Три пути России в эпоху больших перемен
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2022
Есть в Петербурге три памятника Петру I. Точнее, разнообразных статуй, бюстов, мозаик и прочих символов за последнее время «нашлепали» у нас очень много, но настоящими памятниками, отражающими дух истории, являются, на мой взгляд, только три. Каждым из них можно, наверное, просто восхищаться, как произведением искусства, «включая» лишь чувства, а не голову. Но если задумаешься о том, сколь разные представления об императоре вложены в три исторических монумента, то поневоле представишь себе совершенно разные магистральные пути развития России в XVII—XVIII столетиях. Из сваренной нам в школе петровской «каши», где не различить было исходных компонентов, памятники четко выделяют именно то, что каждый автор считал главным в эпохе правления Петра.
Памятник работы Растрелли, водруженный Павлом I («Прадеду правнук») перед Михайловским замком, представляет традиционный образ монарха, сложившийся в Европе за века. Монумент восходит к конной статуе Марка Аврелия, стоящей в Риме на Капитолии. Наш Петр, как и «старина Марк», тихо сидит на большой апатичной лошади, никуда не торопясь, ни к чему не стремясь, а просто наслаждаясь своей законной властью. Он ведь государь от Бога. Никто не может оспорить его права на престол, а потому и делать-то ничего не надо. Сам Петр Алексеевич, так же как Павел Петрович, мог бы, наверное, обратить внимание на роль своего прадеда, от которого, собственно, и пошла на Руси династия Романовых. Петр принял престол у своего старшего брата Федора, тот — у отца их Алексея Михайловича, а Алексей, в свою очередь, унаследовал Россию от своего родителя Михаила Федоровича. Наконец, важно заметить, что Михаил оказался царем в значительной степени потому, что отец его Федор Никитич был насильно пострижен своими политическими противниками в монахи, а потому не мог по традициям того времени претендовать на престол, хотя в Смутное время был очень сильной и влиятельной фигурой.
Федор проложил дорогу, Михаил воссел на престол, Алексей избавился от влияния земских соборов, сформировав самодержавие… И вот Петр теперь может почивать на лаврах. Лошадь его стоит на месте, лениво приподняв ногу и лишь имитируя движение. Кисточки на седле даже не колышутся, что говорит об отсутствии встречного ветра. На голове у императора лавровый венок, показывающий, что и почивать он может на лаврах. А ноги обуты в античные сандалии, дурацки выглядящие зимой, когда памятник покрыт снегом, но удивительно точно отражающие логику монумента: царь и слезть-то с лошади не сможет, чтобы хоть что-то сделать. Босиком по сугробам вряд ли пробежишься ради реформ.
У Фальконе на Сенатской площади получился совершенно иной образ Петра. Этот государь — человек деятельный. Конечно, здесь есть явные признаки императорского величия, но в Медном всаднике они вовсе не доминируют. Скульптор французский, в отличие от итальянского, создал образ героя, который куда-то мчится, не думая даже почивать на лаврах. Долго он гнал своего коня навстречу балтийскому ветру. Куртка распахнулась. Величие императорское пропало. Еще немного, и рухнул бы государь с высокой скалы, однако успел вдруг в последний момент натянуть поводья и вздыбить свою лошадь, чудом удерживаясь над пропастью.
Петр работы Фальконе, конечно, имеет божественные права на престол, но имеет в то же время и множество врагов, множество змей, норовящих ужалить исподтишка. То ли чтобы власть у него перехватить, то ли чтобы остановить преобразования. А государь в этом монументе явно представлен именно реформатором. Недаром засучены рукава на куртке. Не факт, что Петр сам хорошо понимает суть своих преобразований и четко знает, куда несется, однако стремление все поставить с ног на голову (или с головы на ноги) у него не отнять. К такому именно Petro Primo возводила истоки своей власти Catharina Secunda, не имевшая с ним даже общих родственников, но полагавшая себя наследницей великих реформаторских дел. Согласно логике Медного всадника, государь правит великой державой не только по божественному праву, но и по своеобразному общественному договору. Если он действует ради блага народа и ради всеобщего счастья, то может считаться истинным монархом даже в том случае, когда по крови законность его правления весьма сомнительна. Сомнительно, правда, и то, что Петр действительно вздыбил свою страну ради блага народа, но ко временам водружения Медного всадника уже ушли из жизни поколения людей, из которых Петр выжимал все соки ради войны и захвата земель, зато получил распространение миф о царе, которому, мол, «жизнь его недорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе».
Наконец, есть и третий, не слишком известный памятник «Царь-плотник», стоящий на Адмиралтейской набережной — там, где при Петре сооружались корабли. Здесь молодой Петр, совсем не похожий на императора, спокойно работает топориком, сооружая судно на голландской верфи во время своего знаменитого путешествия по Европе. Дело, которым он занят, выражено предельно конкретно. Это не вялое почивание на лаврах Псевдо-Аврелия и не безумная скачка Медного всадника, стремящегося к плохо понятным целям. Это работа над тем, что, собственно, и формирует благо народа. Судно возьмет вскоре груз и поплывет в дальние порты, обеспечивая торговую прибыль купцам и зарплату простым людям — плотникам и матросам. «Царь-плотник» не пускает в расход тысячи солдат и строителей ради завоевания новых земель и обретения державного величия, а создает экономическое благосостояние России.
