Рассказы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2022
ДОНОС
«…П., студент V курса, русский (?), беспартийный, член ВЛКСМ.
Является активным членом сионистского подполья. С первого курса регулярно сотрудничает с израильской разведкой Моссад и контрразведкой Шин-Бет, работающими под крышей еврейского агентства Сохнут; постоянно посещает синагогу на улице Архипова, где делает обрезания; распространяет среди студентов института коробки мацы и раздает налево и направо всем подряд Свитки Торы, как туалетную бумагу.
Активный деятель православной общины. Постоянно лично взаимодействует с иерархами Русской православной церкви, участвует в заседаниях Священного Синода и молитвенных бдениях. Не вылезает из монастырей, прислуживает в качестве алтарника в нескольких храмах, принимает деятельное участие в богословских диспутах; с завидным постоянством распространяет среди слабых духом студентов института Молитвословы и Псалтыри, Библии и Евангелия. Регулярно посещает православные службы не только по двунадесятым праздникам, но и по субботам и воскресеньям, где исповедуется, причащается и вкушает просфоры.
Активно сотрудничает с белогвардейским Народно-трудовым союзом (НТС), эмигрантскими журналами „Континент“ и „Вестник РХД“, издательством западногерманской разведки БНД „Посев“ и издательством ЦРУ „Ардис“. Сам постоянно читает и весьма активно распространяет среди еще неокрепших идеологически студентов книги и журналы, не изданные в СССР; достаточно успешно ведет среди молодежи дискуссии на разные темы, в ходе которых целенаправленно и убедительно пропагандирует чуждые нам духовные ценности вседозволенности и безудержного потребления.
Так как П. весьма ярок, харизматичен и убедителен, он вполне может увлечь за собой неокрепшее идейно стадо невинных агнцев в ненужном нам идейном направлении.
В свете вышеизложенного представляется целесообразным минимизировать по возможности контакты П. со студентами, для чего лучшим выходом было бы изолировать его.
В любом случае членам парткома института следует постоянно контролировать все его контакты и деятельность П. в нашем орденоносном вузе.
P. S. П. родом из Ташкента, свободно владеет узбекским языком; кроме того, у нас в МГПИ имени Ленина обучаются по целевому набору группы нацкадров из Узбекистана.
В этой связи весьма вероятно активное участие П. в мусульманской общине нашего института и пропаганда им радикального ислама со всеми отсюда вытекающими последствиями, но пока достоверных сведений об участии П. в радикальном мусульманском подполье и создании исламских боевых бригад в институте еще недостаточно…»
Познакомил меня с этим замечательным доносом доцент кафедры советской литературы Владимир Вениаминович Агеносов, служивший одновременно и секретарем парткома факультета. Вернее, пересказал сей документ «близко к тексту, практически слово в слово», для чего время от времени он заглядывал в свой блокнотик, чтобы не отступать от первоисточника.
Автором доноса в деканат был наш однокурсник Коля А., сразу после института он устроился на работу в Всесоюзное общество «Знание», которое с самого своего возникновения находилось под контролем ВКП(б)/КПСС и МГБ/КГБ, а потом очень скоро стал секретарем райкома комсомола Бауманского района. Между прочим, в Бауманском районе всегда голосовал на выборах «наш дорогой» Леонид Ильич Брежнев, Генеральный секретарь ЦК КПСС, поэтому это был один из самых образцово-показательных районов Москвы, и в идеологическом плане тоже.
— Что скажете, батенька? — очень дипломатично и мягко спросил меня умный и все понимающий Агеносов.
— Боюсь, что скоро научно-фантастические романы братьев Стругацких совсем перестанут читать, потому что новым фантастическим бестселлером станут шедевры, вышедшие из-под пера нашего писаки, — попытался сыронизировать я и хоть как-то спасти из рук вон плохую игру.
— Тем не менее, мой юный друг, я вас прошу быть предельно внимательным и сугубо аккуратным в новых знакомствах и со старыми товарищами и друзьями, вы достаточно благоразумны и умны, чтобы самому сделать надлежащие выводы из произошедшего, — многозначительно закончил свою воспитательную беседу со мной секретарь парткома факультета.
