Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2022
В 1770 году Афанасию Ивановичу Бунину, вельможному владельцу нескольких поместий, знакомый его, полковник Муфель, «отдал на воспитание» турчанку Сальху 16 лет, плененную в Бендерах. Девушку поселили в отдельном домике. Свою связь с пленной красавицей Афанасий Иванович не сильно скрывал, а когда у нее родился сын, попросил своего соседа-приживала Андрея Жуковского крестить его и дать ему свое имя в отчество. Так 29 января 1783 года в селе Мишенском Белёвского уезда Тульской губернии явился на свет Василий Андреевич Жуковский.
Незаконнорожденный не мог стать дворянином, членом дворянской семьи, не выслужив офицерского чина. Высокопоставленные зятья Бунина составили формуляр о военной службе юного Василия, его прошение об отставке в младшем офицерском чине. На этом основании Тульское дворянское собрание постановило внести Василия Жуковского в дворянскую родословную книгу Тульской губернии.[1] Когда через три года Афанасий Иванович умер, его жена Мария Григорьевна приняла 3-летнего ребенка как своего сына.
В 1797 году мальчик был помещен в Московский благородный пансион, окончив его, попадает на службу в заштатную Соляную контору. Он много читает, кажется, нет ни одной достойной книги на французском и немецком, даже на английском, которая бы прошла мимо него. «Оселок всякого произведения есть его действие на душу: когда оно возвышает душу и располагает ее к новому прекрасному, то оно превосходно, — записывает он в своих заметках. — Поэт пишет не по должности, а по вдохновению».[2]
Его влечет к творчеству. Начинает с переводов, точнее с переложений — «переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах — соперник»[3], — создает баллады и элегии со своей просодией, именами, местом действия, своими образами. Его волнуют не картины природы, а чувства, ими вызываемые. В 1807 году 24-летний Жуковский — редактор журнала «Вестник Европы», в нем он помещает свои переводы, сказки, стихи.
В 1805 году Жуковский стал собственником дома в Белёве, подаренного ему сводной сестрой Авдотьей Алымовой. В 1808 году продал его за сто рублей (!) другой сводной сестре, Екатерине Афанасьевне Протасовой, молодой вдове с двумя дочерьми Машей и Сашей. «При сей купчей из дворян бывшей адьютант, а ныне титулярный советник Василий Андреев сын Жуковский <…> руку приложил».[4]
По просьбе матери Василий Андреевич дает уроки ее девочкам.
Тут обнаруживаются задатки педагогического таланта Жуковского, который позже раскрылся со всей глубиной и силой. По предварительно составленному плану он занимался со своими ученицами литературой, историей, географией, языками, рисованием. Его уроки были необыкновенно интересны для девочек 11 и 12 лет. И главное — его лицо, его речь выражали доброту его натуры, она захватывала сестер; они его обожали, называли его Базиль, говорили ему «ты». Он был их педагогом и другом.
Приемная мать Мария Григорьевна купила для него небольшое имение Холх с 17 крепостными; это укрепляло его дворянский статус.
В августе 1812 года Жуковский вступает в Московское ополчение поручиком. В Бородинском сражении ополченцы стояли в резерве, однако понесли урон убитыми и ранеными. Вместе с отступающей армией Жуковский проделал путь до Тарутино, в октябре пишет оду «Певец во стане русских воинов» — хвалебную песнь русским ратникам. Ода разошлась по армии, захватывала, воодушевляла, автор получил массу восторженных отзывов. Поэт причислен к штабу Кутузова, слог его реляций очень понравился фельдмаршалу. В декабре — январе оду издали в Москве и Петербурге; она стала лучшим стихотворным памятником русской славы 1812 года.
С войны Жуковский вышел с чином штабс-капитана и орденом Св. Анны 2-й степени и вернулся в Белёв.
В Петербург он приехал 4 мая 1815 года и поселился у Александра Тургенева, с которым вместе учился в Благородном пансионе. В тот же вечер все известные петербургские литераторы спешат к Тургеневу, чтобы встретиться с Жуковским. Среди них молодой, богатый, вхожий в придворный круг знаток античности Сергей Уваров. Уваров отрекомендовал Жуковского вдовствующей императрице Марии Федоровне, и в сентябре поэт получил приглашение представиться ей. 4 сентября он приехал в Павловск, в Большой дворец — резиденцию Марии Федоровны. «В первый день, — сообщает Жуковский своей сводной племяннице Авдотье Петровне Елагиной, — было чтение моих баллад <…> в приватном обществе, состоявшем из великих княгинь, двух или трех дам, Нелединского (поэта. — Ю. З.) Вилламова (секретаря императрицы. — Ю. З.) и меня…»[5] «На следующем чтении, которое происходило уже в большем кругу», Жуковский читал «Певца во стане русских воинов», Нелединский — две баллады и «Оду Александру I», написанную в январе 1813 года, после изгнания Наполеона из России. Патриотические стихи, исполненные искреннего чувства, оказали заметное действие на императрицу и ее семью. Жуковский получает приглашение стать чтецом Марии Федоровны.
Слава его упрочилась. Александр Тургенев решил добиться официального признания его заслуг. Через посредство влиятельного министра Тургенев преподносит Александру I «Собрание стихотворений Жуковского» в двух томах с письмом, рисующим Жуковского как национального поэта, творца прекрасной и патриотической поэзии. Жуковскому назначается пожизненная пенсия. 6 января 1816 года Тургенев прочел на заседании «Арзамаса» царский рескрипт: «Господину министру финансов. Взирая со вниманием на труды <…> известного писателя, штабс-капитана Василия Жуковского, обогатившего нашу словесность отличными произведениями, из коих многие посвящены славе российского оружия, повелеваю, как в ознаменование моего к нему благоволения, так и для доставления нужной при его занятиях независимости состояния, производить ему в пенсион по четыре тысячи рублей в год из сумм государственного казначейства. Александр».[6]
Случайная встреча в апреле 1817 года кардинально изменяет судьбу Жуковского. Знакомый его, Г. А. Глинка, просит Жуковского принять вместо него должность учителя русского языка при Александре Федоровне, прусской принцессе Фредерике Луизе Шарлотте, супруге великого князя Николая. Жалованье пять тысяч рублей в год с квартирой в Аничковом дворце. «Занятие: один час каждый день. Остальное время свободное. <…> Обязанность моя соединена с совершенною независимостью — это главное! <…> Это не работа наемника, а занятие благородное. <…> …здесь много пищи для энтузиазма…» — сообщает друзьям Жуковский.[7]
Однако назначение состоялось нескоро, вокруг него плелась интрига. Шишков, председатель общества «Беседа любителей русского слова», литературный противник Жуковского, всячески вредил ему. В конце концов назначение состоялось, тут можно предположить воздействие Марии Федоровны: «порфироносная вдова», обладая в царской семье большим влиянием, благоволила Жуковскому.
Василий Андреевич отнесся к новым обязанностям чрезвычайно серьезно. Со времени обучения сестер Протасовых он почувствовал, что преподавание — его истинная стезя, кроме творчества, разумеется. В дневнике он записывает: «Я надеюсь со временем сделать уроки свои весьма интересными. Они будут не только со стороны языка ей (Александре Федоровне. — Ю. З.) полезны, но дадут пищу размышлению и подействуют благодетельным образом на сердце».[8]
Он составляет подробный план занятий и даже разрабатывает учебник русской грамматики для новой великой княгини: упражнения по склонению и спряжению, по согласованию и управлению. Создает словник — отдельные слова или короткие фразы для разговора с дворянами, священниками, купцами. Ведет курсы русской литературы и «Истории государства Российского» по Карамзину.
Редкие занятия — один час в день — продолжались до 1826 года. Учитель и ученица остались недовольны друг другом. Систематические уроки Александре Федоровне были ни к чему: ее совершенно поглотили семейная жизнь, представительские функции и светские развлечения. Но Жуковскому удалось привить воспитаннице любовь к русскому языку и литературе.
Мария Федоровна добавила ему работы: учить русскому языку Фредерику Марию, невесту великого князя Михаила, будущую Елену Павловну, общественную деятельницу эпохи Великих реформ.
Важная должность — место наставника 6-летнего Александра, сына великого князя Николая, — предложена Жуковскому в июле 1825 года. Выдвинул его на этот пост Карамзин, ему царская семья полностью доверяла.
