Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2023
Ильдару Галееву, нашему доброму другу
Мне лиру ангел подает,
Мне мир прозрачен, как стекло…
Владислав Ходасевич
Как ангел Александр Блок,
Задумчиво смотрящий с неба…
Борис Божнев
И Божнев Божий с неба обронен…
Борис Поплавский
Breathe out
So I can breathe you in
Hold you in…
David Eric Grohl
В жизни и творчестве Бориса Божнева историки литературы слишком часто натыкаются на «черные дыры» и «белые пятна». Поэт, довольно герметичный в своих сочинениях, оставался таким и в повседневной своей жизни. Литературная биография Божнева также документирована довольно спорадически, хотя и позволяет установить точку его поэтического и, как ни странно, одновременно издательского дебюта — в выпущенной в Софии антологии «Русская лирика. Вып. 1: Современные поэты» (1920)[1], составленной им вместе с Константином Парчевским (1891—1945), впоследствии журналистом-путешественником, автором серии очерков «По русским углам» (1936—1937).
Кроме juvenilia Божнева редакторы-издатели включили в свою антологию в нижеследующем порядке стихотворения Анны Ахматовой, Константина Бальмонта, Валерия Брюсова, Александра Блока, Андрея Белого, Ивана Бунина, Зинаиды Гиппиус, Дмитрия Мережковского и Федора Сологуба. Божнев разместил пять своих стихотворений — на страницах 49—54 — между Буниным и Гиппиус (приводим их текст, поскольку в посмертных изданиях поэта он передан неточно):
* * *
Улыбкой тихой и нетленной
Стоишь у сердца моего,
На темных небесах его
Сияя радугой бессменной.
Но нет былого вдохновенья
И жа́ра странного в крови,
И мир холодный песнопенья
Не оживит восторг любви.
Так иногда на поздней тризне
Еще блистает луч живой,
Хотя диск солнца огневой
В иных мирах встает для жизни.
* * *
Ты меня сотворил из глины.
Глина прахом стать успела.
Утомителен путь длинный,
Измучилось, истомилось тело.
Ты вдунул дух светлый
В мой образ, Тебе подобный.
И вот он — поблеклый,
И грешный, и утробный.
Молюсь всё суеверней,
Мыслью, делом, словом,
О глине — глине древней,
О духе — Духе Новом.
* * *
Еще связуют якоря
С тяжелым и зеленым илом,
Еще вечерняя заря
В последний раз на небе милом,
Еще, мечтая о былом,
Глядишь с тоской на порт невзрачный,
А чайка голубым крылом
Уже нам чертит путь прозрачный…
К какой земле он приведет,
Какое небо мы увидим,
К какой любви он нас ведет,
Кого, кого возненавидим?
К каким туманным берегам
На нашем корабле прибудем,
Каким помолимся богам,
Кого найдем, кого забудем?
Иль, может быть, мы, утомясь,
Без страха и без сожалений
С чредою скорбных впечатлений
Прервем мучительную связь,
И нас теченье отнесет,
С морской травой и с вязким илом,
К тем берегам, где рай цветет
Зарей вечерней в небе милом…
* * *
Как четки на нить, ни́жу
Смертельные битвы…
Ненавижу себя, ненавижу,
Ненавижу свои молитвы,
Свой мудрый дар песнопенья,
Свой подвиг и жертвы.
Ненавижу свое воскресенье
Из мертвых.
Эти черные дни без цели,
Эти черные ночи без смысла…
Радости заржавели,
Спутались числа.
А так верила и мечтала
Душа о рае.
И вот — что сжигало —
Сгорает.
* * *
Нeт сил в восторге онемелом
Очарованье превозмочь, —
Рисует Зодчий черным мелом
На бледном небе эту ночь.
Он пятнами закатных туч
Прозрачность дали заменяет
И тенью смутной затемняет
Последний отраженный луч
И вот — и сумрачно, и плотно —
Висят средь вечной немоты
Небес огромные полотна
С изображеньем темноты.
Еще одно стихотворение Божнева, которое мы должны безоговорочно отнести к его ранним опытам, было опубликовано в либеральном журнале П. Б. Струве «Русская Мысль», в эти годы часто менявшим свое место печати. На книге X—XII журнала, где оно появилось, значится «София 1921»:
* * *
Сегодня мой, доселе смутный, взор
Увидел в белом утреннем тумане
Холодные серебряные сани,
Сбегающие с дальних светлых гор.
