К поэтике концовок онегинской строфы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2022
1. Сколько себя помню, я всегда восхищался этим двустишием — изящным, ироничным, до наглядности убедительным и при всем том загадочным:
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеяньи свою.
Но разгадкой его совершенств не заморачивался, полагая, что все давно проделано профессиональными пушкинистами, к коим не принадлежу.
Впрочем, взявшись в последние годы задавать аспирантам задачки по поэтике, я пару раз порывался подсунуть им и эту, но спохватывался, что решения-то нет и у меня самого, и тогда пробовал над ним задуматься. Но без напряга: в комментарии не заглядывал, да и самый стишок всерьез не препарировал; просто перед сном вертел в голове, смутно надеясь, что загадка разрешится сама собой. Пока однажды и правда не проснулся с каким-никаким решением, удивившим меня своей незамысловатостью.
Тогда, чтобы сверить его с ответом, известным науке, я обратился к авторитетным источникам и обнаружил, что двух отечественных комментаторов, Н. Л. Бродского и Ю. М. Лотмана, мое любимое двустишие не заинтересовало, а заокеанскому Набокову послужило прежде всего поводом напомнить о своем шахматном превосходстве над классиком.[1] Как ни странно, великолепная кода этой онегинской строфы, оказавшаяся очень популярной у пишущих о шахматах и, шире, о спорте (достаточно погуглить ее первую строку в Сети), практически не привлекла внимания пушкинистов и стиховедов.
Этот заговор молчания, скорее всего, объясняется видимой простотой ответа, как бы не нуждающегося в констатации. Но настоящие ответы обычно именно таковы, художественные приемы тем бесспорнее, чем они проще, — фокус в том, сколь искусно они совмещены друг с другом и скрыты от читателя. А нередко, к сожалению, и от литературоведа, задача которого — разложить органичное, вроде бы само собой разумеющееся, сцепление эффектов на элементарные составляющие, начав с того, что осознать само наличие фокуса. Но коде строфы 4, XXVI, не повезло — в нее, образно выражаясь, не ступала нога Якобсона.
2. Мое незамысловатое ночное откровение гласило, что дело в инверсии, то есть нарушении нормального порядка слов, вернее, в том, чем оно созвучно содержанию текста.
Ну, как только вопрос поставлен, ответ напрашивается. Созвучно — чем? Да прежде всего тем, что нарушение порядка слов повествователем вторит нарушению правил шахматной игры Ленским: собственную фигуру бить нельзя.
Но это только в самом общем смысле, а в гораздо более конкретном — тем, что ключевое слово свою поставлено не вообще куда-то не туда, а отнесено максимально далеко, в самый конец предложения (и, значит, двустишия и строфы), так что эта ретардация наглядно разыгрывает задержку в осознании рассеянным Ленским неправильности делаемого им хода.
Более того, последовательность ладью… берет… свою инвертирована не только количественно — длиной расстояния между ладью и свою. Инвертирована она и качественно: тесно связанная пара определение-определяемое (ладью свою, кстати, уже результат перестановки исходного свою ладью) разделена сказуемым (берет), чем нарушается правильный («проективный») порядок представления в линейном тексте иерархии синтаксических зависимостей.
Это гипербатон — риторическая фигура, восходящая к латинской и далее греческой поэзии, а широкой российской аудитории знакомая по мему из «Берегись автомобиля»: «А не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира?» Пушкин охотно обращался к этой фигуре, особенно в стихах с античным колоритом, но не только, ср.:
Дева печально сидит, праздный держа черепок (вместо *держа праздный черепок);
Я памятник себе воздвиг нерукотворный <…> Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа (вместо *Я воздвиг… нерукотворный памятник… [Своей] главой… он вознесся выше… столпа)[2];
Все чувства брошу я земные <…> Минутных жизни впечатлений Не сохранит душа моя (вместо *Я брошу… земные чувства… Моя душа не сохранит минутных впечатлений жизни).
Заметим, что в нашем двустишии эта вызывающая инверсия воспринимается как вполне естественная, поскольку она убедительно мотивирована той сюжетной ретардацией, которую она иконически воплощает.[3]
Впрочем, осознание незадачливым Ленским своей ошибки остается, как и многое другое в этой шахматной партии, неопределенным, впрямую не прописанным, и потому проецировать эффект словесной ретардации именно на него не обязательно: возможно, он так и остается в неведении относительно бессмысленности своего хода. Но в любом случае сначала жертвой этой ретардации, а затем бенефициаром завершающего ее узнавания оказывается читатель, лишь с предъявлением последнего слова догадывающийся о развязке мини-сюжета, развернутого перед ним всеведущим рассказчиком.
