Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2022
ПО ДОРОГЕ К ПАСТЕРНАКУ
По дороге к Пастернаку мы увидели корову. Точнее, много коров, они совершали променад близ храма. И вдруг одна корова подошла к кладбищенской ограде и стала внимательно смотреть на женщину, которая ухаживала за могилами. И женщина ответила ей долгим взглядом и даже затеяла беседу: мол, здравствуй, вот, я тут, а ты там, тебе сюда нельзя. Так они стояли и смотрели друг на друга. Я успела их сфотографировать. Дождь. Октябрь. Переделкино. Двое.
Это что-то из Тарковского и Норштейна одновременно.
Кладбище Переделкино. Здравствуйте, Арсений, здравствуйте, Андрей. Здравствуйте, Борис. Здравствуйте, Корней…
На памятнике Корнея Чуковского сбита дата смерти. Это такой очень правильный акт вандализма. Смерти нет.
Мы бродим у могил. Но вот Боря молитвенно застыл, приложив руку к белому могильному камню великого тезки. Это очень хрупкий момент. Я боюсь помешать и превращаюсь в коровий взгляд.
Вижу скамейку. Зеленая, старинная, покрытая мхом и желтыми листьями. На нее нельзя сесть: дождь идет каждый день. Скамейка для дождя. Она глядит на ровные спины могил.
На них теперь смотрю и я. Вместе смотрим. Очень много одинаковых, строгих, серых прямоугольников высятся над землей. Словно бы какое-то собрание.
Здравствуйте, Евдокия Никифоровна. Здравствуйте, Грета Петровна и Эльвира Рудольфовна. Здравствуйте, Михаил Петрович…
Красивые черно-белые овальные фотографии. И надписи под каждым именем: «член КПСС с 1917», «член КПСС с 1931», «член КПСС с 1919»… Коммунисты. Партсобрание.
Собрание, на которое пришли все: поэты, писатели, режиссеры, политики, военные, мирные жители, коммунисты и политически ненадежные. Всех приняла Земля.
Такая капсула времени. Я потомок каждого из них. И когда-нибудь меня тоже смоет дождем и новой эпохой. И придут другие. И им тоже будет и грустно и нежно.
Это очень хрупкий момент. Но тут появляется Боря и спрашивает:
— А ты к Пастернаку подходить будешь?
Подхожу к Пастернаку. Провожу рукой по камню. Что-то рассказываю ему мыслями. Не скажу что.
Уходим.
— А желание загадала?
— Нет, а разве можно?
— Некоторые загадывают.
— Подожди.
Позавидовала этим «некоторым». Снова подхожу к Пастернаку: мол, здравствуйте, извините, но это опять я.
Загадываю желание. Я все время загадываю одно и то же желание. Не скажу какое. Оно никогда не исполняется. Но я его снова загадываю. Загадывание неисполняемого становится неким ритуалом, верным знаком того, что Земля вертится. А неисполнение моего желания становится залогом стабильности.
Всё. Борис Леонидович узнал мое желание. Уходим.
Рыжие листья под ногами и над головой. Осень — хозяйка положения.
А мы — гости. Вернее, резиденты. Был конкурс — и вот: писатели, поэты и иже с ними были приглашены в легендарный Дом творчества писателей «Переделкино». Типа — «приезжайте и соответствуйте».
Но как соответствовать, если тут Пастернак, Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский, Чуковский, Катаев… Все. Они все тут. Призрачны, вечны, прозрачны.
А мы непризрачны, невечны и непрозрачны.
То поодиночке, то группами рассыпаемся по окрестностям. Мы ищем дом Окуджавы, но находим музей Церетели. Творения Зураба царапают небо. Сейчас синее разойдется по швам…
Все-таки находим дом Окуджавы. Но поэта нет дома. Мы сидим во дворе. Повсюду сухие листья, плющ, солнце чуть золотит всю эту ситуацию, это хрупкий момент.
Но тут появляется дворник. Он начинает истово мести. Мол, жизнь идет, уборка, привет, ребята, музей открыт, заходите, ждем.
