Публикация, подготовка текста и примечания Татьяны Акуловой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2022
Борис Сергеевич Орлов (19 мая 1930 — 12 февраля 2020) — политолог, журналист, историк, доктор исторических наук. После окончания МГИМО работал на радио и в газете «Известия». В 1968 году был специальным корреспондентом в Праге; после отказа давать необъективную, на его взгляд, информацию о вводе советских войск в Чехословакию был уволен из газеты. Работал в Институте конкретных социальных исследований Академии наук СССР и в Институте научной информации по общественным наукам Академии наук (ИНИОН).
С Орловым Виктор Викторович Конецкий (6 июня 1929 — 30 марта 2002) встречался в августе 1995 года в Абрамцево, где Борис Сергеевич имел дом. С писателем Юрием Павловичем Казаковым (8 августа 1927 — 29 ноября 1982) Виктора Конецкого связывала дружба с середины 1950-х годов. Воспоминания Орлова «Под сенью Яснушки» были присланы автором Конецкому в 1988 году. Публикуемые материалы хранятся в архиве В. В. Конецкого.
Б. С. ОРЛОВ — В. В. КОНЕЦКОМУ
Абрамцево. 7. 09. 1988 г.
<…> Давно хотел написать Вам. И вот по какому поводу. Я знал много лет Юру Казакова, он неоднократно заходил ко мне в гости в Абрамцево, мы беседовали, соответственно, выпивали. Был и я у него в гостях. И тоже беседовали, выпивали.
А тут как-то почувствовал я себя плохо и подумал, дай-ка напишу и свои воспоминания о Юре, все какой-то лишний штрих к его портрету будет. Написал. Прочитал. Не понравилось. Как-то сухо получилось. Посему и отложил.
Вообще-то с Юрой общаться было сложно. Как все талантливые писатели, он был зациклен на себе, говорил только о себе, а чаще старался литературных тем не касаться, как бы боясь расплескать ту драгоценную прозу, которая накапливается в его душе. Скажет мимоходом: «С-старик, нннаписал одну вещь. „Во сне ты горько плакал“[1]. В-вроде пполучилось».
Не хватает мне его. И чувство горечи — зачем так рано ушел.
<…> Если захотите встретиться, сходим на его дачу, помянем, пройдем вдоль Яснушки, где деревья отзывались «печальным голым шумом»[2] (умел находить образы, злодей!)
С дружеским приветом Борис Орлов
<1988 г.>
<…> Просьбу Вашу выполнил, сходил к дому Юры. Дом обитаем. Меня встретила Тамара[3]. Она приветлива, рассказала, как отмечали 80-летие Юры. Свекровь[4], которая на дух не принимала Тамару и не допускала к дому, скончалась. Так получилось, что дом был закрыт долгое время, потом позвонили из милиции и сказали, что в дом «произошло проникновение»! У нас не грабят, а «проникают», не воруют, а «недокладывают». Оказывается, много времени в закрытом доме бушевали школьники со всеми вытекающими последствиями.[5] Тамара по листкам собирала остальное. Кстати, издательство «Современник» включило в план двухтомник Юры.[6] Я Тамаре посоветовал потихоньку собирать сборник воспоминаний, благо начало положено (в том числе и Вами).
Погода в Абрамцеве теплая, притихшая. Листья слетели, но лес не шумит «печальным голым шумом», а как-то призадумался. Я прошел берегом Яснушки и мысленно пытался себе представить, как здесь гулял Юра…
Борис Орлов
ПОД СЕНЬЮ ЯСНУШКИ
Я не был уверен, что вправе выносить на суд читателей мои некоторые наблюдения от встреч с Ю. Казаковым. Но после того как в «Неделе» (Г. Елин, «Жалость»[7]), а затем в «Неве» (воспоминания В. Конецкого[8]), в «Нашем современнике» (воспоминания Г. Горышина[9]) появились материалы о нем, я подумал, что начинает создаваться как бы словесный портрет Ю. Казакова. А раз так, то и мои записки могут послужить в качестве еще одного мазка к этому портрету, на мой взгляд, непростому и неоднозначному.
Кажется, Ходасевич сказал, что талантливого человека надо научиться любить не только вопреки его слабостям, но и за эти самые слабости.[10] Я эту науку до конца не одолел. И к Юре у меня сложное отношение. Принимал почти всё, что он написал, и очень многое не принимал в нем самом.
