражают реалии.
Что за падение принцессы Шарлотты на лестнице в середине августе 1715 года, когда она сильно ушибла левый бок и потом долго мучилась от последствий, вынужденная значительную часть времени находиться в постели?
Не оно ли стало основой для слуха о ее обмороке, падении и перенесении в кровать, описанного Брюсом (сам Петр в это время находился в Ревеле, на флоте)? В этом случае слух о маршировке царевича в форме сержанта и обморокe принцессы в сентябре 1714 года дошел до Брюса не ранее осени-зимы 1715 года.
В рассказе П. Г. Брюса, пожалуй, реален еще и сам факт приема у князя-кесаря. Хотя автор не пишет, что в нем участвовал, но уж больно крупное, запоминающееся событие.
В отношении кончины царевича Брюс описывал то, что видел сам. А вот за этой границей приводимые им факты вызывают вопросы. Дело в том, что в окружение Петра Брюс не входил; не имел отношения ни к царской семье, ни к Тайной канцелярии, в гвардии не служил. То есть информацию получал из вторых, а то и третьих рук как офицер, находившийся тогда при Вейде. А Вейде (в отличие от Толстого и Ушакова) — это с точки зрения следствия источник уже второго уровня. Когда Брюс писал мемуары, то должен был иметь официальные издания (как в оригиналах, так и в одном из переводов) по делу царевича: «Манифест об отречении» и «Объявление розыскного дела», содержавшие ту информацию, которую Петр хотел распространять о своем сыне. На это и опирался, добавляя сюда какие-то реальные факты из собственных пометок и из глубин своей памяти. То есть дезинформация здесь идет не на уровне Брюса, а на уровне Петра. И в случае Брюса мы можем наблюдать, насколько она оказалась действенной. Не случайно Я. А. Гордин не может понять, почему Брюс писал именно так. На наш взгляд, мемуарист был совершенно честен. Просто здесь мы сталкиваемся с продуктом и результатом петровской пропаганды.
Является ли ситуация с Брюсом единственной или можно назвать еще? Если да, то это окажется независимым подтверждением нашей позиции. Ну что ж, посмотрим, что пишет человек, который провел в России почти четверть века (с 1712 по 1737 год), в том числе с 1716 года занимая пост секретаря прусского посольства, — Иоганн Готгильф Фоккеродт (Фокеродт): «У <…> наследника никогда не было ни намерения, ни духа на составление замысла против правления или жизни отца. Он никогда и ничего не искал больше того, как бы ему привести себя в безопасность от ненависти и гонения отца, как бы при том пользоваться тою свободой, чтобы каждый день бражничать с своими попами да с прочими любимцами, обыкновенно негодными и недостойными людьми, и вовсе не утруждать себя никакими делами». Этот текст написан в 1737 году по запросу прусского кронпринца, будущего короля в Пруссии (так! — Д. Г., И. Г.) Фридриха II. И предназначался для Вольтера. Фоккеродт по своему положению до 1716 года вряд ли знал царевича лично, а потом не имел уже такой возможности. И мнение его опирается на опубликованные Петром документы. То есть И. Г. Фоккеродт — такая же жертва петровской пропаганды, как и П. Г. Брюс. С другой стороны, это значит, что уже в первой трети XVIII века, благодаря той же пропаганде, возник стереотип, который проник в сочинения и Брюса и Фоккеродта, а они, в свою очередь, этими сочинениями его лишь распространяли и усиливали.
При характеристике Брюса ряд авторов (Ю. Н. Беспятых, С. В. Ефимов, Н. Ю. Павлова) предпочитают останавливаться на фразе Н. Устрялова: «В числе иноземцев, служивших в России и писавших о Петре Великом, <…> наиболее замечательны <…> и капитан Брюс», а не на его же указаниях о недостоверности мемуаров этого артиллерийского капитана. Обе фразы воедино свел Е. Е. Дмитриев: «Позиция <…> самого Устрялова представляется весьма противоречивой: так, сперва он относил П. Г. Брюса, наряду с Дж. Перри и А. Гордоном, к числу „наиболее замечательных иноземцев, служивших в России и писавших о Петре Великом по возвращении в отечество“. Затем, не встретив упоминания о капитане Брюсе в известных ему документах петровского времени, Устрялов уже сомневался, был ли тот когда-либо в России».[40] К глубокому сожалению, проблема не в непоследовательности Устрялова, а в историческом значении слова. Вот что говорит словарь В. Даля: «Замѣчательный, стоющiй замѣчанiя, вниманiя, примечанiя, необычный или удивительный». И только в XX веке появляется значение, которое ему придают упоминаемые выше авторы, но которое никак не мог использовать Устрялов: «выдающийся, необыкновенный по своим качествам <…> очень хороший», впрочем, и прежнее значение тоже сохраняется. Так что никакого противоречия нет: Устрялов отнюдь не хвалил записки Брюса, а использовал слово «замечательные» в его первом, ныне почти забытом значении, как «стоющие замечаний». А сами замечания были отрицательными.
Но вот собственное мнение Ю. Н. Беспятых, занимавшегося описаниями раннего Петербурга: «Помещенные в „Мемуарах“ сведения вполне достоверны. <…> …изложенные им (Брюсом. — Д. Г., И. Г.) сведения вполне надежны и могут быть полезны исследователям».[41] Объективное мнение высказывает Я. А. Гордин в предисловии к публикации русского перевода той части мемуаров Брюса, которая касается Персидского похода (это не характеристика царевича): «Брюс, безусловно, был в России и обладал обширной информацией <…>. <…> Иногда он доверчиво воспроизводит разного рода апокрифы и слухи. (Однако. — Д. Г., И. Г.) Там, где Брюс опирается на собственный опыт и на него не влияют привходящие обстоятельства, он вполне достоверен, и его воспоминания являются весьма ценным источником».[42]
Укажем на факт в тексте Брюса, который мог отметить только реальный участник событий: упоминание аптекаря Бера, «жившего вблизи». Дело в том, что имени этого человека нам не удалось найти нигде, кроме как в документах по делу царевича. Уже упоминавшаяся Элизабет Гелдорп, жившая в крепости, отмечала, что в четверг, 26 июня, она с матерью своею «была у жены аптекаря Бера». То есть Бер жил в крепости, по-видимому, недалеко от того места, где находилась аптека. Он был либо англичанином (если судить по написанию его фамилии в книге Брюса: «Bear»), либо немцем (Bähr/Behr). В этой ситуации одного упоминания имени аптекаря в записках Брюса достаточно, чтобы сделать ничтожными все утверждения о их фальшивости.[43] Ну а после признания этого факта остается рутинная критика источника, выяснение степени искажения событий в памяти мемуариста или соответствия тех или иных сведений историческим реалиям.
Версия Брюса. Продолжение
Надо представлять возможный уровень искажений. Брюс наверняка делал какие-то пометки и записи, ибо книге придан почти что дневниковый характер. В России он служил в 1710—1724 годах, однако писал ее, уже уйдя в 1745 году на покой, то есть через 25—35 лет после событий. Писал на немецком, а в 1755 году перевел все на английский. Даже если исключить неточности, возникшие при переводе, то столь длительный промежуток между событием и его описанием с неизбежностью смещает часть мелких деталей. Вторая возможность для искажений — сама публикация записок, которую осуществляла его вдова по рукописи через четверть века после кончины супруга. Именно этим мы объясняем тот факт, что датировка гибели царевича в фонарике (типографской маргиналии) на полях отнесена к 1717 году, — это явное творчество редактора, а не автора, тем более что в немецком издании, сделанном с английского, это уже 1718 год. Таким образом, хотя формально перед нами почти что дневниковые записи, их критика должна быть такой же, как мемуаров. Именно таковой заголовок — «Memoirs» — стоит на титульном листе книги. Замечания же Н. Г. Устрялова о хронологических несоответствиях лишь доказывают, что дневниковая форма записей носит литературный, а не реальный характер.
Известность версии гибели царевича, изложенной Брюсом, связана не только с двумя изданиями его книги на английском (1782; 1783) и с одним изданием на немецком (1784) языках[44], но и с полной цитатой, касающейся гибели царевича, которую поместили в своих записках У. Кокс и в своей «Истории… России» — Н. Г. Леклерк. Записки Кокса, впервые появившиеся из печати в 1784 году, за 20 лет выдержали шесть изданий и были чрезвычайно известны. Позднее, в 1830-е годы, обширно цитировал и Кокса и Брюса Джон Барроу. Его книга с 1832 по 1900 год выдержалa не менее 20 изданий.
Необходимо отметить: слух о том, что царевич был отравлен, циркулировал задолго до публикации записок Брюса. Правда, имелось три варианта этого конструкта с точки зрения инициаторов.
Первый — обезличенный. Его в качестве недостоверного, но распространенного слуха находим уже у Ивана Нестесураного (Ж. Руссе де Мисси) в 1726 году; отравление, как и конвульсии, упоминает А. Катифоро, первое издание книги которого вышло в 1736 году[45]; в 1740 году о том же писал Дж. Банкс; в 1755 году именно как о слухе — А. Гордон.
Во втором варианте отравление приписывалось Петру. О нем как о слухе в 1731 году пишет герцог де Лириа; его опять-таки как слух упоминает Вольтер, а в письме И. И. Шувалову от 7 ноября (н. ст.) 1761 года пишет про «Нестесураного» (Жана Руссе де Мисси), что тот, в своем сочинении (1725—1726), «не может скрыть того факта, что вся Европа считала Алексея отравленным».
В третьем варианте инициатором отравления оказывалась Екатерина (его пересказывает все тот же Вольтер). На ее защиту бросился голштинский дипломат Г. Ф. Бассевич (1680—1749): «Недавно какой-то безымянный историк возвестил, что вся Россия была убеждена, будто Алексей умер от яда, приготовленного рукою его мачехи. Между тем люди, много лет прожившие в России, никогда ничего не слыхали об этом. Петра Великого не щадили подозрениями в отравлении сына <…>. Если ради короны для своего семейства она (Екатерина. — Д. Г., И. Г.) не убоялась преступления, то почему не избавилась также и от молодого царевича* (*Впоследствии Петра II) <…>? Да и осмелилась бы она отравить Алексея против воли царя и, так сказать, перед его глазами?» Тот же Бассевич утверждает, что сам слышал, как царь говорил герцогу Голштинскому, что Екатерина просила Петра не приводить смертный приговор в исполнение, а постричь царевича в монахи. Сам Вольтер и в «Анекдотах», и в «Истории Российской империи» подчеркивает благородное поведение Екатерины, снимая с нее какие-либо обвинения.
Уже в августе-сентябре 1718 года ганноверский резидент В. К. фон Вебер полагал в письме к Жану Робетону, секретарю короля Георга I, что царевича отравил доктор Арескин. Как подчеркивает П. Бушкович, Вебер питал к последнему личную неприязнь.
О циркулирующих слухах про отравление пишет в 1742 году и Елиазар де Мовийон. Он считает их недостоверными, однако признает, что если бы царевича действительно отравили, то это был бы акт милосердия со стороны царя, избавивший царевича от ужаса публичной казни. В июне 1763 года в отзыве на второй том «Истории Российской империи» Вольтера английская «The Monthly review», соглашаясь с тем, что царевичу вряд ли отрубил голову его отец и его вряд ли отравила Екатерина, задает вопрос: а не был ли он отравлен кем-либо другим?
К. Валишевский: «В сборнике анекдотов, напечатанных в Англии, также находится рассказ о яде, которым была пропитана бумага, врученная царевичу с приговором суда». Речь идет об английском переводе криминальных историй («Избранная коллекция необычных и интересных историй вместе с судебными процессами, поводом для которых послужили зафиксированные в них экстраординарные факты»), «надерганных» из сборников знаменитых юридических процессов, которые составлял французский адвокат Франсуа Гейо де Питаваль (François Gayot de Pitaval). Сама книга указана у Минцлофа без комментариев, а рассказ об отравлении воспроизвел также А. Брикнер, который описал и ряд других западных работ (как правило, без точных ссылок и с заголовками в русском переводе), посвященных царевичу.
В голландской пьесе 1834 года «Peter de Groote: Zar van Rusland» («Петр Великий, царь России») Арента ван Халмаля (A. van Halmael) яд Алексею преподносит сам Петр.
Интересные материалы для раздумий содержатся в дневниковых записках А. О. Смирновой-Россет. Запись от 3 марта 1845 года: «Говорят, что нашли бумаги и письма, ясно доказывающие отравление царевича Алексея Петровича и раскаяние Петра, он посылал денщика за ядом. Тютчев говорит, что смерть эта была une terrible necessité* (* ужасная необходимость). Князь Павел Гагарин очень справедливо заметил, что такое преступление ничем не оправдывается…»[46] Издатель записок С. В. Житомирская дает неточный комментарий. Рассказав о письме А. Румянцева, опубликованном в «Полярной звезде» в 1858 году (см. ниже версию под № 6), она пишет: «Другое письмо Румянцева к Титову <…> появилось в „Отечественных записках“ (см. об этом: Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия. М., 1984. С. 65—77). Вероятно, слух об этой публикации и передает Смирнова». Но в этом письме, написанном, скорее всего, во второй половине февраля 1718 года (см. далее) нет ни слова ни об отравлении царевича, ни вообще о его смерти. Никто о ней еще не говорит: до трагической развязки — четыре месяца, а до начала петербургского розыска — два. Житомирская ссылается на работу Эйдельмана, а не на саму публикацию письма. Последнюю, судя по ее же комментариям, она не держала в руках.
Однако идем дальше. В этом же томе сочинений А. О. Смирновой-Россет опубликованы ее «Автобиографические записки» с разделом «Воспоминания о детстве и молодости». Нас заинтересовал не основной текст, а дополнительные фрагменты, в него не вошедшие: «Несколько лет по вступлении на престол императора Николая поручено было графу Блудову очистить рассеянную кипу бумаг, лежащую на письменном столе покойного императора; он <…> нашел записку Петра I генералу, которому поручено было покончить с несчастным царевичем Алексеем. У него болело горло, и аптекарь приготовил лекарство, которое было причиной его смерти. С тех пор все аптекари в России немцы — у них де более порядка».[47] С. В. Житомирская дает следующий комментарий: «Рассказы о документах, обнаруженных при разборе в 1830—1831 годах архива Зимнего дворца и материалов Московского главного архива Министерства иностранных дел, Смирнова могла слышать от самого Блудова. Однако, сведения, сообщаемые ею о смерти царевича Алексея и касающихся ее бумагах, вполне апокрифичны. Смирновой версию об отравлении царевича мог передать и Пушкин, в свою очередь узнавший о ней из Записок Брюса на английском яз. (см.: Фейнберг И. Л. Новые данные о работе Пушкина над историей Петра (Пушкин и „дело царевича Алексея“) // Вестник АН СССР, 1955. № 1. С. 83—95). Записки Петра I „генералу“ с приказом убить Алексея Блудов обнаружить не мог». «Почему не мог?» — спросим мы. Другой вопрос: что это мог быть за документ? Житомирская продолжает: «Скорее всего речь идет об инструкции Петра П. А. Толстому и А. И. Румянцеву по поводу мер к возвращению Алексея из Вены в Россию». А это-то здесь при чем? Перепутать инструкцию по поиску с указанием о казни — это надо суметь.
В этом комментарии есть еще одно очень сомнительное утверждение. Житомирская пишет о разборах Блудовым больших архивов в 1830—1831 годах. И это явно не бумаги со стола покойного императора. Но разбору 1830—1831 годов предшествовал другой. Вот как его описывает В. И. Веретенников: «Когда со вступлением на престол Имп. Николая Павловича Министр Императорского Двора кн. Волконский представил ему описи дел кабинетского Архива в ноябре 1826 года, то между прочими делами под № 5 значились „два сундука больших с неизвестными делами, запечатанные“: собственноручной резолюцией Императора Николая было поручено с. с. Блудову распечатать, осмотреть и донести. Во исполнение этого высочайшего повеления Блудов, по приглашению кн. Волконского, 8 декабря 1826 года прибыл в Кабинетский Архив и с помощью двух чиновников вскрыл эти ящики, разобрал и описал в них имеющиеся дела, и описи эти за своею подписью понес на Высочайшее благоусмотрение. Из этой составленной Блудовым описи ясно видно, что в распечатанных сундуках он нашел, во-первых, дела по царевичеву розыску, и во-вторых, дела Тайной Канцелярии Петровского времени, как прямо и гласили этикеты на сундуках, найденных им внутри ящиков, причем ясно было, что кто-то уже рылся и хозяйничал в лежавших там делах. По представлению Блудова, Высочайше было повелено перенести все эти дела на хранение в Архив Коллегии Иностранных Дел, куда они и поступили в 1827 году».[48]
Этот разбор архивных дел Блудовым уже значительно ближе к тому, что описывает Смирнова-Россет. Однако рассказы ни Житомирской, ни Веретенникова не исключают того, что отдельный ворох бумаг мог быть еще и на столе покойного императора. В этом случае их тоже разбирал, скорее всего, Блудов и тогда же, в декабре 1826 года.
Попробуем проанализировать записки Смирновой-Россет, забыв о крайне неудовлетворительных комментариях. Отметим, что строчки в дневнике за 1845 год коррелируют с более подробной записью в дополнительных фрагментах, однако в самих этих фрагментах имеется внутреннее противоречие. С одной стороны, есть записка с указанием «покончить» с царевичем, а с другой — совершенно очевидная попытка свалить все на ошибку аптекаря (надо понимать, русского), после чего в аптекари стали рекрутировать лишь немцев как лиц более аккуратных (видимо, во избежание повторных ошибок).
Что теоретически могло оказаться на столе Александра I? Первое, что приходит на ум, — русский перевод соответствующих страниц книги П. Г. Брюса, сделанный специально для императора. Оказались же в архиве Румянцева документы, выписанные из русского перевода Катифоро (см. ниже). Однако у Брюса нет ничего о больном горле. Я. А. Гордин на полные сомнений комментарии С. В. Житомирской, допускавшей, что текст Смирновой-Россет восходит через Пушкина к Брюсу: «Сомнение вполне резонное. Но кое-что заставляет задуматься. В мемуарах Брюса, как мы знаем, исполнителем убийства был генерал Адам Вейде[49], соратник Петра с его юности, лицо доверенное, который действовал, конечно же, по прямому приказу царя, а главное — такая очень конкретная деталь, как „болезнь горла“ царевича, — повод для приготовления лекарства. Не очень верится, что Александра Осиповна с ее цепкой памятью на подробности могла эту болезнь придумать. У Брюса этого нет».[50]
Если рассказ о немецких аптекарях явно имеет признаки анекдота и, возможно, принадлежит Д. И. Блудову, то с «больным горлом» все не так очевидно. Хотя и здесь Блудов мог быть автором, ибо рассказал то, о чем должен был молчать, и мог пытаться смягчить ситуацию, добавив про болезнь горла и сделав, таким образом, аптекаря крайним. А мог и не быть автором. И тогда речь, действительно, идет о какой-то записке. Что касается Петра, то даже на таком уровне он скрывал свои намерения. Хотя, конечно, сомнительно, чтобы Петр оставил такой след. Ну а если уж след возник, то он должен был быть нейтральным.
В принципе любое дополнительное предположение уменьшает вероятность описываемого события едва ли не на порядок (зависит от ситуации), и чем их меньше — тем лучше. Поэтому для анализа ситуации призна`ем, что история рассказана Смирновой-Россет точно. Сразу отметаем как не имеющее обоснований заключение С. В. Житомирской, что Блудов не мог обнаружить записку Петра с приказом убить Алексея, ибо российский император (в данном случае Александр I) — единственный человек в стране, у которого на столе мог быть подобный документ. Ежели, конечно, он существовал.
Однако, учитывая теоретическую возможность описываемых Смирновой-Россет событий и отсутствие обоснованных возражений, ее рассказ можно принять в качестве непрямого свидетельского показания, где рассказчик выступает вторым звеном (первое звено — Д. И. Блудов).
Теперь сведем воедино все то, что говорит против перевода текста Брюса и что говорит (хотя бы косвенно) в пользу записки, ныне неизвестной. Так, в пользу записки говорит отсутствие имени генерала в рассказе, ибо стандартное обращение Петра в его корреспонденции состоит из слова «господин» и чина. Здесь: «господин генерал». А в данном случае тем более имя не стоило афишировать. Отсутствие имени аптекаря в записке для Петра — нормально. А вот в тексте Брюса есть оба имени, но исполнителем является не генерал. Поэтому если бы это был перевод Брюса — то стояло бы имя Вейде и он бы был маршалом (так запомнил сам Брюс), а также не было бы анекдота про немцев-аптекарей, ибо тот, который готовил яд, носил отнюдь не русскую фамилию Бер/Beer/Behr. В России же немцами именовали едва ли не всех европейцев, исключая славян. История про горло, которой нет у Брюса, в записке как раз могла быть. И тогда она — без имен и с указанием на болезнь сына — вполне нормальна и нейтральна. Но в этом случае Петр должен был заранее предупредить и аптекаря Бера, и генерала Вейде. А нейтральная записка с заботой о сыне должна была запустить механизм подготовки яда. Именно после ее получения (сразу или через некоторое время — по ситуации) Вейде должен был послать Брюса в аптеку.
Итак, наше заключение: нейтральная записка Петра без имен и с указанием на больное горло царевича, о которой пишет А. О. Смирнова-Россет, вполне могла существовать, и если она была уничтожена, то не ранее 1827 года. Скорее всего, на ней и дата не стояла. Впрочем, она по своей краткости и нейтральности могла до сих пор не привлекать внимания исследователей и еще может всплыть при публикации тома «Писем и бумаг Петра Великого» за 1718 год. Однако записка говорит не о том, что царевича отравили, но лишь о том, что отравление готовили и, судя по всему, готовили те же лица, что упоминаются Брюсом. Информацию, что яд был дан царевичу и тот от этого яда умер, домысливает уже сам читатель вместе с автором мемуаров.
В 1909 году была сделана даже попытка понять, каким ядом травили царевича — крысиным. С. В. Ефимов: «С. С. Шереметев на основании известия П. Г. Брюса делает вывод, что „конвульсии в подобном случае — признаки стрихнина“».[51] Ну а стрихнин — это как раз один из крысиных ядов, ныне, правда, не используемых с этой целью.
В наше время появилась еще одна разновидность идеи об отравлении: «Оба суда приговорили виновного к смертной казни. Царевича посадили в крепость. Здесь царевич умер в тот же день, по-видимому, от принятого им яда на 28 году жизни». Не будем придираться к тому, что из двух судов смертный приговор вынес только один, но идея самоубийства встречается впервые.
6. Версия, рассказанная в «письме А. Румянцева» от 27 июля 1718 года.[52] Письмо очень большое, публиковалось неоднократно и целиком, и в подробном пересказе с выдержками разной длины, а потому резюмируем лишь то, что нужно для нашего исследования. После рассказа о пытках, о суде, о казнях сообщников царевича и о приговоре суда Румянцев утверждает, что, «как Царевич в те поры недомагал, то его к суду для объявки приговора не высылали, а поехали к нему в крепость» зачитывать смертный приговор светлейший кн. Меншиков, канцлер граф Г. Головкин, тайный советник П. Толстой и он сам. По контексту это происходило 25 июня: «Едва же Царевич о смертной казни услышал, то зело побледнел и пошатался, так что мы с Толстым едва успели под руки схватить и тем от падения долу избавить. Уложив Царевича на кровать и наказав охранение его слугам, да лекарю…» Прервем рассказ. Царевичу, действительно, стало плохо. Это еще не инсульт, но возможная исходная точка идеи об апоплексическом ударе или параллельный ей исток. Далее все четверо «отъехали» к Петру с рапортом. Он выслушал и дал «тайное приказание» П. А. Толстому, А. И. Румянцеву, генерал-поручику И. И. Бутурлину и лейб-гвардии майору А. И. Ушакову «съехаться к его Величеству во дворец в первом часу по полуночи. Недоумевая ради коея вины сие секретное собрание будет, я прибыл к означенному времени во дворец <…> увидел Царя сидяща и вельми горююща, а вокруг его стояли: Царица Екатерина Алексеевна, Троицкий Архимандрит Феодосий <…>, да Толстой, да Ушаков», а вскоре приехал Бутурлин. А когда все съехались, Петр сообщил им о своем нежелании «поругать царскую кровь всенародною казнию; но да свершится сей предел тихо и не слышно, якобы ему умерети от естества предназначеннаго смертию». Приказ сей привел Румянцева в шок. Однако царские приказы исполнять надо: «Не ведаю в кое время и коим способом мы из царскаго упокоя к крепостным воротам достигли, ибо великость и новизна сего диковеннаго казуса весь ум мой обуяла и долго бы я оттого в память не пришел, когда бы Толстой напамятованием об исполнении царскаго указа меня не возбудил. А как пришли мы в великия сени, то стоящаго тут часоваго опознавши, ему Ушаков <…> отойти к наружным дверям приказал <…>. За тем Толстой пошел в упокой где спали по (так! — Д. Г., И. Г.) Царевича постельничий, да гардеробный, да кухарный мастер, и тех ото сна возбудил, велел немешкатно от крепостнаго караула трех солдат во двор послать и всех челядинцев с теми солдатами якобы к допросу в коллегию отправить, где тайно повелел под стражею задержать. И так во всем доме осталося лишь нас четверо, да единый Царевич, и той спящий». Далее они, посовещавшись, решили разбудить царевича, чтобы он мог перед смертью помолиться: «Обаче совесть на душу налегла, да не умрет без молитвы». Однако царевич, поняв, в чем дело, стал яростно сопротивляться, кричал, «плакал и хулил его Царское Величество, нарекал детоубийцей <…>. Тогда той же, мню яко Бутурлин рек: „Господи! упокой душу раба твоего Алексия в селении праведных, презирая прегрешения его, яко человеколюбец!“ И с сим словом Царевича на ложницу спиною повалиши, и взяв от возглавия два пуховика, главу его накрыли, пригнетая дондеже движения рук и ног, утихли и сердце битяся перестало, что сделалося скоро, ради его тогдашней не мощи (так! — Д. Г., И. Г.), и что он тогда говорил, того никто разбирать не мог, ибо от страха близкия смерти ему разума потрясение сталося. А как то совершилося, мы паки уложили тело Царевича якобы спящего и помоляся Богу о душе, тихо вышли. Я с Ушаковым близь дома остались, да кто либо из сторонних туда не войдет, Бутурлин же, да Толстой к Царю с донесением о кончине царевичевой поехали. Скоро приехали от Двора Гжа. Крамер и показав нам Толстаго записку, в крепость вошла, и мы с нею тело Царевича опрятали и к погребению наготовили, облекли его в светлыя царския одежды. А стала смерть Царевича гласна около полудня того дня, сие есть 26 Июня, якобы от кровянаго пострела умер».[53]
Инфернальный вопрос: что это за документ? От однозначного ответа на него будет зависеть все остальное. Споры идут уже почти 180 лет. Как нам кажется, достаточно обоснованный ответ существует.