Дельвиг — Пушкину: «Жуковский, я думаю, погиб невозвратно для поэзии. Он учит великого князя Александра Николаевича русской грамоте и <…> все время посвящает на сочинение азбуки. Для каждой буквы рисует фигурку, а для складов картинки. Как обвинять его! Он исполнен великой идеи: образовать, может быть, царя. Польза и слава народа русского утешает несказанно сердце его».[9]
Новая роль потребовала от Жуковского совершенно другого подхода к обучению. Свои первоначальные идеи он изложил в письме к своей бывшей ученице Александре Федоровне в ноябре 1825 года; мать маленького Александра воспринимала обращения Жуковского живо и заинтересованно, общение с нею сложилось для Жуковского несравненно легче и проще, чем с ее мужем.
«Я позволю себе представить Вашему Высочеству <…> некоторые общие мысли о ходе обучения, которое мы могли бы избрать для нашего дорогого дитя. <…> …в воспитании и обучении есть три основных срока, которые нужно с ясностью различать и отделять четкими границами: Ребенок — мужчина — государь. <…> Нужно относиться к нему, как к ребенку, в детстве, чтобы он мог стать однажды мужчиной <…>. Мужчина должен учиться и быть деятельным. Государь должен иметь великие замыслы, прекрасный идеал, <…> естественный результат всего, что предшествовало. Такова, в нескольких словах, общая характеристика, которой нужно придерживаться в подготовительном обучении, основные его принципы. <…> …пытаться обнять все, но в малой форме; <…> не затуманивать голову тем, <…> что составляет лишь частности; <…> медленно продвигаться от знакомого к незнакомому и оставлять позади лишь то, что уяснено, одним словом, лучше меньше, но хорошо усвоенное, чем много, но плохо усвоенное; ничего ради блеска, все ради прочности».[10]
14 декабря Жуковский прибыл в Зимний дворец, принял присягу новому императору, виделся с ним и императрицей и весь день неотступно находился при 7-летнем великом князе. Николай поступок поэта оценил, и это еще более упрочило положение Жуковского как воспитателя, а в дальнейшем ходатая по делам друзей и даже вовсе незнакомых людей.
Человек без должности при дворе? Император не может терпеть беспорядка, и Жуковскому велено «состоять по министерству духовных дел и народного просвещения» с чином коллежского асессора.
Но в придворной среде он был чужим. Абсолютно нечестолюбивый, не заинтересованный в придворной карьере, он сторонился светского общества. Вяземский уверял, что однажды, в день Светлого Воскресения, когда дворцовому кругу раздаются чины, ленты и прочие награды и все поздравляют друг друга, некий поздравитель обратился к Жуковскому: «Нельзя ли поздравить и ваше превосходительство?» — «Как же, — отвечает В. А., — и очень!» — «А с чем именно, позвольте спросить?» — «Да со днем Святой Пасхи».[11]
Теперь Жуковскому из общих идей, представленных императрице, предстоит подготовить всеобъемлющий план занятий; он погружается в работу с присущей ему добросовестностью и методичностью, которая у отдаленно знавших его людей даже вызывала представление о его полунемецком происхождении.
Работая над планом занятий, Жуковский устал. Он почувствовал, что следует отдохнуть и полечиться, здоровье его вообще не отличалось крепостью. Он просит отпуск и в начале 1826 года уезжает на немецкие курорты, в Италию, в Швейцарию, в Париж, читает сочинения Песталоцци и Руссо о детском воспитании, обдумывает планы и формы будущих занятий с царственным учеником и надолго останавливается в Дрездене, где завершает разработку «Плана учения…». В октябре 1827 года возвращается в Россию, царь поселяет его в просторной квартире в Шепелевском дворце, части Зимнего дворца. Там Жуковский прожил 14 лет, до 1841 года, до отъезда за границу. (Вскоре дворец был разрушен, на его месте архитектор Кленце построил Новый Эрмитаж.)
Представляя царю «План учения…», Жуковский писал: «Я могу действовать на нравственность Великого Князя одним только образованием его мыслей. <…> …Его Высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным. Просвещение должно познакомить его только со всем тем, что в его время необходимо для общего блага и <…> для его собственного».[12] «План учения…» был утвержден императором почти без исправлений.
В основу «Плана учения…» были положены методы швейцарского педагога Песталоцци и идеи Руссо применительно к элитарному индивидуальному образованию.
Намечались три этапа.
Первый — с 8 до 13 лет: изучение общеобразовательных дисциплин.
Второй период — с 13 до 18 лет: начала основных наук.
Третий период — с 18 до 20 лет: учение, ориентированное на будущую жизненную практику наследника престола и круг его обязанностей.
Занятия начались 1 января 1828 года, через два месяца после возвращения Жуковского из-за границы, и формально продолжались до 29 апреля 1839 года, дня рождения Александра, которому в этот день исполнился 21 год. Александр прошел полный курс точных и гуманитарных наук в университетском объеме, курсы военных наук и государственного управления. Образование его было лучшим из всего, что было способно дать время. Педагогика, стиль обучения строились на доверительном общении, на заинтересованности цесаревича в учебе, на нравственных, философских, эстетических убеждениях самого Жуковского, на его парадоксальном соединении творческой и индивидуальной свободы и монархических убеждений.
Процесс обучения предусматривал моральное воспитание, то есть понимание «кем я должен быть» и «к чему я предназначен», а также свободу выбора: «свободно и с удовольствием делать то, что велит долг». «Цель воспитания вообще и учения в особенности есть образование для добродетели».[13]
Всю жизнь он помнил слова, сказанные инспектором Благородного пансиона Антонским на выпускном акте 1797 года: «…просвещение без чистой нравственности и утончение ума без исправления сердца есть злейшая язва, истребляющая благоденствие не одних семейств, но и целых наций!»
История есть средство нравственно-политического воспитания. «Итак, всего необходимее для нас и для нашего государя твердая законность; привычка к ней и в царе и в подданных достаточно заменит всякую конституцию».[14] Государство крепко там, где властитель подчиняется закону, могущество не в одном державном владычестве, оно и в достоинстве и в благоденствии народа…
В пояснениях к «Плану учения…» третьего периода он писал:
«Люби и распространяй просвещение: оно — сильнейшая подпора благонамеренной власти; народ без просвещения есть народ без достоинства; им кажется легко управлять только тому, кто хочет властвовать для одной власти — но из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядка и законов. <…> Уважай закон и научи уважать его своим примером <…>. Люби свободу, то есть правосудие, ибо в нем и милосердие царей и свобода народов; свобода и порядок — одно и то же. <…> …могущество государя не в числе его воинов, а в благоденствии народа. <…> Уважай народ свой…»[15]
Изучать дисциплины следует так, чтобы ученик постигал их взаимосвязь, главное — возбудить в воспитаннике интерес к наукам, тогда обучение пойдет легко и результативно. Ученик не должен ощущать давления, он должен быть согласен с тем, что ему предлагается. Преподаванию географии, физики, химии должны помогать наглядные пособия — карты, физические приборы, практические опыты. Обучение военному делу должно включать военные науки, а экзерсисам следует отвести только каникулярное, летнее время.
Преподавателями были специалисты, избранные Жуковским, но первые уроки всех предметов проводил он, желая убедиться, что схема и метод правильны и уроки успешны. Историю, важнейший для будущего государя раздел знаний, Василий Андреевич преподавал сам. Для занятий по другому важному предмету, русскому языку и литературе, он избрал Плетнева.[16] Плетнев, советуясь с Жуковским, находил для чтения тексты из русских журналов и альманахов начала XIX века и русские переводы иностранных авторов.
