Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2023
Илья Виницкий. О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного.
СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022
Распространенные некогда анатомические театры позволяли заглянуть не только в человека мертвого, оставленного на всеобщее озарение, но и в человека наблюдающего, того сумрачного европейца, что, должно быть, часом позже вернется к себе в комнату на верхнем этаже и попробует добыть философский камень, призвать Гермеса Трисмегиста или, что вероятней, погладить Голема по жесткой холке — так, чтобы не укусил.
«О чем молчит соловей…» Ильи Виницкого — продолжение давней и кажущейся сегодня диковатой традиции «разглядывания»: литературы и ее артефактов, документаций, опытов поражений и побед, всеобщего человеческого animus. Это, по чести говоря, не академический рассказ; даже сам Виницкий в предисловии к книге указывает на авантюристскую природу ее текстов — дескать, «заметки эти строились как похожие на детективы маленькие новеллы».
Разброс жанров и вниманий титанический: от отдельно взятого экземпляра «Посмертных записок Пиквикского клуба» до бородатых анекдотов эпохи с неминуемыми тайнами, убийствами, предательствами (классический, заметим, инструментарий бульварной прозы). Не останавливаясь ни на чем — и не давая прохода даже малейшей детали, — Виницкий забрасывает читателя регистрами иного понимания текста.
Тексты-то знакомые — по большей части — каждому приличному человеку: «Отцы и дети», к примеру, «Герой нашего времени», «Зависть», тот же «Пиквик»; другое дело, что из слаженных механизмов Виницкий обязательно выуживает зловредную пылинку, что мешает ясному пониманию контекста, — и пылинка эта обязательно ошарашивает; если не безукоризненностью открытия, то по крайней мере его свежестью и остротой.
Кто из нас с вами хотя бы минуту размышлял о «таинственных незнакомцах» в русской литературе? Этот троп, кажется, давно присвоило себе искусство нуара (мальтийские соколы и глубокие сны); что здесь русского, достопамятного, хоть сколь-нибудь классического? Виницкий, однако, прослеживает те развилки литературной преемственности, что едва ли ясны кому-то при первом, втором или даже третьем прочтении известной еще со школы книги; чудо внимательности.
Есть здесь и наблюдения скабрезные, фантомные, сознательно шероховатые: об американской «легенде» Евтушенко, поданной стремительным набором текста, горячечным разбегом в духе «Птицы» Клинта Иствуда (bye, epic), о «суеверологии» обэриутов etc.
«Иначе говоря, в гостях у Хефнера прославленный советский поэт Евтушенко был озабочен не проблемами искусства и политики (видимо, не получил санкции обсуждать последнюю), а решением куда более земного вопроса, входившего в прямую компетенцию его хозяина».
Даже в этой главе не обошлось без «таинственного» — теперь уж поклонника, что норовил вписать себя в контекст бесшабашных, взрастающих на дрожжах амбициях XX века (их и Бертолуччи воспел, и Леоне — все, как ни странно, итальянцы, что говорит нам о важности темперамента). «Таинственный», пожалуй, главное слово во всем труде Виницкого — и определяющий императив: рассказать о том, о чем еще не рассказали; увидеть то, что еще не увидели.
За последние годы такой литературы на русском языке стало больше — от переводов Гая Давенпорта начала нулевых (с их, замечу, почти прерафаэлитской кокетливостью), критики Александра Гольдштейна («Расставание с Нарциссом»), отдельных статей Игоря Клеха, Александра Чанцева, Сергея Кузнецова до, положим, совсем уж близких исследований Геннадия Барабтарло.
Из этого перечня книга Виницкого выделяется эпическим размахом, великаньим заговариванием культуры; да и сама «культура» перестает восприниматься как нечто знакомое — и снова, как в детстве, обрастает полипами тайн, секретов, «неопознанных элементов». Да и академизм порой нет-нет да проскальзывает, напоминая: все это написал не только прекрасный, запросто увлекающий художник, но и большой, серьезный ученый.
Страшно вообразить, сколько тяжести и упорства оставлено за этими легкими, задорными новеллами; и как же удачно, что тяжесть и упорство в них не ощущаются — даже частично; истовая живость. «Детектив» удался, а с ним удался и рассказ о культуре, передача знаний сокровенных, выпестованных годами работы; нам остается лишь внимать этому разнообразию — и открывать для себя новые горизонты.