Письмо это начало распространяться в списках с середины 1840-х годов. Более ранние экземпляры неизвестны. Впервые один из списков опубликовали без каких-либо комментариев А. И. Герцен и Н. П. Огарев в Лондоне в IV книге «Полярной звезды» весной 1858 года. С тех пор сам Герцен стал сторонником версии удушения. По мнению Н. Я. Эйдельмана, материал в Лондон передал молодой историк М. Семевский.[54] Последний подготовил большую биографию царевича Алексея Петровича (видимо, первую такого размера и основательности) и опубликовал ее в апреле—июне 1859 года в семи номерах еженедельника «Иллюстрация». Характерно, что концовку письма Румянцева, где описана сама смерть царевича, цензура не пропустила. Комментарий к статье: «Окончание письма Румянцова не помещается, по причинам от нас независящим». Впрочем, уже в январе следующего, 1860 года Семевский опубликует этот вырезанный кусок. Если же учесть, что в шапке 66-го номера от 23 апреля 1859 года «Иллюстрации» в рубрике «Содержание» есть позиция: «Царевич Алексей Петрович, исторический очерк М. Семевскаго (продолжение)», а самого очерка в номере нет, то приходится признать, что цензура препятствовала всей публикации (во всяком случае, с начала описания бегства царевича в 1716 году). Ситуация изменилась после выхода книги Н. Устрялова.
Не исключаем, что публикация письма в «Полярной звезде» (1858) могла сыграть свою роль в срочном выпуске внеочередного и еще очень сырого VI тома «Истории царствования Петра Великого», посвященного царевичу Алексею Петровичу (сам Устрялов в воспоминаниях об этом не пишет). Цензура же с личного разрешения Александра II дала добро на публикацию (за 10 лет до этого, в 1849 году, было отложено издание значительно менее «острого» первого тома). В конечном счете три первых тома с альбомом карт и планов вышли лишь после смерти Николая I, почти одновременно, в 1858 году. Четвертый (в двух частях и с альбомом) появился позднее, в 1863 году, ну а пятый более чем на полтора столетия, до 2021 года, так и оставался в рукописи.
Шестой том увидел свет во второй половине 1859 года, и «мнимое письмо Румянцова к Д. И. Титову» с развернутой критикой было там опубликовано последним, 202-м приложением. Более того, на с. 292, где Устрялов в пяти строках упоминает рукопись письма, и на с. 294, где дает краткую его критику на две позиции, само приложение № 202 не упоминается совсем. Все это возможно, если публикация письма была добавлена в последний момент (видимо, список Семевского он получил, когда том уже был завершен). А в этом случае письмо оказалась последним аргументом для публикации всего тома, готовившегося в течение 14 лет, в том числе и для цензоров, видевших, что ситуация выходит из-под их контроля. А здесь Н. Устрялов доказывает подложность документа (см. далее), снимая неприятные для власти последствия. Не исключаем, что и рыхлость, и определенная незаконченность текста, в котором повторяются обширные куски из приложений, резко увеличивавших объем рукописи, на что указывал П. Пекарский, были вызваны спешкой при завершении работы.
О «Полярной звезде» Устрялов, естественно, не упоминает, ограничиваясь характеристикой: «Письмо это у многих частных лиц в рукописи», «Оно распространялось в многочисленных списках, и, сколько известно, многие верят ему». Сравним с М. Семевским: «Это письмо давно уже ходит по рукам любителей отечественной истории». Впрочем, у него как раз есть ссылка на лондонскую публикацию: «Письмо это долго ходило в рукописи, было напечатано в одном из русских сборников 1858 года». Пекарский рассказал о четырех копиях, сделанных друг с друга и восходящих, по словам проф. Д. И. Мейера (к тому времени уже покойного), к письму, хранившемуся у потомка Титова (адресата письма). Последнему утверждению верится с трудом (все основано на рассказах неких знакомых), но цепочка описана любопытная.
Однако если молодой и горячий М. Семевский считал письмо подлинным, то Устрялов обрушился на этот текст с серьезной критикой, и его доводы не вызывают сомнений. Так, в письме от 27 июля сказано, что Авраам Лопухин и протопоп Яков Игнатьев уже казнены, но это произошло лишь 8 декабря; Евфросинью автор письма сослал в монастырь на вечное покаяние, в то время как ее, наоборот, благодарили, а в сентябре и ноябре 1718 года отдали часть пожитков царевича; Устрялов нигде не нашел адресата письма — Дмитрия Ивановича Титова, который, судя по тому, что писал Румянцев, должен был быть известным человеком; и др. Аргументы Устрялова повторяет Н. Костомаров. Позднее, в 1885 году, позицию Н. Г. Устрялова в отношении подлинности/подложности письма поддержал П. Н. Петров, недовольный даже тем, что Николай Герасимович вообще опубликовал «письмо» Румянцева, «дав вероятие сказке», а также К. Валишевский, в наше время — М. Р. Рыженков.
Каким бы наивным ни казалось мнение дотошного архивиста П. Н. Петрова, но как минимум в одном случае он оказался прав. В декабре 1871 года, во время дискуссии вокруг только что выставленной картины Н. Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе», В. В. Стасов написал: «Петр I был великий, гениальный человек <…>; но это еще не резон, чтоб варварски, деспотически поступать с своим собственным сыном и, наконец, чтоб велеть задушить его, после пыток, подушками в каземате (как рассказывает г. Устрялов в своем VI томе)». Но в том-то и дело, что Устрялов эту версию опровергает (рассказывает, но как недостоверную), а Стасов уверен, что историк ее придерживается. Интересно, что и как читал наш знаменитый критик?
В любом случае идеологическая ангажированность заставляет видеть в книгах то, чего там нет. Демократу В. В. Стасову надо было очень хотеть обвинить Петра, чтобы, прикрывшись якобы мнением монархиста Н. Г. Устрялова, рассказать об удушении как о реальном событии. Вне зависимости от того, что перед нами: факт или артефакт, нельзя его «подпирать» авторитетом Устрялова, который возражал против этой версии.
Доводы последнего мы считаем основательными и не стали бы ошибки списывать на переписчиков: «…нельзя отбрасывать и ту мысль, что письмо стало известно из копий, и вполне возможно, что при копировании его, затертое до дыр, редактировали, дополняли. Такое не раз бывало с письменными памятниками».[55] В принципе, такое могло быть. В этом случае списки должны быть очень сильно вариативны. Но вот результат исследования Н. Я. Эйдельмана, которым «были сопоставлены более десятка списков письма „№ 2“ Румянцева к Титову, сохранившихся в архивах различных историков и собирателей. Отличия между списками небольшие и вполне укладываются в возможные пределы неточного копирования».[56] Так что переписчики здесь ни при чем.
В защиту подлинности письма выступили два либеральных журнала. В «Русском слове» критику на весь VI том опубликовал М. И. Семевский (рецензия была закончена уже 19 сентября 1859 года), а в «Современнике», чуть позднее, — П. П. Пекарский. Текст последнего носит более академический характер. Они оба ничего не смогли всерьез противопоставить шести позициям Устрялова, показывающим подложность письма от 27 июля 1718 года. Однако воспроизвели более раннее письмо А. Румянцева о царевиче, впервые опубликованное в «Отечественных записках» за 1844 год. Оно адресовалось некоему Ивану Дмитриевичу (фамилия не стояла), помечено Москвой и 1718 годом. Письмо описывает события с момента въезда царевича в Москву, значительная часть посвящена процедуре отречения, указано на самое начало московского розыска и дано обещание извещать адресата о дальнейших событиях. Таким образом, данное письмо было составлено, скорее всего, во второй половине февраля (тогда еще можно было описывать то, что описал Румянцев, — вспомним записки Вебера, процитированные нами в начале книги). Эйдельман назвал его письмом № 1, а то, о котором идет спор, — письмом № 2. Так вот, в наличии первого письма, достоверность которого никто не подвергал сомнению, и Семевский и Пекарский видят достоверность и второго тоже. Через столетие Н. Эйдельман отметит: «…реальность письма № 1 еще не доказывает подлинности письма № 2: его ведь могли подделать, руководствуясь именно первым документом…»[57] И он прав. Просто автор второго письма должен был иметь перед глазами первое и тогда мог создавать свой текст почти что как его продолжение.
Во втором томе своего классического труда «Наука и литература в России при Петре Великом» П. П. Пекарский целых 10 страниц уделил «Объявлению розыскного дела» и его переизданиям, высказался о двух письмах Румянцева, а на вывод Устрялова, что второе письмо подложное, привел ссылку на возражения в «Современнике» и «Русском слове». И хотя авторы этих публикаций так и не опровергли Устрялова, но для читателя ссылка выглядит основательной. Прекрасный пример «виртуального» аргумента или юридически чистого подлога.
Книга Устрялова вызвала серьезный интерес в Европе, знавшей две подобные ситуации: историю дона Карлоса в Испании в конце XVI века и царевича Алексея в России в начале XVIII века. Оба сюжета стали классическими для драматургии, да и для беллетристики в целом. Уже в 1860 году в Лейпциге появился французский, несколько сокращенный перевод книги, подготовленный К. де Витом. Сокращены были в первую очередь приложения, полностью повторенные в тексте, а также некоторые комментарии, которые переводчик посчитал незначительными. В целом структура книги стала более логичной, но кое-какая информация оказалась утерянной. Спрос на издание явно превысил тираж. В саму Францию попало очень мало экземпляров (во всяком случае, ныне они отсутствуют как в Национальной библиотеке страны, так и во всех университетских библиотеках). Возможно, это сыграло свою роль в том, что уже в 1864 году Проспер Мериме в «Журнале ученых» («Journal des savants») начал публикацию подробного конспекта книги. Всего вышло пять статей, в 1865 году опубликованных отдельной книгой в 85 страниц. Через 15 лет, в 1880 году, новый подробный рассказ о деле царевича в журнале «Revue des deux mondes» опубликовал французский историк и дипломат Эжен-Мельхиор де Вогюэ, в 1877—1882 годах бывший секретарем французского посольства в Петербурге, и в 1884 году переиздал его под одной обложкой с двумя другими эссе. Второе издание этого сборника, уже посмертное, вышло в 1911 году под названием «Три драмы из истории России».
Однако вернемся к России. Несмотря на жар дискуссий 1860-х годов, пройдет менее полувека, и в России о них полностью забудут. В 1905 году «Русская старина» (чей создатель М. И. Семевский уже скончался, и журнал редактировал С. П. Зыков) опубликует без каких-либо комментариев «письмо Румянцева» из коллекции А. А. Карасева как новый документ. Последний владел одним из его списков. Характерная ошибка публикации — датировка письма не 27 июля, а 27 июня 1718 года. По всей видимости, результат творчества переписчика, вызвавший новые артефакты. Так, в 1912 году В. Я. Уланов вновь критикует документ, особенно за дату — всего через сутки после смерти царевича, и приходит к выводу, что адресат Д. И. Титов должен был проживать в Петербурге: «Приходится пожалеть, что редакция журнала, печатая этот интересный документ, не сообщила, доставлен ли ей он был в подлиннике или копии, как этот документ попал в руки А. А. Карасева и пр. Без этих указаний пользоваться письмом как документом мы не решаемся и приводим его как версию слухов о смерти царевича». И далее публикует значительную часть письма. Ну а редактор всего издания В. В. Каллаш дает к нему краткое примечание: «Язык этого письма вызывает основательныя сомнения. По всей вероятности, оно — позднейшая подделка». Другими словами, ни любитель истории А. А. Карасев, ни профессиональные историки В. Я. Уланов и В. В. Каллаш ничего не знали о публикациях и спорах 1850—1860-х годов. Ну а сам факт последующего репринта без комментариев переносит эти установки на 80 лет вперед — в 1992 год.
Н. И. Павленко присоединился к мнению Устрялова, в том числе и в отношении ошибочно указанного в «письме Румянцева» большого роста Евфросиньи.[58] Признав, что высказанная в письме «одна мысль <…> заслуживает внимания: царю и в самом деле было крайне невыгодно совершать публично казнь сына. Это вступало в глубокое противоречие с христианской моралью и могло вызвать всеобщее осуждение подданных», завершил этот пассаж сентенцией: «Однако на вопрос о подложности письма это соображение никак не влияет».[59] Обратим внимание на невольное разделение автором фактов поддельности самого документа и правильности высказанных в нем мыслей. Пересказав аргументы Устрялова, Павленко добавил к ним несколько своих и предварил все уже готовым выводом: «Письмо, датированное 27 июля 1718 года <…> является подделкой, сочиненной, как мы полагаем, в славянофильских кругах, где люто ненавидели и самого Петра, и его деяния». В другой работе: «…категорически не отвергая версию якобы насильственной смерти царевича, надобно отрицать подлинность ее описания, якобы принадлежавшего перу Румянцева…» Пройдет еще десятилетие, и ничем не подтвержденная гипотеза станет «уже всем давно известным установленным фактом» (почти по анекдоту). Д. О. Серов и А. В. Федоров в 2019 году об этом документе, не утруждая себя доказательствами: «…к письму <…>, являющемуся, как давно установлено, подделкой, сфабрикованной в первой половине XIX в.».[60]
Н. Я. Эйдельман был единственным, кто всерьез занялся изучением происхождения письма Румянцева от 27 июля 1718 года.[61] Он проверил публикацию 1844 года и определил, что за псевдонимом «Князь Вл. К-въ» скрывается князь Владимир Семенович Кавкасидзев, а не кн. Вл. Козлов, как считал Пекарский. У Н. Костомарова Козлов превратился в Козловского. Н. Я. Эйдельман «прошелся» по трем главным путям «исследования: за Румянцевыми, за Титовыми, за Кавкасидзевым».[62] Пришел к выводу, что адресата письма Д. И. Титова не существовало. Обнаружил, что важнейшие бумаги Румянцевых, позволявшие определить происхождение письма, сгорели в первой половине XIX века. Выяснил, что 12 из 14 документов, представленных Кавкасидзевым для публикации и являющихся копиями документов из архивов семьи Румянцевых, восходят к русскому переводу книги А. Катифоро о Петре Великом. Точнее, к ее греческой версии, переведенной на русский язык в 1743 году С. И. Писаревым. Однако опубликован перевод был лишь в 1772 году. То есть подобная компиляция для сведения сына А. И. Румянцева графа П. А. Румянцева-Задунайского имела смысл лишь в период между 1743—1772 годами, когда письма Петра еще отнюдь не были в свободном доступе, а сама книга находилась в рукописи. Именно двойным переводом (с русского на греческий и затем опять на русский) объясняется отличие текстов известных указов и писем Петра I в подлинниках и в публикации Кавкасидзева, столь удивившее П. Пекарского. Эйдельман выяснил, что весь XVIII век документы хранились в архиве Румянцевых. В 1791 году сосед Кавкасидзева, тогда молодой поручик, обладавший каллиграфическим почерком, выполнил просьбу гр. Румянцева-Задунайского и скопировал для него за одну ночь целую пачку документов. При этом не забыл и себя, сделав дополнительные копии. Ну а после смерти соседа они попали к Вл. Кавкасидзеву. По мнению Эйдельмана, у князя были копии с 15 документов. Но последний (письмо № 2 Румянцева к Титову) в принципе не мог быть опубликован в эпоху Николая I, и Кавкасидзев пустил его по рукам. В этом разгадка неожиданного появления письма в 1840-е годы.
Анализ цепочки лиц, причастных к этим копиям, привел его к заключению, что если среди последних были подложные письма, то составить их могли лишь два человека.
Во-первых, князь Кавкасидзев. Назвав его имя, Эйдельман сам же его и отметает. Мы полностью поддерживаем последний вывод, ибо при работе над «Путевым журналом Великой особы» (А. П. Измайлова) нам приходилось иметь дело как с публикациями кн. Кавкасидзева, так и с его рукописями. По нашему мнению, это был высокообразованный историк-любитель, понимавший цену документа. Он действовал очень тщательно, хотя и на любительском уровне (мы имели возможность это проверить), и никаких фальсифицированных писем создавать не мог. Другой менталитет.
Более того, в публикации 1844 года содержится письмо под № 10, на которое обратил внимание лишь Н. Я. Эйдельман. А ведь оно является гарантом подлинности утверждения кн. Кавкасидзева, что он публикует бумаги своего покойного соседа. Читай: что он не является их составителем и, значит, фальсификатором. Эйдельман: «Одно письмо (в статье под № 10) в отличие от только что разобранных абсолютно неизвестно и не зарегистрировано ни в одном архиве России или Австрии, не значится и в подготовительных материалах по изданию бумаг Петра Великого, никак не упомянуто ни в официальных материалах, ни в книге Катофора. Вот он, № 10 кавкасидзевской публикации[63]: „Ваша высокая эминенция! Чаю, вам небезъизвестно по близости вашей к возлюбленному брату нашему, к его цесарскому величеству, что непослушный сын наш <…> под конец утек из России, нас словесно и письменно обманув, и к покровительству цесаря прибег <…>. Ныне же, хотя того сына нашего на путь правый обратить, поручили мы нашим подданным Толстому и Румянцеву его взять и к нам привезти, о чем также в-двугоредь писали и его цесарскому величеству с предложением и прошением <…>. Вы же, яко следует вам, по долгу служителя Господня, напутствуйте цесаря к благому исполнению справедливаго хотения нашего; а за то мы сего не забудем и вам царскою нашею милостию благодарственны будем. Petrus, tutti Russiae Rex et Autoscrator. Из Спа 16 июля 1717“».
Оно, действительно, не используется в историографии. Отсутствует и в «Биохронике Петра Великого», составленной Е. В. Анисимовым. Проблема с этим письмом та, что 16 (27) июля 1717 года Петр не был в Спа (который покинул 14 (25) июля) и уже не только добрался до Аахена, но и выехал из него в Маастрихт. Вот в этот день он послал из этого самого Аахена курфюрсту кёльнскому Иосифу Клеменсу письмо о получении двух его писем и с благодарностью за присылку подвод и обеспечение безопасности во время своего пребывания в Спа с 17 (28) июня по 14 (25) июля 1717 года. Городок Спа входил в состав Люттихского (Льежского) княжества (Principauté de Liège), оно же — княжество-епископство. Ну а курфюрст кёльнский одновременно являлся и князем-епископом льежским. На правах же курфюрста он имел прямой доступ к императору. Слово, стоящее в обращении, «эминенция» — это титул католических епископов и кардиналов; то же, что «преосвященство». Именно так в частном письме Петр обратился к этому имперскому князю, прося о помощи. А значит, в этот день, 16 июля, Петр теоретически мог отправить не одно, а два письма кёльнскому курфюрсту: одно — официальное, благодарственное, а второе — частное, с просьбой посодействовать в семейных делах. Вот оно-то и выпало из поля зрения исследователей. Впрочем, частное письмо могло быть отправлено и в другой день.
И здесь два вопроса: может быть на копии частного письма (а в основе публикации Кавкасидзева лежит не оригинал) ошибочно указано не место отправления, а дата? Как это письмо, адресованное курфюрсту, могло оказаться у А. И. Румянцева?
Необходимо сопоставить все даты. Но первая же попытка это сделать вызывает полное недоумение. В многочисленных текстах, посвященных возвращению царевича, либо отсутствуют даты подготовки в Спа «большой охоты» на него, либо они находятся в разнобое. Единственное, что повторяется единообразно, — указание на дату прибытия Толстого в Вену; 26 июля (ст. ст.) 1717 года.
Согласно Н. Г. Устрялову, 1 июля в Спаа (именно в таком написании) Петр дал Толстому и Румянцеву обширную инструкцию по поиску и возвращению царевича. Эту дату повторил и Павленко. Однако в материалах Комиссии по изданию писем и бумаг Петра I эта инструкция, составленная в Шпаа (так!) датируется 10 июля, после чего стоит знак вопроса.
Наши выводы: на оригинальном тексте дата стояла не очень четко. Устрялов ее прочел как «1 июля», а лица, готовившие письма и бумаги Петра Великого к публикации, как не очень ясно написанное «10 июля». Добавим примечание Н. Г. Устрялова к копии письма Петра цесарю Карлу VI от 10 июля 1717 года: «Внизу копии помета рукою Шафирова: „Толстой из Спа выехал 10 июля 1717 года“». С точки зрения развития событий последняя дата объяснима, а первая абсурдна. Петр торопился. И если уже 1 июля он подписал инструкцию (а это могло быть только после возвращения Румянцева из рекогносцировочного путешествия, когда он определил, где находится царевич), то зачем Толстому и тому же Румянцеву еще девять дней ждать в Спа отъезда, когда все и так ясно? А вот 10 (21) июля была подписана целая серия документов, касающихся открытия большой облавы на царевича. Точно из них мы знаем два: грамоту Карлу VI «в сильнейших выражениях» («дабы он не удерживал более у себя царевича, но отпустил бы его из-под ареста с посланными для сего нарочно») и письмо самому царевичу Алексею с обещанием не наказывать, если вернется, и с угрозой наказания в противном случае. Совершенно логично, что инструкция была подписана тогда же. И просится, чтобы именно в этот же день, 10 июля, было подписано письмо курфюрсту кёльнскому. При определенном небрежном написании, когда овал графемы оказывается незамкнутым, «0» может быть похож на «6». Так «10 июля» превратилось в «16 июля». Это допущение, будучи логически обоснованным, с гипотетической точки зрения является значительно меньшей натяжкой, чем превращение «Аахена» в «Спа». Ну что ж, тогда 10 (21) июля, в день отъезда Толстого и Румянцева на большую охоту, были подписаны и даны им с собой четыре документа, легализовывавшие и определявшие их миссию. Не забудем, что письма к цесарю и курфюрсту имели немецкие переводы (немецкую версию письма к цесарю Устрялов обнаружил в тайном государственном архиве в Вене). А копии с русских версий тех же посланий должны были находится на руках Толстого и Румянцева как минимум для справки. Вот одно из таких писем и осталось в личном архиве Румянцева (все то, что было у Толстого, скорее всего, сгинуло во второй половине 1720-х годов). Копия с него по цепочке, указанной выше, перешла к Кавкасидзеву и была им опубликована в 1844 году. Все вместе доказывает аутентичность документа и подтверждает честность публикации. Ну а сам документ под № 10 из нее должен быть введен в научный оборот и оказаться в соответствующем томе «Писем и бумаг Петра Великого».
Теперь перейдем к «письму Румянцева» от 27 июля 1718 года (письму № 2), вторым автором которого, по мнению Эйдельмана, мог быть секретарь (письмоводитель, домашний архивариус) Румянцевых Андрей Гри…, составлявший для (генерал)-фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского (1725—1796) «экстрат из писаревского перевода книги Катифоро». Фамилия секретаря, прекрасно знавшего еще Александра Румянцева, была дана Кавкасидзевым не полностью: то ли не смог прочитать, то ли захотел скрыть (что нам кажется менее вероятным). Скорее всего, это была подпись лишь с первыми буквами фамилии, как предположила Т. Ю. Айдунова.
В этой связи отметим соображение Е. В. Анисимова: «Когда читаешь письмо целиком, то нельзя не обратить внимание на обороты и слова, близкие к письменной речи человека из среды духовенства, — Румянцев же был подлинный солдат, не особенно образованный и умный».[64] Ну что ж: секретарь Андрей Гри… вполне мог происходить из духовного сословия, то есть принадлежать к той социальной группе, которая с эпохи первой петровской ревизии (1719) окончательно стала называться разночинцами.[65] Вероятность этого значительно выше, чем происхождения секретаря из других сословий, и потому косвенно говорит в пользу гипотезы Эйдельмана.