Они катились так легко и зыбко,
И правил ими старец, весь седой,
С бровями хмурыми и с длинной бородой,
И детская запомнилась улыбка.
И долго я смотрел ему вослед…
И понял вдруг, кто, улыбаясь, правил,
Кто проложил и предо мной оставил
Вдаль уходящий, вдаль зовущий след.
Он, неширокий, был глубок и чист,
Потайный знак для тех, кто нищ и светел,
Кто уж давно предчувствовал, и встретил,
И услыхал саней прозрачный свист…[2] —
впрочем, сам автор ко времени публикации уже был в Париже.
Первое упоминание Бориса Божнева во французской столице поступает не из эмигрантских, а из французских источников: 10 июня 1921 года начиная с 9 часов вечера он вместе с художником Константином Терешковичем присутствует на «Вечере Дада» который проходит в импровизированной галерее «Монтэнь» при Театре Елисейских полей, где в том числе смотрит постановку пьесы Тристана Тцара «Газодвижимое сердце» в костюмах Сони Терк-Делонэ.[3]
Мы не можем утверждать с полной уверенностью, но, возможно, два месяца спустя, 20 августа, Божнев присутствует в кафе «Хамелеон» (Бульвар дю Монпарнас, д. 146) на вечере кружка «Гатарапак», посвященном памяти Александра Блока, объявленном в прессе как «Субботник» литературно-художественного кружка молодежи.[4] Или на следующий день, на третьем вечере «Палаты поэтов», другого литературно-художественного объединения «русского Парижа», посвященном Блоку в том же кафе «Хамелеон».[5] Если Божнев остается достаточно равнодушен к этой смеси кружка с кабаре, то, напротив, с января 1922 года он начинает активно работать в «Гатарапаке» и выступает с чтением стихов на поэтических вечерах вместе с Александром Гингером, Борисом Поплавским, Владимиром Познером, Сергеем Шаршуном, Довидом Кнутом.[6] Именно они определят тот феномен, который последний из названных здесь литераторов наречет в ретроспективе «героическими временами молодой зарубежной поэзии».[7]
Осенью 1921 года имя Александра Блока оказывается в фокусе эмигрантской печати: 28 августа берлинская газета «Руль» (№ 237) печатает мистификацию Leo Ly (Леонард Король-Пурашевич; 1876—1944) «„Двенадцать“. (Собственный комментарий А. А. Блока)»[8]; а 25 сентября (№ 261) — поминальную статью Петра Струве «In memoriam: Блок — Гумилёв».[9] Чуть позже тот же Струве публикует в издаваемом им журнале «Русская Мысль» сильное exposé «Памяти А. А. Блока», где указывает на связь его творчества с «новой русской поэзией»:
«Писавшие о смерти Блока уже вспоминали, и, вспоминая, сравнивали столь же ранний уход и Пушкина, и Лермонтова. И кто-то сказал о нем: наследник Пушкина. Да, читая „Возмездие“, мы не можем не возводить Блока к Пушкину: так писались „Онегин“, „Медный Всадник“. Но, как и вообще новая русская поэзия (Ахматова, Мандельштам, некоторые молодые, например, покойный Георгий Маслов), Блок повернул к Пушкину лишь совсем недавно. Изошел же он от Лермонтова, от которого протянулась в русской поэзии своя особая линия: через Фета и Влад<имира> Соловьева к Александру Блоку. „Обреченным“ называл себя Блок. И, как Лермонтов в<о> „Сне“, видел свою смерть. <…>
Блок был строг к себе и к своему поколению и заклеймил его в беспощадных стихах, посвященных З. Н. Гиппиус. Он ощущал „роковую пустоту в сердцах восторженных когда-то“. Но мы знаем, что если пусто было сердце его, то потому, что в нем пронесся опустошительный, всесожигающий смерч любви.
— Profani, procul ite — hic amoris locus sacer est».[10]
В ноябре 1921 года Блок становится центральным персонажем поэмы Бориса Божнева «Непорочное зачатie» (Париж MCMXXI), которая до сих пор оставалась неизвестной. Обнаруженная нами по счастливой случайности в блоковском архиве, эта сенсационная находка лишний раз убеждает в невероятной важности для молодых сочинителей собственно литературной персоны Блока. В случае Божнева особенное значение имеют писавшийся зимой и весной 1902 года IV раздел «Стихов о Прекрасной Даме» и его печальный эпилог — стихотворение «Художник»[11].