3. Вдохновляясь знаменитой формулой Кольриджа «Поэзия — это лучшие слова в лучшем порядке», присмотримся к порядку слов в двустишии еще более внимательно.
Начнем с совершенной вроде бы мелочи — с того, что слово ладью идет сразу после пешкою. Это идеально соответствует способности пешки бить только фигуру, стоящую непосредственно перед ней, причем по диагонали, то есть впереди нее справа или слева, — и в данной партии, надо полагать, как в данной пушкинской строчке, справа.
Еще одна особенность порядка слов в 1-й строке двустишия — скопление в ней подряд трех существительных (Ленский, пешкою и ладью). Это подлежащее и два дополнения, то есть, как вскоре выяснится, три актанта одного и того же предиката (берет), появление которого откладывается до 2-й строки. Таким образом, инверсия, а с ней и анжамбеман, налицо уже здесь, задолго до вызывающей ретардации прилагательного свою.
В результате строка остается синтаксически бессвязной[4]: все три слова порознь управляются еще не появившимся глаголом, но друг с другом не сочинены и друг другу не подчинены. Этим создается, с одной стороны, напряженное ожидание следующей строки, а с другой — интонационная установка на четкие разделительные паузы между словами. То есть устремленность вперед парадоксально совмещается с замедлением, остановкой времени, поскольку обработка трех синтаксически не связанных друг с другом слов предполагает накапливание их в памяти читателя (впредь до появления управляющего ими глагола), то есть взвешенное пребывание в некой одновременности восприятия.[5] А исподволь готовится объединение всех трех под эгидой общего предиката — единство предстоящего действия.
Если угодно, это искусная экспозиция сюжета: все участники/фигуры/орудия как бы выстроены к действию/бою, но само действие еще не начинается.[6] Впрочем, падежный расклад строки (Ленский в им. пад., пешкою в тв. пад. и ладью в вин. пад.) во многом предвещают дальнейшее, да в двух строках простого предложения и нет места для особо длительного развертывания. Так что 1-я строка — не только экспозиция, но уже и завязка сюжета.
4. При этом достаточно четко обозначается нацеленность Ленского на одну из важнейших фигур противника, ладью, с помощью самой незначительной из его собственных, рядовой пешки. Это опять-таки характерное, в частности для Пушкина, совмещение противоположностей, в данном случае — «слабости» и «силы», вспомним хотя бы начало полтавского боя:
Несомый верными слугами, В качалке, бледен, недвижим, Страдая раной, Карл явился <…> Вдруг легким манием руки На русских двинул он полки.
Физически ослабленный полководец легким движением маленькой части своего тела приводит в движение мощные силы (и, добавим, потерпит поражение).
Дерзкое покушение пешки на ладью актуализуется в следующей строке (то есть с драматизирующим анжамбеманом), приняв форму очень активного, в частности в шахматном языке, глагола брать, выступающего в форме настоящего времени изъявительного наклонения. И лишь после второй ретардации (инверсии слова свою)[7], продленной уклончивым обстоятельством образа действия (в рассеяньи), это наступление захлебнется, обернувшись, по видимости, своего рода самострелом, а по сути, невозможным и, значит, вообще не состоявшимся ходом, не наносящим противнику никакого вреда.[8]
5. В терминах сюжетной композиции перед нами типичный случай острого Внезапного Поворота — конструкции «Утрата достигнутого», впрочем, отчасти смягченной здесь тем, что поворот это ментальный, воображаемый. При реальном повороте такого типа отдавать назад приходится действительно и более или менее окончательно приобретенное: съеденное, выпитое, захваченное…
Так, в «Руслане и Людмиле» героиню последовательно обретают, а затем теряют: Руслан, Черномор, Руслан и Фарлаф, пока она не достается Руслану окончательно.
Пример утраты обретенного лишь ментально – «Я пью за военные астры…» Мандельштама: в самом конце анафорическое Я пью за… оказывается лишь словесной формулой тоста, не подкрепленного наличием реального, казалось бы, уже несколько раз выпитого, вина (да и какого именно, поэт еще не придумал).[9]
Красноречивую параллель к такой утрате мысленно, — но, по видимости, совершенно ощутимо — достигнутого являет у Пушкина знаменитый эпизод II главы «Путешествия в Арзрум»:
«Вот и Арпачай», — сказал мне казак. Арпачай! наша граница! <…> Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым <…> Никогда еще <…> не вырывался <я> из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России.
Сходства включают не только общий рисунок «обидной утраты уже вроде бы достигнутого», но и смягчающий ее остроту элемент «уютного оставания на своей территории, так сказать, при своих». Нелепый шахматный ход не засчитывается, желанный переход границы не становится актом рискованного гражданского выбора — пострадавших нет.