Через два года Жуковский подготовил для 11-летнего воспитанника сборник «Собиратель», в него вошли фрагменты из Гомера, древних историков, «Естественной истории» Бюффона, стихи Шиллера и Гёте и обширная часть «Полтавы» Пушкина. Объясняя прочитанное, Плетнев говорил о художественности, поэтике, упор делал на нравственной стороне. Активному чтению произведений Пушкина была отдана зима 1836—1837 годов: «Борис Годунов», «Кавказский пленник», «Евгений Онегин». В своем дневнике юный цесаревич отмечает, что «Пушкина Онегин мне чрезвычайно нравится». В конце декабря читали «Капитанскую дочку». Повесть читали с восхищением и другие дети императора Николая, а Константин исполнил иллюстрации. В дни дуэли, мучительных страданий и смерти Пушкина Александр, в отличие от его родителей, глубоко сочувствует поэту. «…Бедный Пушкин…» — пишет он в дневнике. 2 февраля 1837 года: «Воротившись домой я зашел к маме <…>. Вас<илий> Ан<дреевич> Жук<овский> пришел к нам и рассказывал нам в большой подробности всю эту ужасную Пушкинскую историю».[17]
«Литература есть вернейшая картина духовной жизни народа», — писал Плетнев, прощаясь с Александром после девяти лет учебы.[18]
Важное место занимало религиозное образование. Его вел протоиерей отец Павский, выдающийся религиовед, сделавший, по словам Жуковского, «преподавание религии элементом просвещения». «…История священная должна быть прежде всего преподана воспитанникам. <…> Исторический взгляд на религию, — утверждал Павский, — должен предшествовать всякому другому взгляду…»[19]
В 1835—1837 годах Михаил Михайлович Сперанский ведет с наследником беседы о законах. Самодержавная власть — власть неограниченная, никакая другая власть, ни церковные, ни государственные, военные, судебные институции не могут воспрепятствовать монарху в претворении его законодательных и исполнительных функций. Но установленные им самим законы он не волен нарушать, не волен не исполнять. Его законные права — есть правда царская, там, где кончается правда, там начинается самовластие и кончается самодержавие.
«Я простился с светом; он весь в учебной комнате Великого Князя, где я исполняю свое дело, и в моем кабинете, где я к нему готовлюсь <…>. Каждый из учителей Великого Князя имеет определенную часть свою; я же не только смотрю за ходом учения, но и сам работаю по всем главным частям. <…> Чтобы вести такую жизнь, какую веду я, нужен энтузиазм…»[20]
Жуковский стремился умерить военные и придворные обязанности цесаревича. Военным воспитателем был полковник Мердер, избранный отцом-императором еще в 1824 году, к нему маленький мальчик очень привязался. Николаю Павловичу все было мало, он пенял Мердеру: «…Александр показывает <…> мало усердия к военным наукам. <…> …он должен быть военным в душе, без чего он будет потерян в нашем веке…»[21]
Как мог боролся Василий Андреевич с напором солдатской психологии, смело и резко протестовал против фрунта, даже когда предлог казался простительным. В 1826 году 8-летний Александр, в форме корнета лейб-гвардии Гусарского полка, участвовал в коронационном параде. Казалось бы, повод достаточный. Но наставник расстроен и обращается к императрице Александре Федоровне с письмом: «Эпизод этот, государыня, совершенно лишний в прекрасной поэме, над которою мы трудимся. Ради Бога, чтобы в будущем не было подобных сцен. <…> …эти воинственные игрушки не испортят ли в нем того, что должно быть первым назначением? Должен ли он <…> действовать единственно в сжатом горизонте генерала? Когда же будут у нас законодатели? Когда же будут смотреть с уважением на истинные нужды народа, на законы, просвещение, нравственность? <…> …страсть к военному ремеслу стеснит его душу; он привыкнет видеть в народе только полк, в отечестве — казарму…»[22]
Александра Федоровна сообщила о письме мужу, и Николай признал правоту Жуковского и отправил сына в первый военный лагерь в 11-летнем возрасте, а не в 9-летнем, как это практиковалось ранее.
В январе 1829 года после завершения экзамена по первому году обучения Жуковский обратился к 10-летнему великому князю со словами: «Вы, великий князь, по тому месту, на которое назначил вас Бог, будете со временем замечены в истории. От этого ничто избавить вас не может. Она скажет об вас свое мнение пред целым светом и на все времена, — мнение, которое будет жить в ней и тогда, когда и вас, и нас не будет. <…> Отечество прежде начнет судить вас строго и потом уже станет любить вас, если вы это заслужите».[23]
Авторитет воспитателя в глазах ребенка, в чью душу все легко ложится и запоминается, был велик. В зрелом возрасте цесаревич Александр, притом что любил и уважал отца, императора Николая, стремился действовать в духе гражданственности и справедливости — и это несомненное влияние Жуковского.
Но не сразу это далось. В дневнике наставника много горьких слов по поводу ученика, которому он отдал столько труда, вложил столько души: «Во время лекций <…> Великий князь слушал с каким-то холодным недовольным невниманием <…>. Я для него только представитель скуки. <…> Посреди каких идей обыкновенно кружится бедная голова его и дремлет его сердце!»; «В(еликий) к(нязь) не дослушал чтения; это было неприлично»; «Он учится весьма небрежно <…>. Ум его спит, и не знаю, что может пробудить его?».[24]
Что повлекло Жуковского к такому заключению?
Был июнь, Александр уже рвался к военным занятиям в военном лагере? Быть может, это была случайность, неудачный день? Осенью 13-летний мальчик рассуждает как зрелый человек. 15 сентября он записывает в дневнике: «Господин Липман (один из его учителей. — Ю. З.) <…> мне говорит, что предпочитает Государя, заботящегося об образовании народа своего, тому, который только думает о завоеваниях; мысль сия мне кажется весьма справедливой. Первая забота Государя, по моему мнению, есть попечение о благоденствии своих подданных. Государь завоеватель поступает вопреки сему правилу».[25]
Когда, чувствуя недомогание и усталость, Жуковский уезжал в заграничный отпуск и они подолгу не виделись, наставник писал своему ученику многостраничные письма; так было вплоть до самой смерти Василия Андреевича. Зимой 1832—1833 года в письме из швейцарского Веве он пишет цесаревичу: «Мы живем в такое время, в которое нужна бодрость, нужно твердое сознание своих обязанностей <…>. …в наше бурное время необходимее нежели когда-нибудь, чтобы государи своею жизнью, своим нравственным достоинством, своею справедливостью, своею чистою любовью общего блага были образцами на земле…»[26]
Заметим, что это было написано под непосредственным впечатлением революции 1830 года во Франции, польского восстания 1830—1831 годов и прекращения работы «комиссии 6 декабря», призванной разработать некоторые преобразования государственного порядка в России.
Летом 1837 года по программе, составленной царем-отцом, великий князь Александр с Жуковским и большой свитой предпринял путешествие по России. Путешествие оказалось познавательным и полезным во многих отношениях: из узкого придворного круга 19-летний цесаревич вырвался в пространство России. «Венчание с Россией» — назвал Жуковский первое путешествие представителя дома Романовых по Сибири. Вятка, Екатеринбург, Тагил, Тюмень, Тобольск, Курган, Златоуст, Ялуторовск открыли воспитаннику и его наставнику неизвестный мир.
Герцен с сарказмом описал чиновничью суету, которая предшествовала приезду наследника в Вятку. Губернатор «Тюфяев продолжал брать свирепые меры для вящего удовольствия „его высочества“», терроризируя местных жителей. Все стало известно цесаревичу, и явившийся с поклонами Тюфяев был встречен весьма сухо.
«Вид наследника не выражал той узкой строгости, той холодной, беспощадной жестокости, как вид его отца; черты его скорее показывали добродушие <…>. Несколько слов, которые он сказал мне, были ласковы <…>. Когда он уехал, Жуковский и Арсеньев <…> предложили мне сказать наследнику об моем положении, и действительно, они сделали все, что могли. Наследник представил государю о разрешении мне ехать в Петербург. <…> Государь <…>, взяв во внимание представление наследника, велел меня перевести во Владимир…»[27]
В Кургане Жуковский тотчас встретился с поселенными там декабристами Нарышкиным, Бриггеном, Лорером, Розеном. «С каким неизъяснимым удовольствием встретили мы этого благородного, добрейшего человека! — пишет Лорер в своих „Записках…“. — Он жал нам руки…» Утром он прибежал «нам объявить, что его высочество желает, чтобы и мы были в церкви (с ним. — Ю. З.). <…> Жуковский собрал нас в кучу и поставил поближе к наследнику. <…> По окончании обедни наследник пристально посмотрел на нас и поклонился».[28] Жуковский говорит: «…я все представлю его высочеству, тринадцать лет нахожусь при нем и твердо убедился, что сердце у его на месте; где он только может сделать какое добро, он сделает его охотно».[29]
В Ялуторовске встреча наследника с восемью декабристами. Цесаревич и Жуковский — каждый со своей стороны — просили царя за всех высланных; ходатайство было отправлено со специальным фельдъегерем.