Леопольд Бернштам создал этот памятник в начале ХХ века, когда Россия быстро развивалась экономически, стремясь догнать западные страны не только в плане вооружений, но и в социальном плане. Росли, как грибы, заводы, увеличивались города, народ уходил из деревни для строительства новой жизни. Перемены эти возникли не благодаря «петровской модернизации», а благодаря Великим реформам Александра II, золотому рублю Сергея Витте и столыпинским преобразованиям в деревне. Ведь за те полтора века, что прошли между «петровской модернизацией» и эпохой Великих реформ, экономика России не сильно преуспела в развитии. Но сложившаяся на Руси мифология много лет возводила все западное к Петру. Поэтому «Царь-плотник» на набережной воспринимается и по сей день как памятник государю, который прорубил окно в Европу, поощрил купечество и создал невероятные возможности для нового российского предпринимательства.
Наши рассуждения о памятниках могли бы выглядеть лишь оригинальной игрой ума, если бы эти монументы не отражали три реальных пути развития, сформировавшихся в Европе XVI—XVIII веков. Условно их можно назвать испанским, французским и английским. Все европейцы так или иначе (чуть раньше или чуть позже) начинали двигаться по одному из этих путей. Не столько сознательно его выбирали, сколько объективно склонялись к соответствующему варианту развития, исходя из имеющихся у них условий. И Россия не была исключением. Причем попытки осуществления преобразований предпринимались у нас задолго до Петра. Наверное, можно сказать, что уже при правлении Бориса Годунова стало ясно, что требуются какие-то перемены. А после Смуты трансформация оказалась жизненно необходима для того, чтобы преодолеть последствия гражданской войны. Петр скорее завершал давно начавшуюся эпоху перемен, чем открывал ее. Петр окончательно сделал выбор, который был не очевиден для его предшественников. И выбор этот был не между сонной Русью и динамичным Западом. Выбор состоял в том, чтобы из разных теоретически возможных и уже опробованных на Западе моделей выбрать ту, которая оказалась бы реалистичной в наших условиях.
Не следует думать, конечно, будто Петр представлял себе выбор так же, как мы сегодня. Не следует думать, будто он выбирал, крутя глобус, между Испанией, Францией и Англией. Петр, как известно, серьезно изучал имевшийся к тому времени зарубежный опыт строительства армии и государственных институтов, но вряд ли мог видеть выбор так, как видим его нынче мы из XXI века. Петр сам путешествовал, где только мог, и просил присылать ему из-за границы разные бумаги с описанием того, как что устроено у знающих людей. Большое воздействие на петровскую Россию оказала, конечно, война со Швецией, вынуждавшая брать у противника все лучшее. А вот Испания в силу географической удаленности не могла быть ни военным противником России, ни целью для зарубежных путешествий Петра. Но все же важнейшей причиной того, что испанский путь оказался неподходящим для России, стало отсутствие соответствующих ресурсов на огромных просторах от Финляндии до Камчатки. С разбора вопроса о том, что это были за ресурсы, мы и начнем анализ возможных моделей развития России XVI—XVIII веков.
ИСПАНСКИЙ ПУТЬ
Еще в XV веке война — главное дело всех государей — стала быстро дорожать. И рост издержек вынуждал все европейские государства, желающие участвовать в гонке вооружений, предпринимать какие-то меры.
Первой причиной удорожания стал переход от феодальных армий к наемным. Если с вассалами можно было расплачиваться за их военные услуги землей, то наемникам требовалось платить чистоганом. Зато в боях они были значительно эффективнее средневековых рыцарей. На поле боя обязательно являлись и искренне стремились победить, поскольку в противном случае просто не заработали бы денежки. Вассал мог отсидеться в своем замке, игнорируя призывы сюзерена, тогда как наемник сам стремился попасть в гущу военных событий, где находился правитель со своим толстым кошельком. Кто опаздывал, тот оставался без средств.
Второй причиной удорожания стала огнестрельная революция. Наемники все чаще выходили на поле боя не с луками и алебардами, а с аркебузами или мушкетами. Без пушек уж точно невозможно было представить себе войну XVI века, не говоря уж о XVII или XVIII столетии. Подобное вооружение требовало все больших инвестиций в военное дело. Теперь уже нельзя было требовать от воина, чтоб приходил «конно, людно и оружно». Государь должен был либо сам снарядить его огнестрельным оружием, либо оплатить расходы так называемым кондотьерам — военным предпринимателям, собиравшим свои «банды» и продававшим их услуги за деньги тому, кто готов был больше заплатить. Особо прославились к началу XVI века в этом деле швейцарцы, и по Европе ходила даже поговорка: «Нет денег — нет швейцарцев». Но то же самое относилось к наемникам всех национальностей.
Третьей причиной удорожания войны стала фортификация, которая неизбежно должна была реагировать на огнестрельную революцию. Каменные стены средневековых замков разлетались от выстрелов орудий, а потому всем правителям приходилось полностью менять характер укреплений, отказываясь от того, что было раньше, в пользу мощных земляных валов с бастионами, укрепленными камнем и оснащенными артиллерийскими батареями. Маршал Вобан при Людовике XIV даже разработал план превращения всей Франции в единый укрепрайон с множеством новых оборонительных конструкций по всем границам. Но денег для реализации столь глобального проекта не нашлось даже у богатейшего короля Европы.