Но по порядку. По целому ряду обстоятельств в конце шестидесятых годов я поселился в Глебово, деревушке, расположившейся со своей дюжиной домов в стороне от оврага, по дну которого течет речка Яснушка. По ту сторону оврага в темных еловых лесах расположились дачи Академпоселка (одну их этих дач и купил Ю. Казаков). Там, где Яснушка выбегает из оврага, на пригорке в обрамлении берез и рябин стоит дом с деревянными колоннами и большой верандой. Здесь жил писатель, поэт, художник Дмитрий Голубков[11]. Получилось так, что в одной из прогулок я познакомился с Димой. А тот в свою очередь много лет был знаком с Казаковым. Так я «вышел» на Юру. Через год мне удалось приобрести деревянный домик возле станции «55-й километр». Уезжая из Москвы либо возвращаясь, Юра часто заходил ко мне. Потом я стал бывать у него. И так продолжалось почти десять лет. Последние два-три года мы встречались всё реже и реже. И вот запоздалый некролог в «Литературке» — Юра умер, и даже нет возможности проводить его на кладбище. Быстренько похоронили.
Такова краткая внешняя канва нашего знакомства. А теперь подробнее.
В конце 50-х годов, как и многие в то время, заболел Севером. Съездил в Карелию, на Соловки, в Каргополь, на Валаам. И с тех пор и по сей день я каждый год выбираюсь на Север. Не на тот Север, про который писал Юра, — в нем нет ненецких чумов, собачьих упряжек, рыбачьих шхун и охоты на зверя. Мой Север поближе. С двумя-тремя приятелями мы едем, как правило, до какой-нибудь станции на железной дороге, ведущей в Архангельск, потом добираемся на автобусе или попутной машине до самого дальнего от железной дороги поселка или деревни, там, где кончаются дороги, пробираемся — от озера к озеру — в сторону Онежского озера, перелетаем или переплываем его, смотря по обстоятельствам, и, побродив пару дней по уютному Петрозаводску, возвращаемся в Москву. Один из моих приятелей, домосед по натуре, до сих пор толком не уразумеет, чего ради я езжу «кормить комаров на архангельских болотах». Но как это объяснишь? Лесное озеро. Отблески костра на воде. Молчание белой ночи. Тревожные крики журавлей на заре. Тайна бытия, к разгадке которой можно лишь приближаться. И когда мне попались первые рассказы Юры, я почувствовал, он ближе всех приблизился к этой тайне. А раз так, то он мой собрат, единомышленник.
В то время я работал на радио, и поделился впечатлениями со своей хорошей знакомой — тоже журналисткой. Зная, что по роду занятий она постоянно бывает в литературных кругах, я спросил, не может ли она мне устроить встречу с Казаковым.
Знакомая засомневалась:
— Имей в виду, он очень сложный человек.
Потом закрутила суетливая журналистская жизнь. Из радио перебрался в газету. Потом подался в науку. Переменились обстоятельства личной жизни. Поселился в деревушке Глебово. Познакомился с соседями. И вот как распоряжается судьба: человек, с которым мне так хотелось познакомиться в свое время, захаживает в гости к Диме, и нет никакой проблемы увидеть его, поговорить с ним.
Я не помню, как и при каких обстоятельствах мы познакомились с ним <…>. Но хорошо помню — ощущение чисто скульптурное. Этот человек мощно вылеплен. Лоб, череп, глаза хирурга в роговой оправе очков, шея борца, крупное тело в просторно облегающем плаще и сильные ноги в резиновых сапогах.
Через некоторое время, как уже сказано, мне удалось купить домик у станции «55-й километр». Точнее, это был бревенчатый сруб под крышей, «без начинки». Класть печку и камин, строить перегородки и превращать чердаки в жилую мансарду пришлось мне. Освоил профессию плотника и стал приводить дом в порядок. Все это происходило на глазах у Юры, и он, видать, «проникся». Свидетельство тому — подаренная им книга «Северный дневник», которую он преподнес, зайдя на Пасху в слегка поддатом состоянии.
Вот запись на обложке:
«Боре Орлову с добрососедским приветом и завистью к его дому.