Но мы типа сложные. Мы не хотим, чтобы у нас появилось чувство музея. Нам нравится чувство двора. Чувство дома рядом. И вообще. Листья очень красиво лежат, зачем вы их убираете? Уходи`те, дворник, этот пейзаж должен быть одинок.
МАЛЕНЬКОЕ СЕРДЦЕ
Ульяне Шаровой
По улице Моховой ходила девушка, может быть, вы ее видели.
А если видели, то запомнили. Нельзя было не запомнить.
Сначала она торопилась по этой улице в школу, потом в институт.
В Петербурге много красивых девушек. Но она была редкая.
И имя у нее было редкое — Ульяна. Ей даже больше подошла бы исконная форма этого имени — Иулиания. Что-то сказочное, заколдованное.
Легенда гласит, что свою рыжую косу Ульяна бросала из школьного окна, чтобы опоздавшие подруги не нарывались на дежурных, а вскарабкивались по косе наверх, сразу в класс.
Волшебные волосы; а когда ветер, то это пожар до самого неба. Вообще к небу она была ближе всех, такая высокая. Выше одноклассников, однокурсников, преподавателей.
А рядом подруга Маша: в школе, в институте, на фотографиях. Девушка-миниатюра и девушка-величина. Антонимы.
Уля жила и горбилась: чтобы прошептать секрет подруге на ухо, приходилось нагибаться. Побочное действие дружбы — сколиоз.
Фотография: Ульяна стоит, а Маша подпрыгивает, и все равно не получается быть одного роста. Некоторые в шутку говорили: «Ульяна дочь великана».
Ульяна и Маша поступили в один институт, на кафедру прекрасных девиц — мода, технология театрального костюма. Ульяна шила Маше платья, как для куклы. Жизнь состояла из стежков, застежек, пуговиц, нарядов, фильмов, спектаклей, выставок и цветов Ботанического сада.
— А разве это жизнь? — возразит кто-то.
Жизнь — это что-то другое, отдельное от ремесла. То, на что совершенно нет времени.
Весь день шить, всю ночь шить, а жить когда-нибудь потом — такой негласный девиз всех трудящихся на кафедре. А еще очень важно смотреть кино и ходить на выставки.
И вот кадр-воспоминание: набережная Фонтанки, ветер, пять девушек. Каждая сообразила косу вокруг головы, сверху посадила цветы красные, в ушах длинные серьги (звенят на ветру), губы алые — смеются; платья в пол. И деталь: каждая нарисовала себе черным углем бровь — привет, Фрида.
Музей Фаберже позвал всех Фрид Петербурга на открытие выставки настоящей Фриды Кало.
Но Ульяна на Фриду была мало похожа.
— Будешь богиней плодородия, — сказала ей однокурсница.
— Что?
— «Весной» будешь, у меня показ на этой неделе.
Так Ульяна стала моделью. Точнее, богиней. И ничего в ней менять не стали: кожа лунная, веснушки, румянец, волосы водопадом — все свое.
— Только тогу вот эту надень и иди, улыбайся.
Прошла, улыбнулась. Однокурсница получила пятерку.
Ну вот. А потом ночь. Комната. Швейная машинка. И БГ поет про Капитана Африку. Ульяне еще чуть-чуть дошить — и всё.
Всё.
Ульяна умерла в два часа ночи за швейной машинкой.
Остановилось сердце.
У нее было маленькое сердце.
— Как маленькое?..
Ну вот так. Это секрет. Ульяна только подружкам на ухо его шептала, мол, никому не говори. Сердечная мышца не успела вырасти, так бывает у очень высоких людей. Болезнь великанов. Сердце успевало чувствовать, но не успевало расти.
— Такая большая — и маленькое сердце?..
…По улице Моховой ходила девушка, может быть, вы ее видели.
Я знаю человека, который смотрел на нее, как будто она кино. Причем красивое кино, костюмированное, с длинными планами…
Сейчас он смотрит на другую девушку. У него семья, дети.
Хороший ли это конец? Не знаю. Нехороший.
Когда я думаю о смерти и красоте, я думаю об Ульяне.
Кстати, мы не были с ней знакомы.
Я просто видела ее, знала, что она существует.
А потом узнала, что она больше не существует.