Вот как выстраивается образный ряд поэмы «Непорочное зачатие» вослед за соответствующими строчками Блока:
|
«…ангел летит…» («Художник») |
«…крылья Гавриила… над головой…»; |
|
«…яблони майские…» («Художник») |
«…день… прозрачный и весенний…»; |
|
«…у предела зачатия новой души…» («Художник») |
«И ангелом я заберемене́л…»; |
|
«Там, в полусумраке собора…» («Там, в полусумраке…») |
«Средь стен церковных…»; |
|
«…жар… дохнул…» («Там, в полусумраке…») |
«Но стало душно… Казалось, надвигается гроза…»; |
|
«…дрожь голубки и змеи…» («Там, в полусумраке…») |
«Среди зверей, и птиц, и змей…»; |
|
«…солнечные волны… на темных куполах» («Мы преклонились у завета…») |
«Столб солнечный сиял… И голоса летели в купола…»; |
|
«…на праздник мой спустился / Кто-то…» («Мы преклонились у завета…») |
«…крылья Гавриила… над головой…»; |
|
«…час придет — исчезнет мысль о теле…» («Я укрыт до времени в приделе…») |
«И в час, когда сие больное тело Измучит ангел, — возликует дух…»; |
|
«О, если крылами взмахнешь / С тобой… улечу» («На темном пороге тайком…») |
«Как с губ моих дыханье отлетело Мой узрит взор, и озарится слух…». |
Можно сказать, что ведущей темой поэмы «Непорочное зачатие» становится метемпсихоз: автор описывает, как душа умершего поэта нисходит на него и оплодотворяет его поэтическим вдохновением. Это важнейшее для протагониста поэмы событие происходит «средь стен церковных» под куполами, где сияет и колеблется «столб солнечный». Такая экспозиция задает образность некоторых других стихотворений Божнева, написанных им в первой половине 1920-х годов.
Так, например, в стихотворении «Уж был в тумане облик Отчий…» он выстраивает взаимоотношения с Богом, уподобляя себя апостолу Петру:
О, будь не милостив, но строже,
И дай свой замысел постичь —
Для будущей храмины Божьей
Я — первый праведный кирпич.[12]
А в коротком восьмистишии он представляет поэта как своего рода посредника между небесными и земными обитателями, несущего вести с небес людям:
Чрез струны железные лиры
Я видел при утренних звездах
Как взвеяли ангелов клиры
Крылами и пением воздух,
И я, прижимаясь к железной
Струне у подножия лиры,
Смотрел, преклоненный и слезный,
На воздух, и пенье, и клиры…[13]
В то же время, поэт — «божий человек», едва ли не юродивый, неизбежно подверженный нервным расстройствам, которым Божнев уделил внимание на страницах своей дебютной книги 1925 года «Борьба за несуществованье», чем определенно шокировал рецензентов (см. с. 28, 37, 64, 71—72). В «Непорочном зачатии» соответствующая реакция читателей обеспечивается перебоями ритма, с того момента, как герой поэмы теряет сознание («…Раскинувшиеся над головой…»; «…Но над каждым бледное кольцо…»; «А во мне суровый голос неба…»), вплоть до того, как оно к нему возвращается («И, ее целуя, просветлел… / О, братия, я плачу поневоле…»), но, главное, самим образом беременного протагониста, что не могло не всколыхнуть в памяти стихотворение Давида Бурлюка «Плодоносящие», которое неизменно эпатировало слушателей, как об этом вспоминал Александр Родченко:
«Мне нравится беременный мужчина.
Как он хорош у памятника Пушкина,
Где, укрывшись лицом платка старушкина,
Одетый в серую тужурку,
Ковыряя пальцем штукатурку,
Не знает, мальчик или девочка
Выйдет из злобного семечка.
Очаровательна беременная башня.
Там так много живых солдат,
И вешняя брюхатая пашня,
Из коей листики зеленые уже торчат.
Крик… Свист… Хохот… Возмущение…
Бурлюк, напудренный, с серьгой в одном ухе, торжествен и невозмутим…
Презрительно сложив губы, внимательно и тщательно рассматривает беснующуюся толпу в лорнет.