Ю. Казаков
Абрамцево. 19 апр<еля> <19>74. Страстная суббота.
Христос воскрес!»
Юра внимательно следил за строительством. Поднимался по крутой лестнице на чердак, где я устроил верстак, и выходил на деревянный балкончик, осторожно пробуя ногой дощатый пол, не провалится ли, открывал дверцу шкафчика, который я пристроил к трубе: «Здесь хорошо ж-женщин прятать».
Подыгрывая ему, я возражал, зачем женщин прятать, лучше на них любоваться.
— Когда их много, надо прятать, — отвечал Юра.
Потом мы спускались вниз, садились на открытую веранду, смотрели на ели, зеленой стеной обступившие участок, в таком положении я пару раз его фотографировал, и Юра не дергался, словно понимая, что это делается для истории.
У самого Юры был не дом, а домина. Купленная у какого-то академика дача была построена с размахом. Многочисленные комнаты с высокими потолками, крытые веранды с двух сторон, просторная кухня, на участке еще один домик.
За домом — еловый лес, через него тропа ведет вниз — к прозрачной Яснушке, вспоенной холодными ключами.
К Яснушке у Юры было особое отношение. Само название нравилось ему. На рассказе «Свечечка», опубликованном в журнале «Наш современник»[12], он написал:
«Борису Орлову на память об Яснушке, под сенью которой мы живем.
Ю. Казаков
Август 1974».
Но Яснушка Яснушкой, а дом у Юры был неуютный, необжитой. Конечно, поддерживать в хорошем состоянии такой дом — дело непростое, это я по себе знаю. Все время надо что-то подстраивать, подправлять, подкрашивать. На это нужны и деньги, и материалы, и хорошие мастера, да и просто время. Но не это я имею в виду в первую очередь. Для Юры дом — это очаг, это мир в себе, это гавань, откуда можешь отправляться в дальние края и знать, что тебя ждут. Это место, где тепло очага и тепло женских рук создают ту самую атмосферу, которая побуждает творческого человека «тянуться к перу». Понимаю, что затрагиваю весьма деликатную тему и не хочу бросать на кого-либо тень. Просто, заходя к Юре, я всегда чувствовал, что в этом доме царит напряженность.[13]
Не принимал я этот дом вот еще по какой причине. Дело в том, что Юра почему-то решил, что я хорошо знаю домостроительное дело. И посему каждый раз, встречаясь со мной, он делился главным образом своими строительными проблемами: кто-то не подвез материал, кто-то его обжулил, кто-то не пришел. Не белые ночи, не паруса шхун и не тетеревиные тока были предметами наших бесед, особенно вначале, а песок, цемент, гравий, сороковки и пятидесятки (доски). Меня, честно говоря, это стало раздражать, но виду я не показывал. Я понимал, что Юра был зациклен на себе и, не видя во мне литератора, ограничивался бытовыми разговорами. Юра знал, что я занимаюсь социал-демократией, изучаю конкурирующие с ней на Западе концепции, и я мог бы охотно поделиться с ним, в каком направлении работает западная мысль в ее различных идейно-политических вариантах. Он уходил от этих тем. И вообще политика в чистом виде его не интересовала, во всяком случае при мне он пространно на эти темы не высказывался. Помню, однажды вечером в середине марта я возвращался на дачу, в темноте вытащил из почтового ящика корреспонденцию, в том числе какой-то журнал. Войдя в дом, я увидел, что это журнал «Проблемы мира и социализма», и на его обложке прочитал написанное черной шариковой ручкой:
«Милый Боря!
Был у тебя, но, кроме проблем мира и социализма, никого не застал. А была у меня бутылка, и я ее намеревался раздавить с тобой во имя этих двух величин.
Скоро отбываю в Ар<хангель>ск.
Будь здоров!
Заходи!