Эйдельман почти нехотя признал подложность письма и вплотную подошел к его разгадке, но как будто испугался собственных выводов: «А вдруг с водой выплескивается и ребенок… Нет ли в этом странном компилятивном собрании хоть крупицы истинных петровских тайн? <…> Если не князь все это сотворил, то главным подозреваемым лицом становится будто бы работавший на Румянцева Андрей Гри… Он (или кто-то перед ним) мог составить для фельдмаршала экстрат из писаревского перевода книги Катифора. Это имело бы смысл делать, пока та книга еще не вышла, но была в списках — то есть между 1743-м и 1772-м. Андрей Гри…, как видно из его письма, помнил и знал самого Александра Румянцева, умершего в 1749-м (именует того своим „высоким благотворцем“, „незабвенным и достохвальным, в бозе почившим родителем вашего сиятельства“); так что тут противоречия нет. Но зачем <…> украшать и придумывать письма? А затем, что в ту пору на это смотрели во многом иначе <…>. История еще не полностью отделилась от литературы».[66] Эту двойственность позиции Эйдельмана почувствовал и отметил рецензент его посмертной книги А. Немзер: «Эйдельман убедил читателя: жуткое письмо Александра Румянцева, повествующее о том, как доверенные лица Петра своими руками задушили осужденного царевича, — квалифицированная подделка. Читателя-то историк к выводу подвел, но сам, кажется, принять его не смог. Или не захотел». Однако здесь мы вступаем на зыбкую почву психологии.
Статья Н. Я. Эйдельмана, впервые увидевшая свет в 1971 году в журнале «Наука и жизнь», была переиздана А. Г. Тартаковским в посмертном сборнике 1993 года[67], который в «Новом мире» прорецензировал А. Немзер. Он прекрасно понял суть статьи Эйдельмана.[68] В 1973 году она в качестве отдельной главы «1718—1858», с некоторыми сокращениями и с изменениями на редакторском уровне, вошла в книгу «Герцен против самодержавия». Ну а последняя была переиздана в 1984 году. В 1996 году оригинал статьи из журнала «Наука и жизнь» с небольшими сокращениями увидел свет еще раз, в сборнике «Непотребный сын: Дело царевича Алексея Петровича». Журнальная версия, на наш взгляд, лучше и полнее главы в книге о Герцене. Поэтому мы в настоящей работе пользуемся именно ею. Книжная редактура текст несколько обезличила и сместила акценты. Чтобы не заметить все пять изданий с как минимум одной рецензией и приписать письмо «славянофильским кругам», такому маститому исследователю, как Н. И. Павленко, надо было очень хотеть это сделать. В результате появился его пассаж о «неизвестно откуда взявшемся, но ходившем во многих списках письме А. И. Румянцева». В принципе, такое отношение понятно: исследование Эйдельмана разрушало его концепцию.
Впрочем, это относится не только к Н. Павленко. Поразительно, что наиболее глубокое исследование, касающееся двух писем А. Румянцева, практически не используется в историографии. А в тех редких случаях, когда его упоминают, авторы подкрепляют этой ссылкой выводы прямо противоположные тем, что сделал Н. Я. Эйдельман, например утверждают, что письмо есть фальсификация XIX века, которую изготовил Кавкасидзев, как, впрочем, и другие, опубликованные им в 1844 году документы. Не читали, что ли? В лучшем случае его используют для пересказа различных версий смерти или других вопросов, не связанных с самим письмом (в том числе и для демонстрации своего знания библиографии). Впрочем, есть и такой вариант: в библиографическом списке две работы Н. Эйдельмана присутствуют, но вот ссылок на них в самой книге найти не удается. Едва ли не единственной работой, авторы которой для ознакомления с историей письма Румянцева (без каких-либо оценок) рекомендуют обратиться к работе Н. Я. Эйдельмана, является популярный текст Н. В. Попова, Н. Г. Георгиевой и Т. А. Александровой.[69]
Можем ли мы привести какие-либо доводы, подтверждающие адекватность гипотезы Н. Эйдельмана о том, что автором письма является Андрей Гри…? Думаем, что да, причем, как косвенные на той же зыбкой психологической почве, так и прямые, логически обоснованные.
Начнем с последних. Они касаются утверждений, что письмо — подделка, фальсификация. Как мы уже говорили, наиболее свежее по времени заключение принадлежит столь авторитетному историку, как Н. И. Павленко: «Письмо <…> является подделкой, сочиненной <…> в славянофильских кругах».[70] Если это так, то целью фальсификатора должно было быть обвинение Петра в прямом сыноубийстве. Фальсификатора, ежели таковой был, можно назвать кем угодно, но только не глупцом и не невеждой. Более того, он должен был хорошо знать историю Петра. А значит, и сочинение И. И. Голикова. Часть № 6, где рассказывается о смерти царевича, была издана в 1788 году и переиздана в томе № 7 в 1838 году. Голиков пересказывает и очень наивно критикует сочинение У. Кокса, где тот повествует о смерти царевича. При этом Коксу известна книга П. Г. Брюса, вышедшая двумя годами ранее его собственного сочинения. Голиков усердно пересказывает Брюса по Коксу: «…одно место Брюсовых записок* (* Страница 185), которое <…> утверждает, что Алексей Петрович был ядом умерщвлен, и сей яд приготовлял аптекарь Беар; что Фельдмаршал Вейде оной от сего Аптекаря принял и прочее». Другими словами, русский читатель не только после книги Н. Г. Устрялова 1859 года, но уже с 1788 года знал о наличии версии отравления царевича по указанию Петра (пусть и критикуемой версии), хотя приобретение самой книги Брюса (в английской ли, в немецкой ли версиях) представляло определенные трудности. Однако А. С. Пушкин, работая над «Историей Петра» и будучи инициирован именно сочинением Голикова, 18 декабря 1835 года получил эту книгу от начальника Колпинских заводов, шотландца по происхождению, А. Я. Вильсона и по прочтении готов был прислать ее для ознакомления своему знакомому Д. Е. Келлеру.
Но отсюда следует, что обнародование новой версии, никак не связанной с уже известной, обвинению Петра не поможет. Их либо надо было увязать (не помог яд — задушили), либо развивать предыдущую об отравлении. Письмо Румянцева выпадает из этого ряда. Фальсификация «славянофилов» теряет смысл. Иначе мы должны признать недомыслие фальсификатора и отсутствие у него простейшей логики. Во всяком случае, глупость как основу для создания достаточно компетентного текста (если мы о нем спорим до сих пор) будем считать причиной, чья вероятность стремится к нулю.
Еще более очевидной является ситуация с гипотезой В. П. Козлова о том, что автором подделки является кн. Кавкасидзев (подробнее см. ниже). Труды Голикова князю были известны, что следует из его собственного письма, хранящегося в архиве журнала «Отечественные записки» и проанализированного Н. Я. Эйдельманом. А значит, должна была быть известна и версия отравления (даже если он не видел книги Брюса; а ведь мог и видеть). В. П. Козлов, считая, что фальсификатором был Кавкасидзев, но не находя для него мотивов подделки, пишет: «Уверенный в том, что Алексей был убит по приказу царя, целиком одобряя поступок Петра I, фальсификатор попытался, исходя из этого, реконструировать ход событий, представить, как могла свершиться казнь над опальным царевичем».[71] Но ему в принципе незачем было выдумывать конец царевича, даже из самых лучших побуждений: он Кавкасидзеву был и так известен — отравление, зафиксированное участником событий. А вот оказаться в шоке от найденного документа и, не имея возможности его опубликовать, пустить список по рукам он мог вполне.
В целом, наш вывод: создатели «версии Брюса» и «версии Румянцева» в принципе ничего не могли знать друг о друге, а значит, текст «письма Румянцева» писался, по всей видимости, до 1782 года.
Теперь перейдем к самому А. И. Румянцеву. Призрак царевича Алексея не оставлял его в течение всей жизни. Во-первых, во второй половине 1720-х годов Александр Иванович оказался единственным уцелевшим и не подвергнутым опале участником действа над царевичем. Его спасло то, что Петр I в 1724 году отправил его послом в Турцию и Персию, где он и находился более шести лет. Не понимать, что` ему грозит после воцарения Петра II, Румянцев не мог. Одно дело — иметь «смельство добраго солдата», как писал знавший его В. А. Нащокин, другое — мужество на дыбе в Тайной канцелярии. Уже одно это до начала 1730-х годов не могло ему дать позабыть царевича и собственную роль в судьбе и смерти последнего. Более того, в депеше от 23 августа (н. ст.) 1728 года испанский посланник герцог де Лириа писал: «Указ этого государя (Петра II. — Д. Г., И. Г.) о возвращении имений, конфискованных его дедом у сторонников царевича, отца царя, исполняется с величайшим жаром. И так как большая часть этих имений досталась генерал-лейтенанту Румянцеву (Romanzof), который по приказанию Петра I отправлялся в Италию для того, чтобы схватить царевича, а после был послом в Константинополе и затем оставался в Персии для улажения споров о границах; то меня уверяли, что этот государь послал нужные приказания на Персидскую границу для того, чтобы арестовать его и привести в эту столицу». То есть наш герой висел на волоске. Однако борьба придворных партий вдруг вознесла его наверх. 7 марта (н. ст.) 1729 года де Лириа писал с изумлением: «Признавши заслуги генерал-лейтенанта Румянцева, царь вчера, в благодарность, выдал ему 20 тысяч рублей за отобранные у него имения. Эта милость удивила всех, потому что думали, что Румянцев в опале и что за это его и отозвали с Персидской границы». В литературе нам не встречалось информации, что Румянцев возвращался в Москву из Персии в годы царствования Петра II. Поэтому либо пожалование было заочным, либо его на короткий срок, действительно, вызвали в столицу и, частично возместив отобранное, опять отправили на персидскую границу как в почетную ссылку. Поэтому и уцелел. Его окончательное возвращение в Москву зафиксировал все тот же де Лириа в письме от 13 ноября (н. ст.) 1730 года, то есть уже в эпоху Анны Иоанновны: «Вчера приехал из Персии генерал Румянцов. Царица приняла его в высшей степени ласково, и не сомневаются, что он будет сделан подполковником Преображенского полка».
Ну и во-вторых, судьба заставила его заниматься поимкой и казнью нового царевича Алексея Петровича (правда, на сей раз «лже-»). М. Семевский: «В ноябре 1738 года <…> сын украинского крестьянина, некто Миницкий, назвался царевичем Алексеем <…>. Ни давность события, ни грубость обмана не удержали удалого казака. Он решился именем Алексея возмутить своих собратий, угнетаемых тиранией Бирона. В начале обман удался. Самозванцу присягнули несколько солдат, за ними ближние крестьяне; вся деревня пришла в волнение. Поп Гаврила Могила велел звонить в колокола и отслужил за здоровье и благоденствие царевича обедню и молебен. К счастью для правительства, один казацкий сотник поспешил донести о случившемся генералу Румянцеву* (* Александр Иванович, командовал в это время армиею расположенною на границе Украины). Виновнику смерти Алексея суждено было предать казни ложнаго царевича. Он схватил его с немногими приверженцами и отправил в Петербург. После пыток в Тайной канцелярии их возвратили на место жительства, где, за мгновенное свое торжество, Миницкий живой посажен на кол; Гаврила Могила — повешен за ребра, три солдата лишились голов, многие крестьяне нещадно высечены кнутами и батогами, остальные переведены в дальние деревни, селение срыто до основания».[72]
Румянцев не был ни высоколобым циником, как П. А. Толстой, ни холодным гением сыска, как А. И. Ушаков. И на него двойное убийство царевича (прямо по классической формуле: первый раз — в виде трагедии, второй — в виде фарса, пусть и кровавого), которое он сам осуществлял, должно было произвести сильное впечатление. Тем более что к самому Алексею Петровичу, как следует из письма № 1, он относился очень неплохо и жалел его («И было мне вельми радостно, что от сего горькаго дела освободили, ибо жалко было глядеть на повиннаго царевича, и сердце от тоски разрывалося, памятуя его грусть и многия слезы. Да не долгое время та радость моя вышла…»). К концу 1740-х годов все участники казни — и те, кто решал, и те, кто исполнял, — ушли из жизни: Петр умер в 1725-м, Феодосий — в 1726-м, Екатерина — в 1727-м, Толстой — в 1729-м, Бутурлин — в 1738/1739-м, Ушаков — в 1747-м. Генерал-аншеф и сенатор граф Александр Румянцев остался последним. Приближение конца он чувствовал уже в 1745 году, когда писал сыну, побуждая того жениться: «Я час от часу слабее становлюсь, то хочется тое радость (свадьбу сына. — Авт.) при себе совершить». Особо бояться ему уже было нечего, жизнь катилась к закату, и надо было думать о вечном. А поэтому вполне логично, что у него могло появиться желание открыть тайну — облегчить душу — своему секретарю Андрею Гри…. Конечно, тот не священник и грех не отпустит. Но здесь речь идет о другом, ибо формально и греха не было: Румянцев действовал по царскому указу, исполняя судебный приговор. Другой вопрос, что он впервые выступил в непосредственной роли палача. В эпоху Петра европейские понятия о чести еще только начинали проникать в Россию, хотя, как пишут исследователи вопроса С. В. Жильцов и А. В. Малько, «профессия палача уже при Петре I не пользовалась популярностью среди простого люда, из числа которых, собственно, и набирался штат».[73] И тем более среди дворянства. Ну а к концу 1740-х годов ситуация должна была сильно измениться, особенно в офицерской среде. Палаческие функции в понятия чести вписывались уже с большим трудом, и воспоминание о них могло сильно тяготить. Ну а секретарь положил некогда услышанное на бумагу, придав записи форму письма к несуществующему адресату. Благо в ту эпоху эпистолярная литературная форма была в моде. Рассказанное должно было поразить Андрея Гри… и жечь его изнутри.
А есть ли какие-либо причины того, что для передачи рассказа Румянцева (ежели таковой был) его секретарь избрал именно эпистолярную форму, кроме причин чисто художественных? Есть: автор хотел жить. Он не мог избрать никакой другой формы, если желал остаться в безопасности. Прямая запись рассказа его благодетеля А. И. Румянцева после смерти последнего грозила секретарю «словом и делом государевым»: клевете на блаженной памяти в Бозе почивших родителей царствующей императрицы. Застенок, кнут и дыбу при Елизавете никто не отменял, и языки уреза`ли. Перманентный ужас, в котором жила страна, прекрасно описан Е. В. Анисимовым в различных его эссе, например «Демоны страха из Тайной канцелярии» или «Донос». Мы не говорим уже о возведении напраслины на самого рассказчика — графа, сенатора и генерал-аншефа. Обидеться мог и сын А. И. Румянцева, будущий генерал-фельдмаршал граф Петр Александрович (1725—1796), по заказу которого подбирались документы о царевиче, опубликованные почти через столетие в «Отечественных записках». Петр Александрович должен был прекрасно знать, что его отец участвовал в возвращении царевича, но отнюдь не саморучно казнил его. А вот два обнаруженных письма Александра Ивановича за 1718 год и/или списки с них секретарю не грозили ничем. Тем более что одно из этих писем было подлинным и заканчивалось обещанием писать далее, да и адресаты двух писем выступали как отец и сын — Иван Дмитриевич и Дмитрий Иванович. Произошло это, скорее всего, уже после смерти рассказчика, наступившей 4 (15) марта 1749 года, но еще при Елизавете Петровне, скончавшейся в конце 1761 года. Это лишь Петр III в феврале 1762 года упразднит Тайную розыскную канцелярию и запретит «слово и дело государево», чем в конечном счете и предрешит свой конец (не будет замечен заговор его супруги). Потом, при Екатерине II, возникнут другие структуры. Но для нашего секретаря они уже будут менее опасны. Так что границы, указанные Н. Эйдельманом как 1743—1772 годы для всего комплекса документов, включающих письма, скомпилированные на основе перевода Катифоро, можно несколько сузить. Наиболее вероятные даты: между 1749 и 1761 годами. Сами же мы склонны считать, что анализируемое письмо готовилось в начале этого периода, вскоре после смерти А. И. Румянцева, — весной либо летом 1749 года, — пока еще все было свежо в памяти секретаря. Более того, по нашему мнению, оно было главным в целом эпистолярном букете. Его оттеняли и «подтверждали» его подлинность два реальных послания — письмо Румянцева под № 1 (точнее, его отпуск) и черновик письма Петра курфюрсту кёльнскому. Ну а 12 скомпилированных писем составляли художественный орнамент, в котором и должен был затеряться крамольный текст.
Как составлялось это огромное письмо? Не все же Андрей Гри… писал по памяти после рассказа А. И. Румянцева? Ответ на этот вопрос дает знаток фальсификаций исторических источников В. П. Козлов в своем пособии для студентов и преподавателей вузов. В дополнение к аргументам Устрялова он обнаружил еще очень серьезные доказательства того, что письмо не могло быть написано 27 июля 1718 года. Дадим ему слово: «„Письмо Румянцева“ отчетливо делится на несколько вполне самостоятельных частей. Первая — обращение автора к своему адресату <…>. Вторая часть — рассказ о событиях, предшествовавших объявлению Алексею Петровичу приговора. Третья — объявление приговора царевичу и приведение его в исполнение. Четвертая — краткое описание погребения царевича. Наконец, пятая часть — это личные просьбы Румянцева к своему корреспонденту <…>. Если третья часть письма оказалась полностью оригинальной, то этого нельзя сказать о второй и четвертой частях. Во второй легко обнаруживаются куски, не только по смыслу, но и текстологически восходящие к подлинным документам опубликованного по распоряжению Петра I в том же 1718 г. „Розыскного дела“ о царевиче». Далее В. П. Козлов приводит параллельные куски текстов из «Письма» и из «Розыскного дела…», полностью доказывающие его позицию, и заключает: «Иначе говоря, автор письма был знаком с книгой, содержащей материалы „Розыскного дела“. А это, бесспорно, одно из важнейших доказательств подложности письма. В противном случае получается, что в письме, написанном до выхода книги, содержатся выдержки из нее. Совершенно также непонятно, зачем Румянцев пересказывает содержание „Розыскного дела“, вместо того чтобы просто отослать к нему своего корреспондента».[74]
Ну что ж, уважаемый автор рассказал, как создавалась вторая часть письма, но «затер» четвертую, которую сам же упомянул. Сейчас мы расскажем, как создавалась эта самая четвертая, а к выводам вернемся позже.
Для начала обратим внимание на примечание к публикации кн. Кавкасидзева 1844 года: «Первая статья: „Реляция о Чесменском сражении“ напечатана в четвертой книге „Отеч. зап.“ 1842 года, в отделе „Смеси“».
Смотрим эту публикацию за апрель 1842 года. Под ней: «Князь Вл. К-въ. Ноября 27 1841. Г. Глинск». Она касается екатерининской эпохи и совсем не относится к нашему сюжету. Однако из предисловия к ней очевидно, что князь был очень внимателен к старым документам, хранившимся у окрестных помещиков, по возможности собирал их и готовил к публикации, прекрасно понимая их ценность.
Но это не первая подобная подборка документов в «Отечественных записках». Была еще одна, без подписи, в январе 1842 года под названием «Материалы для истории века Петра-Великаго». Как видим, заголовок очень близок к тому, что был дан серии «румянцевских» документов в 1844 году. Их сравнение показывает подлинность списка, опубликованного в 1842 году. И по названию и по содержанию эта публикация явно готовилась все тем же Кавкасидзевым, а происхождение документов — из того же румянцевского архива. Если говорить по содержанию, то из пяти опубликованных документов два касаются непосредственно царевича, в том числе «Записка преставлению и погребению царевича Алексея Петровича». То есть перед нами 17-летнее предвосхищение публикации этого важнейшего документа Н. Г. Устряловым.
Впрочем, Кавкасидзев не был первым, кто в печати смог вернуться к смерти царевича. Пальма первенства здесь принадлежит, по всей видимости, М. П. Погодину, в 1829 году переиздавшему на страницах «Московского вестника» «Объявление розыскного дела и суда…», экземпляры которого при Петре II тщательно уничтожались. Как можно понять из предисловия Погодина (хотя последний избегает прямых утверждений), за основу переиздания был взят экземпляр, случайно сохранившийся в библиотеке московского книгоиздателя и книготорговца А. С. Ширяева. В то же время, по утверждению Я. Ф. Березина-Ширяева, также владевшего экземпляром «Объявления…», Погодин для перепечатки использовал экземпляр из собственной библиотеки. Таким образом, Погодин как начнет публикацию документов по делу царевича в 1829 году, так и завершит ее двумя работами в 1860—1861 годах, не считая публикации в 1873 году трагедии, написанной в 1831 году. Однако навсегда останется в тени Устрялова, хотя за последующие 160 лет в научный оборот не будет введено никаких сколько-нибудь значимых документов по делу Алексея Петровича (в отличие от материалов по его биографии до 1716 года и по его побегу). Так, отдельные бумаги. Исключение составила публикация 1907 года «Дело царевича Алексея Петровича по известиям голландского резидента де-Биэ». Ну и смогли переиздать в формате школьной хрестоматии (хотя и без этого названия) часть старых текстов.
Что касается документов, изданных в январе 1842 года, то, по нашему мнению, они происходили из того же частного румянцевского архива (точнее, это копии бумаг, снятые соседом Кавкасидзева). Просто не были подшиты в тетрадь, которую секретарь графа Румянцева-Задунайского Андрей Гри… составил для своего патрона и благодетеля. Именно она явилась основой публикации 14 документов в 1844 году. Видимо, «Материалы для истории века Петра-Великаго» были первым опытом публикаторской деятельности кн. Кавкасидзева в «Отечественных записках». Во всяком случае, на страницах предыдущих 19 томов этого журнала (1839—1841) подобные наборы документов выявить не удалось, хотя документальные публикации там встречаются. Но они другие.
Если это так, то в распоряжении автора «письма Румянцева» находился документ «Записка преставлению и погребению…», краткий пересказ которого (не цитирование — мы проверяли) как раз и составил четвертую часть письма о погребении.
На этом поле возникают два частных вопроса. Если «Объявление розыскного дела…» и «Записка о преставлении и погребении царевича…» имелись в архиве семьи Румянцевых, то:
а) почему их не оказалось в подшивке копий, опубликованных кн. Кавкасидзевым в 1844 году?
б) почему в 1842 году Кавкасидзев опубликовал «Записку преставлению и погребению царевича…» и никогда — «Объявление розыскного дела…»?
Все это укладывается в предложенную выше схему. Ни «Объявление…», ни «Записку…» Андрей Гри… не должен был объединять с документами подшивки, которую готовил П. А. Румянцеву, ибо именно они лежали в основе компилятивной части письма. Они оставались в архиве, но — рядом. «Объявление розыскного дела…» — это печатный текст, а потому его и не копировали (тем более что именно А. И. Румянцев мог владеть не одним экземпляром). Но тогда его и не должно было оказаться в архиве умершего соседа Кавкасидзева. А вот «Записку…» как отдельный важный официальный, но рукописный (!) документ П. А. Румянцев (к тому времени уже — Задунайский) вполне мог приложить к подшивке для снятия копий — это вполне логично. Вне логики было бы, если б о ней забыли. Ну так публикация января 1842 года показывает, что не забыли.
Все опять сходится.
Теперь приведем вывод В. П. Козлова: «…фальсифицированный характер „письма Румянцева“ после всего сказанного становится очевидным».[75] И вот здесь мы должны сказать: стоп! Автор, полностью поглощенный основной идеей своей книги — показать различные формы и типы фальсификаций источников, — не обратил внимания на то, что из «всего сказанного» есть не один, а два возможных и взаимоисключающих вывода: а) это фальсификация источника; б) это литературная форма изложения свидетельства, она же — вынужденная литературная мистификация.[76] Они будут отличаться причинами появления и целеполаганием, хотя внешняя форма может совпадать. Будь перед нами фальсификация, ее целью было бы дать ложную информацию о смерти царевича Алексея с намерением опорочить Петра. А вот если перед нами мистификация, то ее цель — донести до читателя реальную информацию об этой смерти, сохранив в безопасности писавшего. Не случайно, не обнаружив в данном случае мотивов фальсификации письма якобы Кавкасидзевым, В. П. Козлов в некотором недоумении пишет: «Как же тогда объяснить мотивы подделки? На наш взгляд, в привычном смысле этого понятия их у автора фальсификации не было».
Так потому и не было, что это не фальсификация. В действительности же мотив был, но он был противоположен фальсификации: донести до сына А. И. Румянцева то, что его отец поведал своему секретарю, и при этом остаться целым. И не просто донести, а представить весь контекст, чтобы молодой граф, прочтя письмо, получил всю необходимую информацию о деле царевича. Потому и письмо длинное, потому и пересказывается в нем содержание «Розыскного дела». Такое оно было бы не нужно при жизни А. И. Румянцева. А вот после его кончины — в самый раз. Отсюда же становится понятен настоящий адресат письма — граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский. Впрочем, когда готовилось письмо, он еще не был Задунайским.
Итак, «письмо А. И. Румянцева» — это литературное произведение, написанное для одного единственного читателя. И в этом его принципиальное отличие от какого-нибудь, скажем, романа в письмах или «открытого письма», предназначенного неограниченной аудитории. А вот когда оно оказалось представлено широкой публике — вначале в виде рукописного «самиздата» (с середины 1840-х годов, когда начало ходить в списках), а затем и в виде публикаций, его характер просто не узнали. Слишком мало имелось информации о его происхождении — автор сумел скрыть почти все, что хотел.