Более драматично развитие отказных предвестий в «Станционном смотрителе», где провербиальным блудным и спивающимся родственником предстает не сын (с немецких картинок на стене станции, читай — дочь, Дуня), а отец (то есть сам Вырин), который в конце концов и гибнет.[10]
6. Парадокс мнимого, но очень ощутимого обретения мастерски передан в двустишии как фабульными, так и словесными средствами. Фабульно мнимость состоит в абсурдном покушении игрока на собственную фигуру, а ощутимость — в ее физическом взятии Ленским. На словесном же уровне обнаружение мнимости якобы выигрышного хода оттянуто и обострено, как мы помним, ретардацией разоблачительного слова свою. Но не менее интересна и работа с мотивом физической — хватательной — ощутимости этого шахматного и сюжетного хода. Мнимый выигрыш ладьи материализован в виде очень конкретного, знакомого, телесного образа берущей руки, в тексте не названной, но осуществляющей сложную карпалистическую работу пальцев.
Важнейший шахматный предикат брать выступает здесь во всей своей роскошной трехместности: кто берет, какой своей фигурой, какую чужую. Единство этой синтаксической конструкции и порядок ее развертывания (инверсия и перенос глагола берет во 2-ю строку, см. выше) с иконической точностью описывают характерный жест заядлого шахматиста, который сначала зажимает в руке ту свою фигуру, которую пускает в ход (здесь пешку), затем другими пальцами захватывает «съедаемую» фигуру противника (здесь ладью), после чего, уже вне рассматриваемого текста, ставит свою фигуру на освобожденную от чужой клетку, а остававшуюся у него в руке чужую — на стол вне доски. Эта изящная манипуляция двумя фигурами хорошо знакома всякому игроку и болельщику и часто воспроизводится в фильмах о шахматах.
7. Рассмотренная выше одновременность участия в действии предиката брать всех трех его актантов демонстрируется не только их тяжеловесным соседством в одной строке, но и еще одним эффектом из репертуара поэзии грамматики. Повествование ведется в наст. вр. несов. вида — настоящем продолженном (как бы Present Continuous): изображается медленно развертывающийся на наших глазах (особенно медленно, поскольку в рассеяньи) процесс взятия одной шахматной фигуры с помощью другой. Но в последний момент это продолжительное (учитывая скромные размеры двустишия) берет отменяется внезапно обнаружившимся свою.
Однако с временем глагола берет все не так просто. В рамках двустишия форма берет прочитывается как настоящее продолженное. Но это двустишие — кода целой строфы, посвященной типовому времяпровождению Ленского и Ольги, и формы несов. в наст. вр. выступают в ней в значении Praesens Historicum. То есть они относятся и к прошедшему времени, являя собой принятый нарративный троп: прошлое как бы оживает, развертываясь перед нашими глазами как настоящее.
Но и это далеко не всё. Еще один грамматический эффект состоит в том, что одним вхождением глагола несов. вида описывается регулярное, неоднократно повторяющееся действие.
Вот строфа 4, XXVI, целиком:
Он иногда читает Оле
Нравоучительный роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан,
А между тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев.
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеяньи свою.
Обращают на себя внимание, с одной стороны, слова иногда и порой, недвусмысленно указывающие на повторность описываемых событий, а с другой достаточно специфические детали — такие, как автор, превосходящий Шатобриана, пропускание покрасневшим Ленским двух-трех рискованных страниц его романа, поза совместного облокачивания Ольги и Ленского на стол[11], наконец, совершенно уже исключительное взятие последним собственной ладьи.
Аналогично строятся многие пушкинские пассажи, например, посвященный приходу творческого вдохновения в стихотворении «Осень (Отрывок)». Происходящее каждой осенью Пушкин описывает с акцентом то на повторности типовых действий, то на неповторимости растянутого мгновения, ср.
И забываю мир — и в сладкой тишине Я сладко усыплен моим воображеньем, И пробуждается поэзия во мне: Душа стесняется лирическим волненьем, Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, Излиться наконец свободным проявленьем — И тут ко мне идет незримый рой гостей, Знакомцы давние, плоды мечты моей. И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы легкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, Минута — и стихи свободно потекут.
Правда, тут повторность сохраняется скорее лишь как фон, а крупным планом идет настоящая — но типовая — минута.[12]
8. Как мы помним, в пределах двустишия драматизм нелепого хода Ленского и активизируется разнообразными способами, и сдерживается рядом факторов, если не останавливающих, то тормозящих развертывание фабулы. Как мы видим теперь, событийная динамика растворяется еще и в общей расслабленно-идиллической атмосфере строфы, посвященной регулярному времяпровождению влюбленных и соответственно написанной в грамматическом модусе абитуальности.
