Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2022
Борис Рогинский. Голос: Две петербургские повести.
Jaromir Hladik press, 2022
Если прочитать аннотацию к этой маленькой книжке, не сразу взглянув на фамилию автора, может показаться, что перед нами — обычное массовое чтиво, издатель которого тщится привлечь внимание широкой и не слишком взыскательной аудитории забойной историей о том, как человека по кличке Паштет «угораздило влюбиться» в голос «Яндекс-навигатора», и о том, как этот голос спасает героя «от ментов и самого себя». Не только слово «мент», но сам стиль этой визитки способен сразу оттолкнуть рафинированного читателя. Однако аскетичный вид обложки, имена героев древнегреческой мифологии, которыми пересыпан текст аннотации, а главное — фамилия автора развеют все сомнения: взять эту книжку в руки приличному человеку не стыдно.
Составляют ее две небольшие вещи, связанные сюжетом и главным персонажем. «Две петербургские повести» — этот подзаголовок отсылает нас к Гоголю, что вполне обоснованно: повести Рогинского тоже вышли прямиком из «Шинели» и иже с нею, вынеся оттуда сострадательное внимание к судьбе «маленького человека», а еще — гоголевский абсурдизм, фантастику, мотив помешательства. И конечно, элемент сатиры, ведь Паштет при всей искривленности своего мировосприятия все-таки — «типичный представитель» современного общества, снабженного дарами научно-технического прогресса, но не избавившегося от психологических проблем, преследовавших мелкого петербургского обывателя еще в николаевские шинельные времена. Плоды цифровизации лишь углубили пропасть межличностного отчуждения, усилили ощущение экзистенциального одиночества. И если современник Гоголя спасался в автоматизме традиционной религии, то нынешнему, ни во что не верящему маленькому человеку остается лишь с головой уйти в виртуал. Или — заново изобретать велосипед веры, открывая для себя мир иррационального, по-детски впадая в первобытный анимизм, видя в окружающем хаосе жизни осмысленную упорядоченность, полную тайных знаков.
Никакой, впрочем, гоголевской выразительности в текстах «Голоса» мы не обнаруживаем. Стилистически эта проза довольно проста. Наверное, именно такой она и должна быть, если следовать принципу единства формы и содержания. Ведь перед нами — заурядное сознание заурядного человека, то ли сошедшего с ума, то ли действительно слышащего в голосе навигатора что-то человеческое, или, точнее, сверхчеловеческое. Иногда, впрочем, в поток сознания героя-простеца вдруг вливается блоковская строчка или целая строфа из Льва Васильева (о связи поэтики которого с поэтикой Блока Рогинский-филолог, кстати, писал в одной из своих статей).
И Гоголь, и Блок, и Васильев — явления петербургско-ленинградские — такие же, как словно нарочно употребляемое автором слово «поребрик». Все это, а еще активно вовлекаемая в действие городская топонимика обеспечивает эффект присутствия Петербурга — не только «самого умышленного», но и самого болезненно-раздвоенного, самого призракообразного города России. История Паштета могла произойти в любом другом городе, но именно в этих литературно-географических координатах она обретает особое звучание. Именно здесь более всего органична ситуация двоемирия — правда, скорее шизофренического, нежели романтического.
Во второй части книги, в повести «Звездчатка», действие уплотняется, закручивается подобно часовой пружине: фантомы Паштетова сознания оборачиваются жутковатой реальностью. Герой собирается отремонтировать отцовские часы (пародийная отсылка к истории с часами из фильма «Криминальное чтиво»?) и в лице часовщика сталкивается с двойником гофмановского профессора Спаланцани, создателя механической девушки-куклы. Оживший манекен — сюжет вполне петербургский. Как тут не вспомнить гриновский «Серый автомобиль» и его сугубо петербургское экранное воплощение («Господин Оформитель» Олега Тепцова). Впрочем, в целом «Звездчатка» напоминает скорее опыты москвича Виктора Пелевина — без пелевинского, однако, ерничанья.
К достоинствам этой прозы можно отнести ее сюжетную увлекательность — в том смысле, что автор заставляет читателя ждать, что будет дальше. А дальше, надо полагать, будут новые «петербургские повести», которые рано или поздно могут сложиться в роман. Во всяком случае финал у «Голоса» открытый, дальнейшая судьба героев туманна, бросать их на полпути со стороны автора было бы весьма безответственно.