В Интернете в ее видеозаписях остался плейлист с названием «Фильмы. Досмотреть». И это похоже на обещание вернуться.
Вернется, досмотрит, дошьет, доживет, еще раз пройдет по Моховой.
Может быть, вы ее увидите.
ШЕЛ ДОЖДЬ НАД СССР
Вымытые окна. Белая гроза.
Рок-группа «Санкт-Петербург»
«Две женщины в дождь поливали деревья».
Это чужая фраза. Чужая история и чужой рассказ.
Но пишу его я.
Настоящий владелец этой истории будет недоволен.
Потому что я напишу неправильно, неточно, по-своему.
А это личное, чужое, не мое.
Но вот уже семь лет я храню эту фразу, которую он оставил.
Не то чтобы прям «оставил». Просто сказал. Мы шли по городу, вели беседу. Мы часто разговаривали. Но потом перестали. Так с людьми случается.
Но осталась эта фраза. У меня внутри оказалось для нее отдельное место, своя полочка. Иногда, при сильном ветре, фраза слетает с этой полочки и летит. Я бегу за ней, ловлю, прячу, боюсь потерять. Берегу.
А теперь это моя история.
Я песню услышала — и эта песня как бы разрешила мне ее рассказать.
Две женщины в дождь поливали деревья.
Они вычерпывали воду из ванны, спускались с шестого этажа и шли поливать деревья. Потому что святую воду нельзя выливать в раковину.
— Я думаю, — говорил он, — что со стороны это смотрелось очень странно: две сумасшедшие женщины в дождь поливают деревья.
Это были его мать и ее подруга. А в этой воде он, тогда еще мальчик, принял таинство крещения: батюшка пришел домой, совершил обряд. Потом начался проливной дождь.
— А почему тебя дома крестили?
— Это же СССР был. Пока папа на работе, меня крестили, мама так хотела.
Я все время забывала, что он жил в СССР, а я нет.
…Значит, шел дождь над СССР. Наверное, это было лето. Кругом деревья, цвет мокрой листвы.
Маму звали Галиной. С греческого это имя означает «тихое море», «штиль».
Но в какой-то момент море потеряло покой. Она что-то узнала, что-то не простила. Родители разошлись. Старую квартиру продали, купили две.
Она переехала на новую квартиру. И стала мыть окна — начиналась новая жизнь с чистыми окнами.
И было лето. И было радостно. И с улицы дул приятный свежий ветерок…
Смертельный. Воспаление легких.
Новая жизнь началась и тут же закончилась.
А зачем? Вопрос глупый, но все равно хочется получить ответ: зачем началась и зачем тут же закончилась? Дескать, смотри, Галя, вот как бывает: новая квартира, новая жизнь, чистые окна…
Помыла окна и умерла.
Какое-то действие было лишним.
И однажды я поняла, что всю эту историю уже спела группа «Санкт-Петербург». Нет, песня, конечно, была совсем о другом. Она называлась «Тебе такой не нужен». Но там была строчка: «Вымытые окна. Белая гроза».
Группа «Санкт-Петербург», а по чувству — Ленинград, 1970-е, дождь над СССР.
— А в каком году была написана песня?
— Текст написан давно, когда меня еще обуревали лирические эмоции. Начало восьмидесятых. Или конец семидесятых.
— То есть это ваши стихи? А я помню, что вы однажды сказали: «Боже упаси, я не поэт!» Мне очень нравится ваша песня. Третий день ее слушаю.
— Слова мои. Но песня — это не стихи. Да вы, батенька, романтик!
Я не батенька и не романтик. Ну ладно, неважно.
Важно, что чувство меня не обмануло. Не знаю, откуда вообще у меня взялось это чувство 1970-х: как можно чувствовать время, в котором тебя не было?.. Значит, можно. Если настоящее. Как в фильмах Калика.
В общем, 1970-е. Галина и ее подруга спускаются с шестого этажа и поливают в дождь деревья. «Белая гроза».
Я никогда не задумывалась над тем, что гроза действительно белая. Ее обычно рисуют синим и желтым. А она белая.
«Вымытые окна» — это про смерть, а «белая гроза» — это про жизнь. В этих четырех словах срифмовалась судьба одной незнакомой мне женщины.