Итак, вопрос финансирования армии вышел в начале Нового времени на первый план, и от механизма его решения во многом стала зависеть судьба государств. Испания в этой ситуации оказалась в значительно лучшем положении, чем другие европейские державы. Открытие Америки Колумбом обеспечило приток золота из-за океана, что дало дополнительные финансовые ресурсы католическим королям Кастилии и Арагона. Поначалу поток этот был слишком слабым для того, чтобы кардинально изменить соотношение сил на европейских театрах военных действий, но по мере того, как конкистадоры проникали вглубь земель ацтеков и инков, доходы начинали увеличиваться. Наконец, испанцы перешли от грабежа и захвата военных трофеев к добыче благородных металлов на американских рудниках.
Открытие богатейшего месторождения в Боливии (Потоси) обеспечило непрерывный поток денег из-за океана. Примерно к середине XVI столетия Испания стала обладателем ресурсов, значительно превышающих финансовые возможности ее европейских конкурентов (Франции в первую очередь). Заокеанское серебро в сочетании с налогами, большую часть которых давали Кастилия и Нидерланды, легло в основу могущества испанской армии. Карл V Габсбург — германский император, король Кастилии и Арагона — явно претендовал на европейское господство. И хотя планы Карла не сбылись, его сын Филипп II оставался до конца своей жизни (почти до самого конца XVI века) самым сильным государем Европы, конфликтуя с Францией и Англией, подавляя нидерландскую революцию, присоединяя Португалию и противостоя наступлению Оттоманской державы с Востока.
Приток заокеанского серебра серьезно трансформировал испанскую финансовую систему. Богатый король имел невиданные ранее возможности для кредитов. И хотя нестабильность доходов приводила временами к дефолтам, богатейшие люди Европы (начиная с аугсбургских Фуггеров и заканчивая генуэзскими банкирами из «дома Святого Георгия») искали возможность заработать на кредитовании Габсбургов. Тем самым испанская армия получала возможность финансирования не только тогда, когда приходил очередной «серебряный флот» из Америки, но также в промежутках между крупными поступлениями денег.
Этот пример показал, что поиск ресурсов в колониях является удачным способом резкого усиления боеспособности. И европейцы занялись колониальной экспансией. Это было задолго до того, как колонии стали рассматриваться (согласно марксизму) как рынок сбыта товаров, производимых в метрополии. До промышленной революции оставалось еще много времени, проблема поиска рынков сбыта никого не волновала, а вот проблема поиска золота и серебра волновала всех. Французы и англичане стали колонизировать Северную Америку, русские устремились в Сибирь.
С середины XVI века казаки стали медленно продвигаться на Восток. Двигало ими, конечно, не природное любопытство, не желание освоить новые земли для проживания и тем более не страсть к великим географическим открытиям. Это была чисто имперская экспансия, но связанная с конкретными финансовыми целями, а вовсе не с реализацией идеологических схем типа «Москва — Третий Рим». Для идеологической экспансии Россия в XVII веке продвигалась на цивилизованный Запад, стремясь освобождать православных от католического (а в перспективе предполагалось, что и от мусульманского) ига, тогда как продвижение на дикий Восток должно было обеспечить финансовые ресурсы для армии.
Русская армия к тому времени была в основном поместной. То есть основу ее составляли дворяне, получавшие от государя землю и обязанные свой надел отрабатывать в сражениях. Но эффективность такой армии оказалась невысока в сравнении с армиями наемными. Тот, кто сначала получал землю, а потом ее должен был отрабатывать, не очень стремился явиться на поле боя в отличие от того, кто сначала сражался и лишь затем получал деньги. Русским государям требовались деньги для того, чтобы формировать стрелецкие полки, а затем (после Смуты) и полки иноземного строя. Для реализации такой цели движение по испанскому пути (захват колоний и поиск там благородных металлов) было наиболее естественным действием. Причем не нужно было даже досконально изучать испанский опыт. Сибирь находилась сравнительно неподалеку. Никакой океан ее от Московского государства не отделял. Корабли строить не требовалось. Сложную мореходную науку осваивать тоже не надо было. Фактически речь шла лишь о продолжении той экспансии, которая раньше уже осуществлялась в связи покорением Казани и Астрахани, а также в связи с формированием казачьих поселений на дальних окраинах Московии. Казакам нужен был лишь стимул для движения за Урал. Они его получили (первоначально от Строгановых) и двинулись в путь.
Впрочем, в процессе покорения выявились принципиальные экономические различия, и они обусловили различия исторических путей двух стран. Россия не смогла получить от колоний то, что получила Испания, и в результате вынуждена была впоследствии свернуть с испанского пути на французский. Хотя Строгановы нашли на реке Сосьве серебряную руду и в 1574 году получили грамоту на разработку месторождения, в целом доход от добычи в Сибири благородных металлов оказался мал. Огромные пространства,
освоенные российскими казаками, не дали того эффекта, который получился в результате путешествий конкистадоров по Америке. Слухи о «сибирском Эльдорадо» стимулировали порой продвигаться все дальше (атаман Колесников дошел аж до устья Ангары и там узнал, что легендарное серебро привозят из Китая), но реально крупные месторождения (золота на Урале и серебра на Алтае) были обнаружены лишь в середине XVIII века.