Всему этому кластеру установок — на ретардацию осознания и остановку фабульного времени в рамках двустишия и на видо-временную неопределенность описываемого строфой в целом — идеально соответствует семантика оборота в рассеяньи, оказывающегося в результате мотивированным втройне. В рамках двустишия дополнительно работает аллитерация (на В, С и Й), цементирующая связь двух ключевых слов (V raSSеJanJi SVaJu), а также сама длина слова, психологически мотивирующего задержку: рассеяньи — это четыре слога, то есть половина строки.
9. Как видно из черновиков двустишия, его окончательному тексту предшествовали другие варианты, в частности: И часто пешкою ладью Берут в рассеяньи <свою>, Берут ошибкою ладью, а также И своего слона, что побудило Набокова предложить реконструкцию: И пешкой своего слона Берет в рассеяньи она (Набоков: 363). Отличие этих вариантов от белового бросается в глаза: всю ответственность за дурацкий ход Пушкин в конце концов возлагает исключительно на Ленского.
Такова смысловая роль этой строфы в общей обрисовке Ленского. Безнадежный романтик, он воспринимает все окружающее и происходящее с ним неадекватно, роковым образом ошибается в Ольге, систематически вредит себе и самым нелепым образом проигрывает шахматную партию своей жизни. Но и в этом отношении строфа 4, XXVI, в целом и ее кода работают двойственным образом.
Действительно, этот эпизод, хотя и предвещает судьбу Ленского, но не каузально, а лишь эмблематически, являясь не связанным, а свободным мотивом. Нелепо самоубийственный шахматный ход добавляет ценные черты к образу Ленского и его любовной истории[13], но не влияет на фабульный ход событий, в частности тех, которые поведут к дуэли, — в отличие от мстительного ухаживания Онегина за Ольгой и реакции на это Ленского. Напротив, вся строфа выдержана, во-первых, в идиллическом ключе, а во-вторых, что важнее, — в ключе абитуальном, вневременном, сюжетно неактуальном. Это относится и к коде, описывающей шахматный ход, который при всей своей нелепости не выходит за уютные, «свои», границы и не может иметь реальных последствий. Дурацкий ход делается Ленским в коде строфы, но не в конце главы или эпизода и тем более не в эндшпиле конкретной партии.[14]
10. Вернемся к непосредственному контексту нашего двустишия — его месту в составе строфы. Насколько оправданно рассмотрение этого фрагмента как чуть ли не законченного мини-шедевра? Сколь автономны коды онегинских строф?[15]
Априори — с оглядкой на памятные с детства чеканные концовки — я был бы склонен утверждать, что автономность эта достаточно высока. Ср.:
Там некогда гулял и я: Но вреден север для меня (1, II); Балеты долго я терпел, Но и Дидло мне надоел (1, XXI).
Так люди (первый, каюсь, я) От делать нечего друзья (2, XIII); Привычка свыше нам дана: Замена счастию она (2, XXXI).
Доныне гордый наш язык К почтовой прозе не привык (3, XXVI); Я знаю: нежного Парни Перо не в моде в наши дни (3, XXIX).
Не всякий вас, как я, поймет; К беде неопытность ведет (4, XVI).
И смело — вместо belle Nina Поставил belle Tatiana (5, XXVII).
Всё это значило, друзья: С приятелем стреляюсь я (6, XVII).
И даже глупости смешной В тебе не встретишь, свет пустой (7, XLVIII). Я классицизму отдал честь: Хоть поздно, а вступленье есть (7, LV).
И молча обмененный взор Ему был общий приговор (8, XXVI); Запретный плод вам подавай, А без того вам рай не рай (8, XXVII); Все шлют Онегина к врачам, Те хором шлют его к водам (8, XXXI); Но я другому отдана; Я буду век ему верна (8, XLVII).
Число подобных код-мемов можно было бы удвоить — но не утроить. Да и эти не идеальны с точки зрения полной самодостаточности: многим из них в тексте предшествуют не точки, а точки с запятой, некоторые содержат отсылающие к предыдущему тексту местоимения (там; так; вас; все это; ему; другому). А подавляющая часть финальных двустиший синтаксически еще менее автономны.
Так, сорока трем кодам Главы Четвертой в тексте предшествуют:
— 6 полных синтаксических остановок (одна точка, одно многоточие, три восклицательных знака и один вопросительный);
— 9 чуть менее категорических пауз (4 точки с запятой и 5 двоеточий);
— 12 еще более слабых пауз — запятых (включая в нашей XXVI строфе и в XXXVII, кода которой обрывается на втором слове: И одевался…);
— и 16 случаев отсутствия какой-либо пунктуации, знаменующего непрерывность перетекания из третьего четверостишия в финальное двустишие.