— Так точно! — хмуро пошутил я. — Не извольте беспокоиться.
…Мацу бабушка Фаня в моем далеком детстве замачивала в молоке, чтобы она стала мягкой и тягучей, а потом бросала на сковородку, заливала яйцами — и получалась отличная яичница. В синагогу ни в Ташкенте, ни в Москве почему-то мне ни разу не удавалось зайти. А вот в Тунисе, на острове Джерба мне довелось побывать в древней синагоге Эль-Гриба, где хранится один из старейших в мире Свитков Торы. Но было это спустя сорок лет после доноса Коли. И у Стены Плача в Иерусалиме я побывал лет через двадцать после окончания института, встретил там Аркашу Калютского с музыкально-педагогического факультета. Мы вместе с музпедом еженедельно занимались на военной кафедре, а потом «служили» месяца два в лагерях на летних сборах. Аркаша работал охранником у Стены Плача.
Баба Муся крестила меня, когда мама уехала на Кавказ на все лето заниматься альпинизмом и оставила годовалого сына у бабушки в маленьком городке Янгиюле под Ташкентом. Кстати, семья четырехлетнего Иосифа Кобзона, его мать с тремя детьми, бабушкой и братом-инвалидом были эвакуированы в войну в Янгиюль. Единственный православный храм в Янгиюле был устроен в большом доме неподалеку от железнодорожной станции, которая раньше называлась Кауфманская в честь первого генерал-губернатора Туркестанского края. Когда я учился в институте, нас ежегодно отправляли на Пасху дежурить вокруг московских храмов, как замысловато выражались в то время — «для поддержания порядка». Во время «пасхального дежурства» мы довольно часто заходили внутрь церквей, стояли на службе, с любопытством внимая церковнославянским распевам, гласам и молитвам.
Ни одна из бабушек никогда никоим образом не подталкивала меня к исламу.
И в Голубой мечети, и в Айя-Софии в Стамбуле я побывал только в начале нулевых. А до того ни разу не заходил в мечеть ни в Ташкенте, ни в Москве. Узбекский язык я знал очень плохо, слов 20—30, не более. К сожалению.
Вот тамиздатовские книги, как и самиздат, читались и перечитывались в большом количестве, и, конечно же, я делился интеллектуальными сокровищами с друзьями и подругами, товарищами и коллегами. А они со мной.
Выводы какие-то, конечно же, надо было сделать, но Бог миловал, как говорится.
Лет пятнадцать тому назад после длительного перерыва вдруг я встретился с Агеносовым. Поговорив о том о сем, я напомнил ему о старом доносе на меня и поинтересовался, как он думает, не смогу ли я его где-нибудь разыскать в архивах КГБ?
— Ну что вы, голубчик! — рассмеялся мой преподаватель. — О чем вы говорите? Если бы мы дали бумаге ход, наши недремлющие органы тут же схватились бы за этот документ, возбудили дело, начали бы им заниматься… А так мы в парткоме просто ознакомились с письмом, намотали на ус и спустили его на тормозах — в унитаз! — гордо похвастался бывший секретарь парткома вуза.
Правда, он не добавил, что в случае возникновения такого дельца в органах и преподавателям факультета, да и всего института не поздоровилось бы! Начались бы проверки всей работы МГПИ имени Ленина райкомами комсомола и партии, горкомами ВЛКСМ и КПСС, Министерством высшего и среднего образования, не говоря уже про идеологический отдел ЦК партии и бдительный надзор органов КГБ. Как могли допустить коммунисты и комсомольцы — преподаватели вуза, что на переднем крае классовой борьбы (!) при подготовке отборных бойцов идеологического фронта (!) — учителей русского языка и великой русской литературы — вдруг стала возможна такая диверсия? Можно сказать, антисоветская бомба могла бы взорваться на факультете. И в мозгах наших преподов, и примкнувшим к ним студиозусов. И полетели бы тогда головы с плеч, и не одна!