Главным богатством Сибири была пушнина — «мягкое золото». В 1555 году послы хана Едигера просили Ивана Грозного принять и оборонять землю сибирскую в связи с появлением внешней угрозы. И предлагали за покровительство дань соболями и белками. Это обещало царской казне большой доход. Так Россия начала втягиваться в колонизацию Сибири. Позднее сибирский поход Ермака за военной добычей тоже обернулся мехами. В руки казаков попало много всякой «рухляди» (собольих шкурок). Становилось ясно, что это богатство можно монетизировать. Казаки стали двигаться все дальше вглубь новых территорий, находили новые племена, брали у них меха, ставили поблизости острожек, оставляли в нем часть людей, а затем устремлялись в поисках богатств все дальше и дальше.
За казаками шли данщики. Уже в 1570-х годах они получали задание брать по соболю с человека там, где это возможно. А когда Россия при государе Федоре Иоанновиче утвердилась в Сибири и прислала наместника, чтобы обложить ясаком весь обширный край, государственный план поступлений «рухляди» составлял 200 тысяч соболей в год. В целом эта история напоминала колонизацию Америки: сначала прорыв конкистадоров (казаков), идущих вглубь неосвоенных территорий на свой страх и риск, затем сбор дани и, наконец (когда стало ясно, что в новых землях имеются богатства), утверждение государства в лице вице-короля (наместника).
Государство стремилось выкачать из Сибири как можно больше ресурсов. Кроме ясака российские власти стали получать от аборигенов поминки — добровольное приношение, ставшее в конечном счете добровольно-принудительным. Однако доходность пушного бизнеса не шла ни в какое сравнение с доходностью шахт в Потоси и других американских предприятий Испании. Создать эффективную наемную армию западноевропейского типа на пушные доходы не удавалось. Кроме того, к середине XVII века у нас был достигнут максимум добычи соболей и дальше наметился спад. К концу столетия зверь оказался выбит даже в отдаленных районах Сибири. Как раз к тому времени, когда Петр вступил в борьбу со Швецией и нуждался в ресурсах для армии, основной ресурс «испанского типа» был исчерпан.
Незначительность доходов бюджета была помимо общей нехватки «рухляди» связана, возможно, и с отсутствием точной информации о доходах плательщиков. Поди узнай, сколько зверя настрелял тот или иной «дикарь»! Поэтому методы сбора ясака были специфическими. Например, когда в Пустозерске бывал съезд, на котором местные жители выменивали нужные им товары на меха, данщики начинали потрошить аборигенов, явившихся с соболями. То есть представители государства знали о платежеспособности населения лишь то, что сами налогоплательщики готовы были им показать. В итоге торг относительно того, сколько и как платить государю, становился нормальным явлением в Сибири. Ясак сильно различался в зависимости от региона. При этом проверить честность людей, которые брали ясак, было так же невозможно, как и платежеспособность местных народов. Данщики запросто могли подменить хорошие меха плохими при отправке налога в казну и сильно нажиться на этом. Более того, меха вообще часто шли на рынок мимо бюджета. В 1639 году царь с огорчением писал тобольскому воеводе, что в казне «мягкой рухляди» нет, тогда как у торговых людей — соболя и лисицы из Сибири.
Само понимание того, что считать соболем, лисицей или белкой, было весьма расплывчатым. Остяки, например, сдавали меха без лап и хвостов в соответствии со своими традициями. И просили русских не рушить их вековые «скрепы». Воеводы же предпочитали «модерн» всяким местным традициям, полагая, что для наполнения государевой казны лапы и хвосты тоже подходят. В этих условиях самым надежным способом «налогового администрирования» считался захват аманатов (заложников). Желательно глав отдельных родов или их близких родственников. Система «кнута», впрочем, сочеталось с системой «пряника»: тем, кто хорошо платил, ставили угощение с «горячим вином» и давали «государево жалованье» продуктами, топорами, ножами, веревками и «оловом барабанским» (то есть брабантским — блюдами и тарелками). Но если обнаруживалось, что, скажем, «белка неведомо куды сошла», то ни винные соблазны, ни всякие прелести «барабанские» не могли уже обеспечить государевой казне нормальной собираемости налогов.
Впрочем, и у Испании со временем образовались похожие проблемы. Любые богатства не вечны. Ресурсы серебряных рудников в Потоси, казавшиеся какое-то время неисчерпаемыми, тоже подошли к концу. А военное напряжение испанской армии становилось все больше и больше. Сражаться постоянно приходилось сразу на несколько фронтов (в том числе с протестантами). И самым главным испытанием стала в XVII веке Тридцатилетняя война, которую Испания проиграла.