Аналогична зыбкость верхней границы код в других главах.[16]
А иногда (во всех главах, кроме двух первых) нарушенной оказывается и нижняя граница коды, она же граница строфы, давая, казалось бы, непозволительный — и тем более эффектный — межстрофный анжамбеман (см. пары строк, выделенные ниже полужирным):
Давно сердечное томленье Теснило ей младую грудь; Душа ждала… кого-нибудь, // И дождалась… Открылись очи (3, VII—XIII); С живой картины список бледный, Или разыгранный Фрейшиц Перстами робких учениц: // Я к вам пишу — чего же боле? (3, XXXI — Письмо Татьяны к Онегину; отметим гипербатон: разыгранный — Фрейшиц — перстами); …мигом обежала Куртины, мостики, лужок <…> По цветникам летя к ручью, И, задыхаясь, на скамью // Упала… «Здесь он! здесь Евгений!..» (3, XXXVIII—XXXIX).
«Пишите оды, господа, // Как их писали в мощны годы…» (4, XXXII—XXXIII); Теперь беседуют друзья: // «Ну, что соседки? Что Татьяна? Что Ольга резвая твоя?» (4, XLVII—XLVIII).
…Вдруг увидя Младой двурогий лик луны На небе с левой стороны, // Она дрожала и бледнела (5, V—XI).
Умел он весело поспорить <…> Друзей поссорить молодых И на барьер поставить их, // Иль помириться их заставить… (6, VI—XII); Онегин выстрелил… Пробили Часы урочные: поэт Роняет молча пистолет, // На грудь кладет тихонько руку И падает (6, XXX—XXXI); Со временем отчет я вам Подробно обо всем отдам, // Но не теперь… (6, XLII—XLIII).
Ведут на двор осьмнадцать кляч, // В возок боярский их впрягают, Готовят завтрак повара… (7, XXXI—XXXII); И поверяют нараспев Сердечны тайны, тайны дев, // Чужие и свои победы… Надежды, шалости, мечты (7, XLVI—XLVII).
Того, что модой самовластной В высоком лондонском кругу Зовется vulgar. (Не могу… // Люблю я очень это слово, Но не могу перевести; (8, XV—XVI); …разрытый снег. Куда по нем свой быстрый бег // Стремит Онегин? Вы заране Уж угадали… (8, XXXIX—XL).[17]
11. Автономная цельность финального двустишия[18] может подрываться не только проницаемостью его внешних границ, но и наличием внутренних. Таков распространенный случай, когда первая строка коды не просто синтаксически продолжает предыдущую, а связана с ней теснее, чем со второй, заключительной. Тогда строфа замыкается не двустишием (звучащим бессвязно, см. ниже пары строк, выделенные полужирным), а трехстишием или более длинным пассажем, например:
Так точно старый инвалид Охотно клонит слух прилежный Рассказам юных усачей, Забытый в хижине своей (2, XVIII; кстати, это еще и гипербатон: инвалид — клонит — забытый).
Я вспомню <…> Слова тоскующей любви, Которые в минувши дни У ног любовницы прекрасной Мне приходили на язык, От коих я теперь отвык (3, XIV).
Я верно б вас одну избрал <…> Всего прекрасного в залог, И был бы счастлив… сколько мог! (4, XIII); Мы их обязаны ласкать <…> И шевелится эпиграмма Во глубине моей души, А мадригалы им пиши! (4, XX—XXX); Товарищ завсегда, везде, Готов нам оказать услугу Иль тихий разделить досуг. Да здравствует бордо, наш друг! (4, XLVI); (…Порою той, что названа Пора меж волка и собаки, А почему, не вижу я.) Теперь беседуют друзья… (4, XLVII).
В окно увидела Татьяна <…> Зимы блистательным ковром. Все ярко, все бело кругом (5, V); Теснятся гости, всяк отводит Приборы, стулья поскорей; Зовут, сажают двух друзей (5, XXIX).
Надежный друг, помещик мирный И даже честный человек: Так исправляется наш век! (6, IV); И человека растянуть Он позволял — не как-нибудь, Но в строгих правилах искусства, По всем преданьям старины (Что похвалить мы в нем должны) (6, XXVI).
Когда все вышли на крыльцо, <…> Вокруг кареты молодых, Татьяна проводила их (7, XII); Нигде, ни в чем ей нет отрад, И облегченья не находит Она подавленным слезам — И сердце рвется пополам. (7, XIII); Но показался выбор их Ей странен. Чтенью предалася Татьяна жадною душой; И ей открылся мир иной (7, XXI).