Как же столь опытный специалист, как В. П. Козлов, допустил такой промах? Думаем, дело в методологии. Автор ссылается на Н. Я. Эйдельмана, но не обращает внимания на то, что тот не только отказался от кандидатуры Кавкасидзева в качестве автора письма, но назвал и обосновал другое имя — Андрея Гри…. Можно не соглашаться с аргументацией оппонента, но тогда ей надо противопоставить свою, не менее обоснованную. Это классический аналитический принцип. Козлов же, после нескольких страниц детального разбора письма, обходит «по мостику» рассуждения Эйдельмана и пишет без каких-либо аналитических обоснований: «Если же говорить об авторе подделки, то, на наш взгляд, наиболее вероятно, что им был Кавкасидзев».[77]
Другими словами, работая с аналитическим сочинением Эйдельмана, то есть на поле, где существуют лишь выявленные факты и жестко логически выстроенная аргументация, он вдруг прерывает диалог и в качестве последнего аргумента вводит экспертную оценку, полностью игнорирующую всю аргументацию его оппонента. А далее строит на этом свое заключение. Однако по своей сути экспертная оценка (суждение, мнение), базирующаяся исключительно на опыте и интуиции самого эксперта, носит гипотетический (вероятностный) характер и «не работает» как противовес аналитическому методу, а в подобной ситуации показывает лишь бессилие автора. Она может использоваться напрямую только в случаях, когда катастрофически не хватает фактов для анализа. Когда же их переизбыток, она не только бессильна, но и опасна, ибо, придавая рассуждениям наукообразную форму, может завести в тупик. Нарушив элементарные законы критики источника, специалист по разоблачению фальсификаций В. П. Козлов сам невольно совершил подлог.
Если кн. Кавкасидзев получил, как утверждал, все бумаги после смерти соседа, то компилировал письма Петра из перевода Катифоро не он и не он подделывал письмо Румянцева. На каком основании мы должны отказывать в доверии его свидетельству, ведь в историографии не выявлено никаких других его подделок, но имеются вполне нормальные любительские публикации. Доказательством достоверности его работ оказывается разобранное выше письмо под № 10.
Конструкт В. П. Козлова оказался небезобиден и тут же пошел в работу. Так, С. В. Ефимов уже на следующий год в автореферате своей кандидатской диссертации пишет без всяких обиняков: «Вполне вероятно, что письмо принадлежит перу известного фальсификатора первой половины XIX в. В. С. Кавкасидзева».[78] И это о человеке, ни одной фальсификации которого неизвестно. Похоже, что для автора было все едино — что Сулакадзев, что Кавкасидзев (хотя он знает их обоих). Благо что у обоих кавказские (грузинские) корни.
Подведем итог. Расчет Андрея Гри… оказался совершенно верным, если о подложности письма спорят до сих пор из-за очевидного несоответствия самого документа и изложенных в нем основных событий — уж больно последние похожи на правду. Сейчас бы мы этот текст назвали литературной записью свидетельских показаний или документально-художественной прозой. Секретарь был начитан, имел под руками необходимые тексты, но не знал некоторых дат и деталей, которые через столетие уже мог проверить архивист Н. Устрялов. Ну так он первым и выявил дефекты. За ним потянулись Н. И. Павленко и В. П. Козлов. А как появились дефекты, выявленные Устряловым? Только ли из-за недостатка познаний самого секретаря? Далеко не уверены. То, что А. Румянцев в принципе не мог написать в июле 1718 года (например, о казни Авраама Лопухина и протопопа Якова Игнатьева, которая состоялась в декабре того же года), он мог рассказать своему собеседнику через три десятилетия. И при двойной передаче, растянутой во времени (устный рассказ через 30 лет после событий –> ожидание от нескольких недель до в нескольких лет –> запись рассказа по воспоминаниям о нем и/или кратким наброскам с использованием имеющейся литературы), некоторые второстепенные к основному сюжету события просто оказались сдвинуты во времени. Причем могло это произойти на каждом из этапов. А справочников для уточнения не было.
Таким образом, если реконструкция Н. Я. Эйдельмана, детализированная и подтверждаемая нами, верна, то само письмо как документ, датируемый 27 июля 1718 года, подложен, однако не фальсифицирован, а мистифицирован, факты же в нем изложены мемуарные. При этих условиях авторство надо было бы обозначить так: «Воспоминания Александра Румянцева; запись и литературная обработка Андрея Гри…».
А есть ли какие-либо независимые аргументы в пользу нашего построения, то есть факты и соображения, которые не были использованы при подготовке вывода? Есть. Все, что мы говорили выше, основано на внешних по отношению к письму событиях. Мы не анализировали описание самого убийства. Так сделаем же это.
К реальности описываемых событий нeобходимо отнести рассказ об освобождении пространства будущего действа от потенциальных свидетелей, как, впрочем, и указание на тех челядинцев, которые остались с царевичем после его ареста. Вместе с выбором исполнителей это очень сильный аргумент в пользу объективности описания. Тайна казни — важнейшая позиция, с точки зрения Петра. Ни в одной другой версии кончины царевича этот вопрос не рассматривается, и немудрено. Все циркулировавшие слухи расписывают способы убийства, но не обстоятельства, которые остаются неизвестными, и не меры сохранения тайны. Лишний аргумент в пользу их искусственного возникновения. Описание казни Румянцевым — единственное свидетельство, оставленное одним из палачей Алексея и записанное его секретарем. Все остальное — либо указанные выше слухи, происхождение которых более либо менее точно устанавливается (но в основе них не стоит ни один прямой свидетель и тем более участник), либо официальная, заранее заготовленная версия. Петр был организатором этой казни, но даже он не был ее свидетелем.
Интересна реакция современника на публикацию письма в 1858—1859 годах, а то еще и на ходившую по рукам рукопись. Так, А. С. Хомяков высказывал М. И. Семевскому мнение, что «Румянцовская записка есть полуоффициальный документ, составленный по приказанию Петра». В 1905 году Н. П. Павлов-Сильванский выдвинул свою версию: «Недоброжелатели Толстого прибавляли, что он, в угоду мачехе Алексея Петровича, Екатерине, намеренно вел дело к его погибели. Они возвели на него тяжкое обвинение в убийстве царевича и составили подложное письмо, в котором от имени одного из соучастников Толстого (Румянцева) заявлялось, что он задушил Алексея Петровича подушками в каземате крепости».[79] Наш современник Н. И. Павленко как мы уже писали, свалил фабрикацию подделки на славянофилов.
Данная история хорошо показывает, что достоверность документа и достоверность изложенной в нем информации — суть разные вещи, ибо в мистифицированном (подложном по авторству и по форме) свидетельстве может оказаться описание реальных событий. А потому требуются два самостоятельных, хотя и взаимосвязанных исследования. В противном случае очень легко назвать недостоверными все те свидетельства (документы), которые нас не устраивают, и откинуть вместе с содержащейся в них информацией. В действительности же надо понять, чтó они отражают вне зависимости от их собственной достоверности. Если это слух — то как и почему он появился и что в нем есть рационального. Если факты — то в сколь препарированном виде они оказались в недостоверном по форме документе. В нашем случае доказанная подложность письма А. И. Румянцева к несуществовавшему Д. И. Титову приравнивается, как правило, к недостоверности описываемых в нем событий. И если вывод Н. Г. Устрялова, писавшего в эпоху, когда критика источников как дисциплина только зарождалась, еще был возможен (хотя уже вызывает вопросы), то в случае столь умудренного специалиста, как Н. И. Павленко, мы вынуждены констатировать очень сильную идеологическую ангажированность. Для него это не результат исследования, а способ закрыть неудобную информацию, да и тему тоже. На выводы же В. П. Козлова повлияла стержневая идея его книги о фальсификациях.
На удивление гипотеза удушения царевича, изложенная в письме, получила широкое распространение в энциклопедиях советской и постсоветской эпох. В первом издании БСЭ 1926 года письмо А. Румянцева цитируется напрямую и дается заключение: «А. П. удушили в тюрьме двумя подушками в ночь на 26/VI». К 1950 году это утверждение трансформировалось в более осторожное: «По существующей версии А. П. был задушен в тюрьме в ночь на 26 июня», чтобы еще через десятилетие принять почти что каноническую форму, которая будет репродуцироваться в последующие 60 лет: «По существующей версии он был задушен приближенными Петра I в Петропавловской крепости».[80] Авторы этих статей не то чтобы признавали подлинность письма от 27 июля 1718 (думаем, что многие из них об этом письме даже не слышали), они просто переписывали фразу из «Советской исторической энциклопедии» 1961 года, где та представляла собой след «антимонархической» направленности ранней советской историографии.
Эта версия казни попала и в художественную и в популярную литературу, причем писатель Ю. И. Федоров определил точно: событие произошло в ночь с 25 на 26 июня. Ну а Б. Пильняк в 1919 году намекал, что царевича душил лично Петр.
В беллетристике же был сделан и следующий шаг по направлению мифологизации текста письма: «В народе шептались, что наследника не то отравили, не то задушили подушками четверо офицеров во главе с капитаном Румянцевым».[81] Вне зависимости от того, было данное событие либо нет, «шептаться» о нем не могли до 40-х годов следующего, XIX века.
Интересно, что версии удушения придерживался такой знаток Петровской эпохи, как Б. Б. Кафенгауз, один из редакторов «Писем и бумаг Петра Великого». Перечислив версии отравления и смерти от пыток, он пишет: «Но обстоятельства его смерти подробно описаны в письме Александра Румянцева».[82] А ведь он прекрасно знал все опровержения подлинности письма. Видимо, интуиция заставляла его поверить в подлинность изложенных фактов. Такого же мнения придерживается И. Л. Волгин. В уже цитировавшейся выше «Истории России» (под ред. Н. И. Павленко) стоит: или умер под пыткой, или задушили.
Не может оторваться от ощущения реальности описанных «Румянцевым» событий и другой знаток эпохи, Е. В. Анисимов: «У нас нет никаких сведений о заседании суда 24 июня, нет упоминаний об оглашении в суде подписанного приговора <…>. В малодостоверном источнике — письме А. И. Румянцева Д. И. Титову сказано, что больному после пыток царевичу приговор зачитали в камере, что вполне правдоподобно».[83]
Тогда что происходило 24 июня? В «Повседневных записках делам кн. А. Д. Меншикова» обозначено: «В 24 день, то есть во фторник, его светлость <…> отъехал в Сенат. И по прибытии купно з господами министры и сенаторы, також от лейб-гвардии и других полков офицерами быв до 12 часу, розъехались». Это фиксация подписания в Сенате уже составленной сентенция суда, она же — смертный приговор. Перечислены основные категории лиц, ставивших подписи и потому неожиданно (скажем, для не гвардейских офицеров) оказавшихся в Сенате. Детально разобрано по оригиналу Евгением Викторовичем Анисимовым, даже кто за кем стоял в очереди и кто опоздал.[84]
В подтверждение точки зрения Евгения Викторовича, что приговор зачитывался в камере (а значит, признания справедливости описания этого события в «письме Румянцева»), напомним последнюю фразу самого вердикта суда: «…подвергая впрочем сей наш приговор и осуждение в самодержавную власть, волю и милосердное рассмотрение его царскаго величества Всемилостивейшаго нашего Монарха». И без утверждения приговора Петром тот не имел юридической силы, а значит, публично и не мог быть зачитан царевичу вне самого заседания суда, на котором был вынесен. Но царевич на нем не присутствовал. Затем должна была быть следующая инстанция — конфирмация монархом судебного решения. Но утверждения вердикта Петром так никогда и не последовало. В этой ситуации приговор, еще не вступивший в силу, царевичу могли зачитать только приватно, в камере, и он должен был ждать решения монарха — своего отца.
К сожалению, в другой работе того же Е. В. Анисимова, человека, который прекрасно знает все источники, читаем: «Его (царевича. — Д. Г., И. Г.) отравили или задушили Толстой, А. И. Ушаков и др. сподвижники Петра I».[85] Со всей очевидностью можно утверждать, что ни Толстой, ни Ушаков даже вкупе с кем-то к отравлению, ежели таковое было, не имели никакого отношения (см. далее). Нам бы хотелось считать это простой небрежностью формулировки (хотя и она еще может привести к новым артефактам). Но вот большая популярная книга, написанная прекрасным языком: «Юный град. Петербург времен Петра Великого». Читаем на с. 168: «Толстой пытал царского сына в застенке, а потом участвовал в тайной казни несчастного царевича». Пока возражений нет. Однако через несколько страниц: «…отец присутствует при пытках собственного сына, а потом, обливаясь слезами, посылает ночью своих людей убить Алексея. <…> Алексея казнят (заставляют выпить яд)…»[86] То есть, согласно Анисимову, в отравлении Алексея опять-таки участвует П. А. Толстой.
По прошествии 270 лет версия удушения, получившая публичность в 1840-е годы на основании циркулировавших списков, была «опрокинута» во времени и представлена в качестве слухов, современных событиям. Ю. Овсянников: «25 июня царевичу объявили приговор: смертная казнь. На следующее утро царь еще раз допросил сына под пыткою. В тот же день Алексей умер. Легенда гласит, что его тихо придушили по указанию отца. Событие это надолго стало предметом взволнованных пересудов среди жителей Петербурга».[87] Ну а Н. Синдаловский превратил это в петербургский фольклор.
Вообще, случай в историографии уникальный: мы всем личным свидетельствам отказываем в достоверности, но de facto их все используем по принципу «отравили или удушили», при перетасовке исполнителей. Так, сейчас в популярной и сетевой литературе распространяется версия, что Петр лично задушил царевича подушкой, хотя при этом стыдливо оговаривается, что это проверить сложно и, скорее всего, царевич «не выдержал допросов и пыток и скоропостижно скончался».
Отступление пятое: Анна Ивановна Крамер
Прежде чем идти дальше, обратим внимание на девицу Анну Ивановну Крамер (Крамор; Драморова; Анна Иванова; Anna Regina Kramer/Krahmer; ок. 1694—1770), о которой рассказал Румянцев и которая далее будет встречаться неоднократно. По-видимому, ее имя в литературе впервые возникает в 1769 году в публикации Г. Ф. Миллера и А. Ф. Бюшинга «Nachrichten von dem Zarewitsch Alexei Petrowitsch». Затем в путевых записках Уильяма Кокса, впервые появившихся в 1784 году и за 20 лет выдержавших шесть изданий в двух, трех, четырех и даже пяти томах на английском и французском языках. И наконец, в анекдотах Я. Штелина (1715—1785), изданных на немецком в 1785 году, в 1786 году появившихся на русском в двух разных переводах и только в XVIII в. переиздававшихся несколько раз (1787, 1789, 1793). Анекдотов о самой Крамер у Штелина нет, но ее имя с краткой биографией фигурирует в «Описании свидетелей сих анекдотов». В биографии Крамер есть следующие строки: «…когда несчастный царевич Алексей Петрович окончил дни свои под стражею в крепости, взял ее туда с собою император с генералом Вейде, где она долженствовала одеть тело умершего принца, которой потом несколько дней публично был выставлен».[88]
С записками Кокса Штелин мог и не успеть ознакомиться, а вот публикацию Миллера и Бюшинга, безусловно, знал. Зато И. И. Голиков, чей том с рассказом о царевиче вышел в 1788 году, знал уже их обоих. Сам Голиков упорно стоит на официальной версии о смерти Алексея Петровича от апоплексического удара: «Однакож некоторые Писатели утвердились на разсеваемом недоброхотами о казни его слухе. Из новейших же последователей сему злостию резсеянному слуху отличили себя паче других Бишинг* (* В Историческом Магазине), Левек** (** В Истории своей о России, Том IV) и Кокс*** (*** Смотри книгу странствия по России Вилла Кокса), из коих последний говорит, что из всех известий о смерти Царевича кажется ему правдоподобнейшим Бишингово, то есть, что будто отрублена ему голова, и что Фельдмаршал Вейде**** (**** Г. Вейде никогда не был Фельдмаршалом, и имел в сие время около семидесяти лет от роду[89]; и когда Писатель сей не знал и сего, то как же знать ему важнейшее что нибудь?) отправлял должность палача. На чем же основывается Кокс? На словах, преданных от одной безъимянной женщины, знакомой Госпоже Крамер, бывшей у Их Величеств Петра и Екатерины в доверенности, что сия безъимянная женщина уверяла Кокса, что она, испытывая Госпожу Крамер много раз о смерти Принцовой, приметила, что она крайне удаляется от того, и оскорбляется, когда начинают о сей материи речь, и только де могла от нее добиться того, что она приготовляла тело нещастнаго Алексея, кажется де мне великое подает вероятие известию Бишингову, слышавшему будто то от самой Крамер. Вот главное, на чем утверждается Г. Кокс и сам Бишинг, то есть на бабьих разсказах. Другое доказательство, в подтверждение того Коксом приводимое, есть то, что Секретарь Князя Кантемира, бывшего в доверенности у Петра Великаго, уверял одного Англичанина согласно же с тою безъимянною женщиною. Но <…> не должен ли бы он по крайней мере именовать сего Секретаря, дабы хотя узнать <…>, что был ли таковаго имени Секретарь у сего Князя?»[90]
С последней критикой Голикова сложно не согласиться. Все рассказы свидетелей, и прямых и косвенных (то есть представлявших второе и третье звено в передаче информации), подтверждают один и тот же факт: госпожа Крамер «приготовляла тело нещастнаго Алексея» и не хотела об этом говорить. Это показание полностью коррелирует с текстом Штелина о переодевании трупа, но здесь нет ничего о пришитии головы (см. ниже).
А сейчас остановимся на свидетельстве «Секретаря Князя Кантемира». История с ним имела продолжение в российской историографии. С. В. Ефимов о главе про царевича в сочинении Кокса: «В ней, в частности, путешественник пишет, что он беседовал с одним англичанином, который в свою очередь был знаком с секретарем князя Антиоха Дмитриевича Кантемира (1708 или 1709—1744) Г. Гроссом. Князь был отправлен русским резидентом в Лондон…» Дается ссылка на биографию Антиоха Кантемира в «Русском биографическом словаре» и далее: «По словам секретаря, дипломат как-то рассказал ему, что знал ту самую „безымянную женщину“, которая была в большой доверенности у А. И. Крамер (о ней же упоминает В. Ламберти). Она-то и сообщила о насильственной смерти царевича, услышав эту историю из уст бывшей камер-фрейлины царицы Екатерины I. По словам оставшейся неизвестной женщины, царевич был обезглавлен по приказу Петра. Голова Алексея была искусно пришита к телу А. И. Крамер». И дана ссылка: «Coxe W. Travels into Poland, Russia… P. 513—530».[91] Эти пассажи можно использовать для учебника по механизмам возникновения слухов. Разберем послойно.
Текст самого Кокса: «Дополнительное доказательство в пользу достоверности этого факта я недавно получил от одного английского джентльмена, на чью правдивость публика может положиться. Этот джентльмен заверил меня, что секретарь князя Кантемира, с которым он был близко знаком за границей, сообщил ему, что Алексей был обезглавлен в тюрьме. Поскольку князь Кантемир был в большой милости у Петра, сведения его личного секретаря должны были иметь большое значение».[92]
Как видим, в цитате ни о каком Антиохе Дмитриевиче речь не идет — это личное творчество С. В. Ефимова, причем приписанное Коксу. Более того, пассаж «князь Кантемир был в большой милости у Петра» к Антиоху никак не может относиться. В момент гибели царевича Антиоху Кантемиру, родившемуся 10 (21) сентября 1709 года, было всего восемь лет. А на момент смерти Петра I — 15 лет. И ни о какой его «большой милости» у царя говорить не приходится в принципе, хотя, похоже, молодой человек был им замечен за свою тягу к знаниям. Речь идет о его отце. Имя секретаря Антиоха Кантемира, Гросса, Ефимов, действительно, вычитал в «РБС». Но однозначно утверждать, что речь идет именно о нем (даже если предположить, что Кокс все перепутал и писал об Антиохе, а не о Дмитрии), мы не можем, ибо Генрих Гросс был при А. Кантемире лишь с 1736 года. А с 1732 года, когда Кантемир стал российским резидентом (посланником) в Лондоне, кто у него был? К тому же историограф семейства Кантемиров С. Лемни утверждает, что секретарей было двое.
Также Коксу приписывает ссылку на «секретара князя А. Кантемира» Е. Е. Дмитриев. Ну не стои`т у Кокса ни полное имя, ни инициал князя Кантемира! Это артефакт современных исследователей.
Теперь о «неизвестной женщине». Читаем у Кокса: Бюшинг «…получил эти сведения от дамы из Петербурга по имени Крaмер, пользовавшейся большим доверием как у Петра, так и у Екатерины, и которая была занята пришиванием головы принца к его телу перед тем, как оно было предано земле. Во время моего пребывания в Петербурге я приложил некоторые усилия, чтобы подтвердить этот факт, но мне было чрезвычайно трудно получить какую-либо положительную информацию из-за секретности дела. Наиболее существенные факты, которые я смог собрать, были сообщены мне близким знакомымвышеупомянутой дамы; он заверил меня, что часто пытался говорить с ней о смерти Алексея, но всегда находил, что она крайне неохотно ведет какие-либо разговоры на эту тему; она казалась чрезвычайно нерасположена всякий раз, когда поднималась эта тема, от нее больше ничего нельзя было вытянуть, кроме того, что именно она подготовила тело к церемонии его предания земле».[93]
Так какая «безымянная женщина», бывшая «в большой доверенности у А. И. Крамер»? Голикову кто-то переводил тексты, и ошибочно. Но Ефимов-то мог сам посмотреть англоязычные записки Кокса. Речь идет о мужчине, близком знакомом г-жи Крамер, возможно, поклоннике (прибавим мы), ибо Анна Ивановна, по описаниям, была красива. При чем здесь секретарь Кантемира, якобы рассказывавший про эту не существовавшую «безымянную женщину»? Про пришитие головы Анной Крамер говорит сам Кокс, ссылающийся на Бюшинга. Он собирал материалы в Петербурге и не знал никакой «безыманной женщины». Какие рассказы об отрубании головы «из уст бывшей камер-фрейлины», которые она поведала этой самой не существовавшей «безымянной женщине», а та передала секретарю Антиоха Кантемира, когда ее близкий друг (или любовник) не мог от нее добиться никакой информации, кроме той, что она переодевала тело? И ведь это кусок четверть века назад защищенной диссертации!
Что касается свидетельства некого секретаря кн. Дмитрия Кантемира, то подчеркнем: имя князя не упоминается ни в каких документах, связанных с последними днями царевича. Он не подписывал никаких приговоров и сам не проходил по делу. Он и в Петербурге-то в этот момент мог не присутствовать. Поэтому, в какой бы доверенности он ни был у Петра, информация к нему и к его секретарю могла попасть только через слухи. От самого Петра он, как и любые другие лица, мог получить известия только об апоплексическом ударе. Петру надо было ввести в заблуждение даже свое ближайшее окружение. Мы об этом будем говорить ниже.
Впрочем, есть еще вариант. Секретарь Антиоха Кантемира Г. Гросс (?) по прошествии многих лет, выдавая желаемое за действительное и набивая себе цену, рассказал безымянному англичанину (этот, в отличие от одноименной женщины, существовал) о фаворе Антиоха Кантемира у Петра и передал слухи, циркулировавшие в дипломатической среде, к которой сам принадлежал. Почему-то невольно вспоминается отнюдь не академический рассказ о том, как Остап Бендер торговал (правда, не англичанам, а американцам) рецепт табуретовки. Но слухи (а мы имеем дело именно с ними) — вещь вообще не академическая.
Свидетельства, представленные Бюшингом и Коксом вполне могли быть. Бюшинг как минимум дважды приезжал в Россию — в 1748(?)—1749 и 1761—1765 годах. Реформировал знаменитую Петришуле (St. Petrischule, 1762) в Петербурге на Невском пр., где некоторое время преподавал. Более того, наряду с И. К. Таубертом, М. В. Ломоносовым и Г. Ф. Миллером принял участие в подготовке материалов для «Истории Российской империи при Петре Великом» Вольтера. Так что материал о Петровской эпохе знал и вполне мог встречаться с Анной Крамер, скончавшейся в 1770 году. Тем более что она была лютеранкой, а он — лютеранским пастором. И, в случае ее приезда в Петербург из-под Нарвы, где она проживала, они с неизбежностью должны были встретиться в кирхе на Невском проспекте. Впрочем, основной текст, опубликованный в журнале Бюшинга, писал Миллер, у которого были все возможности встретиться с Крамер, если он этого хотел. Другой вопрос, чтó она ему могла и хотела рассказать. Что касается Кокса, который побывал в России в ходе большого континентального турне 1775—1779 годов, то он мог общаться только с людьми, знавшими Анну Крамер, но не с ней самой. Так он это и описывает. А то, что не называет имен, — так информация, скорее всего, передавалась конфиденциально, а значит, страх у людей оставался. В отношении же способа казни оба описывают слух, что тоже понятно: очевидцев и участников давно не было в живых.
Однако вернемся к литературным источникам. В биографиях придворных дам (гофмейстерин, статс-дам и фрейлин русского двора XVIII—XIX веков), которые подготовил собиратель древностей русской истории П. Ф. Карабанов (1767—1851), параграф, посвященный Анне Крамер[94], содержит ту же информацию, что и у Штелина, и, по всей видимости, переписан у него с небольшой редактурой. Здесь важны два момента — о действиях самой Крамер и о Вейде, о котором скажем в самом конце.