Итак, подводя промежуточный итог, можно сказать, что с Испанией Россию сближало то, что обе державы какое-то время богатели за счет природных ресурсов, но уперлись в проблему их исчерпания. Отличало же то, что Испания на этом пути смогла временно стать сильнейшей державой Европы, тогда как наша страна не имела возможности даже временно конвертировать природные ресурсы в имперское могущество. То, что Россия не смогла пойти испанским путем, в конечном счете было неплохо. На этом пути отсталость точно преодолеть бы не удалось. Испанская модель могла бы при наличии ресурсов временно усилить Россию в ее борьбе с соседями, но после исчерпания средств привела бы к упадку. Как и Испанию.
ФРАНЦУЗСКИЙ ПУТЬ
В отличие от Испании Франция не имела серьезной финансовой подпитки из колоний, а потому должна была в полной мере выжимать соки из собственного населения для того, чтобы конкурировать со своим южным соперником на театре военных действий. Длительное франко-испанское соперничество началось почти одновременно с открытием Америки, когда развернулись так называемые Итальянские войны, длившиеся всю первую половину XVI века. В середине столетия испанская армия примерно в три раза превышала французскую по количеству солдат, тогда как во времена Людовика XI численный перевес был еще у Франции. Во второй половине столетия Испания активно вмешивалась в религиозные войны, проходившие на территории Франции, и серьезно угрожала самому существованию этого государства. По данным великого историка Фернана Броделя, в конце XVI века бюджет французского короля Генриха IV был почти в два раза меньше бюджета одной лишь Кастилии (не считая других земель испанской короны). Но Генрих выстоял и передал престол своему сыну Людовику XIII, при котором кардинал Ришелье осуществил большие финансовые преобразования. На этом фоне до середины XVII века шла Тридцатилетняя война, которая в конечном счете положила конец полуторавековому испанскому могуществу.
Франция нашла как военные, так и политические способы стать во второй половине XVII столетия самой сильной державой Европы, но этого не произошло бы без соперничества и радикальных преобразований. Таким образом, можно сказать, что в известной мере открытие Америки и ее серебряных приисков стимулировало французские фискальные реформы, а затем и преобразования во всех европейских странах, двинувшихся по французскому пути. В том числе и в России.
На какое-то время путь этот стал для Европы магистральным. То государство, которое не реформировало свою фискальную систему ради максимизации доходов, идущих на содержание армии, не могло противостоять агрессивным соседям. Кроме Испании, серьезно пострадавшей и потерявшей свои южноитальянские территории в начале XVIII века в ходе войны за испанское наследство, таким неудачником может считаться Речь Посполитая. Судьба польско-литовского государства, оставшегося фактически без армии, способной серьезно сопротивляться Швеции Карла XII, а затем екатерининской России, Пруссии Фридриха Великого и габсбургской империи, оказалась трагической. Литва отошла к России, а Польша была разделена между тремя государями — Екатериной, Фридрихом и Марией Терезией.
Опыт Франции оказался прямо противоположен опыту Польши. В трудный момент французское государство становилось сильнее и выдерживало давление. Первым государственным деятелем, которому удалось более-менее навести порядок в финансах, был ближайший сподвижник Генриха IV герцог Сюлли. Он уделил особое внимание косвенным налогам, навел некоторый порядок в откупах, устранил ряд незаслуженных фискальных льгот, вернул приносящие ренту королевские земли и сократил расходы. Доходы выросли с 1600 по 1610 год более чем в три раза. Государственный бюджет пришел в состояние равновесия. Это было оптимальное условие для мирного развития государства, и с либеральной точки зрения именно Сюлли можно считать поистине выдающимся государственным деятелем. Однако Франция готовилась не к миру, а к войне, которой невозможно было миновать в ситуации противостояния с Испанией. Поэтому требовалось выкачивать из страны гораздо большие суммы. А это уже предполагало радикальные реформы.
Дело в том, что налоговая система представляла собой не четко сформулированные правила, а большой торг между нуждающимся в деньгах центром и нежелающими платить регионами. В частности, талья (земельный налог) вообще не имела твердых ставок. Сначала определялась общая сумма, которую хотело получить государство, исходя из своих военных потребностей и представлений о возможностях налогоплательщиков, а затем она разверстывалась между подданными. При этом существовало множество изъятий. Казна сама продавала их за круглую сумму.
В большинстве регионов монарх мог уже не считаться с мнением своих подданных, поскольку его власть была твердой. Но в некоторых (Бургундия, Бретань, Прованс, Дофине, Лангедок) — королевская власть, определяя конкретный размер тальи, вынуждена была идти на компромисс с местными представительными собраниями, что, понятно, снижало общий размер поступлений. Необходимость компромисса здесь определялась в основном сравнительно поздним включением этих окраинных земель в состав единого государства. Чем более льготными были условия включения, тем меньше силовых акций требовалось для интеграции. Поэтому сбор налога там выглядел, скорее как добровольный «дар» региона Парижу. И «дар» этот, естественно, не мог оказаться большим. Похожая история складывалась и с соляным налогом — габелью. Она была различна на прочно интегрированном севере (зона большой габели) и на слабо интегрированном юге (зона малой), а Гиень и Бретань были вообще свободны от нее. В Нормандии (северо-запад) существовали отдельные зоны, где габель не взималась. Когда ее там ввели, началось восстание.
Кроме региональных различий в налоговой системе имелись и различия сословные. Французское дворянство прямых налогов в казну не платило, хотя даже Ришелье считал, что обложить его необходимо, а полученные средства следует пустить на создание регулярных воинских частей. Дворянство ему обложить не удалось, но крестьянство и буржуазию заставили платить намного больше.