Что же касается синтаксических перебоев/анжамбеманов внутри коды (вроде Онегин выстрелил… Пробили Часы урочные: поэт Роняет молча пистолет; 6, XXX), то они очень многочисленны, но отнюдь не разрушают ее цельности, а работают, по контрасту, на ее сплочение в единый развертывающийся фрагмент.
12. Оставляя в стороне двустишия, единство которых так или иначе подрывается, присмотримся к достаточно цельным. Характер их цельности определяется взаимодействием двух противоположных факторов.
Один — это установка на сходство строк, заданная самим форматом рифмованного двустишия (отличного от трех предыдущих катренов) и его композиционной ролью в строфе — служить кодой, то есть замыканием, останавливающим движение. Идеальной в этом смысле была бы полная статика, то есть двойная финальная отбивка, «двойчатка», аккорд из двух одинаковых строк.
Противоположный фактор связан с тем, что замыканию каждый раз подлежит не отдельное стихотворение (скажем, шекспировский сонет), а очередная строфа большой повествовательной формы — романа в стихах. Отсюда динамическая установка на подрыв единства коды, а при его соблюдении — на ее сюжетное развертывание, требующее максимального различия составляющих его фаз, то есть строк (а то и полустиший).
13. Начнем со случаев двойной отбивки. Сходство между финальными строками онегинской строфы обеспечивается — вдобавок к обязательному 4-ст. ямбу с мужской рифмой — степенью их общности по ряду параметров. Это:
— семантика: синонимия строк (иногда не буквальная, а поэтическая, риторическая);
— ритм: наличие/место пиррихиев (форма 4-ст. ямба) и спондеев;
— синтаксис: состав/структура предложений и взаимная независимость (= равноправие, то есть подобие) строк;
— порядок слов (иногда с типовыми перестановками подобных членов предложений);
— расположение словоразделов;
— лексика: наличие тех же слов, синонимов, антонимов;
— фонетика: рисунок ударных гласных и повторяющихся согласных;
— грамматичность и/или богатство рифмы (то есть сходство тривиальное или оригинальное).
Параметры эти трудно ранжировать по важности, но эффект их кумулятивного действия несомненен: чем больше сходств по большему числу параметров, тем нагляднее сходство строк. Приведу, с краткими пояснениями, десять «двойчаток» — начиная с более очевидных.[19]
Их неожиданный приезд И продолжительный присест (3, VIII): почти полная синонимия (минимальный сдвиг смысла); VI форма (отличие: сверхсхемное ударение в первой стопе 1-й строки); одинаковый синтаксис и порядок слов; одинаковые словоразделы (и подобие редких пятисложных прилагательных); сходная фонетика: и… ЖИ… ный при; богатая рифма.
Вы, призрак жизни неземной, Вы, сны поэзии святой! (6, XXXVI): поэтическая синонимия; IV форма; одинаковые спондеи (Вы); одинаковый синтаксис и порядок слов; лексика: Вы; фонетика: ИИ; грамматическая рифма.
Метелью все занесены, Глубоко в снег погружены (5, XIII): полная синонимия; IV форма; сходный синтаксис и порядок слов; одинаковые словоразделы; Е; грамматическая рифма.
Под шляпой с пасмурным челом, C руками, сжатыми крестом (7, XIX): поэтическая синонимия; IV форма, синтаксис сходный; порядок слов и словоразделы одинаковые; ААу/уАА; грамматическая рифма.
«Благословен и день забот, Благословен и тьмы приход!..» (6, XXI): сдвиг смысла минимальный; II форма; синтаксис одинаковый, но с разными подлежащими; порядок слов почти одинаковый, с одной перестановкой; словоразделы одинаковые; лексика — наполовину та же; соответственно фонетика сходная (ЕиЕ/ЕиИ).
Иль длинной сказки вздор живой, Иль письма девы молодой (8, XXXVI): сдвиг смысла небольшой; формы I/IV (спад ударности); синтаксис почти одинаковый; порядок сходный, с перестановками; словоразделы одинаковые наполовину; фонетика: И, Л, Д.
Все шлют Онегина к врачам, Те хором шлют его к водам (8, XXXI): смысл сходный, но с развитием; IV/I формы (рост ударности), сходные спондеи Все/Те; синтаксис почти одинаковый: параллелизм с разными подлежащими; порядок слов одинаковый; лексика: шлют к; фонетика: еУЕ/еОУ; богатая грамматическая рифма.
«Кто любит более тебя, Пусть пишет далее меня» (4, XXVIII): смысловой сдвиг небольшой; IV форма, сходные спондеи: Кто/Пусть; синтаксис параллельный, но с подчинением 1-й строки; порядок и словоразделы одинаковые; лексика: пишет, бо/далее; рифма отчасти грамматическая.