Царь разрешил некоторым из поселенных в Тобольской губернии декабристам поступить в Отдельный Кавказский корпус солдатами. После холодной Сибири они оказались в теплой (так они называли Кавказ), но у них появилась надежда выслуги чина и отставки. На этом Жуковский не остановился: в письме к императрице он упоминает о жене Нарышкина, фрейлине императрицы, которая поехала к мужу в Сибирь, о Якушкине, Бриггене, Муравьеве-Апостоле… «А их дети, оставленные в России или родившиеся в изгнании; а их родные, для которых давно совершившееся бедствие не состарилось, а свежо и живо, как в первую минуту!»[30]
Долгое семимесячное путешествие по глубинам России произвело на восприимчивого Александра глубокое впечатление. Он видел города, селения, почувствовал за выстроенным, принаряженным местными властями народом живую жизнь, народный быт. «Там много раскольников, от которых поступило множество просьб, заслуживающих внимания, в прошениях своих они объясняют, что поелику в России веротерпимость позволяет всем проповедовать свою религию, и магометанам, евреям и язычникам, то почему их — древних сынов Православной церкви притесняют. Это положение заслуживает особенного внимания, ибо они могут быть приведены до крайности местными властями, которые часто грубо и неосторожно приступают к выполнению благих намерений правительства… Видя землю Русскую теперь изблизи, более и более привязываюсь к ней, считаю себя счастливым, что Богом предназначен всю жизнь свою ей посвятить», — писал он отцу.[31]
Он почувствовал, что будущие царские обязанности лягут на него огромной ношей. Особенно поразили ссыльные декабристы, образованные благородные люди, обреченные на трудную, тяжелую долю. Когда он стал императором, почти первым его помыслом стало освобождение декабристов и петрашевцев, возвращение их в европейскую Россию.
Поездка продолжалась. Тула, Москва (обед в честь Жуковского, устроенный почитателями его таланта: Шевырев, Аксаков, Загоскин, Нащокин, Денис Давыдов, Баратынский, Погодин), затем Вознесенск на Южном Буге; здесь в июне — октябре 1837 года проходили большие маневры под личным руководством императора. Жуковский, получив отпуск, еще раньше уехал в Одессу, Крым и Киев.
Маневры под Вознесенском заменили празднование 25-летия Бородинского сражения; в декабре 1837 года победа отмечалась лишь закладкой главного памятника на месте батареи Раевского и ме´ста для захоронения праха Багратиона. На последнем настоял Денис Давыдов, адъютант Багратиона. С конца XVIII века село Бородино принадлежало семье Давыдовых. Село было разрушено и сожжено во время битвы 1812 года. В 1837 году, в день 25-летия Бородинского сражения, Бородино было выкуплено казной и подарено цесаревичу Александру. Празднование состоялось 26 августа 1839 года; открыт памятник, перезахоронен прах Багратиона. Давыдов церемонии не увидел, он умер за три месяца перед ней.
В 1932 памятник был снесен как «не имеющий художественной и исторической ценности», при взрыве разнесло могилу Багратиона. В 1987 году памятник и могилу восстановили, но гроб, захороненный с воинским салютом… из четырех винтовок, был, по существу, пуст: при подготовке к захоронению нашли лишь четыре мундирные пуговицы, кусочек ткани и несколько косточек.[32]
На торжествах августа 1839 года, проведенных помпезно, с присутствием всего Императорского двора, огромной свиты, окрестных дворян и простого народа, с парадом многочисленных полков, находился и Жуковский, участник знаменитой баталии. В эти дни он написал «Бородинскую годовщину» — отзвук «Певца во стане русских воинов». Те же имена генералов 1812 года, но без величания, а с печалью. То был реквием героической эпохе, тоска, ныне охватившая страну и его самого. Надеясь на радостное настроение государя, он просил за семьи декабристов; в ответ — молчание.
Парад массы войск, сверкание в лучах солнца 140 тысяч штыков и сабель привели императора в восторг, он кинулся командовать, за ним и цесаревич. «Доброго Жуковского» — так поэта звали и в царской семье, и в среде друзей — воинственный пыл Александра рассердил и опечалил. Год совершеннолетия наследника, окончился курс его обучения — и как же он готовится к царскому званию?
Сразу после праздника и парадного обеда Василий Андреевич уехал в Москву и не присутствовал на дальнейших приемах «бородинского помещика» цесаревича Александра, лишь отправил ему свой реквием и добавил: «Одним из <…> эпизодов этой чудной картины были израненные, безрукие и безногие, иные покрытые лохмотьями бедности, бородинские инвалиды, которые сидели на подножии памятника или, положив подле себя своя костыли, отдыхали на гробе Багратиона. <…> …мне было жестоко больно, что ни одного из этих главных героев дня я после не встретил за нашим обедом. Они, почетные гости этого пира, были забыты, воротятся с горем на душе восвояси, и что скажет каждый в стороне своей о сделанном им приеме, они, которые надеялись принести в свои бедные дома воспоминание сладкое, богатый запас для рассказов и детям и внукам? И кажется мне, справедливость бы требовала, что <…> отставные раненые были включены в число тех, кои, как я слышал, должны теперь получать то жалованье, которое в эпоху Бородина они получали. Им-то оно и нужно, а их так немного».[33]
27 октября Жуковский записывает в дневнике: «Нельзя без негодования думать о ветренности, с коею жертвуют жизнью великого князя, и чему же? Царской игрушке, которая неприлична царю, России и убивает все способности государственные. Великого князя <…> с утра до вечера заставляют командовать: здесь играем в войну и любуемся парадами, а внутри государства режут и жгут, и некоего послать, чтобы унять разбойников».[34]
Помощь, которую Жуковский оказывал ссыльным декабристам, была звеном в цепи многочисленных подобных дел, которые он начал с момента вступления на порог Зимнего дворца.
В 1832 году Жуковский вступается за Ивана Киреевского, своего свойственника. По доносу Булгарина запрещен журнал Киреевского «Европеец». Жуковский пишет Бенкендорфу: никакой крамолы ни в статье Киреевского «Девятнадцатый век», ни в историко-публицистических рассуждениях автора, нет. «Клеветник утверждает», что «под некоторыми выражениями, им употребленными в статье <…>, надобно разуметь другие, тайные, дающие оным совсем иной и вредный смысл», «не подтвердив того никаким доказательством. <…> Никогда Русская литература не бывала в таком унижении, как теперь…».[35] Примерно то же самое он пишет в письме императору.
Все напрасно, в статье усмотрены опасный политический смысл и призраки революции, журнал Киреевского запрещен, возврата не будет. Добился Жуковский лишь одного: предупреждения, что у императора сложился взгляд на него как на «главу партии, защитника всех, кто только худ с правительством».
В своих письмах шефу III Отделения и императору Жуковский не называет имя клеветника-доносчика, адресаты прекрасно знают, о ком идет речь — о Фаддее Булгарине.[36] Еще в 1830 году он что-то наплел Николаю о Жуковском, и Василий Андреевич вынужден оправдываться. Он пишет царю большое письмо с детальным обозрением обстоятельств своей жизни, о радости, которую он испытывает, занимаясь с наследником, подробно рассказывает о его учебе и успехах.
«Государыня сказала мне, что Ваше Величество не довольны мною за то, что я впутываюсь в литературные ссоры <…>. Вот все, что мне известно. Кто обвинил меня? Чем подтверждено это обвинение? Не знаю! Могу только догадываться и никого не могу представить себе кроме Булгарина. <…> Умоляю Ваше Величество, будьте сострадательны, допустите меня к себе, благоволите изъяснить, в чем вина моя перед Вами».[37] Николай ничего не ответил, не принял наставника своего сына. Императрица сумела убедить супруга, что он должен успокоить Жуковского. Встретив его в Зимнем дворце, царь обнял его и сказал: «Кто старое помянет, тому глаз вон!»
Жуковский убежден, что самодержавие, но самодержавие просвещенное, сочетающее историческую власть со свободой личности, — единственно правильный выбор для России. Сам он сторонился политики, считал своим призывом и долгом просветительскую деятельность. Просвещать был готов и царскую семью. «Ни моя жизнь, ни мои занятия, ни мой талант не стремили меня ни к чему политическому. Но когда же общее дело было мне чуждо?»[38] Этим общим делом была и помощь «униженным и оскорбленным». От этих убеждений он никогда не отказывался. «Я <…> буду продолжать жить, как я жил. Не могу покорить себя ни Булгариным, ни даже Бенкендорфу…» — записал он позднее в своем дневнике.[39] В составленной для цесаревича тетради «О самодержавии» Жуковский сначала записал: «Один русский народ понимает самодержавие! Но понимает ли русский самодержец, что такое самодержавие?» Потом вторую фразу зачеркнул.