Общий рост налоговых поступлений с 1610 по 1640 год был более чем четырехкратным. Впоследствии налоговые сборы могли повышаться или снижаться, но в любом случае они оставались в два-три раза выше, чем до начала реализации фискальной политики Ришелье. А по сравнению с эпохой Людовика XII сбор денег правительством увеличился в 15 раз, хотя следует принять во внимание, конечно, их сильное обесценивание, случившееся со времен открытия серебряных рудников в Латинской Америке. Один буржуа писал в своем дневнике в 1637 году: «Устанавливают новые налоги на все, что можно, в частности на соль, вино и дрова; боюсь, как бы не обложили и нищих, греющихся на солнышке, и тех, кто станет мочиться на улице, как в свое время сделал Веспасиан». Отчеты венецианских послов того времени фиксировали серьезное снижение уровня жизни во Франции.
Фискальную деятельность времен Ришелье назвали даже в исторической литературе наших дней налоговым терроризмом. Примерно так же, хотя и в иных терминах, оценивали достижения кардинала некоторые его современники. Например, граф-герцог Оливарес — неудачливый испанский «коллега» французского министра отмечал: «Я восхищаюсь тем, как удачно кардинал Ришелье решает многие проблемы, но средства, которыми он обеспечивает свои достижения, отвратительны». А папа Урбан VIII после смерти кардинала воскликнул: «Если существует Бог, Ришелье за все заплатит, если Бога нет, ему повезло».
Крестьяне, столкнувшиеся с поборами, противоречившими годами складывавшейся традиции, поднимались на борьбу. Говорили, что французскому солдату пройти по оккупированной испанской деревне не так опасно, как сборщику налогов выйти из дома во Франции. Бюргеры также сопротивлялись росту налогового бремени. Возникали восстания в городах Бургундии, Прованса, Гиени, которые раньше находились в сравнительно неплохом положении. Антифискальные выступления народа порождали своеобразные лозунги. Например: «Да здравствует король без оброка и соляного налога!», «Да здравствует король без тальи». Получалось что-то вроде лозунга «за советскую власть без большевиков».
В конечном счете провинциям приходилось раскошеливаться и заключать соглашения с центром на новых условиях. Для того чтобы собирать налоги, Ришелье коренным образом перестроил недееспособную и коррумпированную французскую бюрократию. В новых условиях самым могущественным орудием объединения и централизации, какое только знала Франция старого порядка, стали интенданты. Начинали они свою деятельность в качестве так называемых комиссаров, которых посылали из центра с временными поручениями, но со временем превратились в постоянных сотрудников и полностью взяли на себя функции старого бюрократического аппарата, не справлявшегося со своими обязанностями. В 1642 году правительство официально поручило интендантам распределение и сбор тальи, а также других налогов. В отличие от старых чиновничьих должностей должности интендантов не продавались. Это была, по словам социолога Иммануила Валлерстайна, подлинная абсолютистская революция.
При Ришелье фактически появилось то, что называется в наше время налоговой полицией. Это были специальные войска (легкая кавалерия), которые размещались в провинциях и придавались в помощь чиновникам для сбора налогов. Именно по такому пути пошел в России Петр I через много лет после Ришелье. В 1705—1707 годах ежегодными доходами российская казна покрывала государственные расходы лишь на четыре пятых. Остальное надо было где-то находить. При этом военные расходы царя постоянно возрастали. Издержки на сухопутную армию у Петра выросли пятикратно за время его царствования, а еще появился к тому же и флот.
Петр изыскивал любые возможности брать деньги с тех, кто недостаточно несет бремя. Он велел собирать дань с монастырских вотчин, сократить «персонал», а монахам выплачивать небольшую фиксированную сумму, дополняя дотацию хлебом и дровами. Специально назначенные «прибыльщики» изобретали все новые способы получения доходов — хомутейный сбор, шапочный, сапожный, пчелиный, трубный: всего более 70 мелких поборов. Пошлина, наложенная Петром на бороду и усы, хорошо всем известна. Но не столь известно, что государство, например, спекулировало дубовыми гробами, монополизировав предварительно их продажу. Еще одним источником поступлений стали штрафы, взимаемые с лиц, подающих милостыню. Кроме постоянных сборов, были еще и целевые — драгунские, рекрутские, корабельные, а также запросные — на фураж, на провиант. Со временем разовый сбор мог превратиться в постоянный. Петр отчаянно нуждался в деньгах и не гнушался никакими средствами для изыскания средств на войну.
Жаловались на возрастающее фискальное бремя даже архиереи: «Бог знает, что у нас в царстве стало: Украйна наша пропала вся от податей, такие подати стали уму непостижны, а теперь и до нашей братии, священников, дошло, начали брать у нас с бань, с пчел, с изб деньги, этого наши прадеды и отцы не знали и не слыхали; никак в нашем царстве государя нет!» Но «правильно верующим в Бога» подданным царя Петра было все же значительно легче, чем раскольникам, поскольку те платили двойную подать. И, естественно, не забывали при Петре о «порче монеты». До десятой доли доходов казна получила подобным образом.