Ю. Казаков
14. II. 73».
В такой вот импровизированной форме Юра выразил свое отношение к «двум величинам» — миру и социализму. Вообще, весной 1973 года мы особенно часто общались. Известно ли, что Юра рисовал? Когда я обживал свой дом, то завел обычай: впервые входящего в этот дом я просил изобразить на бумаге что-нибудь — любой сюжет, в любой манере. И вот, показывая уже накопившиеся рисунки, я сказал Юре: «Что-то твоего рисунка я не вижу». Неожиданно Юра согласился и синим карандашом нарисовал… Ну что мог Юра нарисовать? Это было озеро. По нему плыла лодка. На берегу рыбачья избушка. Из трубы вился дымок. На кольях сушились рыбачьи сети. Поодаль росла елочка. А на берегу стоял человечек и, раскинув руки, смотрел в сторону приближающейся лодки. И над рисунком надпись:
«Боря Орлов встречает с рыбной ловли Ю. Казакова. 19 апр<еля> 1973».
Да, мы могли бы вместе порыбачить. Но у него были свои дела, у меня — свои. Словом, не довелось мне встречать Юру на берегу северного озера.
Конечно, о литературных делах мы с Юрой тоже говорили. Более того, однажды Юра даже начал мне читать фрагменты из его путешествия по Польше. Это было в его доме. Помню, я принес, кажется, дюжину пива, воблу, мы это дело быстро прикончили, и Юра вытащил откуда-то машинописные страницы. Это был пересказ того, как они ехали, что видели вокруг. И мне это показалось скучным. Я даже украдкой зевнул (может быть, пиво подействовало). Но Юра моментально усек это и, прочитав еще пару страниц, сказал: «А продолжение в следующий раз». Корю себя сейчас за свою невнимательность. Но так было.
А вообще-то Юра не любил говорить о своих литературных замыслах (он охотнее рассуждал о том, как его обдирают посреднические организации, получая валюту за его рассказы, изданные в очередной загранице, и выдавая ему на руки лишь малую толику сего). Мне казалось порой, что разговорами о стройматериалах он как бы защищал себя от навязчивых вопросов, что, мол, он сейчас пишет, «над чем работает». Юра носил в себе нарождающийся рассказ как музыкальное произведение. Ему очень важно было найти камертонную фразу, и уж она-то позволяла ему раскрыть звучание всего рассказа. Он произносил вслух эту фразу и потом прислушивался к самому себе: идет дальше или нет. «Во сне ты горько плакал»…
Мало кто знает, что у этого массивного, сурового на вид человека обнажены нервы и что чувство обиды жило в нем почти постоянно. Помню, из того же почтового ящика я как-то вытащил очередной номер «Нового мира», обнаружил там рецензию на Юрин «Северный дневник»[14], быстро прочитал ее. А через пару часов зашел Юра. Я ему протянул «Новый мир» и сказал, что там рецензия на него. Юра заколебался: «А что? Д-долбают?» — «Да нет, хвалят», — успокоил я.[15] И мне показалось, что Юра облегченно вздохнул.
В другой раз Юра зашел с каким-то из своих знакомых, я уже прочитал его «Свечечку», и на его вопрос, как мне показался этот рассказ, ответил: «Вот когда будут создавать антологию русской прозы — от истоков до наших дней — туда он, по моему мнению, попадет». Юра как бы зажмурился, ему было приятно услышать это.
Приближалось Юрино пятидесятилетие. Я встретил его как-то по дороге на станцию, разговорились и о предстоящем юбилее. «Как ты думаешь, какой мне орден дадут?» — спросил он. «По-моему, Трудового Красного Знамени, — сказал я. — Трудовой, это хорошо. Кстати, и у Паустовского, и у Твардовского — трудовые». Кажется, Юра не получил ни трудового, ни какого. А тогда я подумал: Бог наградил тебя таким великим даром творить слово, а тебе еще какие-то ордена нужны.
Потом пошла какая-то черная полоса в жизни Юры, внешне хмельная. Алкоголь быстро действовал на Юру, что-то менял в нем, притом в худшую сторону. Знаю лишь одно исключение — рисунок Димы Голубкова. Он изобразил Юру в «поддатом» состоянии. Юра, наклонив голову, дремлет, крупным планом изображен его лоб, и угадывается, что в этой храмине мысли многое запрятано.
Были светлые паузы. Однажды мы встретили Юру в Абрамцево возле памятника Ленину. Подтянутый, в модном костюме, с модным чемоданом, Юра прошел мимо и кивнул нам, давая понять, что ему некогда и что его ждут значительные дела. Мы поглядели ему вслед и порадовались: в хорошей форме!