Своего второго сына, Константина, император предназначал для морской службы и воспитателем его избрал 35-летнего капитана Федора Петровича Литке, известного мореплавателя, участника кругосветного плавания и четырех экспедиций по Северному Ледовитому океану. Литке — наставник и попечитель до полного совершеннолетия великого князя Константина. Эта должность, как он писал Жуковскому, была по его склонностям и интересам совершенно чужда ему, как чужд ему был круг придворный. «…Я никогда не чувствовал <себя> at home в этом мире — ни мир не был совершенно по мне, ни я по миру…» — писал он в письме Жуковскому много позже, в 27 октября 1848 года.[40]
Человек порядочный и добросовестный, Федор Петрович отнесся к новым обязанностям чрезвычайно ответственно. Общение и переписка с Жуковским весьма ему помогали, он пользовался его разработками. Знакомство превратилось в дружбу, построенную на взаимной симпатии и близости их нравственных принципов, из которых и проистекало сходство педагогических идей. Воспитанниками Жуковского и Литке были дети императора, один предназначался стать верховным владыкой России, другой — его первым помощником, оба наставника понимали свою высокую ответственность в том, какими нравственными и царскими качествами будут обладать их подопечные.
Литке сообщает Жуковскому, что великий князь сам собирается писать к нему. Действительно, в ноябре 1840 года Жуковский получил письмо и сразу ответил. Переписка длилась 11 лет, последнее письмо написано, когда поэт едва мог писать, он почти ослеп.
Первые письма Жуковского к Константину носят наставительный характер. Слог 13-летнего великого князя, по-видимому, не удовлетворил поэта Жуковского; в первом ответном письме 17 ноября 1840 года Василий Андреевич цитирует Бюффона, великого ученого: «Стиль — это человек». Ясность слога означает ясность мысли, убедительность письма, глубину знаний, словарный запас. Жуковский подробно разбирает недостатки языка Константина, при этом в вежливой форме, он хочет учить, не задевая самолюбия. Постепенно содержательность писем Константина растет, и письма Жуковского к нему становятся разнообразнее и богаче.
В большом письме 10 декабря того же года Жуковский высказывает важное соображение: «Мы начинаем с вами вести переписку. Это не значит, что мы будем писать друг к другу в положенное время письма; нет, это значит, что мы будем свободно, с доверенностию взаимной <…> меняться друг с другом мыслями, замечаниями и чувствами. <…> Это даст нашей переписке и жизнь и прелесть…»[41]
Отвечая Константину на его вопросы, обсуждая его проблемы, Жуковский косвенно раскрывает перед нами внутренний мир ребенка, юноши; мы можем судить о нравственных понятиях, намерениях юного Константина, сложившихся под влиянием его воспитателей.
Однажды Константин написал, что перед ним стоит выбор, как перед Геркулесом.[42]
Нет, отвечает Василий Андреевич, вы еще молоды, альтернативы еще впереди, но помните, что вам понадобятся Геркулесовы силы в минуту решительную, понадобится вся сила воли, чтобы избрать высокое и отвергнуть низкое. «Вам потребуются знания, т<о> е<сть> истинное просвещение ума, постижение долга и Вашего назначения в особенности… <…> дайте самому себе твердое слово делать всегда <…> то, что велит должность, и давши один раз себе такое слово, старайтесь всегда быть ему верным. После стального плуга Петра русскому царю легко быть справедливым, благостным и умеренным».[43]
Далее следует откровенная критика существующего порядка вещей: «Один строгий порядок <…> еще не составляет благоденствия общественного. Он необходим <…>, но <…>. При порядке должна быть жизнь. Порядок есть и на кладбище, <…> но это порядок гробов. <…> …необходимо, чтобы все, что составляет жизнь души человеческой, цвело без всякого утеснения (но цвело без нарушения порядка). Вы обязаны скорее других сделаться зрелым человеком, ибо Вы стоите на виду, и Вас уже судят, судят строго. Вы должны стоять на высоте своего века своим всеобъемлющим просвещением, своей правдой, основанной на любящей правде Христа, и на правде закона гражданского».[44]
Василий Андреевич повторяет царским детям, что люди равны в своем естестве, «и царь, и последний нищий; ибо, кончив свою земную дорогу, мы ничего с собою не возьмем, кроме нашей души, а все прочее, царская ли корона или рубище нищего, останется в одинаковом прахе».[45] Но есть важное различие: человек, стоящий высоко, находится в поле суда народного при жизни и под судом истории по смерти.
7 мая 1845 года, в преддверии очередного плавания вокруг Европы с заходом в Стамбул, 18-летний генерал-адмирал великий князь Константин пишет Василию Андреевичу, что ему снятся сны о древнем походе русских на Константинополь.
«Когда Вы будете читать это письмо, я уже буду в Царьграде, в котором не было еще русского князя с тех пор, как на его вратах висел щит Олега! Доживу ли я до того времени, что это повторится?
Ваш сон о щите Олеговом имеет свое поэтическое достоинство; в практическом отношении он просто сон — отвечает Жуковский, — пусть останется сном. Нет, избави нас Бог от превращения Русского Царства в Империю Византийскую. Не брать и никому не давать Константинополя, этого для нас довольно. Нам не нужны новые завоевания, нам нужно заботиться о внутреннем благоденствии».[46]
Чуть позже во взглядах Жуковского проявляются славянофильские тенденции, и в 1849 году он пишет Константину совсем иное: «Иерусалим должен принадлежать христианскому миру и рабство гроба Господня должно быть наконец уничтожено».[47] Совершиться это должно мирным, бескровным путем, путем договора с Оттоманской империей.
Он пишет о том же цесаревичу. Но осторожный Александр, в отличие от своего темпераментного брата, отнесся скептически к идее разгоряченного поэта: «Пусть враги Христа оскверняют священное место своими действиями; это все-таки сноснее, чем осквернение его интригами и враждою христианских держав…»[48]
Как относились Александр и Константин к своим наставникам?
В своих детских письмах августейшие ученики с благодарностью за наставления и учебу рассказывают о том, что сделано и что сделать надлежит, о мама` и папа`, о братьях и сестрах, о путешествиях и поездках, о радости, которую они испытывают, если им удается совершить доброе дело, например собрать деньги в пользу сиротских домов. Видны их доброта и скромность, у них нет фанаберии, пренебрежения к людям и пустозвонства.
В какой мере это следствие природных характеров, в какой — результат усилий Жуковского и Литке и хорошо ими подобранных учителей? Наставники раскрыли заложенные в Александре и Константине высокие моральные качества, сердечную доброту, пробудили способности, которые могли и не проявиться при других учителях, — и в этом величайшая заслуга Жуковского и Литке.
Повзрослев, они писали учителям о своих делах и днях подробнее и глубже, и, хотя суждения о происходящем вне дворца редки, можно не сомневаться в их приверженности самодержавию в просвещенной ипостаси и к полному отторжению самоуправной воли низов. Европейские революции 1848 года возмутили, вызвали гнев цесаревича Александра, он пишет Жуковскому 10 июля 1848 года: «…что будет из хаоса, в котором находится вся Западная Европа? <…> Дай бог, чтобы пример последних парижских происшествий, где порядок восторжествовал над безначалием, подействовал на Германию и придал бы более старания благомыслящим, которые, к сожалению, долго везде уступали постыдно мнению крикунов радикалов. <…> Да сохранит Бог нашу матушку Россию спокойною, сильною и счастливою под державным скипетром нашего государя».[49]
В феврале 1840 года цесаревич отправился в очередное европейское турне, с ним ехал и Жуковский. В Эмсе он увидел 19-летнюю Елизавету, дочь художника Рейтерна, давнего своего знакомца. Это судьба, решил 57-летний Василий Андреевич и подал царю прошение об отставке. Отставка лишала бы его жалованья пять тысяч рублей в год. Отказывался он и от пенсии четыре тысячи рублей, назначенной ему Александром I; оставалась лишь пожизненная аренда три тысячи рублей в год (доход с государственного имения), полученная в 1834 году. Взамен он просил заем для обзаведения семейным жильем, а также разрешение жить три года в Германии.
