Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2023
* * *
Войти ли в образ? Где тут вход и выход? —
раскатистое эхо за стеной…
Сумбур, сумятица, разброд, неразбериха.
Снять маски! Руки вверх! А ну-ка, стой!
Огромный круг темнеющего жара,
вчерашний свет на дне резервуара,
перегоревший голос, Абсолют —
мои сомнения и тут, и тут, и тут…
Первоначало. Нечто. Бог.
Утерянная идентичность.
Короче, «Я» — хорош ли, плох —
непознаваемая личность.
* * *
Две стороны лица, исповедальна
одна, другая — мнительна, мрачна.
Не дать бы маху, спутать их скандально:
какая подлинна, не лжива, а точна?
Колеблется в руке графит несмелый,
лозой дрожит субтильный карандаш,
автопортрет, как Янус черно-белый:
обман и явь, реалия-мираж.
ЭСКИЗ
Г. Ф. Комарову
Как выбрать тему для романа
правдивого и без изъяна,
без «похвастушек» и «соплей»,
и «пальцем деланных» людей?
Читая Сашу Соколова,
киваю головой солово,
в остывших сумерках кружу
и за сюжетом не слежу.
Бобылка, домино и водка.
Какая жалкая находка!
В два счета превратят в раба
зимою глушь и Бараба.
И будешь между псом и волком
ходить-нудить, не зная толком,
о чем оставить мемуар,
постылой жизни санитар.
К тому же, дорогой приятель,
твой друг отнюдь не созерцатель,
не пейзажист, не хроникер,
а пессимист и паникер.
Я Шопенагауэр известный,
мне в чьих-то буднях станет тесно,
бегу в скорлупку со всех ног
и прячу нос под козырек.
Там, в недрах призрачного мира,
все ярко кажется, не сиро,
ценны и воля и покой,
ну что поделать, я такой.
Идеи любят новый опыт,
и властный зов, и тайный ропот,
я не всегда с собой дружу,
об этом я и расскажу.
2002—2022
* * *
Как скрыть себя от самого себя,
как убедиться в том, что настоящий?
Кого найдешь, изрядно поскребя
слой амальгамы плутовской и льстящий?
Камея старится, стирается лицо
напильником, чтоб ты нашел другое —
растерянность, сомнений озерцо,
наивность, глупость, что-нибудь такое…
Вдали под фонарем какой-то человек —
прозрачные глаза, опущенные руки,
случайный персонаж забытых фильмотек,
воображения навязчивые трюки…
* * *
Небо в завитушках рококо,
запах роз и дикого жасмина…
Молодость профукана легко,
отбродила спелая малина.
Тихий шелест в трубке неживой —
это ты себе не отвечаешь.
Бьет мотыль по лампе головой.
Для чего? — Уже не понимаешь…
* * *
В груди шевели́тся завистница-жаба,
злодейку не схватишь за хвост,
пропало, утеряно чувство масштаба,
и в мыслях сплошной перепост.
Бесплодно идей поредевшее племя,
уныл самиздат без купюр,
и плачет в шкафу спасовавшее время,
и бельма у старых гравюр.
* * *
Недовязанный свитер на кресле,
самолет загудел и пропал,
невеселые мысли полезли,
заунывный минорный фрактал.
Вот он я — крепко сбит, но не молод,
чисто выбрит, нарядно одет,
от земли поднимается холод,
безутешный кадаверный свет.
И хотя в неизбежность не веришь —
вечер нежен, как женская грудь, —
притворяешься, лицемеришь
и боишься бессрочно уснуть.
* * *
Переместиться в у́мершее время,
где медленно шевелятся слова,
где зрители наскакивают в слеме
на образы, знакомые едва.
Сижу на фото под разбитой пальмой,
Приемник – стерео, пропеллером — винил,
и снова Далида мне салютует: «Salma!»
в чернилах памяти и в заводи белил.
* * *
Плестись от Понтия к Пилату
дорогой хворей и обид
в свою больничную палату,
осточертевший Моабит.
Где месит воздух вентилятор,
а бабочка павлиний глаз
надменно, словно прокуратор,
глядит на каждого из нас.
Где никогда не вспоминаешь
святые книги о Христе,
а просто тихо умираешь
с луной, распятой на кресте.
* * *
Какофония взбесившихся скрипок, тлетворные запахи ночи,
коммутационный штекер скрипит в онемевшей кисти́,
снайперская винтовка — ружье бессловесных отточий,
что-то в груди отчаянно выкрикивает: «Пусти!»
Уныло под гермошлемом, горестно, одиноко,
война в одной из галактик, на одной из глухих планет…
А ты, говоришь, проснулся? Удар электрическим током?
Для тебя по расписанию выдуман белый свет.
Чем ближе к Солнцу, высотник, тем оно холоднее,
утечка ли кислорода, запахи ль темноты…
Выгляни в лобовое: двое; один — заметно мертвее,
но сбитый во сне летчик, к счастью, Сергей, не ты…
* * *
Некто на ухо шепчет: «Так, мол, да не совсем так!
Ведь могло быть хуже, скажешь — нет?»
И рисует в воздухе катафалк,
оперенье, пропеллер… Гасит свет.
Свет семи небес, и слова Его точно нож
под лопаткою — рудимент крыла.
И смеются ангелы верхних лож,
по щекам лощеным течет смола.
И тебе неважно — сыпется снег ли, град,
чьи костры пылают за ледяной рекой.
Ни тепло, ни холодно, все равно: Рай — Ад,
по большому счету разницы никакой.
* * *
Круче, острее шерстинки тигриной по`роши,
ласковы лапы, пружина — смертельный прыжок.
Серенький козлик, на крошево ножек и рожек
медленно капает красный колючий снежок.
Что запеклось на сетчатке разбитого блюдца?
Кашка, лужайка, счастливого детства разбег?
Небо мутнеет в глазах, и туда не вернуться,
время мутнеет в крови и закончило бег.
ВЫЗРЕЛО
Алюминиевые отблески моря,
смятенные облака,
в крапивного цвета глазах
навсегда задержался холод.
Провода колючие —
сидят воробьи.
Сигарета в рогатке пальцев,
смешон, как обиженный мальчишка,
считаю минуты, будто варю яйца.
Отче наш…
Всеми ветрами продуваемая земля
прорастает быстрорастущими деревьями.
Но я не вывел никаких законов
из падающих яблок.
Разве можно нацедить золото из нечистой фантазии?
Разумеется,
ни в какие «будущие жизни»
я не верю.
* * *
Мы выжили, мы радостно мертвы
в просторной урне праха и свеченья.
Час примиренья ветра и травы,
инстинкт и ум в минуту излеченья.
«Я» выжжено до оболочки снов,
«там» и «тогда» — отжившие понятья,
сбегают с вывесок гольцы воскресших слов
и надевают солнечные платья.