Сведения о том, что Крамер переодевала или приводила в порядок тело, увязываются с сообщениями Бюшинга — Миллера и Кокса и полностью совпадают с тем, что рассказано в «письме Румянцева», подтверждая информационную справедливость последнего (Андрей Гри… не мог знать ни Бюшинга, ни Кокса, ни Штелина, ни Карабанова, ни даже Миллера, но лишь рассказ того, кто в этом участвовал сам, — Румянцева). Не исключаем, что о переодевании Штелин мог слышать от самой Крамер, как и Бюшинг, но не решился записать в качестве анекдота и включил в ее биографию.
Впрочем, героиней слухов Крамер стала уже в 1720-е годы. Вопрос в том, каких событий они касались. Жан Лефорт 29 августа (н. ст.?) 1729 года из Москвы писал Августу II: «Крамерн и Каро, бывшие в услужении у Царицы и у Великой Княжны, получили приказание уехать отсюда через неделю». Письмо от 5 сентября: «Две отпущенные каммер-юнгферы покойной Царицы Крамерн и Каро уехали в прошлый понедельник во Всесвятское, за десять верст отсюда. Крамерн принимала участие в известных старых историях. Бедная финская рабыня сделалась любимицею Царицы в Ея тайных удовольствиях; ее же так славно Царь угостил в последней сцене с Монсом. Через нее и Левенвольд попал в любимцы». Здесь требуются комментарии. После взятия Нарвы, 8-летняя Анна вместе с родителями и родственниками была выслана в Казань, а через некоторое время подарена генералу Балку, мужу сестры Анны и Виллима Монсов. Затем стала камер-юнгферой фрейлины Гамильтон, а после ее казни оказалась при дворе Екатерины. Отсюда пассаж о «финской рабыне». Далее: существовали довольно глухие слухи (попавшие и в художественную литературу), согласно которым Анна Ивановна какое-то время являлась одной из «метресс» Петра I. Прекрасно знавший архивы Г. В. Есипов писал о ней: «Девица Крамер занималась придворными интригами в высшем кругу тогдашнего общества <…>. Анна Крамер поплатилась дорого за свои интриги еще при жизни Петра: была сослана».[95] Если совместить с пассажем из письма Лефорта от 5 сентября 1729 года, то очевидно, что по делу Виллима Монса она была сослана, но возвращена взошедшей через два месяца на трон Екатериной. Последняя ввела ее в штат Натальи Алексеевны, дочери царевича Алексея Петровича. Чин, который Крамер получила на этой службе — камер-гофмейстерины, — в XVIII веке не встречается более нигде. Кн. М. М. Щербатов пишет о той роли, которую она сыграла в возведении на престол Петра II. Она имела очень большое влияние на цесаревну в период царствования Петра II (а через нее и на самого молодого императора). Однако, когда цесаревна Наталья Алексеевна 22 ноября 1728 года в возрасте 14 лет скончалась от чахотки, Крамер осталась не у дел, и, как мы видели, ее заставили покинуть двор в самых первых числах сентября 1729 года. Что касается Рейнгольда Густава Лёвенвольде (1693—1758), то он был фаворитом Екатерины I в период ее короткого пребывания на троне. Как и Крамер, он был из Прибалтики, так что их союз вполне логичен. Но только ли сводничество здесь подразумевается под «известными старыми историями», мы не знаем. У слухов есть одна особенность: не важно, по каким причинам в их сеть попало чье-то имя. Главное, что оно циркулирует и его обладателю с легкостью приписываются новые грехи.
Однако где начало слуха об Анне Крамер и царевиче? Он мог возникнуть, лишь если кто-то проболтался о ее визите в крепость ночью 26 июня 1718 года. Попробуем понять, кто это мог быть. Она сама, судя по рассказу Кокса, не стремилась распространяться о своих действиях этой ночью даже много лет спустя. И тем более должна была молчать при жизни Петра. Совершенно очевидно, что семь непосредственных участников — Петр, Екатерина, Феодос и четверо палачей — отпадают сразу. Кто был еще свидетелем ее ночного путешествия через Неву? Безусловно, караульные солдаты на пристани у ворот крепости. Если она прибыла неожиданно, то к Румянцеву и Ушакову был послан один из караульных. Но для этого Крамер должна была показать караулу записку Толстого и назвать себя. При той секретности, которая покрывала это дело, вероятность такой последовательности событий стремится к нулю. Да и в «письме Румянцева» говорится иначе: «Я с Ушаковым близь дома остались, да кто либо из сторонних туда не войдет, Бутурлин же, да Толстой к Царю с донесением о кончине царевичевой поехали. Скоро приехали от Двора Гжа. Крамер и показав нам Толстаго записку, в крепость вошла». Из фразы ясно, что бумага показывалась или Румянцеву, или Ушакову (вряд ли они оба покинули царевича, но кто-то из них ожидал лодку на пристани). В этой ситуации караульные ничего не должны были знать о приехавшей даме. От Летнего дворца провожал ее на лодку, скорее всего, Толстой, и передавший записку. Но тогда остаются гребцы на лодке, дежурившей в гаванце у дворца. Вот они вполне могли услышать имя женщины, которую тайно перевозили через Неву в крепость. А на следующий день узнать, что царевич, содержавшийся в крепости, преставился. Вспомним показание на допросе Элизабет Гелдорп: «О смерти его (царевича. — Д. Г., И. Г.) ни от кого не слыхала, кроме поваров, солдат и денщиков офицерских». Думаем, что информация о визите мадмуазель Крамер в крепость в ночь на 26 июня пошла именно с этого, низшего уровня, в данном случае от гребцов. И произошло это очень рано. В противном случае друг (любовник?) Анны Ивановны не имел бы оснований допытываться у нее о ее роли той ночью. Но вот метаморфоза этого слуха, благодаря которой переодевание трупа превратилось в пришитие отрубленной головы, произошла лишь в последней трети XVIII века, закрепившись благодаря серии взаимосвязанных публикаций. Допускаем, что помогли возникнуть этой метаморфозе и другие похождения Крамер. Однако она благоразумно исчезла в 1729 году, что могло задержать указанную трансформацию слухов.
И наконец, об имени генерала Вейде, фигурирующем у Штелина. Миллер в публикации 1769 года пишет, что царевич был обезглавлен не самим царем, но «по его приказу одним немецким генералом, имя которого я слышал, но не припомню». А вот в книге Г. Брюса, вышедшей на английском в 1782 году, то есть за три года до публикации анекдотов Штелина, имя Вейде есть. Сроки вполне достаточные, чтобы Штелин мог ознакомиться с ними и их использовать. Не исключаем также, что имя Адама Вейде как одного из участников убийства царевича (причем и при отравлении, и при отрубании головы, как увидим далее) могло циркулировать до конца столетия в качестве слуха (значит, кто-то из участников событий был несдержан; об этом также поговорим ниже). К Штелину же восходит и биография Анны Крамер в «РБС», хотя имя Вейде из текста уже справедливо исчезло: «По личному поручению Петра Крамер приготовляла к погребению тело несчастного царевича Алексея». Немногие биографы Адама Вейде стараются этих вопросов избегать. Тактично о них упомянула лишь Г. В. Шебалдина: «В 1718 г. он принял участие и в заключительной части трагедии — следствии и гибели старшего сына Петра I».[96]
Отступление шестое: глава «К вопросу о подлинности письма А. И. Румянцева Д. И. Титову
об убийстве царевича Алексея» из диссертации С. В. Ефимова
Теперь, когда вроде разобрано все, что возможно в отношении «письма Румянцева», мы вынуждены обратиться к диссертации С. В. Ефимова и проанализировать вышеназванную главу, ибо подобные тексты требуют детальных аналитических ответов. В противном случае артефакты, в них содержащиеся, могут начать множиться в литературе. При этом анализе неизбежны некоторые повторы по отношению к тому, о чем мы уже говорили. Мы постарались свести их к минимуму и специально оговаривать.
Пока автор описывает историю публикации этого документа и доказывает (вполне основательно), что письмо не могло быть написано А. И. Румянцевым и не могло быть написано 27 июля 1718 года, мы не имеем никаких возражений. Более того, у Ефимова есть ряд довольно тонких наблюдений, о которых скажем ниже. Впрочем, при доказательстве очевидной поддельности письма С. В. Ефимов допускает и серьезные промахи: «…почему в архиве лежал подлинник письма, собственноручно написанный А. И. Румянцевым, а не копия или отпуск, что было бы понятно? <…> Подлинник письма, отправленный в Рязань И. Д. Титову, должен был оказаться в бумагах этой семьи».[97] А откуда автор взял, что в архивах семьи Румянцевых находился подлинник, «собственноручно написанный А. И. Румянцевым»? Где об этом говорится? Очевидно, что у Румянцева сохранился отпуск письма № 1 и под него было подделано (тоже в форме отпуска) письмо № 2. А далее на всех этапах были только копии, снимавшиеся друг с друга, что полностью стирает различия между отпуском и чистовой версией. Так что это не аргумент.
А вот попытки С. В. Ефимова выяснить время создания письма и его реального автора, на наш взгляд, охарактеризовать иначе как полным провалом нельзя.
С. В. Ефимов: «Вновь к происхождению загадочного документа и его неразрешенным вопросам обратился в 1970—80-е годы Н. Я. Эйдельман, исследовав в архивах Москвы и Ленинграда сохранившиеся списки письма, он пришел к выводу, что оно скорее всего вышло из-под пера известного „поддельщика“ древних рукописей В. С. Кавкасидзева (30—40-е гг. XIX в.)» со ссылкой. Диссертанту также было известно одно переиздание статьи «Розыскное дело», хотя к моменту завершения им работы над диссертацией вышло пять изданий и переизданий (две — в форме главы и три — в форме статьи) работы Эйдельмана. Поэтому будем пользоваться обеими публикациями, указанными Ефимовым, не обращая при этом внимания на неточность дат, ибо Эйдельман опубликовал свое исследование уже в 1971 году и более к вопросу не возвращался.
Но вот вывод Натана Яковлевича несколько отличается от того, который приписал ему С. В. Ефимов, по всей видимости, не дочитав главу до конца: «В общем улики против князя серьезные, и это пока главная версия, объясняющая всю историю. Но все же не будем торопиться… Не „выплескивается ли с водой и ребенок“?.. Нет ли в этом странном компилятивном собрании хоть крупицы истинных петровских тайн? Если не князь все это сочинил, то главным подозреваемым лицом становится Андрей Гри… будто бы работавший на Румянцева. Он (или кто-то перед ним) мог составить для фельдмаршала экстракт из писаревского перевода книги Катифора. Это имело бы смысл делать, пока та книга еще не вышла, но была в списках, т. е. между 1743 и 1772 гг. (ведь сам переводчик Писарев признавался в предисловии к изданию 1772 г., что прежде с его рукописи сняли немало списков). Андрей Гри… как видно из его письма, помнил и знал самого Александра Румянцева, умершего в 1749 г. (именует того своим „высоким благотворцем“, „незабвенным и достохвальным, в бозе почившим родителем вашего сиятельства“), так что тут противоречия нет. <…> Если Андрей Гри… действительно скомпилировал и украсил из лучших побуждений, для фельдмаршала Румянцева, отрывки из писаревского перевода Катифора — если он это сделал, то уж придумать самому „письмо руки Александра Румянцева“ к Ивану Дмитриевичу, разумеется, никак не мог. Значит, если составителем-компилятором документов был Андрей Гри… тогда очень вероятно, что письмо № 1 (к Ивану Дмитриевичу) подлинное. А письмо № 2 об убийстве царевича Алексея? Если рассуждать очень строго, то реальность письма № 1 еще не доказывает подлинности письма № 2, его тоже могли подделать, руководствуясь именно первым документом…»[98]
Если сюда добавить, что о Кавкасидзеве как о «известном „поддельщике“ древних рукописей» Эйдельман не говорит в принципе (Ефимов приписал ему свои мысли), то возникает вопрос: как охарактеризовать работу тогда молодого автора? Думаем, что как небрежность, граничащую с подтасовкой фактов. Мы не имеем никакого права обвинять исследователя в сознательной подтасовке. Но ежели таковая зафиксирована, то тем интереснее проследить, как шаг за шагом она происходила на «подсознательном» уровне. К сожалению, сам автор, которого мы имеем в виду, этого правила не придерживается. Его инвектива по отношению к добросовестному историку-любителю и публикатору документов из частных архивов соседских помещиков (все эти бумаги потом сгорят в огне революций, но публикации Кавкасидзева останутся) выходит за этические границы: «Письмо принадлежит перу известного фальсификатора первой половины XIX в. В. С. Кавкасидзева».[99] Тем более что ни одна подделка Кавкасидзева (в отличие от Сулакадзева) неизвестна (ну а чтобы стать «известным поддельщиком», их надо иметь хотя бы две).
Итак, шаг первый к «подсознательной подтасовке». Ефимов: «В своем исследовании Н. Я. Эйдельман <…> провел сопоставление опубликованных в „Отечественных записках“ документов <…> с уже известными опубликованными документами и трудами И. И. Голикова, А. Катифоро и других <…>. Анализ показал, что большая часть документов из публикации Кавкасидзева (9 из 14) заимствована из русского (писаревского) перевода книги Катифора с некоторыми добавлениями. Значит, эти документы были переписаны не раньше 1743 года (дата завершения писаревского перевода), а возможно, и после 1772 г. (когда перевод был напечатан)».[100] И чуть ниже ссылка для всего куска идет на работу Эйдельмана. Стоп! Читаем у самого Эйдельмана: «…мог составить для фельдмаршала экстракт из писаревского перевода книги Катифора. Это имело бы смысл делать, пока та книга еще не вышла, но была в списках, т. е. между 1743 и 1772 гг.».[101] Сравниваем и видим, что Эйдельман 1772 год поставил верхним граничным условием, а Ефимов, ссылаясь на него, раскрыл эту границу. Называйте как хотите: можно невольной ошибкой («уж очень хотелось»), а можно подлогом. Эта невинная на первый взгляд операция дала возможность Ефимову, прикрываясь именем Эйдельмана, привязать к «письму Румянцева» (почти что «за уши», говоря не академическим языком) издания по Петру, вышедшие после 1772 года (Орфелина и Голикова), а оттуда перескочить на Кавкасидзева и вообще перенести создание «письма Румянцева» в XIX век. А вот Эйдельман все это отсек. Разница принципиальная.[102]
Идем дальше. Ефимов, пользуясь делением письма на пять частей (предложение В. П. Козлова), пишет: «…во второй и четвертой частях письма легко обнаруживаются фрагменты, которые текстологически восходят к подлинным документам „Объявления…“ по делу царевича Алексея, опубликованного по распоряжению Петра I, и историческим сочинениям второй половины XVIII в.».[103] И далее на четырех страницах (с. 379—383) в два столбца дает сравнение текстов. В отношении второй части письма, которая в основном скомпилирована с текста «Объявления…» вопросов нет: это определил еще В. П. Козлов, и С. В. Ефимов подтвердил это чуть более детально. А вот текстологических совпадений в приведенных кусках из письма и из сочинений Орфелина и Голикова — НЕТ НИКАКИХ! Они просто описывают одни и те же события, а также восходят к одному и тому же документу.
Ларчик открывается просто, но для этого надо знать историографию немного лучше, чем ее знал С. В. Ефимов на момент работы над диссертацией. Мы уже говорили, что в январе 1842 года в «Отечественных записках» была опубликована «Записка преставлению и погребению царевича Алексея Петровича». Через 17 лет она же будет опубликована Устряловым по архивному оригиналу. Их сравнение показывает подлинность списка, опубликованного в 1842 году и явно хранившегося в семейном архиве Румянцевых (см. на эту тему выше). Значит, если письмо готовил Андрей Гри…, то у него под руками были все необходимые материалы, и версия использования литературы второй половины XVIII века распадается в прах.
Список этот содержит «пропетровскую» информацию и никакой крамолы. Поэтому правительство в 1718 году если не само пустило копию рукописи по рукам, то, во всяком случае, смотрело на его копирование сквозь пальцы. Откуда Орфелин получил данную информацию, мы сказать не можем. Скорее всего, к нему попал один из списков, а он дополнял его, скажем, по Веберу. Это вопрос для отдельного изучения. А вот И. И. Голиков работал в архивах, где и должен был видеть оригинал.
На с. 384—386 диссертации С. В. Ефимов проводит филологические изыскания. Во-первых, показывает, что использована более поздняя лексика, чем та, которой пользовались в 1718 году. С этим сложно не согласиться. Но как мы показали, письмо готовилось в середине елизаветинской эпохи (в 1749 году или позднее), и лексика уже была другой. А во-вторых, диссертант очень основательно показывает, что «письмо А. И. Румянцева явно сверх меры перегружено выражениями, которые более обычны в духовной литературе, чем в письме капитана гвардии». И далее: «Распределение этой лексики в тексте письма тоже весьма своеобразно: абсолютно большая ее часть приходится на первую и третью, то есть на те части, которые не являются текстовой компиляцией». Как мы уже писали, Е. В. Анисимов также обратил внимание на духовную лексику, но С. В. Ефимов это проработал детально, вот только не заметил, что своими достаточно тонкими наблюдениями он подрывает версию авторства не только для «капитана гвардии» (Румянцева), но еще более — для грузинского князя (Кавкасидзева). Заметим, что в Грузинской православной церкви другой, отнюдь не старославянский язык, хотя мы не знаем, на каком языке в домовой церкви князя Кавкасидзева велась служба. А вот для подтверждения авторства секретаря — Андрея Гри… — в самый раз. Секретарь из поповских детей — настоящая классика.
Промежуточный вывод С. В. Ефимова: «…оригинальной и не находящей своего протографа является, пожалуй, лишь описываемая автором сцена убийства». Что в конечном счете и требовалось доказать. Именно ради этого куска фабриковалось все остальное, ну а этот кусок — самостоятельный текст Андрея Гри… со слов А. И. Румянцева. Скорее всего, по памяти и, возможно, по каким-то своим заметкам, но не в его присутствии и, очевидно, вскоре после его смерти.
Общий вывод: проделанная С. В. Ефимовым работа по определению автора письма сведена на нет из-за методологической ошибки — нарушения граничного условия, поставленного Эйдельманом. Эта операция вызвана незнанием всего комплекса опубликованных источников. Подложность письма была доказана еще Устряловым, хотя диссертант собрал дополнительную аргументацию и все систематизировал. Наиболее ценной частью новой аргументации является лексический анализ текста, результаты которого свидетельствуют против гипотезы самого Ефимова об авторстве: это явно не малообразованный гвардейский офицер Петровской эпохи и уж тем более не высокообразованный грузинский князь.[104] Диссертант исследует «письмо Румянцева» не как мистификацию, а как фальсификацию (хотя и называет иногда мистификацией) и явно путает эти понятия и жанры. Ему, судя по всему, осталась неизвестна работа знатока подделок и мистификаций, автора 4-томного словаря псевдонимов И. Ф. Масанова.
7. Версия «саксонского резидента». Цитата из статьи в «РБС», данная без ссылок: «Саксонский резидент, рассказывал, что царь 26-го июня три раза принимался собственноручно бить кнутом сына, который и умер во время истязаний». То есть царевича сознательно забили кнутом до смерти. А значит, это был не допрос, а мучительная квалифицированная казнь; экзекутором же выступал отец казнимого. Едва ли не первым, еще в начале июля 1718 года, близкую версию озвучил голландский резидент де Би: «…царевич Алексей умер не естественной смертью, а был убит ударом кнута. Предположительно <…> по приказу отца».
В качестве слуха эту версию упоминает в 1740 году Дж. Банкс. Попало в художественную литературу. В 1990-е годы этот исторический анекдот был превращен в довольно стройную версию. Ее автор К. Переладов, выстроивший свой очень логичный текст и, судя по ссылкам, работавший в архивах, создал концепцию, не имеющую ни одного документального подтверждения, помимо цитаты про саксонского резидента. В основе — сакральная запись в «Гварнизонном журнале» под 26 июня: «…и учинен застенок». Мы ее не анализировали, описывая «аналитико-идеологическую» версию (у нас под № 3), ибо последняя охватывает и более взвешенные позиции, как у Брикнера, который усомнился, кто был в застенке утром 26 июня: может, не царевич, хотя признавал, что вне зависимости от того, пытали Алексея утром 26-го или нет, он «умер вследствие пытки». В поддержку возможности подобной позиции заметим: в крепости содержались и другие подследственные по тому же делу, например Федор Дубовицкий или Яков Игнатьев. Всего вместе с царевичем не менее 15 человек. Однако думаем, что запись в «Гварнизонном журнале» за 26 число касается все-таки царевича. В противном случае после допроса любого из других заключенных существовали бы допросные листы за это утро, и они были бы опубликованы, пусть и после книги Устрялова. Уж очень важна оказывалась дата допроса. Сам Устрялов, как следует из его воспоминаний, искал и не нашел документы, касающиеся утреннего допроса. Единственный же человек, после «застенка» которого 26 июня их могло не быть (или не могло быть?), — это царевич. В любом случае Брикнер показывает неопределенность записи в журнале в отношении персонажа. Однако у записи есть и другая неопределенность — в отношении событий. А если речь идет о царевиче, то что делали в застенке (тем более без записи допросных речей)?
В подавляющем большинстве авторы (после Н. Устрялова, опиравшегося на сообщение К. Арсеньева) используют интерполяцию и заявляют как очевидный факт: раз застенок — то царевич, раз царевич (и застенок) — то кнутобитие, раз кнутобитие и умер вскоре/во время — то как результат пытки/пытка являлась казнью. В случае казни время в «Гварнизонном журнале» «по-полудни в 6 часу» поставлено позднее.
Но ведь об этом, как мы уже сказали выше, нет ни одного документа. Нет допросных листов (ни пунктов, ни ответов), то есть пыточные речи не записаны; нет данных о количестве ударов (а значит, ежели был допрос, то он мог быть и без кнутобития). Для составителей же «Гварнизонного журнала» было абсолютно все равно, что конкретно делалось в застенке. Для них был важен лишь сам факт, что в пыточной камере (в застенке) происходили какие-то действия, а какие — они просто не знали. Другой вариант значения слова «застенок» на профессиональном жаргоне — «сеанс допроса». Сам по себе допрос в пыточной камере даже без пытки — тяжелое психологическое испытание. Но и тогда в наших построениях ничего не меняется: что было во время сеанса составители журнала не ведали.
Неподкрепленные документами интерполяционные допущения — вещь очень опасная. Исследователей не убеждает даже то, что в «Повседневных записках А. Д. Меншикова», где фиксировалось его участие в допросах царевича записью «был при розыске» или ее вариациями, таковой записи за 26 июня не стоит. А значит, записки Меншикова противоречат его участию в розыске, то есть в допросе в застенке (с пытками или без) в этот день! Там записано: «…были у царевича Алексея Петровича, которой весьма болен, и быв с полчаса, по разговорех розъехались». За полчаса розыск не провести. А в «Гварнизонном журнале» указано, что он был в группе во главе с Петром, которая собиралась в «гварнизоне» в восьмом часу утра 26 июня «и учинен застенок». Значит, в «застенке» не было привычного допроса, тем более с пыткой, а произошло нечто другое.
Похоже, что некоторую неувязку почувствовал Е. В. Анисимов, вынужденный объяснять, почему допрос после вынесении приговора — вещь нормальная для той эпохи: «Кажется примечательным то, что в 8 утра 26. 06, т. е. уже после вынесения смертного приговора 24. 06, П. и его приближенные приехали в Санкт-Петербургскую (Петропавловскую) крепость и в Трубецком раскате царевичу была устроена еще одна пытка, после которой он вечером умер. Тут важны два момента. Первый. Зачем нужно после вынесения приговора снова пытать царевича, ставя под угрозу (после пытки 24. 06) его жизнь? Не было ли в этом умысла сознательно довести его до смерти? Однако в технологии политического сыска, как и во всей системе тогдашнего (да и раннего) судопроизводства было принято пытать (причем порой зверски) даже перед самым выведением приговоренного на эшафот. Делалось это с целью получить дополнительную информацию в расчете на то, что приговоренный, раздавленный приговором, поставивший на себе крест (или, наоборот, надеющийся на помилование), может быть, проговорится, сообщит что-то важное для следствия, особенно когда идет речь о заговоре».[105] Но ведь протокола-то пытки нет! Все повисает в воздухе.
С. В. Ефимов: «В том, чтобы забить на дыбе до смерти кнутом важного государственного преступника, никто не был заинтересован».[106] Эта сентенция не работает, если целью была сама казнь, а не допрос. Но вот если мы в эту фразу добавим еще несколько слов: «…в присутствии большого числа людей…» (а их утром 26 июня было в застенке как минимум 10 человек), то все станет на свои места. Казнь же, если таковая имела место, должна была быть тайной.