Это он делает блестяще».[14]
Однако главной фигурой поэмы остается Блок. В поэзии Божнева образ Блока имеет совершенно неординарное значение — он становится равнозначным образу ангела, как это показано в неторопливом, разворачивающемся от метафоры к метафоре с нарастающим suspense повествовании, в его замечательно кинематографическом стихотворении «Как утомленный почтальон…» из того же сборника «Борьба за несуществованье»[15]:
Как утомленный почтальон,
Идущий в тихом переулке,
Как церемонный котильон,
Звенящий в дедовской шкатулке.
Как солнечный пушистый снег,
Ногами загрязненный очень,
Как лошади усталый бег,
Когда ей путь не укорочен.
Как женщина среди детей,
Не захотевшая ребенка,
Как радостнее всех вестей
С любимым волосом гребенка.
Как вымазанное лицо
Немолодого трубочиста,
Как выкрашенное яйцо
Пасхальной краскою лучистой.
Как холодеющий тюфяк
Под неокоченевшим телом,
Как одинокий холостяк
В публичном доме оголтелом.
Как разорвавшийся носок,
Заштопанный неторопливо,
Как юноша, что невысок,
И девушка, что некрасива.
Как проволочные венки
На торопливом катафалке,
Как телефонные звонки
И в черной трубке голос жалкий.
Как улыбающийся врач,
Болеющий неизлечимо,
Как утешение — не плачь,
Когда печаль необлегчима.
Как ангел Александр Блок,
Задумчиво смотрящий с неба,
Как полумертвый голубок,
Мечтающий о крошках хлеба…[16]
Ангел остается, пожалуй, самым постоянным образом в поэтическом воображении Божнева. Расправив крылья, он перелетает из стихотворения в стихотворение ‒ тем самым поэт создает свою собственную ангелологию:
Да, человек так некрасив в белье
И так прекрасен в платье неубогом.
Лишь ангелы в пресветлом ателье
Стыдливые позируют пред Богом.
(«Закройте шкаф… О, бельевой сквозняк…»)[17]
И нас разделит навсегда без боли
Не грозный ангел острием меча,
Но деревянный неширокий столик
И белая на столике свеча…
(«Одни и те же каменного улья…»)[18]
Ужасный час… Двуспальная скамья
О, для неподсудимых… Ночью судной
Все ангелы сидят на белых суднах…
Спокойной ночи вам желаю я.
(«О, темные ночные разговоры…»)[19]
Но скучно жить среди книгохранилищ,
На глобусе гуляю и верчусь…
Я ангелу скажу — одно верни лишь,
Но как сказать, не знаю и учусь.
(«Я улицу покинул Ламартина…»)[20]
А ты… Ты ангел или человек,
Меня спасавший делом и советом…
Я был бы мертв… О, жизнь не для калек…
Я жив и счастлив… О, не чудо ль это…
(«Неблагодарность — самый черный грех…»)[21]
Я дно высокое открыл,
Измерив глубиною мысли —
Похожи очертанья крыл
На ангельские коромысла…
О, за водой, что так скудна, —
Фонтан — для ангелов колодец, —
Высокого касаясь дна,
О, прилетают, не приходят…[22]
Под ним туман зловещий яростного моря,
Ревущие фонтаны безобразных струй,
И, словно голос ангела в кромешном хоре,
Все сладостней звучит волшебный поцелуй…
(«Да, поцелуй, звучавший нежно у фонтана…»)[23]
Оглядываемся назад…
Зачем, зачем мы поглядели..
Двойной и гармоничный гад
Иль ангельские параллели…[24]
И наконец (декабрь 1955 года):
Ангелология Божнева достигнет апогея в его поэме «Русский Ангел» (не сохранилась)[25], а прямой знак равнения с боготворимым поэтом он ставит в начатой в Париже в июне 1946 года, но так и не оконченной поэме «Столик Блока»[26]:
Я здесь уже — но Вас еще не вижу.
Еще я здесь — уже не видя Вас…
А Эйфелева башня стала ниже
Всего того, что возвышает нас.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я видел Вас, игравшего с ребенком
Средь комнаты тех баснословных лет,
Когда ходила ангельская конка,
Не покупая дождику билет.[27]
Ангел Божнева ‒ это не просто αγγελυσ, это Angelus Novus, тот самый, который возникает в IX тезисе трактата Вальтера Беньямина «О понятии истории» (1940). «Есть картина Пауля Клее, которая называется „Angelus Novus“, — пишет Беньямин. — На нем изображен ангел, который выглядит так, как будто он вот-вот отшатнется от того, на что он смотрит. Его глаза широко открыты, его рот раскрыт, а крылья расправлены. Так должен выглядеть ангел истории. Он повернулся лицом к прошлому. Там, где перед нами предстает цепь событий, он видит единственно катастрофу, которая нагромождает руины на руины и бросает их к его ногам. Ангел хотел бы задержаться, разбудить мертвых и собрать воедино то, что было разрушено. Но буря приходит из Рая, она запуталась в его крыльях с такой силой, что Ангел уже не в силах сложить их вместе. Эта буря неумолимо уносит его в будущее, к которому он повернут спиной, пока руины громоздятся перед ним и поднимаются к небу. Так вот то, что мы называем прогрессом, и есть эта буря».