Согласия не было дано ни на отставку, ни на заем.
Николая возмутило намерение Жуковского уйти с государственной службы, распорядиться самим собой. Что за самовольство! В России всем и всеми распоряжается император! Вместо трехгодичного предоставлен двухмесячный отпуск, просьба о займе объявлена «безмерной». Императрица и наследник, его воспитанник, присоединились к мнению императора об «алчности» Жуковского.
Поэт был оскорблен. «Император даровал мне двухмесячный отпуск, — писал Жуковский императрице, — но не соблаговолил высказаться о моем будущем. Великий князь дает мне понять, что мои просьбы превысили меру, и эти слова, с которыми ему никогда не следовало бы обращаться ко мне… смешивают меня с толпой людей алчных, которые только и думают, что о деньгах… И вы тоже разделяете это мнение, столь несправедливое по отношению ко мне… <…> А я все-таки не заслуживаю того; тем более у меня причин прилепиться к дружескому сердцу (Елизавете Рейтерн. — Ю. З.) чтобы подле него найти и душевный мир и истинную цену жизни».[50]
Письмо было подписано «Жуковский», без обязательных формул вежливости. Это было беспримерное по резкости и несправедливое письмо. Александр Николаевич относился к своему наставнику с приязнью и уважением, об этом свидетельствуют его поступки и письма. В данном же случае он понял, что перечить разгневанному отцу бесполезно. Также была вынуждена поступить и Александра Федоровна.
Обошлось лишь через год: 16 апреля 1841 года, в день бракосочетания наследника престола, Жуковский был произведен в тайные советники и назначен «состоящим при цесаревиче». В этой должности Жуковский числился до конца жизни. Разрешение жить в Германии возобновлялось каждые три года.
Свадьба Жуковского и Елизаветы Рейтерн свершилась 21 мая 1841 года. Счастье быстро сменилось страданием — на пятом месяце беременности у Елизаветы случился выкидыш, она едва выжила и очень долго восстанавливалась. В 1843 и в 1845 годах в трудных родах родились девочка и мальчик, его крестным отцом стал цесаревич Александр Николаевич. Здоровье Елизаветы продолжало волновать. Жуковский с детства был верующим, но рождение детей, состояние их матери на грани жизни и смерти возбудили в его душе сильнейшую религиозную экзальтацию.
«Этот чистый свет, свет христианства, который всегда мне был по сердцу, был завешен передо мною прозрачной завесой жизни». Теперь он осознал, что и счастье и страдание посланы Богом, они неразделимы — в этом неизъяснимая Божественная тайна и тайна человеческого существования. Все попытки человека постичь замысел Бога бессмысленны, более того — греховны. Законы и заповеди православия выше установлений католических и протестантских, не возбраняющих религиозно-философские рассуждения и исследования, которые уничтожают «неподсудный человеку авторитет церкви. Так и в политическом мире: уродливая идея народного самодержавия, вместо указанной свыше Божественной власти, уничтожает всякую возможность общественного порядка. Все, что церковь дала нам, мы должны принять безусловной верой, нашему уму в это не стоит мешаться».[51]
В письме 15 марта 1850 года Плетневу Жуковский продолжает развивать свои религиозные взгляды: «Наука жизни есть признание воли Божией — сперва просто признание, что она выше всего, и что мы здесь для покорности; потом смирение в признании, исключающее всякие толки ума <…>, могущие привести к ропоту, потом <…> целительная доверенность; наконец, сладостное чувство благодарности за науку страдания и живая любовь к Учителю и его строгому учению».[52]
В письме другому адресату он пишет: «Так Богу угодно! в этом слове и единственно возможное изъяснение наших земных бедствий, и единственное утешение».[53]
Если ранее, живя в России, Жуковский борется за своих друзей, отстаивает их достоинство перед царем и вельможами, возмущается крепостничеством, ратует за самодержавие просвещенное, объясняет Александру, что царь должен заботиться о народном благе, готовить народ к постепенному освобождению, то со второй половины 1840-х его убеждения меняются кардинально. Экспрессивная религиозность набрасывает пелену на его представление о жизни, его мировоззрение становятся все более охранительным и ортодоксальным.
Иллюстрацией этой перемены Жуковского служит его письмо Плетневу 7 марта 1848 года из Франкфурта-на-Майне: «Любезный Петр Александрович <…>. И над нашею головою прошла туча, но она прошла мимо, хотя и могла на нас гибельным образом грянуть. Теперь Франкфурт на Майне есть самый покойный и безопасный уголок Германии <…>. Здесь все в совершенном порядке, именно от того, что здешнее гражданство в ладу с правительством и что здесь не существует пролетариата, который теперь составляет везде один из главных элементов всеобщего расстройства. <…>
Из-за Рейна подымается громовая туча; а южною Германиею овладели бешеные радикалы, <…> — их цель буйное властвование, и для достижения этой цели они считают все средства позволенными. То, что происходит теперь <…> особенно в Пруссии, должно решить судьбу всей Германии и может быть всей Европы.
Мы в стороне: нашу самобытную Россию можно теперь сравнить с <…> Медным Петром, который, топча змею, взлетел на скалу <…>. Они кричат: Затворить России дверь в Европу! Россия и не хочет входить в дверь Европы: для нее довольно одного окна, ей прорубленного Петром, из которого едва не сделалась широкая дверь, но которую теперь опять надобно сделать только окном. <…> Россия будет Россиею, отдельным, самобытным миром. Кто из Русских <…> теперь не поблагодарит в глубине сердца Бога, что у нас самодержавие сохранилось во всей его неприкосновенности. Самодержавие, в котором выражена вся история дней минувших, самодержавие — представитель высшей власти, без веры в которую нет надежной жизни, ни гражданской, ни семейной; самодержавие, которое <…> приведет Россию ее особым, твердым, безопасным и тихим путем к тому же результату, к которому теперь Европа надеется домчаться по железной дороге необузданного демократизма».
Отголоски прежних благозвучий звучат во второй части письма.
«А в чем состоит эта надежная жизнь: в неприкосновенности блага частного, которое, будучи хранимо властию, составляет <…> благоденствие общее, в неприкосновенности всех личных прав, принадлежащих всем и каждому, и в отражении всех притязаний на права, частному лицу не принадлежащих, в оживлении веры, в охранении собственности, в распространении света здравых идей, одним словом, в даровании возможностей всякому на своем месте: так жить и действовать, как велит Бог и совесть. В России <…> такая жизнь всем и каждому может быть дарована только одним самодержавием. Это монархическое самодержавие, столь же далекое по свойству своему от восточного деспотизма, как и от народного самодержавия республики, все еще неприкосновенное, в руке Царя Русского».
Дальнейшее содержание письма — усугубленная реакция, свидетельство полного отторжения реальности. Словом «пролетарий» Жуковский называет отпущенных после военной службы солдат, не имеющих средств к существованию так как не хотят или не умеют работать. «…Эти бессрочные (? — Ю. З.) <…> пугают меня несказанно за будущее России. По сию пору от них не было явного беспорядка, но, как вообще я слышал от всех благонамеренных русских, они составляют великую тягость для помещиков и для крестьян. А для последних они чрезвычайно вредны и умственно.
Мне кажется, что наши бессрочные <…> суть не иное что как пролетарий такого рода, который, по моему мнению, есть самый худший и опаснейший. Они не умеют владеть ни сохою, ни топором, но они умеют владеть ружьем и не испугаются пушки; они привыкли покоряться команде и фрунту, но не привыкли покоряться нужде, условию, долгу и уважать чужое право <…>. Вообразите массу таких пролетариев? Что они в государстве? И что будет с государством, если эта масса сделается силою и если злонамеренность вздумает употребить ее в свою пользу. <…>
У нас книгопечатание обуздано — и если может вредить, то медленным ядом, а не быстрым, сильным и повсеместным влиянием. У нас нет ни брошюр политических, ни памфлетов. Их место заступают наши бессрочные; <…> у них множество фальшивых полуидей, которых они там и тут нахватались, бродя по России во время смотров и возвращаясь на свои пункты со своими рассказами и умствованиями, которые, конечно, не все в пользу порядка и власти. Так мне это кажется… <…>
Прошу Вас показать это письмо Его Высочеству наследнику».[54]
Девять лет живет Жуковский безвыездно в Германии, русские впечатления притупились, теперь они подернуты розовым флером. Но немецкие пролетарии прямо перед ним, а что бунт низов, ужас «народного самодержавия» обнажает бездну, в этом он был убежден и раньше, только теперь он увидел это воочию.