Сюжет общий: был человек — и нет человека. Точнее, для меня наоборот: сначала не было человека (в моей жизни), а потом он вдруг появился — фразой, песней… и даже памятником (в том городе есть памятник Учителю). Сын скульптора был учеником Галины. И скульптура похожа на нее, это она.
А может, и не она. Собирательный образ.
Но я буду думать, что это она.
МАЙНА
Молодые писатели. Приставка «молодой» — это, конечно, индульгенция: ты еще дурак и всеми прощен заранее.
Сто двадцать четыре дурака оказались на родине Гончарова и Ленина. И ходили по улицам имени Гончарова и Ленина.
То же самое делали и маститые прозаики, поэты, редакторы и критики. Мощнейший литературный десант высадился в Ульяновске. Бывшем Симбирске.
— Потрясающе, что тут родился не только Ульянов-Ленин, но и Керенский. Земляки и враги.
То есть город мог бы зваться и Керенск, но карта не легла.
…Улицы были долгими и красивыми. От рыжей листвы воздух слегка горчил. Желуди, сброшенные дождем, грелись на солнце.
Молодым писателям хотелось набить карманы этими желудями, и они себе не отказывали — собирали, оправдываясь: «Это мне для младшей сестры».
— По плану у вас завтра встреча с читателями в Майне. Поселок городского типа. Не путать с «майной» и «вирой».
— А почему Майна «Майной» называется?
— Ну как почему… Так у них речку зовут.
— А само слово «Майна»?
— Переводится как «вода», «прорубь».
— Значит, и речку зовут — вода?
— Конечно. Не камень же.
Майна. Музей краеведческий: быт, фотографии, кирпич такого-то века, люлька от прабабки… история.
А во дворе зенитная пушка стоит.
Рассказывают, что прикатили ее к музею среди ночи. А утром селянка Наташа из соседнего дома в окно выглянула — и всю Майну своим криком разбудила: зенитка прям в ее окно направлена — опять война!
Успокоили Наташу: нет войны.
Еще камни-глыбы во дворе лежат, на них что-то про Карамзина начертано: мол, здесь был.
Двое бродят по Майне. Шаг их неспешен — значит, приезжие.
Нина из Ульяновска. Хотя, может, у нее другое имя… Но пусть будет это — чеховское. Она ведь работает во Дворце книги, и это книжное имя ей очень подходит.
Нина часто сопровождает писателей в Майну. Так заведено: сначала писатели выступают в Ульяновске, а потом едут в Майну, где на дверях библиотеки висит плакат: «Встреча с писателем».
Значит, рядом с Ниной так называемый писатель. Точнее, молодой писатель. Еще точнее — писательница из Петербурга. А по факту это просто ты.
У писателя должны быть борода, бакенбарды, котелок. Писатель должен быть важным, толстым, серьезным и как бы не от мира сего.
Ну то есть это вообще не ты. Ты ласковый, нежный. Тебя в дороге укачало. Ты самозванец.
На тебя женщины смотрят — библиотекари. У них дома семья, хозяйство. Ты им что собрался рассказывать? Что ты такое знаешь, чего они без тебя не знают? Отпусти людей домой — к детям, к счастью, не морочь голову.
— Так, мы сейчас нашу программу выполним и снова пойдем гулять по Майне, — обещает Нина.
Как хорошо! Пойдем ходить ногами и смотреть глазами.
В библиотеке царит тишина, которую тревожит голос молодого писателя.
— А вам правда интересно то, что я рассказываю?..
— Интересно, интересно!
Добрые, милые майнские женщины. И глаза у всех — речной цвет. Еще в зале сидит один майнский мужчина. Редкий вид. Журналист местной газеты.
После встречи молодому писателю дарят майнский мед и фотографируют. Нежно, сладко — и фотодокумент прилагается.
— Ну вот, замечательно. Пойдемте, дорогая, — говорит Нина.
И дальше начинается сказ про Марьюшку.
Жила-была Марья. Братья ее с войны не вернулись, она сиротой осталась. И в лес ушла. Точнее, леса не было, но она его вырастила. В связи с чем ее командиром лесокультурной бригады назначили.