Этот тезис парафразировала Лори Андерсон в диалоге Гензеля и Гретель в композиции «Мечта прежде» («The Dream Before», 1989):
Она говорит: Что такое история?
А он говорит: История — это ангел,
Которого относит в будущее.
Он говорит: История — это куча мусора,
И ангел хочет вернуться и всё исправить,
Починить всё, что было сломано.
Но только из Рая дует штормовой ветер
И ветер относит ангела
Назад в будущее.
И этот ветер, штормовой ветер
Зовется
Про-
гресс. [28]
Так из прошлого возникает будущее, а из «непорочного зачатия» рождается настоящая поэзия.
1. См.: Русская книга (Берлин). 1921. № 3. С. 38.
2. Русская Мысль (София). Кн. X—XII. С. 115.
3. Ливак Леонид, Устинов Андрей. Литературный авангард русского Парижа: История. Хронология. Антология. Документы. М., 2014. С. 160.
4. Там же. С. 163.
5. Там же. С. 164.
6. См., например, о вечерах поэтов «Гатарапака» 22 января, 1 марта, 15 марта, 12 июля и проч. (Там же. С. 174, 178, 188).
7. Кнут Довид. Русский Монпарнас // Последние Новости (Париж). 1927. № 2444, 1 декабря. С. 3.
8. Вырезку этой статьи из газеты сохранил Борис Поплавский.
9. Ливак Леонид, Устинов Андрей. Литературный авангард русского Парижа. С. 164—165.
10. Русская Мысль (София). 1921. Кн. VIII—IX. С. 273, 278.
11. Впервые опубликовано: Сирин. Сб. 3. СПб., 1914. С. LIII—LIV.
12. Божнев Борис. Борьба за несуществованье. Париж, 1925. С. 12.
13. Там же. С. 31.
14. Родченко А. М.: Статьи. Воспоминания. Автобиографические записки. Письма / Сост. В. А. Родченко. М., 1982. С. 53—54.
15. См. инскрипт на дарственном экземпляре книги: «Марине Цветаевой с глубокой благодарностью, особенно за „Стихи к Блоку“ и статью о Пастернаке. Борис Божнев. 28 XII 1927. Париж» (Божнев Борис. Собрание стихотворений в двух томах. Т. I. Под ред. Л. Флейшмана (Modern Russian Literature and Culture. Studies and Texts. Vol. 23). Berkeley, 1987. P. 19).
16. Божнев Борис. Борьба за несуществованье. С. 46—48.
17. Там же. С. 18.
18. Там же. С. 21.
19. Там же. С. 27.
20. Там же. С. 61.
21. Там же. С. 86.
22. Божнев Борис. Фонтан. Восемнадцать стихотворений. Париж, 1927. С. 20.
23. Божнев Борис. Альфы с пеною омеги: двадцать семь стихотворений. Париж, 1936. С. 30.
24. Божнев Борис. Саннодержавие. Четверостишия о Снеге. Париж, 1939. С. 12.
25. Божнев Борис. Собрание стихотворений в двух томах. Т. I. P. 13.
26. См. замечание Л. Флейшмана о божневских рукописных материалах: «Все эти произведения в рукописях не завершены — в них недописаны либо целые фабульные эпизоды, либо строфы, либо отдельные строки. Из всех этих вещей мы выбрали только „полуавтобиографическую“ поэму „Столик Блока“, содержащую любопытные, на наш взгляд, отзывы о литературных предшественниках автора» (Божнев Борис. Собрание стихотворений в двух томах. Т. II. Под ред. Л. Флейшмана (Modern Russian Literature and Culture. Studies and Texts. Vol. 24). Berkeley, 1989. P. 281).
27. Божнев Борис. Собрание стихотворений в двух томах. Т. II. P. 267.
28. Оба перевода выполнены А. Устиновым.