Почему такие, ни с чем не сообразные мысли пришли в голову нашему поэту? Надо вспомнить его первую реакцию на восстание декабристов — это выступление он и тогда считал нарушением завета Бога и самодержавия.
Восстание декабристов произвело на Жуковского ужасное впечатление. В его глазах личная свобода вполне сочеталась с просвещенным монархическим правлением, каковое Жуковский хотел видеть в самодержавии императора Николая. Хотя крепостное право противоречит нравственным критериям, основанным на законе и праве, — сам Жуковский в 1821 году отпустил на свободу своих 17 крепостных, доставшихся ему вместе с имением Холх, — но не восстанием против законной власти отменять его. Описывая события 14 декабря в письме Александру Тургеневу, Жуковский со всей силой выражает возмущение: «Имена заговорщиков были известны <…>. Какая сволочь! Чего хотела эта шайка разбойников? Вот имена этого сброда. Главные и умнейшие Якубович и Оболенский; все прочие мелкая дрянь <…>. …вся сволочь составлена из подлецов малодушных. Они только имели дух возбудить кровопролитие; но ни один из них не ранен, ни один не предпочел смерть ужасу быть схваченным и приведенным на суд с завязанными сзади руками. Презренные злодеи, которые хотели с такой бездушной свирепостью зарезать Россию.[55]
Наш поэт являл собою верноподданного оппозиционера. «Состояние народа без свободы мнения есть состояние частного человека, лишенного ума. <…> Управлять умом человеческим и народом просвещенным — искусство. Для безумцев и для бунтующего народа одно средство управления — цепи».[56]
Но тогда доброта натуры Жуковского постепенно взяла верх, картина восстания 14 декабря раскрылась перед ним во всей ее сложности и противоречивости, возмущение «злодеями» и «разбойниками» сменилось ощущением, что многочисленные аресты, возможно, были чрезмерны.
«Крепость населена — это несчастие неизбежное; может быть между поселенцами есть и невинные, но прежде надобно узнать, что они невинны, потом они получат свободу. <…> Гроза была, теперь посмотрим, воспользуются ли благотворением грозы, чтобы удобрить заброшенную ниву».[57]
Тогда он считал, что власть должна быть милосердной. И еще за три года до событий 1848—1849 годов, в мае 1845 года, Жуковский выступает перед тем же Его Высочеством наследником с новым ходатайством за декабристов: «Если бы в эту минуту я находился близ государя, <…> я бы сказал ему: „Государь, дайте волю вашей благости… Двадцать лет изгнания удовлетворяют всякому правосудию“. Если же не могу говорить прямо царю, то говорю прямо его наследнику».
Теперь же он восхищается не только кровавым подавлением восстания берлинских рабочих, но и другим решительным поступком прусского короля, отменившего вырванную у него ранее конституцию.
Невероятная по объему многолетняя ежедневная работа (только писем, часто многостраничных, написано более двух тысяч), болезнь изнурили Жуковского. Что станется с семьей, когда его не будет? У него двое маленьких детей, нужна монаршая поддержка, обращаться прямо к государю невместно, и в ноябре 1851 года он просит цесаревича Александра Николаевича представить императору проект обеспечения его семьи в будущем. Собрание его сочинений (1849) продается плохо. Если казна возьмет на себя продажу оставшегося тиража и сразу выдаст ему доход от продажи, это составит 33 тысячи рублей серебром, и с выдачей заложенного вперед ежегодного дохода сумма будет достаточной для жизни семьи после его смерти.
Цесаревич Александр готов ему помочь. Предпринимает необходимые шаги и пишет Жуковскому 25 января 1852 года: «…насчет желания Вашего об обеспечении будущего Вашего семейства, я должен Вам повторить то, что уже несколько лет тому назад Вам писал, т<о> е<сть> слова государя: „Скажи доброму Жуковскому, что он напрасно об этом беспокоится. Дай Бог ему еще много лет жизни, когда же его не станет, то семейство его я, верно, не оставлю. Он, кажется, меня знает и с чего было бы ему в этом усомниться“».[58]
Еще раньше, 29 марта 1849 года, князь Вяземский устроил большой вечер по случаю 50-летней деятельности Жуковского. В его честь произносили речи, читали стихи, пели хор, сочиненный Михаилом Виельгорским. За праздничным столом вместе с гостями сидел цесаревич Александр Николаевич. На следующий день он отправил Жуковскому письмо: «Вчерашний вечер мы провели самым приятным образом у Вяземских, где были собраны все Ваши друзья, чтобы праздновать Ваше литературное 50-летие. Если бы Вы видели, с каким чувством были прочтены стихи и пропеты куплеты в Вашу честь, сопровождаемые каждый раз общим русским ура!»[59]
Жуковский скончался 12 апреля 1852 года в Баден-Бадене. На могильном камне выбито его короткое стихотворение «Воспоминание» 1821 года:
О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.
В августе гроб с телом Жуковского доставлен в Петербург и захоронен в Александро-Невской лавре, рядом с могилой Карамзина. Присутствовали Плетнев, Тютчев и Елагина, сводная сестра Жуковского. Никого из близких и друзей на похоронах не было: Маша, Саша и их мать Елизавета Протасова умерли раньше; Мойер, муж Маши, жил в Орловской губернии, связь между ним и Жуковским давно потерялась; свойственники Киреевские жили в провинции, Жуковский был далек с ними; Вяземский путешествовал в Палестине; Литке недавно получил назначение командиром Ревельского порта и оставить пост не мог; Александр Тургенев умер в 1845 году, Николай Тургенев жил в Буживале, пригороде Парижа, и права на въезд в Россию не имел. И не было Пушкина, Лермонтова, Гоголя…
Были цесаревич Александр Николаевич и его сестра Мария Николаевна. После отпевания гроб к могиле несли на руках, в первой паре — Александр Николаевич.
Как бы ни относиться к миросозерцанию постаревшего Жуковского, следует понимать, что толчком к изменению его убеждений послужили обстоятельства его семейной жизни; он уверился, что лишь Провидению обязан спасением жизни жены и рождением детей. Этот психологическая инверсия Жуковского нисколько не умаляет значимости его труда, вложенного в воспитание наследника престола.
«Дела царственного воспитанника служат лучшим памятником воспитателю. И пока будет храниться в России память об Александре II, всегда будут повторять при этом: он был воспитан Жуковским! <…> …Жуковский обладал даром самым ценным и самым необходимым в педагогическом деле. <…> Его ясный ум, возвышенный образ мыслей и нравственная чистота вселяли к нему уважение, его теплое, отзывчивое сердце вызывало к нему привязанность и любовь, вся его идеально-настроенная натура, проникнутая чистой поэтической грустью, как бы очищала и проясняла те души, которые приходили с ним в соприкосновение».[60]
Великие реформы — самое главное событие в истории России, вечный памятник царю-освободителю — напрямую связаны с воспитанием, которое дал Жуковский будущему императору.
…Известие о смерти Жуковского булгаринская газета «Северная пчела» поместила в разделе «Журнальная всякая всячина».
1. Глаголева О. Е. Детство и юность В. А. Жуковского: уточнение фактов биографии поэта (по архивным материалам) // Жуковский и время. Сб. статей. Томск, 2007. С. 222.
2. Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем. В 20 т. М., 1999—2013. Т. 12. С. 39, 40.
3. Жуковский В. А. Собрание сочинений. В 4 т. М.—Л., 1960. Т. 4. С. 410.
4. Глаголева О. Е. Детство и юность В. А. Жуковского. С. 224.
5. Письмо В. А. Жуковского к А. П. Елагиной. 16 сентября 1815 г. // Переписка В. А. Жуковского и А. П. Елагиной. 1813—1852. М., 2009. С. 118.
6. Афанасьев В. В. Жуковский. М., 1986. С. 47.
7. Письмо А. И. Тургеневу. 25 апреля <1817 г.> // Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 15. С. 540, 541.
8. Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 13. С. 124.
9. Письмо А. С. Пушкину. 28 сентября 1824 г. // Дельвиг А. А. Сочинения. Л., 1986. С. 286, 287.