В само`й лесной бригаде были сплошь женщины. А мужья их — вон памятники в парке, целый мемориал. Пятьсот шестьдесят пять майнских мужчин не вернулись с войны.
— Жалко, что вы так поздно приехали. Марьюшка умерла уже. Девяносто лет было. А так бы познакомили вас, конечно…
Нина сказала так, как будто Марья не умерла, а уехала. Взяла билет, собрала чемоданчик и села в вагон. Смотрит в окошко. А некоторые провожающие просто поздно пришли на перрон, опоздали.
Два силуэта бродят по окрестностям поселка городского типа.
— Тут воздух другой, правда? — говорит одна.
В знак согласия вторая глубоко вдыхает. Майна в легких.
Вроде как всё уже посмотрели. А время осталось. Значит, надо еще смотреть. Вышли к полю, взгляды устремились в гладь пространств.
Но вдруг поле помутнело, поплыло в глазах. Это молодой писатель расчувствовался — плачет за своего знакомого: иногда можно за кого порадоваться, а иногда можно за кого-то поплакать. То есть это не твои слезы, а твоего знакомого.
Надо будет ему рассказать, что он в Майне плакал.
Есть такой человек, который при виде поля плачет. Едет по России и на каком-нибудь километре возле поля останавливается и плачет, потом дальше едет.
— Я еще, когда газеты читаю, плачу. Вот прочел недавно, что ученые новый космический спутник изобрели. Все так подробно было описано. Я ничего не понял и расплакался.
В общем, тревожит его все бескрайнее.
И вот ты всегда хотела так же чувствовать. Чувствуешь?
Не знаю.
Значит, не чувствуешь. Это друг твой плачет. А ты в поле смотришь — и поле видишь. А у Нины вообще нога болит. И комары начались.
Вдали показалась фигура.
— О, наша коллега, — улыбнулась Нина.
— Добрый день, девушки. Программу выполнили, да? Пойдемте тогда ко мне в кабинет, у меня чай, печенье.
Дадим ей тоже чеховское имя — Вера. Интересная речная женщина. А ее слова про чай и печенье сразу вселили уверенность в том, что она и человек хороший.
Пока шли, заговорили о святых: Вере — Ксения Петербургская помогает, Нине — Матрена Московская.
— Знаете, Ксения вроде как роднее и помогает сразу: вот сын женился. А вы замужем?..
Вышли на тему любви. И Вера и Нина замужем.
— А у вас есть молодой человек?
Молодой писатель задумался. И улыбнулся:
— У меня есть… образ молодого человека.
— Это не считается.
Они вошли в небольшой светлый кабинет. Вера включила чайник, достала печенье и мед. Сели за стол.
И снова о любви.
Две женщины говорили о любви, а третья молчала, но на ту же тему.
Разговор был не абстрактный, а совершенно конкретный: у мужей появились имена, привычки, профессии, прошлое.
История разворачивалась ретроспективно, и вот уже Нина и Вера — незамужние девицы лет двадцати. И вся судьба впереди.
— Еще чаю?.. Ой, машина приехала — ваша, да?..
Вера взяла зонтик и вышла провожать к машине.
Сели. Писатель прижался лбом к мокрому стеклу, чтобы смотреть-смотреть… Дольше всех машину провожали лес и поле.
Вернувшись в Ульяновск, молодой писатель стал рассказывать, как он «провел этим днем». Обычно люди так рассказывают сны — подробно, боясь упустить что-то важное. Никто же не знает, какая именно деталь окажется ве´щей: дорога, разговор о любви, лес, поле, чай, печенье «Мария»…
— А зачем вы вообще поехали в Майну?
Молодой писатель опять затянул историю в духе «Я готов рассказать тебе поле…», но критик снова перебил:
— Нет, просто скажите — зачем вы туда поехали?
Наконец писатель понял, что вопрос критика — бутафорский, как пластмассовый ананас в живом натюрморте. Ничего не нужно рассказывать. Замолчи, дурак. «Я один. Рядом — море на сотни миль».
И вспомнились слова Нины: «Мы сейчас нашу программу выполним и…»
— Ну так зачем вы туда поехали?
— За чувством. Программу выполнила.