А одно из самых последних впечатлений — по пустынной дороге от станции бредет Юра с традиционным рюкзаком, боковой карман пальто оттопыривается. Юра оглядывается — не видит ли его кто-либо, достает из кармана бутылку какой-то бормотухи и тут же «из горла» делает несколько глотков, засовывает бутылку в пальто и бредет в сторону своей дачи. Хотел было его окликнуть, но раздумал: в таком смурном состоянии человека тревожить не стоит.
Мы никогда не узнаем, почему было плохо Юре Казакову. Как не узнаем и о том, почему решил добровольно уйти из жизни его сосед и приятель по Абрамцево Дима Голубков — полный антипод Юре в смысле потребления алкоголя. О самом-самом не доверяют даже дневникам.[16]
Можно делать предположения. Заел быт. Не было поддержки в семье. Не понимало окружение. Убивало равнодушием и невниманием. Каждый из этих моментов применительно к судьбе человеческой может играть свою роль. Но будем помнить и о том, что каждый человек — это тайна, даже в наши дни, когда его всё больше пытаются рассматривать как фактор, как одно из слагаемых. И тайна тем более глубока, чем значительнее творческое начало в человеке. Мы уже 150 лет пытаемся разгадать тайну Пушкина, написали столько книг и статей о нем, что ими можно было бы выстлать путь от его дома на Мойке до той роковой поляны на Черной речке. Но можем ли мы сказать, что он сегодня нам ясен до конца? А Наталия Николаевна? «Жонка» его любимая? И Юра тоже ушел из жизни со своей тайной, к отгадке которой мы будем приближаться, но и только. Эти беглые воспоминания о Юре тоже весьма субъективны и могут лишь относительно рассматриваться как один из штрихов к его портрету. Впрочем, главный портрет написан им самим в своих работах.
Моя самая любимая вещь у Юры — рассказ «Какие же мы посторонние?»[17]. Я все допытывался у него, при каких обстоятельствах он написан. Юра вспоминал: «Она обижается на нас, мол, какие же посторонние. Мы ей втолковываем — это мы посторонние, а не вы». В том и великий дар у Юры, что он разглядел за этой полукомической-полутрагической ситуацией вселенский сюжет, которым с самого начала корчится и пытается выразить русская литература: все мы человеки!
В середине сентября 1986 года мне в руки попал журнал «Нева» с «Перепиской»[18] В. Конецкого. Я прочитал, нахлынули воспоминания, и захотелось сходить еще раз к Юре. Я пошел дальней дорогой — через речку Ворю, поднялся на пригорок, где стоит Абрамцевская церковь, лугами наискосок прошел к академическому поселку, по пустынной улице дошел до Юриного дома, остановился. Калитка по-прежнему была схвачена проволокой, но ставни окон были открыты, и у домика-гаража цвели георгины и гладиолусы. Кто-то жил, но людей не было видно. Окликнуть я постеснялся. Постоял и по той самой тропе, по которой Юра с сыном Алешкой шел к Яснушке (что потом описал в рассказе «Свечечка»), стал спускаться вниз.
Юрин участок кто-то привел в порядок. На месте полусгнивших стоек забора ставились железные столбы, натягивалась прочная сетка. Чувствовался уже иной хозяйский почерк.
От участка тропа поворачивает влево и, прячась под сумрачными елями, постепенно выходит к березняку. Может быть, при взгляде на эти березы в серый осенний день у Юры родился образ, поразивший меня. Юра писал в «Свечечке», что лес вокруг дома «начинал шуметь печальным голым шумом». Может быть шум печальным? А тем более голым? У Юры может.
Вспомнил, как я однажды зашел к Юре, не застал его дома и оставил записку:
Привет, абрамцевский мудрец!
Анахорет, молчун, отшельник.
К тебе зашел я в понедельник,
Но заперт был твой дом-дворец.
У тех же тихих родников
Всё тот же голый шум над лесом,
И только Юрий Казаков
Куда-то скрылся, как повеса.
Юра уже скрылся навсегда. И, вглядываясь в его тень, мы можем только продолжать думать о том, что` это был за человек и что` унес с собой. Поистине — что имеем, не храним, потерявши, плачем.
Февраль 1987 г.
1. Рассказ (1977).