10. Письмо великой княгине Александре Федоровне. 15 ноября <1824 г.> // Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 16. С. 256.
11. Вяземский П. А. Старая записная книжка. М., 2003. С. 437.
12. Русская старина. Т. 27. 1880, январь. С. 251.
13. Там же. С. 231.
14. Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 14. С. 29.
15. Русская старина. Т. 27. 1880, январь. С. 252.
16. Петр Александрович Плетнев — поэт, литературный критик, преподаватель русского языка и литературы цесаревича Александра, поборник идей пушкинского круга, позднее профессор русской словесности и ректор Петербургского университета, добрый друг Пушкина, Жуковского с 1820, затем Гоголя, автор термина «золотой век русской поэзии». О Жуковском он писал: «Он смотрит далее, видит больше, создает иначе, чем простое воображение».
17. Ребеккини Д. Как наследник престола Александр Николаевич читал Пушкина // Acta Slavica Estonica XII. Пушкинские чтения в Тарту. 6. Вып. 2. Пушкинская эпоха / Отв. ред. Р. Лейбов, Н. Охотин. Тарту, 2020. С. 101.
18. Там же. С. 89.
19. Тихомиров Б. А. Протоиерей Герасим Петрович Павский: жизненный путь; богословская и ученая деятельность // https://azbyka.ru/otechnik/Gerasim_Pavskij/protoierej-gerasim-petrovich-pavskij-zhiznennyj-put-bogoslovskaja-i-uchenaja-dejatelnost/.
Герасим Петрович Павский (1787—1863) — доктор богословия, профессор богословских наук и еврейского языка Санкт-Петербургской духовной академии и Санкт-Петербургского университета, член Российского библейского общества, один из переводчиков Нового Завета на русский язык. В последующие годы перевел Ветхий Завет. Консервативные верхи церкви страшились, что свободное чтение Библии оторвет народ от церкви. Митрополит Московский Филарет и монах Фотий повели интригу против Павского. Фотий объявил ересью использование Павским еврейского текста Библии для перевода, Филарет написал резкие отрицательные отзывы на пособия, составленные Павским для цесаревича в 1826. Императору Николаю сделано представление, и он не защитил законоучителя своего сына; в 1835 Павский уволен со всех постов. Препятствия просвещению в нижних слоях народа вполне совпадали с направлением Николая.
20. Письмо В. А. Жуковского к императору Николаю Павловичу. 30 марта 1830 // Русский архив. 1896. Вып. 1. С. 110, 111.
21. Записки К. К. Мердера // Русская старина. Т. 48. 1885, декабрь. С. 514.
22. Татищев С. С. Император Александр II. Его жизнь и царствование. В 2 т. СПб., 1903. Т. 1. С. 17.
23. Там же. С. 37, 38.
24. Записи 4, 5 и 9 июня 1834 г. // Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 14. С. 12, 15.
25. Гузаиров Т. Т. Жуковский — историк и идеолог николаевского царствования. Дис. … д-ра филос. наук. Тарту, 2007. С. 56.
26. Письмо Жуковского цесаревичу. 5 ноября 1832 // Русский архив. 1883. Вып. 1. С. XIV, XV.
27. Герцен А. И. Былое и думы. В 3 т. М., 1973. Т. 1. С. 312.
28. Лорер Н. И. Записки моего времени. Воспоминания о прошлом // Мемуары декабристов / Сост., вступ. ст. и коммент. А. С. Немзера. М., 1988. С. 444, 445.
29. Розен А. Е. Из «Записок декабриста» // В. А. Жуковский в воспоминаниях современников. М., 1999. С. 306.
30. Цит. по: Афанасьев В. В. Указ. соч. С. 333.
31. Венчание с Россией. Переписка великого князя Александра Николаевича с императором Николаем I, 1837 / Публ. Л. Г. Захаровой, Л. И. Тютюник. М., 1999.
32. Добровольский А. Третья могила Багратиона // Московский комсомолец. № 25668 от 15. 06. 2011; https://www.mk.ru/social/2011/06/15/597625-tretya-mogila-bagrationa.html.
33. Афанасьев В. В. Указ. соч. С. 329, 330.
34. Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 14. С. 189.
35. Письмо В. А. Жуковского к А. Х. Бенкендорфу об Киреевском. Март 1832 года // Русский архив. 1896. Вып. 1. С. 114—118.
36. Фаддей Венедиктович Булгарин (1789—1859) — журналист, беллетрист и критик, служил в русской армии, затем в Польском корпусе Наполеона, с 1819 жил в Петербурге. В 1829 написал плутовской роман «Иван Выжигин», который пользовался огромной популярностью, с 1825 издавал первую частную политическую и литературную газету «Северная пчела». По словам его партнера Греча, был невероятно завистлив, скуп и своекорыстен. Яростный враг и клеветник Пушкина, объект многочисленных эпиграмм, платный агент III Отделения. Николай I Булгарина презирал, в 1830 предлагал Бенкендорфу его уволить, но оставил как весьма нужного осведомителя. Позднее и Бенкендорф называл Булгарина подлецом.
37. Письмо Жуковского к императору Николаю Павловичу от 30 марта 1830 года // Русский архив. 1896. Вып. 1. С. 109—113.
38. Письмо Александру Тургеневу от 20 ноября 1827 // Жуковский В. А. Собрание сочинений. Т. 4. С. 499.
39. Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 13. С. 314.
40. Письма Ф. П. Литке к В. А. Жуковскому / Публ., науч. коммент. и примеч. Н. Б. Реморовой // Вестник Томского государственного университета. Филология. Томск, 1999. № 268. С. 86.
41. Письма В. А. Жуковского к его императорскому высочеству государю великому князю Константину Николаевичу. 1840—1851. М., 1867. С. 12.
42. Аллегорический сюжет V в. до н. э., повествующий о выборе, который пришлось сделать Гераклу: жизнь сладостная, легкая, порочная или жизнь трудная, добродетельная, славная.
43. Письма Жуковского к его императорскому высочеству государю великому князю Константину Николаевичу. С. 24—31.
44. Там же.
45. Сидорова А. Н. Письма великого князя Константина Николаевича Василию Андреевичу Жуковскому. Вступительная статья // Российский Архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв. Альманах. М., 2010. [Т. XIX]. С. 444.
46. Гузаиров Т. Т. Иерусалимский проект Жуковского // И время и место. Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата. М., 2008. С. 312—323. По легенде, князь Олег в 907 добился дани от Византии и в знак победы «прибил щит к воротам Цареграда».
47. Айзикова И. А. К проблеме контекста Иерусалимского проспекта В. А. Жуковского (по материалам политической публицистики и религиозно-философской прозы 1840-х гг.) // Вестник Томского университета. Филология. 2017. № 46. С. 95.
48. Кошелев А. И. Из «Записок» // Жуковский в воспоминаниях современников. С. 443.
49. Цит. по: Письма царственных особ к В. А. Жуковскому / Вступ. ст., сост. В. С. Киселев. Томск, 2020. С. 18.
50. Афанасьев В. В. Указ. соч. С. 339.
51. Стурдза А. С. Дань памяти Жуковского и Гоголя // В. А. Жуковский в воспоминаниях современников. С. 356, 357.
52. Плетнев П. А. Из писем к Я. К. Гроту // Там же. С. 374.
53. Базаров И. И. Воспоминания о В. А. Жуковском // Там же. С. 448.
54. Четыре письма Жуковского // Наше наследие. 2003. № 65 // http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/6506.php. В конце 1848 во Франкфурте собрался Национальной парламент. В очередном письме к Плетневу Жуковский писал: «Из бездны этих анархических выборов вылезло чудовище Прусского Национального собрания, в котором скоплены были все элементы необузданного буйства».
55. Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу // Русский архив. 1895. Вып. 9. С. 192—224.
56. Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 13. С. 253.
57. Письмо Жуковского к А. П. Зонтаг. 21 февраля 1826 года // Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 16. С. 292.
58. Цит. по: Киселев В. С. Письма царственных особ к В. А. Жуковскому как феномен русской культуры. С. 8.
59. Цит. по: Там же. С. 37.
60. Шмидт С. О. Лекция историка М. М. Богословского 1902 года «В. А. Жуковский как воспитатель Александра II» // Жуковский и время. Сб. статей / Ред. А. С. Янушкевич, И. А. Айзикова. Томск, 2007. С 263, 265.