С огнем в потупленных очах, С улыбкой легкой на устах (7, X): почти полная синонимия; IV форма; синтаксис и порядок почти одинаковые (разница — в подчинении прилагательных); словораздел одинаковый только последний; С… Оу/уОу; рифма грамматическая.
Разводит уток и гусей И учит азбуке детей (6, VII); поэтическая синонимия почти полная; IV форма; синтаксис и порядок почти одинаковые; Уу; рифма грамматическая.
14. Обратимся к противоположному типу автономных код — двустишиям, построенным на четком различии строк, не параллельных друг другу, а, напротив, взаимно дополнительных и складывающихся благодаря этому в сложное целое. Параметры их различий, естественно, те же, что параметры сходств, рассмотренные выше: семантика, синтаксис, ритм, порядок слов, словоразделы, лексика, фонетика, рифмовка. Характерны типовые случаи противопоставления строк по этим признакам (к тому же охотно сочетающиеся друг с другом):
— присутствие глагола-сказуемого (или иного главного члена конструкции) лишь в одной из строк (с подлежащим, как правило, в другой), а в случае именного сказуемого — разнесение по разным строкам связки и именной части;
— «гипотаксис»: синтаксическая или логическая связь между строками: главное предложение в одной, придаточное (или зависимое по смыслу) в другой;
— членение одной строки и цельность другой;
— разные формы ямба;
— острая инверсия и/или анжамбеман;
— разный вокализм;
— отсутствие грамматических рифм;
— и некоторые другие.
Кратко прокомментирую десять случаев.[20]
Пока недремлющий брегет Не прозвонит ему обед (1, XV): сказуемое в строке 2; формы IV/II; гласные АЕ/ИУ.
Защитник вольности и прав В сем случае совсем неправ (1, XXIV): сказуемое в 2; членение (однородные члены) в 1; IV/II, спондей в 2 (В сем); ИО/оУЕ; каламбурная омонимическая «антиграмматическая» рифма.
Вотще ли был он средь пиров Неосторожен и здоров? (1, XXXVI): разделенность именного сказуемого по строкам и членение именной части в 2; I/VI; ЕИ/О.
Обильный чувствами рассказ Давно не новыми для нас (2, XIX): главное слово (рассказ) в 1; инверсия (гипербатон: чувствами — рассказ — новыми); III/III; ИУ/ОО.
Я знаю: нежного Парни Перо не в моде в наши дни (3, XXIX): гипотаксис (главное в 1); членение в 1 (пропорция: полстроки-полторы); разные типы сказуемого в 1 и 2; двойной анжамбеман; IV/I; АЕ/ООА.
Ужели жребий вам такой Назначен строгою судьбой? (4, XV): сказуемое в 2; инверсия (гипербатон: жребий — вам — такой — назначен); I/IV; ЕЕА/АО.
Лихая мода, наш тиран, Недуг новейших россиян (5, XLII): синтаксический параллелизм: дробление (пропорция: полстроки-полстроки-целая); I/IV; АОА/УЕ.
То кратким словом, то крестом, То вопросительным крючком (7, XXIII): I/VI;
параллелизм; членение в 1(полстроки — полстроки — целая); оАООО/оИО; грамматическая рифма.
И даже глупости смешной В тебе не встретишь, свет пустой (7, XLVIII): сказуемое и обращение в 2; членение в 2; IV/I; АУ/ЕЕЕ.
Упрямо смотрит он: она Сидит покойна и вольна (8, XXII): синтаксический параллелизм, но с обратным порядком членов и контрастом по смыслу; членение в 2; двойной анжамбеман; I/IV; оАОО/оИ.
15. Мы обозрели три основных типа концовок онегинских строф по степени двустрочной цельности:
— подрыв автономной цельности двустишия нарушением его верхней или нижней границы или внесением внутренней;
— подчеркнутое сходство двух строк, создающее эффект двойного финального аккорда; и
— взаимная дополнительность строк, образующих в результате нераздельное целое.
К какому типу относится занимающая нас кода строфы 4, XXVI, загадки не составляет. Явно к третьему — несмотря на то что от четырех предыдущих строк того же предложения (2-го в строфе) она отделена всего лишь запятой. Она представляет собой синтаксически и семантически самостоятельное, простое, но в полной мере распространенное предложение. Его подлежащее и два дополнения расположены в 1-й строке, а сказуемое и обстоятельство (образа действия) — во 2-й. В конец 2-й строки отнесено — при помощи инверсии, создающей ретардацию и анжамбеман, — и адъективное определение (свою) к прямому дополнению из 1-й (ладью).