Однако, как бы много ни придумывали различных способов найти деньги, серьезное увеличение доходов могло произойти только в результате налоговой реформы. Петр провел ее в 1719—1724 годах. Состояла эта реформа во введении единого подушного налога и в обеспечении его сбора с помощью армии, которая получала средства на свое содержание прямо от плательщиков, благодаря чему минимизировалась вероятность того, что деньги «прилипнут» к рукам сборщиков.
АНГЛИЙСКИЙ ПУТЬ
А как же голландский и английский опыт, который Петр столь досконально изучал в ходе своей поездки на Запад? Почему царь не стал реформировать Россию, создавая свободный рынок? Почему не отменил крепостное право? Почему не вводил демократические институты, которыми так славятся Англия и Голландия? Почему не обратил внимания на Великую хартию вольностей, которая была принята в Англии еще в 1215 году? Почему он так стремился к тому, чтобы «государство пухло, а народ хирел» (если использовать знаменитую фразу Ключевского)?
Да, конечно, англо-голландский путь уже в XVII веке сильно отличался от испанского и французского путей, но отличался он и от современного пути демократических стран Европы. Петр не мог увидеть ту Европу, которую видим мы сегодня, и даже ту, которую мы узнаем, обращаясь к истории XIX и ХХ веков — к истории той эпохи, когда сформировалась современная демократия. При поверхностном взгляде из XXI века у нас иногда теряется сотня-другая лет, и кажется, будто институты, появившиеся «на Западе» в одну эпоху, были там намного раньше (может, даже всегда?). Образованный русский человек обычно не путает эпохи развития своей собственной страны и вряд ли «запишет» большевизм куда-то во времена Екатерины. Но даже образованный человек может не обращать внимания на то, что и когда появилось в других странах — тех, чья история изучается в наших школах поверхностно. Именно эта проблема возникает, когда мы следуем, скажем, за Максимилианом Волошиным, полагавшим, что «Великий Петр был первый большевик, задумавший Россию перебросить, склонениям и нравам вопреки, за сотни лет к ее грядущим далям».
В чем же на самом деле состоял голландский опыт в эпоху Петра? Голландские купцы впервые в истории стали профессиональными торговыми посредниками, связывающими между собой самые разные регионы мира, далекие от Амстердама. Они могли перевозить хлеб с Балтики в Средиземноморье, соль, вино и масло с юга на север, а также разнообразные экзотические товары с далеких колониальных территорий в Европу. Численность амстердамских купцов, занимавшихся заморской торговлей, уже в 1585 году в два раза превосходила численность всех остальных, вместе взятых. А в следующие полстолетия она еще и резко выросла, тогда как количество торговцев, специализирующихся на других направлениях, сократилось. Любопытным показателем новых реалий, сложившихся в международной торговле, стало то, что в XVII веке голландцы даже экспортировали пряности в Левант, который раньше был центром, откуда итальянцы их импортировали в Европу. Мировым рынком пряностей стал Амстердам.
Сложившаяся за долгое время торговая специализация Нидерландов активно стимулировала совершенствование судостроения, которое, в свою очередь, стало важным конкурентным преимуществом. Голландцы использовали новую систему парусов, позволявшую меньше времени проводить в портах в ожидании попутного ветра. Более того, они создали корабли, которые оказались по ряду параметров эффективнее судов всех своих конкурентов. Скорость этих судов была больше, а трюмы вместительнее, чем, например, у французов. Команды меньше по численности. Более того, Голландия, как относительно бедная в то время страна, использовала преимущества дешевого труда. Голландский матрос скромнее питался во время плавания и получал меньшую зарплату.
Важнейшим местом, с которым именно голландские мореходы стали устанавливать постоянную торговую связь, стали колонии — Гвинея, Карибы, Индия. Голландцы не имели колоний, из которых можно было вести золото и серебро. Зато они обладали флотом, способным перевозить продукты колониального сельского хозяйства и побеждать тех иностранных конкурентов, которые соперничали с ними за контроль над морскими путями. Выгода, полученная от торговли, распределялась в Голландии между различными слоями населения, по-видимому, равномернее, чем в Испании и Португалии. Следствием этого стал рост потребления диковинных колониальных товаров богатеющими голландскими бюргерами. Более того, потребление этих товаров стало постепенно одним из важнейших признаков престижа для нуворишей, не способных похвастаться гербами предков и древностью своего рода. Так, кофе, чай, сахар и табак стали своеобразными стимулами развития новой экономики. А вслед за ними подобными стимулами стали новая удобная мебель, фаянсовая посуда, картины «малых голландцев». Потребительская революция не только изменила привычки бюргеров и интерьер их домов, но также стимулировала революцию трудолюбия. Голландцы хотели теперь зарабатывать как можно больше.
Поглядев на успешный голландский пример, в погоню за лидером устремилась Англия. В этой стране сошлись воедино различные факторы, способствующие развитию. Финансовая стабильность, обеспеченная во времена Елизаветы, помогла бизнесу окрепнуть еще к концу XVI века. Прекращение войны с Испанией (1604) позволило английскому торговому флоту свободно осуществлять операции во всех морях. А голландский коммерческий опыт показал, как это нужно делать. Когда завершились Тридцатилетняя война (1648) и английская революция (1660), наступил, можно сказать, золотой век торговли: теперь ей ничто не мешало.