Да и моя жизнь и судьба могли бы сложиться совсем иначе и пошли бы по совершенно другой колее — меня запросто затолкали бы в диссиденты и упекли в правозащитники. Коих я крепко уважал за твердость и мужество, с которыми они несли все тяготы испытаний, но считал их такими же страстными большевиками, против которых они боролись, только с обратным знаком. Выходить на Красную площадь, протестуя против вторжения советских войск в Чехословакию, с грудным ребенком на руках, на мой взгляд, было одержимостью или безумием.
Коля А. продолжил карьерный рост и очень быстро стал вторым секретарем Бауманского райкома ВЛКСМ. Впереди замаячила позиция секретаря райкома КПСС того же Бауманского района, но вскоре грянула перестройка, и Николай сразу же превратился в успешного бизнесмена, руководителя фирмы, председателя правления банка. Но по работе и в комсомоле, и в партии, и в бизнесе выпивать ему приходилось так много, что Коля спился и уже не смог соответствовать.
Владимир Вениаминович Агеносов женился на китаянке, профессоре русской литературы, он по-прежнему преподавал в разных институтах и написал несколько «очень хороших учебников» по советской литературе, как сказала моя коллега Наташа Б., заслуженный учитель РФ.
Рукописи не горят, писал Михаил Афанасьевич. Еще как горят! Или просто исчезают в недрах той же Лубянки на долгие годы, убивая своим отсутствием автора. Василия Семеновича Гроссмана, например, погубил арест его романа «Жизнь и судьба». Стало быть, даже самый талантливый и хорошо написанный донос не является рукописью? Не знаю.
МИГРЕНЬ
Отца часто мучили мигрени. Бледный папа лежал в одежде на диване, мама заливала в тазике полотенце кипятком из чайника, отжимала его и укладывала отцу на высокий лоб. От дымящегося паром горячего полотенца сосуды головы у отца расширялись, и мигрень понемногу отпускала.
У меня головушка начала зверски болеть в шестнадцать лет, когда я готовился к выпускным экзаменам в десятом классе. Родители уехали в горы, и я жил один. Одновременно у меня фоном бубнил телевизор, катушечный магнитофон «Комета» громко орал, выдавая на-гора старые затертые записи музыки конца шестидесятых очень плохого качества, а я под этот микст перечитывал школьные учебники, отвлекаясь, читал разные художественные книги, учил билеты, писал формулы и решал задачи. В результате башка разламывалась от боли, мозг разрывало, меня часто тошнило и рвало. Как я сейчас понимаю, у меня были сильные спазмы сосудов головного мозга.
Зверские головные боли продолжались у меня больше тридцати лет. Если я мало спал и у меня были перерывы по семь-восемь часов между едой, если я находился в душном, не дай бог, прокуренном помещении без притока свежего воздуха, у меня начиналась адская мигрень. Боль ни от чего не проходила. Никакие обезболивающие таблетки не работали, самые сильные анальгетики давно перестали мне помогать. Непереносимая головная боль не давала мне жить, просто существовать, не говоря уже про работу. Во время приступов мигрени я рычал, катался по полу, громко кричал на жену и детей, валялся в темноте на кровати, есть не мог, изо всех сил пытался заснуть, но ничего не получалось. Меня безумно все раздражало и бесило.
Три-четыре больших куска черного хлеба, жирно намазанных маслом и медом, с горячим сладким чаем ненадолго облегчали болезненные приступы. Сильный приток холодного ветра со свежим кислородом из окна машины на большой скорости или мощный кондиционер поначалу освежали голову, и боль чуток отступала. Сперва горячий душ расширял сосуды, но быстро перестал работать. Потом резкий контраст кипятка и ледяной воды в душе помогал мне иногда, но не всегда срабатывал.
Опытные врачи в разнообразных клиниках назначали многочисленные сложные исследования, густо обвешивали мою головушку кучей электродов, электрические самописцы нежно подрагивали стрелками и чего-то записывали на бумажных лентах. Одни «убийцы в белых халатах» после своих длительных экзерсисов сообщали, что у меня «затруднен отток венозной крови из головы». С помощью присосок какие-то замысловатые неизвестные мне приборчики прикреплялись лепилами по всей поверхности моей многострадальной башки. Другие эскулапы, наоборот, утверждали, что у меня «артериальная кровь плохо поступает в мозг». По сути, гиппократы говорили одно и то же: у меня на уровне шеи была патология, во время приступов там происходил зажим кровеносных сосудов…
Повышение температуры воздуха, любая смена погоды, магнитные бури, полнолуния и новолуния, затмения Луны и Солнца — все это колошматило и било по бедной моей головушке с нечеловеческой силой.
