Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2022
* * *
Звук, извлеченный из винила,
обратно поглотил винил,
но тишина не извинила
его и до сих пор звенит.
Планеты крутится пластинка,
с нее скребется смятый смех,
белесоватая простынка
сна всех скрывает ото всех.
И заедает поминутно
раскаявшуюся иглу,
и нету слов, чтоб помянуть нам
свет, ниспадающий во мглу.
Вот так — бесславно, бессловесно —
картонной музыкой шурша,
страдает не по-достоевски
осатаневшая душа,
водою слезной стечь нацелясь
в дня выкисшее молоко,
она утрачивает цельность.
Но не становится легко.
* * *
Ответ лелея грешный
на праведный вопрос,
сын бледный, обогревшись,
выходит на мороз,
вдыхает город серый,
бетонный снег кроша,
и на солому/сено
расписывает шаг.
Лежит на ржавой жести,
не ведая стыда,
размокшая в блаженстве
бескостная вода.
Он пьет ту воду гордо,
его уже взяла
за раненое горло
апрельская зима.
И слышит: там, где плугом
свет вспахивает тьма,
съезжая друг за другом
с далекого холма,
безадресные сани
полозьями скользят.
И голос воскресает.
Но нечего сказать.
* * *
Начинай всегда с нуля
и узнаешь, как трепещет
в каждом овоще — земля
и природа — в каждой вещи.
Но отдав себя внаем
энтропии круглолицей,
не заканчивай нулем,
оставаясь единицей!
* * *
Когда опущен в тесто текста меч,
замес кровавый — участь каравая.
Речь хочет лечь, но вынуждена течь,
придонное приданое скрывая.
Знак немоты — нагрудный, наградной —
вмонтирован в нее, как в снег — морковка.
Как беден нынче ты и наг, родной
гул буквиц… Как убога маркировка…
Да, тишина. С проворностью борзых
ты растерзать молчание готова.
Я сбрасываю сношенный язык
и говорить учусь помимо слова.
Безмолвия приемлю благодать,
как пищу — обезвоженному духу,
пока до звезд округу обглодать
стремится ночь. И дождь творит мокруху.
Завет золы — огню не прекословь.
И ветер из далекого горнила
щекочет заторможенную кровь.
И выдувает из нее чернила.
* * *
Как будто бы взял кто и спер
потребность в покое и воле —
выходит работать сапер
на мнимостей минное поле,
чтоб мирно трудиться, пока
последняя ложь не заврется,
пока не сорвется рука
и что-то в мозгу не взорвется —
такое навроде судьбы,
и вспышкой раскидистой боли
снесет соляные столбы
с периметра мертвого поля.
И он побредет по кривой,
спасительным светом окутан,
на голос, зовущий его —
уже непонятно откуда.