К 1630 году англичане контролировали значительную часть торговли зерном и маслом между Сицилией и Левантом, а также вдоль побережья Италии. Собственный экспорт Англии на 80—90 % состоял из шерстяных тканей, которые пользовались большим спросом по всей Европе. Даже во Флоренции, являвшейся в позднее Средневековье крупнейшим производителем шерсти, знать и дворянство не носили теперь почти ничего другого, кроме английских тканей. Тоннаж лондонского порта удвоился в 1640—1680 годах. Таможенные поступления с 1600 по 1700 год выросли в 10 раз. Помимо тканей и зерна важнейшим фактором успеха стало то, что англичане нашли свою важную нишу в торговле атлантической. Появление сахарных плантаций на Барбадосе потребовало рабочей силы, и это породило своеобразный коммерческий треугольник. С плантаций, расположенных в Вест-Индии, вывозили сахар (а впоследствии и табак), снабжая этой продукцией весь Старый Свет. Из Европы за океан, а также в Африку везли промышленные товары. В Африке же по дешевке покупали рабов для вест-индских плантаций. Если в 1660 году негров на Карибах было 15 тысяч, то в 1770 году уже 115 тысяч. А после успешного завершения войны за испанское наследство и расширения своего господства на море англичане стали поставлять рабочую силу для всей Латинской Америки.
В Европе той эпохи доминировали двойные стандарты. Борьба за собственную свободу не означала даже для англичан борьбы за повсеместное распространение принципа свободы. Причем христианство здесь практически не помогало. По иронии судьбы первый корабль, который еще во времена Елизаветы занимался работорговлей, звался «Иисус». А впоследствии даже профессиональные творцы добродетели, такие как, например, «Ассоциация по распространению Евангелия», имели своих рабов в Вест-Индии. В общем, Петру I, посетившему Англию во время своего зарубежного турне, неоткуда было почерпнуть идеи свободы. Рабство тогда считалось нормой, и на нем в значительной степени строился рост экономики.
Какие же уроки на самом деле мог извлечь Петр I из того путешествия? Мы не можем, естественно, узнать, что было в голове у царя, но, думается, исходя из реалий той эпохи, можем сделать вывод, что они примерно таковы:
Во-первых, новый мир, существующий в Голландии и Англии, отличается от старого мира большим числом кораблей. Точно так же сегодня человек, не забивающий голову всякими премудростями, скажет, что наш мир отличается от того, который был раньше, большим числом компьютеров и мобильных телефонов.
Во-вторых, корабли эти характеризуются высоким качеством, грузоподъемностью, скоростью передвижения на дальние расстояния. И полезны они тем, что приносят большую коммерческую выгоду. В том числе благодаря работорговле, которая ничем не хуже, чем торговля зерном, вином или шерстью.
В-третьих, работорговля полезна тогда, когда есть колонии, где можно выращивать такие прибыльные товары, как кофе, табак и сахар. Поэтому для процветания государства необходима большая империя, по возможности простирающаяся далеко на юг — в плодородные земли, где все хорошо растет.
В-четвертых, чем больше кофе, табаку и сахару потребляет народ, тем выгоднее для торговли. Если на такие товары в силу косности населения и его склонности к следованию старым привычкам нет спроса, то нет и доходов купцов. Значит, дикому народу надо прививать вкус к заморским яствам. Порой даже палкой.
В-пятых, процветание торговли полезно для государства тем, что позволяет взимать большой объем налогов, причем с большей легкостью, чем в том случае, когда фискальное бремя пытаешься возложить на крестьянство. А налоги эти служат государю для укрепления армии и военно-морского флота.
В-шестых, армия и флот требуются для того, чтобы можно было вести торговлю и защищать свои корабли от конкуренции со стороны других государств. Для торговли XVIII века требуются, во-первых, выход к морю, который нельзя получить без армии, и, во-вторых, ведение войны с морским соперником, которая невозможна без флота.
В-седьмых, успех в торговле позволяет строить корабли, формировать большую армию, взимать налоги и т. д. и т. п. Круг замыкается.
В-восьмых, для чего в этой системе нужны вольности, сословное представительство и парламенты, непонятно. Точнее, ясно, что для сопротивления тиранической власти, но если монарх в стране мудрый и благонамеренный (каковым Петр, очевидно, считал себя), то всякие свободы совершенно излишни. От них — одно баловство.
К баловству Петр относился по принципу «делу — время, потехе — час». Он мог, конечно, хорошенько выпить и даже похулиганить, но тратить силы на какую-то демократизацию, конечно, не собирался. Смысл подобной трансформации стал ясен европейцам лишь через много лет после Петра. Перед ним же, как и перед его венценосными современниками из других стран, стояли вопросы иного типа. Как оптимально собирать налоги? Как сформировать госаппарат, способный управлять финансами и поддерживать коммерцию? Как правильно перекачивать ресурсы на укрепление армии и флота? Этими делами Петр непосредственно занимался, как дитя своего времени. Может, и жаль, что он свое время не опередил, но вряд ли имеет смысл, глядя на давнюю Петровскую эпоху из XXI века, считать, будто у России был тогда какой-то упущенный шанс.