…Две десятиметровые пальмы на скалах над заливом Алькудиа ураган легко переломил, как спички. Устоявшие под резкими порывами ветра пальмы склонялись почти до самой земли и трещали, как сухие дрова в печи. По бурному серому морю одна за другой шли гигантские волны высотой с небоскреб. Разверзлись хляби небесные, и потоки ливня неслись почти параллельно земле. Целую неделю ураган бушевал на Майорке, где мы отдыхали всей семьей. И все это время головушку мою нещадно крутило, как будто меня кидали в гремящей железной бочке вниз по наклонной плоскости с высокой горы. Катили, ни капельки не переживая о сохранности бесценного груза, и бросали мою бедную головенку с ухаба на ухаб.
В семь в нашем отеле начинался ужин, и уже давно самостоятельные дочери, восемнадцатилетняя Неся с пятнадцатилетней Маней, пошли в столовую. Жена с четырехлетним Гришей осталась присмотреть за болящим главой семейства. Вдруг мне захотелось пойти искупаться, может быть, размечтался я в тайной надежде: от моря мигрень отступит хоть немного. Отель «Алкудиа» был очень красиво расположен высоко на скалах над Средиземным морем. Но если ты хотел поплавать, надо было спуститься к воде по длинной, как в метро на глубокой станции, крутой деревянной лестнице с перилами. Я надел плавки, взял полотенце и стал спускаться к морю, супруга и сын последовали за мной, хотя купаться они не собирались.
«Только далеко не заплывай!» — отдала руководящие указания супружница перед тем, как я погрузился в воду. Согласно махнув жене рукой, я оставил на берегу тапочки и полотенце и пошел. Ливень хлестал, и грязная сероватая поверхность моря была вся в кружочках дождя и беловатой пене. Шестиметровые волны грозно рокотали и неслись мне навстречу. Пройдя с десяток метров, я нырнул в набегавшую волну и с удовольствием поплыл. Плавать я не умел, хотя в первом классе несколько месяцев ходил учиться в бассейн, но бестолку. К тому времени, отдыхая каждым летом с детьми на море, я постепенно обучился водной грамоте — как говорили обитатели древней Спарты, образованный человек должен уметь читать и плавать. Я отходил от берега до того места, где мне было «по горлышко», и на этой глубине пытался плыть вдоль береговой линии, чтобы нащупать почву под ногами в случае чего. В тихую погоду в морской соленой воде я позволял себе иногда отплыть метров сто — максимум сто пятьдесят — от берега, на глубине я немного отдыхал, лежал на спине, широко раскинув руки, изучал бездонное синее небо, разворачивался и возвращался на твердую почву.
Как только я нырнул в штормовые волны, стальное кольцо, сжимавшее всю неделю мою голову, разжалось и боль отпустила мозг. На радостях я быстро поплыл от берега, лихо ныряя в ласковые шестиметровые валы, ритмично наплывавшие на меня раз за разом. Я подныривал в середину водной гряды, как нож в масле проходил ее насквозь, спазмы сосудов головного мозга враз завершились, и я наслаждался всем огромным миром вокруг и тем, что боль наконец отпустила меня из своих чугунных тисков. Обернувшись, я заметил, что супруга призывно машет рукой, мол, давай возвращайся. Мне показалось, что я отплыл довольно далеко, но в реальности находился не дальше пятидесяти метров от берега. Жена все время продолжала тревожно семафорить рукой — мол, завязывай, пора ужинать. Я развернулся и, вдохновленный отсутствием мигрени, послушно отправился назад.