2. Цитата из рассказа «Свечечка» (1973), рожденного из наблюдений писателя за сыном Алешей. Алексей Юрьевич Казаков (род. в 1967 г.) служит звонарем в одном из московских храмов; пишет рассказы, публикуется в журналах; в 2022 передал значительную часть архива родителей (около 700 документов) на постоянное хранение в РГАЛИ.
3. Жена писателя Тамара Михайловна Судник (17 января 1939 — 5 марта 2021) — лингвист, специалист в области балто-славянских исследований, кандидат филологических наук; редактор. Работала в Институте славяноведения РАН, в издательстве Свято-Троицкой Сергиевой лавры.
4. Мать писателя Устинья Андреевна Казакова (1900—1984) и его отец Павел Гаврилович Казаков (1901—1974) — из крестьян Смоленской губернии. Мать получила специальность медицинской сестры, отец владел многими рабочими профессиями.
5. В 2007 дом сожгли злоумышленники. Сейчас на его месте волею Т. М. Судник построен деревянный храм св. Георгия Победоносца.
6. В 1989 в издательстве «Современник» вышла книга Ю. Казакова «Две ночи. Проза. Заметки. Наброски» (составители Т. М. Судник и И. С. Кузьмичев); в 2008—2011 в издательстве «Русскiй мiръ» опубликовано первое собрание сочинений Ю. Казакова в трех томах (подготовлено Т. М. Судник).
7. Г. Жалость: Рассказ // Неделя. 1986. 11—17 августа (№ 33).
8. Конецкий В. Опять название не придумывается // Нева. 1986. № 4.
9. Горышин Г. Сначала было слово // Наш современник. 1986. № 12.
10. Ходасевич В. Андрей Белый // Ходасевич В. Колеблемый треножник: Избранное. М., 1991. С 296.
11. Дмитрий Николаевич Голубков (19 мая 1930 — 4 ноября 1972) — прозаик, поэт, редактор, художник. Автор шести книг стихов и восьми сборников прозы; его перу принадлежат романы «Милёля», «Недуг бытия. Хроника дней Евгения Баратынского», «Восторги». В состоянии душевной депрессии застрелился из ружья на даче в Абрамцево (патроны одолжил у Казакова). Трагическая смерть Голубкова легла в канву рассказа Казакова «Во сне ты горько плакал» (1977).
12. Наш современник. 1974. № 6.
13.В 1999 на Свердловской киностудии создан биографический фильм о Юрии Казакове «Послушай, не идет ли дождь…» (режиссер Аркадий Кордон, музыка Исаака Шварца); в нем отражена сложность взаимоотношений писателя с родными людьми в последний год его жизни.
14. Клепикова Е. Север сокровенный // Новый мир. 1974. № 7. «Северный дневник», начатый в 1960, был издан в полном объеме отдельной книгой в 1973.
15. Из рецензии Елены Клепиковой: «Впечатление от этой книги сильное. Автор „нежных дымчатых рассказов“, получив в документальном материале свободу „делового“ взгляда на мир, проникает в суть — от пейзажных до социальных — явлений, нащупывая в них определяющие признаки.
Этот прозаик имеет право на декларацию о мужестве писателя, вошедшую в „Северный дневник“ и звучащую как полновесный итог всей его книги».
16. Образ Ю. П. Казакова отчасти запечатлен в дневниках Д. Н. Голубкова, опубликованных в его «изборнике» «Это было совсем не в Италии…» (М., 2013) дочерью писателя М. Д. Голубковой: «Был Казаков; о рецензии — ни гугу: у него правило — никого не хулить, но и не хвалить и не поздравлять» (май 1970); «Вчера же был Казаков — виноватый, смущенный. Все, что думаю о нем, сказал ему — что душа скупая и пустая, полная лишь себялюбием и тщеславием, что настоящее его скверно, а будущее прямо зловеще, если не соберет опрятно, веничком, уцелевшие в душе крохи; что не добр, а благодушен, а пора бы порадеть о душе… Слушал задумчиво и растерянно. Извинялся тем, что Тамара отговорила писать рецензию обо мне (вероятно, о романе «Недуг бытия». — Т. А.): мол, протянешь с полгода, измучишь Митю и т. д.» (сентябрь 1972).
17. Из сборника «Осень в дубовых лесах» (М., 1969).
18. «Опять название не придумывается».