Теперь о «саксонском резиденте». Это может быть либо барон Иоганн Адольф фон Лосс (Лоос; Loss), либо Жан Лефорт. Если быть точными, камер-юнкер Лосс был посланником польским, но польский король являлся одновременно и саксонским курфюрстом. Лосс занимал свой пост в том самом 1718 году, когда происходили все события. Но его последнее опубликованное письмо датируется 1 июля 1718 года (н. ст., что соответствует 20 июня по ст. ст.), когда царевич еще был жив.[107]
Что касается Жана Лефорта, то он в принципе не мог присутствовать при описываемой казни, и, более того, не ясно, был ли он вообще в это время в России. Когда авторы этих строк работали над его биографией[108], им не удалось определить его местонахождение в 1718 году. В 1717 году он был во Франции, в 1719 году — в России. Но когда приехал — непонятно. В любом случае не ранее середины октября 1717 года, когда возвратился из второго большого европейского путешествия сам Петр. В Европе Лефорт некоторое время был в его свите. Но в Россию он мог тогда и не приехать вовсе. Однако его служба саксонскому курфюрсту начинается лишь в феврале 1721 года, а резидентом (легационным советником) в России он оказывается с апреля 1721 года и тогда же начинает отправлять корреспонденцию. Учитывая даты, никакой первичной информации в отношении смерти царевича в этих письмах не могло быть — только пересказ слухов.
Письмо, о котором идет речь, было обнаружено Эрнстом Германном в дрезденских архивах и опубликовано в 1849 году. Оно датируется 21 апреля (н. ст.) 1724 года. Начинаются интересующие нас пассажи фразой: «Обстоятельства смерти царевича отвратительны, если они таковы, как мне рассказывали». А дальше приведем по вполне корректному (за исключением одного слова) русскому переводу книги К. Валишевского, сделанному Ф. А. Гретманом, где кусок письма полностью переписан у Э. Германна: «Наиболее подробные рассказы принадлежат Лефорту, позднее советнику Саксонского посольства, состоявшему в то время на службе у царя, и графу Рабутину, заместившему впоследствии Плейера на резидентском посту. У них разногласия встречаются лишь относительно совершенно второстепенных пунктов. „В день смерти царевича, — повествует Лефорт, — царь в четыре часа утра в сопровождении Толстого отправляется в крепость[109], где в сводчатом подземелье находилась кобыла[110] и остальные приспособления для наказания кнутом. Туда привели несчастного и, подняв его, дали ему несколько ударов, причем, — за что не могу ручаться, хотя меня в том уверяли, — отец нанес первые удары. В десять часов утра повторилась та же история и к четырем часам царевич был настолько истерзан, что умер под кнутом“* (* Hermann, Geschichte Russlands). Рабутин говорит более утвердительно и указывает также на причастность к делу Екатерины. Петр ударил и, „не умея хорошо управлять (кнутом), нанес так удар, что несчастный сейчас же упал без сознания, и министры сочли его мертвым“. Но Алексей лежал только в обмороке и, видя, что он приходит в себя, Петр сказал с досадой, удаляясь: „Еще чорт не взял его“. Очевидно, он предполагал возобновить свою работу. Екатерина избавила его от этого труда. Узнав, что царевичу лучше, и посоветовавшись с Толстым, она послала к узнику придворного хирурга Хобби, открывшего ему вены. Петр, предупрежденный, пришел взглянуть на труп, покачал головой, словно догадываясь о случившемся, и ничего не сказал* (* Büsching-Magazin)».[111]
Как мы показали выше, Рабутин к тексту, опубликованному в Büsching-Magazin, не имел никакого отношения — множится ошибка Устрялова. Наиболее вероятный автор — секретарь посольства Гогенгольц. Отметим, что здесь перемешаны версии, которые у нас идут под № 4 и № 7, и есть что-то от гибридной версии № 9.
Ни Лефорт, ни Гогенгольц не присутствовали при событиях. Само нахождение в России в июне 1718 года Лефорта находится под вопросом, а Гогенгольц там появился лишь через несколько лет. Поэтому вся исходящая от них информация опирается исключительно на слухи, хотя у последних в данном случае есть одна особенность: они — дипломатические. Именно поэтому версии Лефорта и Рабутина отличаются лишь в деталях, что отметил Валишевский. Это доказательство их происхождения из одних и тех же источников, а не их соответствия реалиям.
Выше, описывая версию № 4, мы привели цитату из «Записок Вильбуа», где автор не скрывает, что ему «говорили многие люди», то есть что он воспроизводит слух. Сейчас несколько пассажей из диссертации С. В. Ефимова: «Очень близким по содержанию к донесению двух дипломатов является фрагмент „Записок Вильбуа“. <…> Сразу же бросается в глаза сходство с сообщением А. Рабутина-Бусси: разница только в том, что, по Н. П. Вильбуа, Петр сам дал распоряжение умертвить сына. Возможно, рассказ Н. П. Вильбуа послужил основой для сообщения А. Рабутина-Бусси. Но следует отметить, что французский моряк тоже не мог находиться в С.- Петербурге во время следствия и суда над царевичем, так как по приказу царя командовал на Балтике эскадрой…»[112]
Не здесь ли кроется разгадка? Вильбуа к дипломатическому корпусу не имел никакого отношения. Но, как уже показано, не он был автором записок, известных под его именем. Наиболее вероятными авторами являются французский дипломат Ж.-Ж. Кампредон и отставной подполковник А. Сикье, а первый блок анекдотов должен был быть составлен в 1722 году. То есть это тот самый дипломатический социум Петербурга, внутри которого могли черпать информацию и Лефорт и Гогенгольц. Людьми же, которые первыми зафиксировали на бумаге в качестве анекдотов циркулировавшие слухи, оказались Кампредон и Сикье. Но мы не знаем, что они рассказывали устно, — слухи обладают способностью обрастать деталями. Не исключено, что эти варьируемые детали как раз и отразились в письме Лефорта от апреля 1724 года и в донесении Гогенгольца от сентября 1725 года.
В заключение вернемся к Переладову, наиболее стройно изложившему версию смерти от кнутобития. Есть еще одна, дополнительная причина невозможности этого сценария: при той ненависти, которую испытывали друг к другу «птенцы гнезда Петрова», особенно их высший эшелон, и которая высвободилась после кончины самого Петра, информация о том, что царевича забили кнутом до смерти 26 июня в присутствии как минимум 10 человек, должна была вылиться наружу. Но… не вылилась. Значит, все было спрятано много лучше, и свидетелей казни было много меньше.
8. Версия, высказанная цесарским резидентом Отто Плейером в частном, отправлявшемся с оказией письме от 7 (18). 7. 1718 к имперскому графу Шёнборну (перевод Н. Г. Устрялова): «Кронпринц скончался не 8 числа* (* т. е. не 27 июня) рано в пятницу, как вообще говорили, а накануне, около 8 часов вечера, и не от естественного удара, как распространился слух: при дворе и в народе, также между иностранцами, носится тайная молва, что он погиб от меча или топора. Это мнение подтверждается многими обстоятельствами: достоверно, что о болезни его не было слышно, и накануне его пытали; в день смерти было у него высшее духовенство и князь Меншиков; в крепость никого не пускали и пред вечером ее заперли. Голландский плотник, работавший на новой башне в крепости и оставшийся там на ночь незамеченным, вечером видел сверху в пыточном казамате головы каких-то людей, и рассказал о том своей теще, повивальной бабке Голландского резидента. Труп кронпринца положен в простой гроб из плохих досок; голова его была несколько прикрыта, а шея обвязана платком со кладками, как бы для бритья».[113]
Качество перевода нас несколько засмущало. Из контекста можно допустить, что голландский плотник видел головы людей и сообщил об этом повивальной бабке. И на этом его свидетельство заканчивается. А все, что дальше (про плохой гроб и описание тела с платком), — это как будто Плейер пишет от себя. Несколько другой перевод дал Н. И. Павленко: «Один голландский плотник, который работал в новой башне крепости и незаметно остался наверху ночевать, вечером якобы заглянул вниз и увидел в пыточной несколько человеческих голов, о чем рассказал теще, та же — голландскому резиденту. Труп также лежал в обычном гробу, сколоченном из плохих досок, голова несколько прикрыта, а шея и подбородок словно под моду были обмотаны тканью со кладками».[114]
Мы запросили помощи Эммануэля Вагеманса, который любезно дал свои комментарии к переводу, и предоставили ему опубликованный Устряловым немецкий оригинал донесения Плейера: «Оригинальный текст не дает возможности понять, кто говорит. С одной стороны, рассказ „голландского плотника“ о том, что увидел, с другой — продолжение о гробе. В немецком нет коньюнктива (сослагательного), так что не видно, что это плотник говорит (тогда было бы не: der Leichnam lag, a der Leichnam lege / habe gelegen). Но из контекста конечно очевидно, что Плейер продолжает рассказанное плотником».[115]
Голландский плотник — это знаменитый Харман ван Болес, он же — Герман Корнелис Болес (1689—1764), который в те годы как раз работал в Петропавловской крепости. Он тоже не избежал следствия, как, впрочем, и его семейство, но сумел отвертеться незнанием, а его рассказ Плейеру остался неизвестен Тайной канцелярии. Упоминание этого плотника говорит в пользу достоверности истории, описанной Плейером. Другой вопрос, насколько правдив и точен был сам ван Болес.
В этом описании интересен гроб из плохих досок. Н. И. Павленко запутался в том, что говорил голландский плотник и что писал от себя цесарский резидент: «Плейер сообщал в Вену о том, что царевич был похоронен „в простом гробе из плохих досок“. Однако это неправда, попытка ввести собственное правительство в заблуждение».[116] Но Плейер нигде не говорит о том, что царевич был похоронен в таком гробу. Он лишь говорит, что тело в таком гробу ночью видел плотник, сидевший где-то наверху. А плотник в досках разбирается. И если ван Болес не ошибся и видел, действительно, тело царевича, то он описал рабочую стадию, когда еще ничего не было подготовлено для публичной акции. Во время последней гроб был обит черным бархатом и золотой парчой с серебряным позументом. Также были использованы черное сукно (черный цвет связан с вдовством Алексея), белая камка и голландское полотно. Всего на устройство гроба было потрачено 207 рублей с копейками — сумма огромная по тем временам. И во время подготовительных работ сам гроб находился не в пыточной камере, а в караульной палате, куда и было перенесено тело. Так что ван Болес видел, скорее всего, временный ящик, в котором лежало тело, пока его приводили в порядок и пока готовился настоящий гроб.
Но «плохие доски» навечно вошли в литературу не только благодаря цитированию Плейера и возражениям Павленко. Их обессмертил в трагедии «Царевич Алексей» Д. С. Мережковский. Из разговора двух старых бояр у гроба: «Второй (вздыхая). Ох-ох-ох! А гробик-то плохонький! Первый. Сколотили, видно, наспех, тут же, в застенке».[117] Версия обезглавливания достаточно закрепилась на уровне слухов и, возможно, благодаря Плейеру стала известна в дипломатическом мире. В 1734 году швейцарский журналист, историк и тайный агент Ганноверской династии Гийом де Ламберти (ок. 1660—1742) опубликовал на французском языке «Розыскное дело» царевича. Возможно, он сделал бы это и раньше, но именно в этом году он завершил посвященный 1718 году XI том «Мемуаров, служащих для истории XVIII века». А в конце публикации написал: «В заключение добавим несколько секретных сведений, сообщенных мне одним весьма выдающимся представителем русской нации, служившим при крупных Дворах в качестве представителя Царя и часто упоминавшимся в Публичных новостях».[118]
Похоже, что речь идет о Б. И. Куракине.[119] Во всяком случае, все три определения для него подходят: а) знатный русский; б) представитель при крупнейших дворах Европы; в) часто упоминался в прессе. А мы дополним: и Куракин и Ламберти одновременно находились в Гааге в течение многих лет. Ламберти руководил секретным информационным бюро и выпускал частный информационный бюллетень, что невозможно без обширнейшей переписки. Он собрал огромную коллекцию дипломатических документов конца XVII — первой четверти XVIII века, которую издавал в течении 17 лет (1724—1740), «Mémoires pour servir à l’histoire du XVIII siècle». Вышло 14 томов. Учитывая его профессионализм, сеть связей в дипломатическом мире и информированность о русских дипломатических делах, мы вынуждены признать наличие его контактов с Б. И. Куракиным, как, по-видимому, и с техническим персоналом русского посольства. Гаагу Ламберти покинул после 1718 года и вернулся в Швейцарию. Но вполне возможно, что сохранял переписку со старыми конфидентами, ибо в его рассказе также говорится о смерти Петра (от яда). А эту информацию он мог получить только после января 1725 года, когда Б. И. Куракин находился в Париже. Текст же был опубликован лишь в 1734 году, когда Бориса Ивановича уже семь лет не было в живых, и публикация никак не могла ему повредить. Отметим, что Куракин и сам чуть было не пострадал в деле царевича, отправив голландскому купцу Бартоломею (Варфоломею) Борсту «под конвертом негоцианта Энгберта Тессинга (Эгберта Тезинга), с приказанием им передать это письмо г. Лопухину, арестованному за государственное преступление, или же возвратить его немедленно». Лопухин к тому времени находился уже под арестом, поэтому голландский резидент де Би посоветовал Борсту отослать письмо обратно, что и было сделано. Эту историю детально разобрал Б. С. Макаров, также опубликовавший всю переписку по вопросу.[120] Куракина не тронули, благо он находился в Голландии, а вот Б. Борст 14 (25) июля оказался на допросе. Однако понятно, что сам розыск и его последствия должны были у Бориса Ивановича вызывать очень серьезные эмоции, ибо адресат письма — он же его шурин и брат бывшей царицы Авраам Федорович Лопухин — был казнен 8 (19) декабря 1718 года. Вот ему, действительно, отрубили голову. Племянник Куракина по первой жене, царевич Алексей Петрович, был приговорен к смерти и ушел из жизни при странных обстоятельствах (Куракин, не присутствовавший в России, мог считать, что тот тоже лишился головы). А его свояченица, бывшая царица Евдокия Федоровна, сильно пострадала и была сослана в Ладогу, в Успенский монастырь, под строгий надзор.
Вот текст со слов этого знатного русского: «Царица, по-прежнему опасаясь за своего сына, не успокаивалась до тех пор, пока не заставила царя устроить его старшему сыну процесс со смертным приговором.[121] Странно в этом деле то, что Царь после того как лично пытал его кнутом, также сам отрубил ему голову. Тело Царевича было выставлено для публичного обозрения, и голова была так хорошо прилажена к телу, что невозможно было усмотреть, что она была от него отделена».[122] Практически тот же текст на немецком опубликовал в 1769 году издатель журнала «Magazin für die neue Historie und Géographie» А. Ф. Бюшинг и придерживался этого мнения в дальнейшем. Сам текст принадлежал Г. Ф. Миллеру и был связан с критикой труда Вольтера. Правда, в тексте говорится, что голову царевичу рубил «немецкий генерал», чье имя забыли (по легенде, это А. А. Вейде).
Оценка роли царицы Екатерины вполне соответствует уже высказывавшемуся мнению кн. Куракина, что является дополнительным аргументом в пользу нашей гипотезы. Так, царевич на допросе показал, что в Померании в 1714 году кн. Куракин спрашивал его: «Добра де к тебе мачеха? И он царевич отвечал: „добра“. А он де на то сказал: „Покамест де у нее сына нет, то де к тебе добра, а как де у нее сын будет, не такова де будет“». Наш вывод об информаторе Ламберти противоречит записи Вольтера в его «Истории Российской империи при Петре Великом». Процитировав Ламберти в отношении кончины царевича: «…царь сам высек его кнутом при дознании и сам же отрубил ему голову», Вольтер замечает: «Обвинения, приведенные в записках Ламберти, распространились по всей Европе. Существует еще множество книг и рукописей, которые могли бы передать эти мнения далеким потомкам. <…> …я удостоверяю, что тот, кто рассказал Ламберти странный анекдот, сообщенный им, действительно родился в России, но не в русской семье, и не находился в этой империи, когда произошла катастрофа с царевичем, он отсутствовал там несколько лет. Я его знал когда-то; он видел Ламберти в городке Ньоне, куда удалился этот писатель и где я часто бывал. Этот человек признался мне, что сообщил Ламберти лишь ходившие тогда слухи».[123]
Эти пассажи повторяются в литературе, в том числе в виде простой цитаты без комментариев и критики. Но совершенно же очевидно, что Ламберти и Вольтер говорят о разных людях. Ламберти — о «весьма выдающемся представителе русской нации», то есть, скорее всего, аристократе. А Вольтер — об иностранце, родившемся в России. Ламберти говорит о дипломате, «служившем при крупных Дворах в качестве представителя Царя и часто упоминавшемся в Публичных новостях». В качестве создателя и владельца секретного информационного дипломатического бюро он не мог не знать этого дипломата в Гааге. А Вольтер говорит о персонаже, который встретился с Ламберти в пригороде Женевы, Ньоне (Nyon), когда тот уже был на покое. И оба сообщали Ламберти близкую информацию, что свидетельствует лишь о плотности циркулировавших слухов. Однако первый, похоже, больше верил в то, что передавал, а второй знал, что пересказывает лишь слухи. И Ламберти на него не ссылается.
Ни один из двух авторов не указывает имени своего информатора, что открывает пространство для размышлений. У нас нет оснований не доверять личному свидетельству Ламберти хотя бы потому, что у него не было никакой сверхзадачи по обвинению или обелению российского монарха. И в этом плане он ни от кого не зависел. Вольтер, очень нелицеприятно характеризующий тех, кто писал о Петре I, дает Ламберти следующую характеристику: «Самый беспристрастный автор из всех и самый точный». А вот как раз у Вольтера сверхзадача была. Он долго пытался получить от И. И. Шувалова дополнительную информацию о деле и кончине царевича. Как писал Е. Ф. Шмурло в своей книге, посвященной вольтеровской «Истории Российской империи», «Судьба несчастного царевича Алексея и роль Петра в судебном процессе сына явились для Вольтера одним из тех подводных камней, которые надлежало обойти с особой осторожностью, дабы не погубить своей литературной ладьи и реноме независимого историка. Принимаясь за новую главу, Вольтер почувствовал, что ему грозит опасность очутиться в безвыходном положении: или поступиться исторической правдой, заслужить название льстеца, сознательно закрывающего глаза на всеми признанные факты, или наложить на своего героя густые тени и тем уронить, в глазах петербургского заказчика, ценность книги, лишить смысла сам заказ».[124] В этой ситуации Вольтер «вертелся как уж на сковородке», если говорить не академическим, но образным языком.[125] Не имея возможности критиковать Ламберти как «самого беспристрастного» автора (хотя отметил, что тот «в данном случае, кажется, отошел от этой характерной для него беспристрастности и проницательности»), Вольтер, в попытке освободить Петра от черных красок, с неизбежностью должен был задуматься о том, чтобы опорочить информатора. Писатель указывает, что тот передавал слухи, и подкрепляет этот вывод своим авторитетом как свидетеля. Не называя имени информатора, он не рисковал ничем, а сам Ламберти опровергнуть его не мог, ибо уже ушел из жизни. Но тогда персонаж, которого описывает Вольтер, вполне может оказаться плодом его фантазии, спасающим своего создателя от фиаско. Мы не можем утверждать наверняка, что именно так и было, но уж больно похоже на правду.
Интересны возражения Вольтера на версию обезглавливания: «Как могло случиться, что царь собственноручно отрезал голову своему сыну, которого соборовали в присутствии всего двора? Он был без головы, когда лили елей ему на голову?»[126]
С точки зрения циркуляции слухов об отрубании головы характерна запись 1736 года (опубликована в 1743 году) Педера фон Хавена, o котором мы уже говорили. Процитируем в другом переводе: «Не могу вспомнить точно, кто именно — барон фон Гюйссен или кто другой — говорил мне, что не стоит доверять всем этим печатным сообщениям о трагической опале наследника и, в особенности, о его смерти. Обычно пишут, что, находясь в тюрьме, он умер от шока, последовавшего за объявлением ему смертного приговора. Но столь многие утверждают, что наутро [следующего дня] он был здоров, а вечером был найден мертвым на своем роскошном ложе, причем его горло было повязано большим шейным платком».[127] Очевидно, что информация о платке на шее, заставляющая думать, что он скрывал шрам, идет от Х. ван Болеса — как к Плейеру, так, по секрету, позднее и к другим лицам. А, может быть, что-то транслировал уже и сам Плейер. Однако в этом контексте платок, скрывающий шрам, стóит столько же, сколько и «роскошное ложе» вместо топчана в каземате: оба с очевидностью указывают на слух, а не на известия очевидцев. Нет ни одного прямого свидетельства, что царевич при прощании лежал в гробу с перевязанной шеей. Однако могло быть и так.
Приведем результаты любопытного исследования, которое провел С. В. Ефимов: «Шейный платок сам по себе ни о чем не говорит — если взглянуть на живописные и гравированные портреты петровского времени, то в большинстве случаев мужчины на них одеты соответственно моде той эпохи. Обычная деталь туалета — шейный платок, подвязанный под самый подбородок и ниспадающий на грудь пышными складками. Платок отделывался кружевами и украшался заколками. В некоторых случаях платок заправлялся под воротник. В описи гардероба царевича Алексея упоминаются несколько шейных платков».[128] И сноска (даем с небольшими сокращениями): «На всех прижизненных портретах царевич Алексей изображен с повязанным вокруг шеи платком. На живописном портрете Алексея Петровича работы И. Г. Таннауэра (1710-е гг., портрет находится в Государственном Русском музее в С.- Петербурге) наследник престола одет в красный камзол <…>, а вокруг шеи повязан белый платок. На гравированном портрете (так называемый „оригинал Хойера“) <…> шея (царевича. — Д. Г., И. Г.) повязана платком со складками. Гравированный портрет Г. Люддена также представляет Алексея <…> вокруг шеи — неизменный платок. В миниатюрном портрете на эмали работы Г. С. Мусикийского (1716—1717 гг.), изображающем семью Петра I, царевич написан в роскошном розовом камзоле, на жилет которого аккуратными складками ниспадает шейный платок. Гравированный портрет Алексея с живописного оригинала, хранившегося в Дрезденской картинной галерее (портрет сделан по распоряжению польского короля и саксонского курфюрста Августа II Сильного, чьим гостем царевич был в 1709—1711 гг. Гравюра выполнена В. Гетбахом в 1709—1711 гг., художник неизвестен), опять-таки изображает русского кронпринца в шейном платке <…>. Большинство русских современников Алексея Петровича изображены на портретах в шейных платках <…>. Следовательно, сам по себе шейный платок не может служить аргументом в пользу того, что царевич Алексей был обезглавлен, а место разруба аккуратно „задрапировано“ <…>. Неизвестно, во что был одет покойный, но, судя по торжественности церемонии, это могло быть только парадное платье, атрибутом которого являлся шейный платок».[129]
Итак, платок на шее усопшего в гробу есть элемент парадной одежды (ежели он был, конечно, но ведь могло и не быть, ибо это только логическое построение — прямых свидетельств нет); он ничего не говорит об отрубании головы и явно отличается от далеко не парадного платка для бритья, который видел ван Болес.
9. Гибридная версия: «травили –> недотравили –> отрубили голову / закололи» с вариациями. В наиболее полном виде изложена Георгом фон Гельбигом, секретарем саксонского посольства при дворе Екатерины II в 1787—1796 годах. Его книжка из 110 российских биографий была издана на немецком языке без имени автора в 1809 году, в Тюбингене (Russische Günstlinge. Tübingen). В 1821 году была переиздана на шведском. Отдельные биографии издавались на русском с 1860-х годов. Первый полный русский перевод (с некоторыми цензурными изъятиями, не касающимися нашего сюжета) был опубликован в 1886 году. Позднее переиздавалась как минимум трижды: в 1887, 1900, 1999 годах. В отличие от Штелина, который был академическим ученым и пытался сохранить действительную информацию о Петре I и его окружении, опросив последних, еще живых свидетелей, Гельбиг собирал и фиксировал слухи о конкретных персонажах, дополняя их информацией, собранной по различным публикациям. Или, в другой терминологии, первый собирал свидетельства, второй — предания, ибо живых свидетелей Петровской эпохи уже не осталось: между свидетелем и Гельбигом оказывалось еще как минимум одно звено. Близкая ситуация с П. Ф. Карабановым: его анекдоты по аннинскую эпоху включительно — это фиксация слухов, и лишь начиная с елизаветинской можно говорить о прямых свидетельствах. В. Бильбасов, который изучал творчество Гельбига, писал: «Проверяя сообщения Гельбига по тем источникам, которыми он пользовался, легко убедиться в точности и даже осторожности, с которыми он собирал свои сведения». Отсюда можно сделать вывод, что сам Гельбиг (как и Карабанов) не выдумывал событий, но фиксировал то, что слышал. Вот что он пишет о гибели царевича: «Смертный приговор был составлен, подписан, между прочим, и генералом Вейде и утвержден императором». Не будем придираться к тому, что Петр еще не был императором, но вот приговор он не конфирмовал. Это важно. И мы об этом уже говорили.
Идем по тексту Гельбига дальше: «Чтобы не исполнять приговора публично, государь решился отравить царевича. Он послал генерала Вейде к придворному аптекарю, немцу, заказать, по данному рецепту, сильный ядовитый напиток. Аптекарь страшно испугался такому заказу, но сказал, что через несколько часов напиток будет готов. По прошествии назначенного времени, явился генерал Вейде, закутанный в плащ, и потребовал напиток. Аптекарь не решался отдать ему эту ядовитую смесь и заявил, что отдаст ее только в руки самого императора. Вейде согласился, и взял с собою аптекаря, который и передал яд императору. 7-го июля император и Вейде отнесли этот напиток царевичу; но его никак нельзя было заставить выпить этот яд. Тогда тотчас же прибегли к другому средству. Добыли топор, подняли одну половицу, чтоб кровь могла стекать в мусор, и обезглавили истощенного обмороками царевича». И через страницу: «После обезглавления царевича Анна Крамер, которую император и генерал Вейде взяли из дворца и отвезли с собою в крепость, должна была приставить голову к туловищу (!! — Д. Г., И. Г.) и потом одеть труп, который был выставлен на несколько дней в крепостной церкви и затем там же погребен».[130] Далее про Вейде говорится как про «получившего известность умерщвлением царевича Алексея».