Плыл я кролем. Греб размашисто и уверенно. Широкими гребками я, казалось мне, приближался к земле. Но вскоре заметил, что стою, вернее, плыву на одном и том же месте — возвращающиеся назад в море волны как-то незаметно и непонятно для меня снова и снова оттаскивали меня от берега. Поскольку я вырос вдалеке от воды и моря, никто не объяснил мне ни в детстве, ни во взрослом возрасте, что, для того чтобы преодолеть силу возвращающихся от берега волн, надо подныривать в основание каждой из них, и только таким образом ты сможешь проплыть против течения к земле. Я продолжал плыть в сторону берега, но силы постепенно начали оставлять меня, я по-прежнему упорно барахтался и бултыхался на расстоянии, наверное, тридцати или сорока метров от береговой кромки.
Неожиданно для меня рядом с женой и сыном появился невысокий активный мужичок, который почему-то стал показывать руками, что мне надо плыть не к берегу, а в сторону. Совсем не понимая его странных, даже дурацких советов, я из последних сил старался продолжить свое «плавание» по направлению к жене и сыну. Глядя заливаемыми все время водой глазами сквозь высокие волны на берег, я вдруг стал думать, как же будут дальше жить без меня мои дочери, сыновья и моя супруга, когда я утону? Откуда же они будут брать деньги на жизнь? Как же они без меня обойдутся? Ответов у меня не было.
Тогда активный мужичок, мой ангел-спасатель, поменял тактику. Он отбежал по песку метров на пять в ту сторону, куда показывал мне рукой направление движения, и вдруг достал из-под воды длинный канат, уходящий в море. Скорее всего, это была веревка, ограничивающая по бокам зону катания на водных велосипедах. Тогда я сменил на девяносто градусов направление и поплыл к спасительному тросу. Через какое-то время — мне показалось, что прошла вечность, на самом деле не больше двух-трех минут, — я с трудом доплыл до искомой пограничной веревки, схватился за нее и, перебирая по ней руками, постарался приблизиться к берегу. До дна ногами было не достать, а держаться за трос руками, находясь на глубине, и плыть при этом у меня совсем не получалось. И под весом моего тела веревка вместе со мной стала опять уходить под воду. В этот момент силы почти совсем оставили меня. Удержаться на плаву и, руками перебирая канат, приближаться к берегу было для меня непосильной задачей.
Мой невысокий ангел-спаситель и еще один доброволец-англичанин на берегу мгновенно оценили грозящую мне опасность и, не раздеваясь, прямо в одежде нырнули в бурные высокие волны и бросились вплавь ко мне на помощь.
Этого я уже не видел — как рассказала мне потом жена, она опустилась вместе с четырехлетним Гришей на колени на песок и начала громко молиться. Держась за веревку из последних сил буквально зубами, чтобы меня не отнесло в море, я стал погружаться в воду. Воздуха в легких оставалось немного. «Как же жена и дети будут жить без меня?» — продолжал размышлять я уже под водой.
В этот момент рядом со мной оказался ангел-спасатель, каким-то образом он помог мне, приподнял меня из воды, поддержал на плаву и я, перебирая руками по канату, стал приближаться к берегу. Второй спасатель-доброволец, вероятно, помогал мне, поддерживая мое тело с другой стороны, но я его не видел и не чувствовал.
Через минуту я почувствовал землю под ногами. Не отпуская ни на секунду из рук спасительный канат, шатаясь как пьяный, я добрел до берега и плашмя упал на мокрый песок. Сердце мое билось ударов двести в секунду. Выкатив наружу красные глазища, я дышал как паровоз, сплевывая слюну и воду из легких. Гриша с ужасом и жутким интересом наблюдал за мной.
Мой невысокий ангел-спаситель снял и выжал свою футболку, снова надел ее, посмотрел с непонятным интересом на меня, распростертого на песке, и, бросив сквозь зубы: «Strange man» («Странный человек»), удалился в неизвестном направлении. Мне предстояло еще отдышаться, собраться с духом и подняться на двести ступенек вверх от воды к отелю.
Мигрени у меня продолжались до пятидесяти лет, пока я не встретил замечательного гомеопата Григория Владимировича Абрина, и он излечил мою голову.
Этот день — 15 июля 2001 года — я отмечаю как второй день рождения.