Первоначально мы думали, что перед нами некий гибрид: рассказ Брюса, чья книга на немецком могла быть известна Гельбигу, был дополнен на основании молвы. Но здесь элиминирован сам Брюс, что вызывает сомнение в таком происхождении текста. Тогда остается единственный вариант: переплетение трех слухов, чьи истоки независимы друг от друга, но к концу XVIII века они уже составляли единый блок.
Первый — об отравлении и об участии в этом Вейде.
Об отравлении знали три персонажа, не считая заказчика:
а) генерал Вейде: он умер через два года после смерти царевича, день в день — 26 июня 1720 года (почти что мистика), и у нас есть сильное сомнение, что он кому-то рассказывал, как лично рубил Алексею Петровичу голову, вне зависимости от того, было это в действительности либо нет;
б) капитан Брюс: описал свою версию через три десятилетия после событий, и она отличается от описанного слуха; так что тоже не он;
в) аптекарь Бер.
Вот последний нам кажется самым слабым звеном. Быть может, даже не столько он, сколько его близкие — семья, ученики. Члены семьи (а может, и ученики) жили в крепости, в каком-то здании около той же аптеки (но не в самой аптеке, судя по рисунку в книге Богданова—Рубана и реконструкции М. Н. Микишатьева, там для жилья просто не было места). Имени капитана они могли и не знать, а вот генерал Вейде должен был им быть знаком.
А есть ли в тексте самого слуха независимые подтверждения, что происхождение его шло из окружения Бера? Есть. Это строчки, обеляющие аптекаря: яд-то он по приказанию царя («императора»), переданному через генерала, приготовил, но отдать согласился только лично «императору». Появление в тексте последнего титула, которого Петр в 1718 году еще не имел, говорит о том, что анекдот во времени несколько видоизменялся и записанный рассказ сложился не ранее конца 1721 года. Имени изготовителя яда в нем также нет, только должность: аптекарь. Если бы информация просочилась по другим каналам, то имя бы всплыло — зачем его скрывать? А вот если из окружения аптеки, то сокрытие логично. И далее: царевича-то, согласно этому слуху, так и не отравили. То есть вины все того же аптекаря нет вообще никакой. Анекдот его полностью выгораживает, что говорит в пользу происхождения слуха из окружения аптекаря. А убивали Алексея Петровича лично папа-«император» и его генерал.
Второй слух — об отсечении головы. О его распространении, особенно в дипломатической среде, мы уже говорили, а о причинах появления скажем ниже. И третий — информация о дочери нарвского магистрата и купца Анне Крамер. Она, действительно, помогала переодевать покойника: рассказ об этом появился в биографии Крамер при анекдотах Штелина в 1785 году и, возможно, восходил к ее собственному свидетельству. Как описывает Кокс, она сама готова была признать лишь, что «приготовляла тело». Но в конечном счете, согласно молве, она оказалась той, кто не только переодевал труп, но и приводил в порядок само тело после различных способов казни, а ее имя плотно объединилось с именем Вейде.
Три указанных слуха переплетались в самых неожиданных сочетаниях, которые в разное время и разными людьми фиксировались на бумаге. В результате мы имеем весь жанровый набор — от фантасмагорических анекдотов через биографические словари к литературно-историческим пасквилям.
Внес свою лепту в фиксацию этой версии и А. С. Пушкин. В его «Table-talk» читаем: «Царевича Алексея Петровича положено было отравить ядом. Денщик Петра Первого Ведель заказал оный аптекарю Беру. В назначенный день он прибежал за ним, но аптекарь, узнав, для чего требуется яд, разбил склянку об пол. Денщик взял на себя убиение царевича и вонзил ему тесак в сердце. (Всё это мало правдоподобно)». Блестящий пример, показывающий, как в слухах препарировался некогда опубликованный текст. Совершенно очевидно, что в основе — рассказ Брюса, в котором Вейде превратился в Веделя и, соответственно, сменил звание «маршала» на денщика, а вот аптекарь Бер разбил склянку. Продолжение этого текста, посвященное потомкам денщика Веделя, позволяет утверждать, что он записан в 1831 году.[131] Если учесть, что книгу Брюса Пушкин получил только в 1835 году, то остается признать, что слухи, восходящие к книге, были ему известны за четыре года до этого. А значит, в Россию попали либо какие-то ее экземпляры, либо книги Кокса, где обширно процитирован Брюс. В наше время этот анекдот уже отнесен к «петербургскому фольклору».
П. В. Долгоруков (1867): «Когда Петр I решил предать смерти своего сына, он поручил отравить Алексея генералу Адаму Вейде. <…> Но то ли доза яда оказалась недостаточной, то ли здоровая натура царевича оказала сильное сопротивление губительному действию яда, но только страдания агонии оказались так мучительны, что Вейде, охваченный жалостью, велел отрубить царевичу голову топором, чтобы положить конец его терзаниям. Царь одобрил это решение. Однако чтобы выставить тело жертвы для публичного прощания, надо было пришить голову к телу, и поручено это было Крамерше».[132] Здесь слухи сплелись в совершенно алогичную версию, ибо яд должен был скрыть средство умерщвления, а отрубание головы, наоборот, делало его публичными.
В сокращенном виде эти пассажи приведены в «РБС»: «Еще в конце XVIII столетия появились рассказы, что Адам Вейде отрубил царевичу голову и Анна Крамер пришила ее к телу». О том, что голову рубил «немецкий генерал» (без имени), находим уже у Бюшинга—Миллера (1769) и, со ссылками на него, у Кокса (1784), который, правда, уже знает имя Вейде, ибо ссылается и на работу Брюса. В качестве критикуемой версии информация приведена Голиковым.
Комментарий В. А. Бильбасова 1900 года к рассказу Гельбига об Адаме Вейде: «В неизданных „Анекдотахъ Карабанова“ встречается следующий разсказ: „Общимъ мнением утверждено, что царевичъ Алексей Петрович кончил жизнь в Петербурге, в петропавловской крепости. Но сие несправедливо, ибо он привезен был в Москву и весьма тайно содержался в Преображенском. Петр ездил туда для допросовъ и пытки. Наконец, случилось, что он вышел из дворца в шубе, чего прежде не бывало. Садясь в одноколку, назначил по именам двух деныциков — Бутурлина и другаго, которым сказал за ним ехать на запятках. В Преображенском деныцики вошли за государем в первую комнату ужаснаго судилища, и когда двери растворились, то деньщики видели цесаревича, идущаго на встречу к отцу своему. Все было тихо и покойно. Вдруг услышали они ужасный стон и крик. Бросились в отдаленныя комнаты и увидели царевича обезглавленнаго и Петра без чувств лежащаго на полу с вывалившимся из рук топором“. В конце разсказа удостоверение: „Деньщик Бутурлин, бывший при Елизавете Петровне фельдмаршалом, пересказывал это д. т. с. Александру Григорьевичу Петрову-Соловову, от котораго я слышал“».[133]
Здесь самое интересное — фамилия «деньщика»: Бутурлин. Речь идет о генерал-фельдмаршале (1756) Александре Борисовиче Бутурлине (1694—1767), семиюродном внучатом племяннике участника событий — генерал-поручика Ивана Ивановича Бутурлина (1661—1738/1739). Такое родство вряд ли дает основания считать, что дед мог довериться внуку. Александр Борисович, действительно, стал денщиком Петра, но… в 1720 году, и потому свидетелем событий 1718 года не мог быть никак. Ну а в качестве московского генерал-губернатора вегетарианской екатерининской эпохи вполне мог рассказывать сказки, путаясь в петербургском и московском розысках 1718 года и переводя события в Москву.
Остается сказать, что в анекдоте Карабанова, за исключением утверждения, что сын Петра Алексей умер насильственной смертью, события выдуманы от начала и до конца, причем местом создания сказки является Москва. Возможно, произошло это под влиянием того ужаса, который местные жители испытывали перед Преображенским приказом, особенно в период «московского» розыска и публичных казней, на что наложились рассказы о смерти царевича. Здесь уместно привести еще один анекдот Карабанова (под № 11): «Петр I, в Москве производя следствие по делу царевича Алексея Петровича, находился в ужасном исступлении; он подозревал всех в соучастии. Все тогда находились в великом страхе, многих брали без разбора в Тайную канцелярию для допросов и пыток; даже на улице разговаривающих внезапно хватали и сажали под стражу. Наконец ужас распространился до того, что во всех домах ворота и железные запоры у окон накрепко запирались (от князя Александра Ивановича Кольцова-Масальского, родившегося при Петре I и слышавшего от родителя своего)».[134] В таком психологическом климате рождение костяка подобной сказки вполне возможно, что никак не отменяет ее дальнейшего развития в более безопасные времена. Несмотря на наличие имен рассказчиков, она оказывается очень близка к фольклору.
Версия обезглавливания была использована в антиромановском пасквиле фельетониста и литературного критика И. М. Василевского (Не-Буквы). Он в 1920 году уехал в эмиграцию. В Петроград вернулся в августе 1923 года вместе с А. Н. Толстым. И к концу года успел опубликовать книгу «Романовы» большим для того времени тиражом 11 тыс. экземпляров. Злобность текста в ней может конкурировать лишь с невежеством автора и его цинизмом при передергивании даже анекдотов. Ссылки в книге отсутствуют. Характеристика Петра как личности резко отрицательная: трусость, кровожадность, уродливые гримасы, гомосексуализм, некрофилия, пьянство. Получившийся продукт оказался столь экзотичен, что в советскую эпоху распространялся в самиздате (интересно, что на экземпляре издания 1923 года, хранящемся в РГБ под шифром Р 106/76, стоит штамп «Не копировать»: видимо, спрос на «клубничку» был большой). В 1993 году в Ростове-на-Дону книга была переиздана тиражом 50 тыс. экземпляров, а в 2016 году появилась интернетовская публикация (издательский дом «Aegitas») с характеристикой «грандиозный историко-художественный труд»: «Как произошла смерть Алексея? Царский манифест, подписанный Петром, указывает на „жестокую болезнь, подобную апоплексии“. Все остальные современники единодушно указывают иные причины. Царевичу была отрублена голова. Девице Крамер было поручено пришить голову к телу казненного. Впоследствии эта умелая портниха сделает придворную карьеру и будет гофмейстериной великой княжны Натальи, дочери казненного Алексея. <…> Суд, вынесший смертный приговор, был 24-го июня. Но еще и 26-го июня записи гарнизонной канцелярии рассказывают о пытках. Эти пытки <…> производились в тот самый день, когда произошла „скоропостижная“ смерть Алексея. „В день смерти царевича, — сообщал Лефорт, переменивший службу у Петра на роль советника саксонского посольства, — царь в 4 часа утра в сопровождении Толстого отправился в крепость. Здесь в сводчатом подземелье несчастного Алексея подняли на кобылу. На этот раз удары кнутом, вместо профессионального палача, наносил сам царь. В 10 часов утра пытки возобновляются. Петр снова явился, на этот раз вместе с Екатериной. Бьет кнутом приговоренного к смерти не только Петр, но, по его приказанию, и Екатерина. Когда она оказывается недостаточно умелой, Петр выхватывает кнут из ее рук и первым же ударом отшибает сознание своего несчастного сына. Присутствующие сочли было Алексея мертвым, но вскоре Алексей пошевелился: — Еще чорт не взял его! — кричит Петр. В тот же день последовала, наконец, „скоропостижная кончина“. Тело царевича с пришитой головой выставлено напоказ».[135]
Впрочем, книга Василевского — в духе эпохи и завершает целый цикл антиромановской не столько историографии, сколько революционной исторической публицистики и беллетристики, правда, ограниченный довольно короткими рамками 1917—1923 годов. Рассмотрим только ее «петровскую» часть.
Первым в этом ряду стоит памфлет Марии Евгеньевой «Господа Романовы: История династии», вышедший в 1917 году в эсеровском издательстве «Воля» и переизданный в 1991 году. По мнению автора вступительной статьи к переизданию В. Г. Сироткина, автор книги — мужчина, скрывшийся за псевдонимом. Однако в словаре И. Ф. Масанова этот псевдоним отсутствует. Кончину царевича М. Евгеньева описывает так: «Изверг-царь собственноручно мучил собственного сына. 26 июня, в 6 часов вечера, несчастный царевич умер от пыток. Он был весь так искалечен, что, глядя на него, даже привычные ко всему караульные Трубецкого бастиона Петропавловской крепости не могли удержаться от рыданий. Все жалели русского царевича, позорно избитого плетьми (так! — Д. Г., И. Г.), замученного благодаря интригам царской наложницы».[136]
Далее упомянем изданный в 1918 году рассказ А. Н. Толстого «День Петра» и в 1920 году короткую повесть Б. А. Пильняка «Его Величество Kneeb Piter Kommondor» (с первоначальным названием «Рассказ о Петре»). Обе позднее неоднократно переиздавались. Алексей Толстой, правда, к 1929 году «переобуется» и начнет печатать уже апологетический роман «Петр I». Хамелеонство А. Н. Толстого не оставят без внимания рапповский журнал «На литературном посту» и его карикатуристы Кукрыниксы, создавшие своих «Петра и Алексея». Но это будет позже, а в 1923 году он окажется вместе с И. М. Василевским на одном пароходе «Шлезиен» при возвращении в Советскую Россию. Не от этого ли общения возьмет начало антипетровский опус последнего?
«Пасквильное» направление в петровской историографии было продолжено представителями школы историков-марксистов академика М. Н. Покровского. Основным достоинством работ Покровского 1920-х годов являлась их чрезвычайная краткость. Тысячелетнюю историю России он умудрился изложить на 200 страницах и еще 50 отдал под таблицы. Собственно Петру там уделено менее страницы, на которой читаем: «Своего сына Алексея он собственноручно пытал, а потом велел тайно казнить в каземате Петропавловской крепости».[137] Но во второй половине 1930-х годов уже его школа была объявлена базой вредителей, шпионов и террористов, а сам Покровский — врагом марксизма. Правда, умереть он успел еще до этой кампании своей смертью (10. 4. 1932) и даже был захоронен в Кремлевской стене.
До сих пор мы рассматривали книги столетней давности или их постсоветские переиздания. Но вот в 2007 году в издательстве «ОЛМА Медиа Групп», в серии «Романовы» выходит современный опус Вольдемара Балязина «Петр Великий и его наследники».[138] На обороте титула сие сочинение скромно названо «роман»: мол, сам жанр беллетристики все спишет. Однако недосмотрели, и на последней странице в выходных данных стоит: «документально-историческое издание», а это обязывает уже хоть к какой-то корректности, тем более что в действительности книга романом не является. По развязности тона изложение недалеко ушло от опуса Василевского (Не-Буквы), да и по невежеству автора близко к нему. То он устраивает Алексею и Евфросинии несколько «очных ставок в застенках Преображенского Приказа». То царевича привозят «14 июня <…> из Москвы в Петропавловскую крепость». Алексея Петровича, действительно, посадили в крепость 14 июня, но вот привезли его из Москвы в Петербург почти на три месяца раньше, 22 марта. То суд, вынося смертный приговор царевичу, по Балязину, оставляет за Петром лишь право решить «каким образом его следует умертвить»; в другом варианте: «Выбор казни был отдан на усмотрение отца». В действительности же суд поверг свой приговор на рассмотрение монарха, то есть на конфирмацию или отказ от оной, а тип казни здесь ни при чем. То Балязин приписывает Устрялову следующее мнение: «Наиболее достоверной ему представляется смерть от последовавшего в результате пыток апоплексического удара» Устрялов же считает, что «вероятнее всего, царевич умер вследствие пытки», а об апоплексическом ударе в этом заключении не говорит ничего. То у Балязина Анна Крамер покидает двор сразу после похорон Петра I, хотя это произошло лишь при Петре II (см. выше), и т. п. При описании смерти царевича он в качестве основной версии переписал анекдот Гельбига о том, как Петр с Вейде пытались отравить Алексея Петровича, а когда не получилось, отодрали половицу и отрубили ему топором голову, а приехавшая с ними заранее Анна Крамер (это уже из Штелина) ее пришивала. Ну а когда читателя почти убедили именно в таком способе казни, Балязин перечисляет еще несколько.
10. Политкорректная версия, возникшая из-за невозможности определить причину смерти при убежденности или сильном подозрении, что она была насильственной (наступила в результате тайной казни) по принципу: а) или отравили, или задушили; б) или отрубили голову, или отравили; и т. п. Иногда включает перечисление всех или большинства версий насильственной смерти, а иногда обходится без указания на них. Из дипломатов XVIII века такую позицию занял герцог де Лириа: «…царевича <…> царь Петр I, его отец, приказал умертвить», о чем мы говорили выше. Де Лириа находился в России в 1727—1730 годах, писал этот текст в 1731 году и мог опираться только на слухи и опубликованные тексты — как официальные, так дневниковые и мемуарные (например, Вебера). Но это значит, что слух о насильственной смерти царевича упорно сохранялся. В четвертой главе своего «Донесения» де Лириа кратко описывает историю царевича, пишет о визите Петра со свитой к нему перед смертью, о причащении. Он допускает смерть от потрясения, хотя пишет: «Но все убеждены в том, что Е<го> В<еличество> приказал дать ему яд, как только ему был произнесен приговор, чтобы все верили, что намерение царя было простить его. И это тоже может быть неправдой». Надо сказать, что в кривом зеркале молвы петровский сценарий отразился точно: все должны были думать, что царь простил, а он тихо отравил.
По киносценарию А. Н. Толстого «Петр Первый» с Алексеем «кончают» (как — непонятно) Меншиков, Толстой, Шафиров и Ягужинский в присутствии Петра, который дает указание и отворачивается.
Иногда встречается ложное приписывание другим уверенности в насильственной смерти. Из письма голландского резидента де Би к Филиппу ван Свитену от 8 июля (н. ст.) 1718 года (то есть до допроса де Би в Посольском приказе 2 (13) июля): «…государство в зело худом состоянии находится. И что скоропостижная смерть принца причины иметь будет к великому прискорбию толь наипаче, понеже иногда оное их (возможных бунтовщиков. — Д. Г., И. Г.) не можно будет уверить, что его смерть натуральна была» (перевод той эпохи). Интересна трактовка пассажа его современным публикатором Б. С. Макаровым: в этом письме де Би «утверждает, что смерть царевича была насильственной».[139] Ну не утверждает этого де Би. Он говорит лишь о скоропостижной смерти «принца» и о том, что потенциальных бунтовщиков будет невозможно уверить в том, что смерть эта была естественной.
Многие авторы прямо говорят либо наталкивают читателя на мысль, что Петр лично казнил сына или хотя бы принимал участие в казни. Ф. М. Достоевский в своих записных книжках в 1875 году, не вдаваясь в подробности, называет Петра просто: «Изверг-сыноубийца». Л. Н. Толстой в 1886 году: «Беснующийся зверь Петр <…> убивает сына». К этой же версии можно отнести высказывания М. М. Щербатова (хоть и сделанные в XVIII веке, но впервые опубликованные), К. Д. Кавелина, В. А. Гольцева. Из иностранцев, например, Д. Тредгольда.
Из наших современников Я. А. Гордин говорит про «положение, возникшее сразу после убийства царевича». А. Б. Каменский: «По всей видимости, он был тайно убит по приказу царя». И. Христофоров: «Мы, вероятно, никогда не узнаем, как именно умер царевич. Его отец был менее всего заинтересован в разглашении подробностей неслыханной казни собственного сына (а в том, что это была именно казнь, сомнений почти нет)». М. И. Семевский: «Мученическая гибель». И. В. Курукин: «26 июня после пытки произошла загадочная смерть царевича в Трубецком раскате Петропавловской крепости». А. П. Шикман: «Умер под пыткой или был задушен в Петропавловской крепости». Близкие утверждения у Е. В. Анисимова, Ф. Д. Лиштенан и ряда других авторов. В конечном счете к этой же группе относятся мнения К. Валишевского, представившего официальную версию и затем посвятивший целую главу разбору различных версий насильственной смерти, или Н. И. Павленко: он вроде бы отдает предпочтение официальной версии, перечисляет неофициальные, которые все ставит под сомнение, но далее проговаривается, что царевич был казнен. Сюда же можно отнести и раскольничьи легенды: «Раскольники по-своему объясняли трагедию царевича, выражая ему сочувствие: „Царь — не прямой царь, а антихрист: приводил царевича в свое состояние, и он его не послушал, и за то его и убил“». Е. В. Анисимов приводит выдержки из дел Тайной канцелярии за лето 1718 года: Петру «„царевича не жаль, уморил-де ево в тюрьме… и не стыдно льде ему о том будет“, что „царевича… потребил своими руками“».
Интересно эта версия отразилась в фольклоре, провидчески. Б. А. Успенский: «…поразительно, что слухи о покушении Петра на жизнь царевича Алексея более чем на десять лет (как показал К. В. Чистов) опередили само событие и как бы предвосхитили его (знаменательно, что на основании этих слухов уже за шесть лет до казни царевича появляется первый самозванный Лжеалексий!)».[140]
Попала она и в художественную литературу. В этом жанре встречаемся с сильным анахронизмом — результатом фантазии автора, немного ознакомившегося с историографией. Например: «Говорили и так, что его отравили, но большинство утверждали, что Петр приказал Толстому, Бутурлину, Ушакову и своему денщику Румянцеву казнить Алексея, но „тихо и неслышно, дабы не поругать царскую кровь всенародною казнию“, что ими и было исполнено: они задушили Алексея в каземате подушками».[141] Не будем придираться, что к тому времени Румянцев уже давно не был денщиком Петра, но никаких слухов, что царевича задушили подушками и именно эти четыре человека, тогда не ходило и ходить не могло. Информация начала циркулировать лишь в 1840-е годы.
11. Версия, отражающая полную безнадежность разобраться в событиях. Сюда же можно отнести задекларированный отказ от такого разбора, как сделал А. Катифоро. Иногда такой рассказ сопровождается перечислением различных слухов и разных версий. Отчасти пересекается с предыдущей. Ж. Лакомб в 1760 году о царевиче: «Он умер через несколько дней (после вынесения приговора. — Д. Г., И. Г.) в ужасных конвульсиях — следствие либо страха казни, либо болезни, либо какого-то насилия». Л. Анисов: «Как кончил жизнь царевич? Версий много. Но кто теперь укажет на истинную? И они ли суть главное?» Н. Павленко: «…трудно высказать свое суждение историку спустя почти три столетия после события. Ему тоже остается гадать, опираясь на скудный ряд достоверных источников». А. Шамаро: «…таинственная кончина Алексея Петровича — в Трубецком раскате Петропавловской крепости. „26 июня около 6 часов пополудни жизнь свою христиански скончал“, как сказано было после в официальном „рескрипте“». В. Е. Возгрин: «Скончался после пыток или был убит в крепостном каземате». Дж. Кракрафт: «Таинственная смерть до вынесения приговора» (Так!) О. Ф. Козлов, перечислив четыре основные версии смерти: «Какая из этих версий наиболее правдоподобна, сказать трудно: архивные документы на сей счет хранят молчание». Е. В. Анисимов: «Как умер царевич Алексей, мы, вероятно, не узнаем никогда». В. Наумов: «…умер при невыясненных обстоятельствах». Ю. Н. Беспятых: «…скончавшегося (или убитого) в каземате Петропавловской крепости 26 июня 1718 г.». Фактически такой же позиции придерживался Н. И. Костомаров. Р. Масси, перечисляя гулявшие слухи, с одной стороны, считает, что неизвестно, как умер царевич, но с другой — склоняется к версии Устрялова: ослабленный организм не выдержал пыток.
Л. Н. Васильева, не разобравшись, о какой крепости идет речь, или, перепутав места заключения Алексея Петровича и упомянутой в том же тексте на абзац выше его тетушки Марии Алексеевны, пишет: «Царевич Алексей погиб в застенках Шлиссельбурга: то ли сам умер, сломленный пытками, то ли убили — вечная тайна истории».
В художественной литературе эта позиция может выражаться в том, что причина смерти просто не указывается, как в трагедии голландского драматурга Й. де Вала (J. de Wal) 1836 года «Peter de Groote», при этом автор намекает, что к смерти царевича причастна жена Петра Екатерина.
Впрочем, и здесь есть свои перехлесты публицистического характера. В. В. Мавродин: «Никто из современников не считал эту смерть естественной». Такую фразу можно написать только после социологического опроса. Тем более что далеко не все современники считали смерть насильственной.
А. Лави, французский консул, меланхолично резюмировал: «Смерть царевича Алексея <…> была объявлена народу на следующий день <…>. Никогда смерть не являлась так кстати для возстановления общественного спокойствия…»
Фактически это реакция на бессилие перед нагромождением противоречащих друг другу свидетельств, это отказ от поиска. Иногда — отказ в ожидании появления новых документов, которых, скорее всего, никогда не будет. А потому надо попытаться использовать то, что есть. Это как в палеонтологии: новые результаты получаются далеко не всегда благодаря новым находкам, но часто в ходе нового анализа уже давно сделанных и хранящихся в музеях и других коллекциях.
12. «Коллекционная» версия, отчасти примыкающая к предыдущей. Ну или являющаяся ее развернутой формой. Поняв, что напрямую ответа нет, авторы (не столько историки, сколько литераторы, начиная с П. В. Полежаева и Д. С. Мережковского) начали сводить вместе различные свидетельства без комментариев, как, впрочем, и добавлять мнения различных историков, описывавших сюжет. Характерно для студенческих работ. Наиболее преуспел в этом Е. Гусляров. Надо сказать, что она не бесполезна для дальнейших исследований, ибо содержит определенную библиографию.
* * *
Какие бы слухи ни распространялись в народе после смерти царевича Алексея Петровича (а их носители с неизбежностью попадали в Тайную канцелярию, и слухи фиксировались в допросных речах), как бы историки ни утверждали, что «никто из современников не считал эту смерть естественной», но вот прошло уже более трех столетий, а мы до сих пор спорим, что же это было. Впрочем, мы об этом уже говорили. Новых и тем более прямых доказательств нет и не будет ни для одной из версий. Не поможет и эксгумация, на которую возлагает надежды С. В. Ефимов. Ну разве что обнаружат отрубленную голову, каковой она не являлась во время похорон. В этой ситуации остаются лишь аналитические методы.
1. Свердлов М. Б. М. В. Ломоносов и становление исторической науки в России. СПб., 2011. С. 593.
2. Платонов С. Ф. Под шапкой Мономаха. М., 2001. С. 449.
3. Богословский М. М. Петр Великий и его реформа. М., 1920. С. 116.
4. Эйдельман Н. Я. Розыскное дело // Наука и жизнь. 1971. № 9. С. 107.
5. Вилинбахов В. Б. Государево сыноубийство // Нева. № 9. С. 201.
6. В европейских газетах регулярно публиковалась информация о процессе, в том числе перевод манифеста, излагавшего причины лишения царевича права наследования престола. Для английских газет перевод делал кн. Б. Куракин.
7. Агеева О. Г. Петр I глазами западноевропейских мемуаристов начала XVIII века // Россия и мир глазами друг друга. Из истории взаимовосприятия. Вып. 1. М., 2000. С. 95—96.
8. Лазарев А. В. Петр Великий. Смоленск, 1998. С. 206.
9. Буганов В. И. Петр Великий и его время. М., 1989. С. 162.
10. Устрялов Н. Г. Воспоминания о моей жизни // Древняя и новая Россия. 1880. Т. 17. № 8 (авг.). С. 680.
11. Семевский М. И. Царевич Алексей Петрович: 1690—1716 // Русское слово. 1860, январь. Критика. С. 49.
12. Иловайский Д. Петр Великий и царевич Алексей. Источники и литература предмета // Русский архив. 1912. Кн. 3. № 9. С. 55—56.
13. Брикнер А. Г. История Петра Великого. М., 2002.С. 360—361.
14. Романов П. В. Россия и Запад на качелях истории. В 4 т. Т. 1: От Рюрика до Александра I. СПб., 2009. С. 201.
15. Труды и дни Александра Даниловича Меншикова. Повседневные записки делам князя А. Д. Меншикова 1716—1726, 1726—1727 гг. М., 2004. С. 595.
16. Алексей Петрович // Энциклопедический словарь Ф. Павленкова. СПб., 1913. С. 75.
17. Российский императорский дом. М., 2005. С. 169.
18. История России с древнейших времен до 1861 года / Под. ред. Н. И. Павленко. М., 2001. С. 282.
19. Эйдельман Н. Я. Розыскное дело // Наука и жизнь. 1971. № 9. С. 107.
20. Измайлова И. А. Петр I. Убийство императора? СПб., 2004. С. 296.
21. С. В. Ефимов и далее говорит о двух караульных офицерах, под вторым имея в виду, скорее всего, без каких-либо оснований Брюса.
22. Ефимов С. В. Политический процесс по делу царевича Алексея. Дис. … канд. ист. наук: 07.00.02. СПб., 1997. С. 339.
23. Павленко Н. И. Петр I и его время. М., 1959. С. 33.
24. Поэтому утверждение С. В. Ефимова: «П. Г. Брюс и Я. Де Биэ <…> оба сообщают, что при последних минутах жизни царевича присутствовали врачи. Я. Де Биэ даже называет одного из них — своего друга хирурга Ж. Гови» — ошибочно по всем позициям. Де Би не утверждает, что Гови присутствовал «при последних минутах жизни царевича». Более того, он не мог присутствовать, ибо был болен, и де Би это знал. И Брюс не утверждает, что врачи присутствовали при этих минутах — это наша интерполяция на основании искусно составленной фразы: врачи были позваны к царевичу из-за стола, за которым обедали (а обед состоялся вечером 25 июня — Брюс просто не называет даты), а скончался царевич «около пяти часов по полудни», то есть уже 26 июня. Подробнее см. следующую версию описания кончины.
25. Сикье покинул Россию зимой или в начале весны 1723 и скончался между концом 1728 и началом 1730. Кампредон покинул Россию в 1726 и умер в 1749. Таким образом, если завершал записки Кампредон, то после 1729 он делал это уже вне России.
26. Ефимов С. В. А. Д. Меншиков и царевич Алексей // Русское просветительство конца ХVII—ХVIII веков в контексте европейской культуры. Тез. докл. науч. конф. СПб., 1997. С. 25.
27. Курукин И. В. Екатерина I. М., 2016. С. 84.
28. С. В. Ефимов считает, что царевич скончался в диапазоне от 1700 до 1815—1830 часов 26 июня, и после цитирования дипломатической записки, автором которой признает Рабутина-Бусси, пишет: «Таким образом, с большой долей уверенности можно сказать, что лейб-хирург Ж. Гови присутствовал при кончине царевича Алексея». Вывод этот ошибочен, ибо, хотя Ефимов и работал в РГАДА с документами Розыскного дела, он пропустил показание самого Гови (Ф. 50. Оп. 1. Д. 11 (1), 1718. Л. 144).
29. Макаров Б. С. Голландцы в деле Алексея Петровича // Труды Государственного Эрмитажа. Т. 47. Петровское время в лицах — 2009. К 300-летию Полтавской победы: 1709—2009. Материалы науч. конф. СПб., 2009. С. 210—211.
30. Обратим внимание на ошибку в дате: суд вынес свое решение не 25 июня (6 июля), а на день раньше, 24 июня (5 июля) 1718.
31. Перевод Н. Устрялова, начиная со слов «сопровождаемый сенаторами».
32. Буганов В. И. Петр Великий и его время. С. 162.
33. Фейнберг И. Л. История одной рукописи. Рассказы литературоведа. М., 1967. С. 146.
34. Устрялов Н. Г. Воспоминания о моей жизни. С. 293.
35. Эйдельман Н. Я. Розыскное дело // Наука и жизнь. 1971. № 9. С. 109.
36. Мезин С. А. Взгляд из Европы: Французские авторы XVIII века о Петре I. Саратов, 2003. С. 214.
37. Фейнберг И. Л. История одной рукописи. Рассказы литературоведа. С. 143.
38. Гордин Я. А. Царь и Бог. Петр Великий и его утопия. СПб., 2023. С. 137.
39. Беспятых Ю. Н. Петербург Петра I в иностранных описаниях. Л., 1991. С. 172—173.
40. Дмитриев Е. Е. О британских источниках версии «отравления» царевича Алексея Петровича // Историографический сборник: межвузовский сборник научных трудов. Вып. 23. Саратов, 2008. С. 97.
41. Беспятых Ю. Н. Петербург Петра I в иностранных описаниях. С. 28.
42. Гордин Я. А. Свидетель и реальность // Звезда. 2022. № 11. С. 155.
43. Когда рукопись была в основном закончена, мы просматривали последние работы, оказавшиеся в поле нашего внимания. И вдруг среди опубликованных документов Р. Арескина обнаружили его завещание от 29 ноября (ст. ст.?) 1718. В русском переводе, точнее в подробном пересказе, оно известно по книге В. Рихтера «История медицины в России». Там есть строки: «Напоследок все остальное и не так важное отказывает он некоторому Аптекарю. Библиотекарю Шумахеру и камердинеру своему Кронингу». Его повторяет М. Н. Пыляев: Арескин «…все остальные вещи распределил между библиотекарем Шумахером, неизвестным аптекарем и своим камердинером Кронингои». Нас удивила безымянность аптекаря, ибо Рихтер являлся знатоком едва ли не всех врачей, хирургов и аптекарей в русской истории. «Безымянность» у Рихтера могла быть, либо если человек в завещании не назван по имени (что странно само по себе), либо Рихтер встретил это имя в первый раз и только здесь, а значит, в документах оно не фигурирует. И вот читаем «…and the money to be given to the Apothecary Mr. Behr…» Вот он, наш Бер (написание немецкое). Это же заметил публикатор документов, увязав персонажа с тем, которого назвал Брюс. Находка в частном английском документе и отсутствие имени у Рихтера еще раз подтверждают: чтобы Брюсу назвать это имя, нужно было находиться в июне 1718 на месте событий, в крепости.
44. Bruce P. H. Memoirs of Peter Henry Bruce, esq., a military officer, in the services of Prussia, Russia, and Great Britain: Containing an account of his travels in Germany, Russia, Tartary, Turkey, the West Indies, & c., as also several very interesting private anecdotes of the Czar, Peter I, of Russia. London, 1782. 446 p. (2[nd] ed.: Dublin, 1783. XV, [1], 527 p.; Fac-sim. ed.: London, 1969); Bruce P. H. Des Herrn Peter Heinrich Bruce … Nachrichten von seinen Reisen in Deutschland, Russland, die Tartarey, Türkey, Westindien u.s.f.: nebst geheimen Nachrichten vom Peter dem ersten Czar von Russland / aus dem Englischen übersetzt. Leipzig, 1784. 524 S.
45. Русский перевод: Катифоро А. Жизнь Петра Великого. М., 2022.
46. Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 6.
47. Там же. С. 130.
48. Веретенников В. И. История тайной канцелярии Петровского времени. М., 2011. С. 102—103. (Репр. с изд.: Харьков, 1910).
49. Не будем придираться: Брюс не утверждает, что Адам Вейде был исполнителем убийства, да и чин ему дает не генерала, а маршала. Но отметить это должны. По Брюсу, Вейде лишь принес яд, а остальное домысливает читатель.
50. Гордин Я. А. Царь и Бог. Петр Великий и его утопия. С. 490.
51. Ефимов С. В. Политический процесс по делу царевича Алексея. С. 339, 365. Речь идет о Сергее Дмитриевиче Шереметеве (1844—1918). Шереметев С. Д. Схимонахиня Нектария. Княгиня Наталья Борисовна Долгорукова, дочь фельдмаршала Шереметева. М., 1909. С. 53.
52. Bruce Р. Н. Memoirs, of Peter Henry Bruce, Esq., a Military Officer, in the. Services of Prussia, Russia, and Great Britain, Containing an account of his travels in Germany, Russia, Tartary, Turkey, the West Indies, & c, as also several very interesting private anecdotes of the Czar, Peter I. of Russia. London: Printed for the Author’s Wodow; and sold by T. Payne, and Son <…>, MDCCLXXXII (1782). [12], 446 p.; (2nd ed.: Dublin: Printed by J. and R. Byrn, 1783. XV, [1], 527 p.; Fac-sim. ed.: London: Frank Cass & C° Ltd, 1969).
53. Убиение царевича Алексея Петровича. Письмо Александра Румянцева к Титову Дмитрию Ивановичу // Полярная звезда. 1858 / Изд. Искандером и Н. Огаревым. Лондон, 1858. С. 282—286.
54. Эйдельман Н. Розыскное дело // Наука и жизнь. 1971. № 9. С. 111.
55. Петр Великий. Воспоминания, дневниковые записи, анекдоты / Вступ. ст. Е. В. Анисимова. СПб., 1993. С. 41.
56. Эйдельман Н. Розыскное дело // Наука и жизнь. 1971. № 10. С. 101.
57. Там же. С. 103.
58. Из «письма Румянцева»: «А была та девка росту великаго, собою дюжая, толстогубая, волосом рыжая, и все дивился, как пришлось Царевичу такую скаредную чухонку любить». Н. И. Павленко: «Один из современников писал, что она была маленького роста, а лицо ее украшали толстые губы. Французский же консул в Петербурге Виллардо считал Евфросинью „финкой, довольно красивой, умной и весьма честолюбивой“». Павленко ссылается на собственную работу, а там есть ссылка: «Архив внешней политики России, ф. Сношения России с Францией. 1729 г., д. 1, л. 5». Из опубликованных Н. Г. Устряловым писем А. Веселовского Петру в январе—феврале 1717 следует, что царевич, путешествовал под именем подполковника Кохановского и что его сопровождала жена: «…имея-де жену при себе малаго роста». Уже в Австрии Алексей купил «мужское платье кофейнаго цвету своей жене и оделась оная в мужской убор».
59. Павленко Н. И. Царевич Алексей. М., 2008. С. 228.
60. Серов Д. О., Федоров А. В. Дела и судьбы следователей Петра I. M., 20I9.
61. Е. В. Анисимов: «Лишь в начале 1970-х гг. Натан Яковлевич Эйдельман попытался спокойно, на основе источников, рассмотреть данный спор о подлинности писем А. И. Румянцева и тем самым внес нечто новое в закостеневшую историографию». Высокую оценку статье Эйдельмана 1971 дает А. М. Эткинд.
62. Эйдельман Н. Я. Розыскное дело // Наука и жизнь. 1971. № 10. С. 100.
63. Там же. С. 103.
64. Петр Великий. Воспоминания, дневниковые записи, анекдоты. С. 4.
65. Само слово возникло еще раньше и уже существовало в переписных книгах 1678. При Петре (едва ли не впервые упомянуто в 1711) оно обозначало «совокупность представителей самых различных сословий и групп»; чтобы превратиться в «бессословную, неподатную категорию городского населения», каковую мы знаем по XIX в., понадобились многие десятилетия.
66. Эйдельман Н. Я. Розыскное дело // Наука и жизнь. 1971. № 10. С. 103.
67. Эйдельман Н. Я. Из потаенной истории России XVIII—XIX вв. М., 1993.
68. Немзер А. Воспитание патриотического чувства // Новый мир. 1995. № 1.
69. Попов Н. В., Георгиева Н. Г., Александрова Т. А. Петр Великий // Монархи Европы. М., 1996.
70. Павленко Н. И. Царевич Алексей. С. 227.
71. Козлов В. П. «Поведаю Вам страшныя сия тайны и буду изменник и предатель всепресветлого державца моего» // Козлов В. П. Тайны фальсификации. Анализ подделок исторических документов ХVIII—ХIX веков. М., 1996. С. 197.
72. Семевский М. Царевич Алексей Петрович: 1690—1718 // Иллюстрация: Всемирное обозрение. Т. 3. № 7. С. 362.
73. Жильцов С. В., Малько А. В. Смертная казнь в России. Историко-теоретическое исследование. Тольятти, 2001. С. 134.
74. Козлов В. П. «Поведаю Вам страшныя сия тайны и буду изменник и предатель всепресветлого державца моего» С. 195—196.
75. Там же. С. 197.
76. Пользуемся классификацией знаменитого специалиста по псевдонимам и литературным подделкам Ю. Масанова. Его работа «Литературные мистификации» (Советская библиография. 1949. № 1) была прекрасно известна В. П. Козлову.
77. Козлов В. П. «Поведаю Вам страшныя сия тайны и буду изменник и предатель всепресветлого державца моего» С. 196.
78. Ефимов С. В. Политический процесс по делу царевича Алексея. С. 16.
79. Павлов-Сильванский Н. П. Пращур графа Льва Толстого: граф Петр Андреевич Толстой // Исторический вестник. Т. 100. № 6. 1905, июнь. С. 843.
80. Советская историческая энциклопедия. В 16 т. Т. 1. М., 1961. С. 384.
81. Цветков С. Петр I: 1672—1725. Беллетризованная биография. М., С. 495.
82. Кафенгауз Б. Б. Петр I и его время. М., 1948. С. 147.
83. Анисимов Е. В. Подписи под приговором, или Кто осудил царевича Алексея в 1718 году? // Итак, да здравствуют архивы! Сб. ст. и публ. к девяностолетию со дня рождения Светланы Романовны Долговой. М., 2023. С. 88.
84. Там же.
85. Три века Санкт-Петербурга. Энциклопедия. В 3 т. T. 1: Осьмнадцатое столетие. Кн. 1. СПб., 2003.
86. Анисимов Е. В. Юный град. Петербург времен Петра Великого. СПб., 2003. С. 175.
87. Овсянников Ю. Доменико Трезини. Л., 1988. С. 175.
88. Штелин Я. фон. Подлинные анекдоты из жизни Петра Великого слышанные от знатных особ в Москве и Санкт-Петербурге. [Б. м.], 2016. C. 279 (по изд.: Подлинные анекдоты о Петре Великом. М., 1830).
89. В 1718 Адаму Вейде был 51 год.
90. Голиков И. И. Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам. Ч. 6: 1718—1719 гг. М., 1838. С. 146—148.
91. Ефимов С. В. Политический процесс по делу царевича Алексея. С. 334, 362.
92. Coxe W. Travels into Poland, Russia, Sweden, and Denmark: Interspersed with historical relations and political inquiries; Illustrated with charts and engravings: In 2 vol. Vol. 1. London, 1784. P. 578.
93. Ibid. P. 577—578.
94. Карабанов П. Ф. Исторические рассказы и анекдоты: Гофмейстерины, статс-дамы и фрейлины русского двора ХVIII и XIX вв. СПб., 1903.
95. Есипов Г. В. Яганна Петровна, камер-медхен Екатерины I-й // Исторический вестник. 1880. Т. 1. № 3. С. 547.
96. Шебалдина Г. В. «Московский иноземец» Адам Вейде // Труды Государственного Эрмитажа. Т. 101. Петровское время в лицах — 2019. Материалы науч. конф. СПб., 2019. С. 357.
97. Ефимов С. В. Политический процесс по делу царевича Алексея. С. 374.
98. Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия: Секретная политическая история России ХVIII—XIX веков и Вольная печать. М., 1973. С. 94—95.
99. Ефимов С. В. Политический процесс по делу царевича Алексея. С. 455.
100. Там же. С. 376.
101. Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия: Секретная политическая история России ХVIII—XIX веков и Вольная печать. С. 94.
102. Граничное условие Эйдельмана не случайно. После 1772, когда перевод Катифоро был опубликован, работа по компиляции писем на основании его текста потеряла смысл. Сочинение тут же стало широко известным. Образованный историк-любитель Кавкасидзев знал эту книгу, что следует из его писем в редакцию, обнаруженных Эйдельманом, и должен был понимать ситуацию. Но тогда приписывать ему фальсификацию на основании сопоставления писем с текстами из Катифоро — значит признать у него недостаточные умственные способности. Не надо недооценивать людей, живших ранее нас. При этом подчеркнем, что рукописный «самиздат» в России XVIII—XIX вв. был. Часто переписывались большие печатные тексты. Но целью этого «самиздата» была не фальсификация документов, а, наоборот, тиражирование знания.
103. Ефимов С. В. Политический процесс по делу царевича Алексея. С. 379.
104. Об уровне образовании кн. Кавказидзева см.: Эйдельман Н. Я. Розыскное дело. C. 101—102.
105. Анисимов Е. В. Биохроника Петра Великого. День за днем. 26. 6. 1718. Рукопись // Архив Дмитрия Гузевича (далее — Архив Д. Ю. Г.).
106. Ефимов С. В. Политический процесс по делу царевича Алексея. С. 311.
107. Полезная выкладка С. В. Ефимова: «К моменту кончины царевича в северной русской столице находились дипломаты Священной Римской империи германской нации /Австрии/, Пруссии, Голландии, Англии и Ганновера, Франции, Дании, Польши, Саксонии» (Там же. С. 312).
108. Иностранные специалисты в России в эпоху Петра Великого: Биографический словарь выходцев из Франции, Валлонии, франкоязычных Швейцарии и Савойи: 1682—1727. М., 2019.
109. В «Гварнизонном журнале» визит царя в крепость в 4 часа утра 26 июня не зафиксирован, как и появление в крепости Екатерины. А должны были бы быть, если бы таковые события состоялись. Лист за этот день там сохранился.
110. Артефакт переводчика. Во время розыска по делу царевича для пыток использовалась дыба, а не кобыла — это разные орудия.
111. Валишевский К. Петр Великий. M., 1990. С. 376—377.
112. Ефимов С. В. Политический процесс по делу царевича Алексея. С. 321—322.
113. Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. СПб., 1859. С. 288.
114. Павленко Н. И. Царевич Алексей. С. 266.
115. Вагеманс Э. Письмо к Д. Ю. Гузевичу от 17. 11. 2022 // Архив Д. Ю. Г.
116. Павленко Н. И. Царевич Алексей. С. 236.
117. Мережковский Д. С. Царевич Алексей. Трагедия в пяти действиях. Пб., 1920. С. 87.
118. Lamberty G., de. Memoires pour servir a I’histoire du XVIII siecle: Contenant les negociations, traitez, resolutions, et autres documens authentiques concernant les affaires d’Etat; Lies par une narration historique des principaux evenemens dont ils ont eti precedez ou suivis, & particulierement de ce qui s’est passe a la Haie, qui a toujours ete comme le Centre de toutes ces negotiations / Par Mr. de Lamberty. T. 11: Contenant I’annee M.DCC.XVIII (1718), et le supplement aux annees M.DC.XCVI—M.DCC.I. (1696—1701). Amsterdam, M.DCC.XXXIV (1734). 680 p.
119. Едва ли не единственный, кто высказал эту мысль, — С. В. Ефимов, хотя и без детального обоснования.
120. Макаров Б. С. Голландцы в деле Алексея Петровича. С. 210—211.
121. Любопытно замечание С. Д. Шереметева, исследовавшего внутрисемейные отношения широкого круга лиц, связанных с фельдмаршалом Б. П. Шереметевым. Рассказывая о нестандартных отношениях Петра и 35-летней Анны Петровны Салтыковой, по первому браку — Нарышкиной, а по второму — Шереметевой, он пишет: Петр «за последние годы и особенно после 1719 г. и смерти Царевича Алексея стал другим человеком… „Кровь“ последняго была осуждена и отдана в жертву… Екатерина отвернулась от Петра, когда сломлена была та сила, которая грозила ей опасностью». См.: Шереметев С. Д. Схимонахиня Нектария. Княгиня Наталья Борисовна Долгорукова, дочь фельдмаршала Шереметева. С. 133.
122. Lamberty G., de. Memoires pour servir a I’histoire du XVIII siècle. P. 162.
123. Вольтер. История Российской империи при Петре Великом. СПб., 2022. С. 307—306.
124. Шмурло Е. Ф. Вольтер и его книга о Петре Великом. СПб., 2021. С. 87.
125. Из письма Вольтерa И. И. Шувалову от 9 ноября (н. ст.) 1761: «Нет ни одного человека в Европе, который думает, что царевич умер своей смертью. Все пожимают плечами, когда слышат, что 23-летний (правильно: 28-летний. — Д. Г., И. Г.) принц умер от апоплексического удара при чтении приговора, в отношении которого он должен был надеяться, что его не исполнят». См.: Мезин С. А. Взгляд из Европы: Французские авторы XVIII века о Петре I. С. 111.
126. Вольтер. История Российской империи при Петре Великом. С. 308.
127. Хавен П. фон. Путешествие в Россию. СПб., 2007. C. 21.
128. Ефимов С. В. Политический процесс по делу царевича Алексея. С. 329.
129. Там же. С. 355—356.
130. Гельбиг Г. А. В. фон. Русские избранники и случайные люди / Сост. Георг фон Гельбиг, секретарь саксонского посольства при дворе Екатерины II в 1787—1796 // Русская старина. 1866, апр. июль, окт. Т. 50. С. 81, 83.
131. Строчка в этом же рассказе: «…Анна Родионовна, умершая в прошлом 1830 году». Пушкин А. С. Полное собр. соч. В 10 т. Т. 8. М.—Л., 1949. С. 93.
132. Dolgoroukow P. Memories du prince Pierre Dolgoroukow. Т. 1. Geneve, 1867. [2]. 522, [2] p.
133. Гельбиг Г. А. В. фон. Русские избранники. Берлин, 1900. С. 119.
134. Карабанов П. Ф. Исторические рассказы и анекдоты: Гофмейстерины, статс-дамы и фрейлины русского двора ХVIII и XIX вв. С. 12.
135. Василевский И. М. (He-Буква) Романовы. Портреты и характеристики. Пг.—М., 1923. С. 161—162.
136. Евгеньева М. История династии Романовых. М., 1991. C. 46.
137. Покровский М. Н. Русская история в самом сжатом очерке. От древнейших времен до конца XIX столетия. М., 1925. С. 91.
138. Балязин В. Н. Петр Великий и его наследники. М., 2007.
139. Макаров Б. С. Голландцы в деле Алексея Петровича. С. 206.
140. Успенский Б. А. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1994. С. 57.
141. Соколов А. И. Меншиков. Исторический роман. M., 2001. С. 346.
Окончание следует