Еще большее обострение достигнуто, как мы помним, постановкой сказуемого внутрь пары определяемое-определение (ладью — берет — свою). Эта синтаксическая фигура, гипербатон, применена в концовках онегинских строф еще пять раз, каждый раз несколько по-иному:
— то не внутри заключительного двустишия, а с пересечением его верхней границы:
Так точно старый инвалид Охотно клонит слух прилежный Рассказам юных усачей, Забытый в хижине своей (2, XVIII);
— то внутри двустишия, но двустишия, далеко не автономного:
Евгений без труда узнал Его любви младую повесть, Обильный чувствами рассказ, Давно не новыми для нас (2, XIX); Ни чужеземные красы, Ни шум веселий, ни науки Души не изменили в нем, Согретой девственным огнем (2, XX); С живой картины список бледный, Или разыгранный Фрейшиц Перстами робких учениц (3, XXXI);
— то в скромных пределах одной строки двустишия:
Ужели жребий вам такой Назначен строгою судьбой? (4, XV).
На этом фоне гипербатон, а с ним и вся инверсионно-анжамбеманная структура нашего двустишия выделяются своей компактной целостностью.[21]
На целостность работает не только синтаксическая, но и семантическая организация коды (она же — нарративное развертывание, о котором см. в п. 4—6), а также фонетическая оркестровка: 1-й строки на Е, Й, К и Л, а 2-й — на Р, С и В. Более или менее различны строки и по положению словоразделов. Добавим к этому отмеченный выше особый интонационный эффект 1-й строки: синтаксическую разрозненность трех существительных и соответственно раздельное, замедленное их произнесение, чему способствует фонетическое сходство первого существительного (Ленский), как со вторым (пешкою) — общее ударное Е, так и с третьим (ладью) — общие Л и Й.
Но есть у двух строк и сходные черты: обе написаны IV формой ямба (с пропуском ударения на 3-й стопе), в обеих есть ударное Е (причем на той же 2-й стопе: пешкою/рассеяньи), и в обеих последний словораздел одинаково отделяет двусложное рифмующее слово с довольно богатой и отчасти грамматической рифмой (ладью/свою). Эти сходства развивают неизбежное общее тяготение финальных двустиший к симметрии, придавая данной коде некоторые черты двойной отбивки, но не подрывая всерьез сложной целостности двустишия, а лишь по контрасту оттеняя ее.[22]
Таковы мои немного затянувшиеся соображения о секретах маленького пушкинского шедевра.
ЛИТЕРАТУРА
Ботвинник Н. М., Гладкий А. В. 2009. «Переплетение слов» в русской и латинской поэзии // «Слово — чистое веселье…». Сб. статей в честь А. Б. Пеньковского. М. С. 299–310.
Винокур Г. О. 1990. — Слово и стих в «Евгении Онегине» // Он же. Филологические исследования: Лингвистика и поэтика. М. С. 14—195.
Воронцова Г. Н. 1960. — Очерки по грамматике английского языка. М.
Гаспаров М. Л. 1999. — Синтаксические клише поэзии Пушкина и его современников // Известия АН. Серия литературы и языка. 1999. Т. 58. № 3. С. 18—25.
Гершензон М. О. 1919. — «Станционный смотритель» // Он же. Мудрость Пушкина. М. С. 122—127.
Женетт Жерар 1998. Работы по поэтике. Фигуры. В 2 т. / Общ. ред. С. Зенкина. М.
Жолковский А. К. 2014. «Гроза моментальная навек»: цайт-лупа и другие эффекты // Он же.
Поэтика за чайным столом и другие разборы. М. С. 59—78.
Жолковский А. К. и Щеглов Ю. К. 2016. — Ex ungue leonem. Детские рассказы Л. Толстого и поэтика выразительности. М.
Лотман М. Ю. 2014. — Ритмическая структура онегинской строфы и проблемы строфического ритма // Poetry and Poetics: A Centennial Tribute to Kiril Taranovsky / Eds. Barry P. Scherr et al. Bloomington, Indiana. P. 61—90.
Ляпин С. Е. 2001. — Ритмико-синтаксическая структура строфы (к проблеме изучения вертикального ритма русского 4-стопного ямба // Славянский стих. Лингвистическая и прикладная поэтика. Материалы международной конференции 23—27 июня 1998. М. С. 138—150.
Набоков Владимир 1998. — Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин» / Научн. ред. В. П. Старк. СПб.
Проскурин О. А. 1999. — Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.
Ружмон 1983 – Denis de Rougemont. Love in the Western World. Princeton, NJ.
Томашевский Б. В. 1958. Строфика Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 2. М.; Л.. С. 49—184.
Фримен 1975 — Donald Freeman. The Strategy of Fusion: Dylan Thomas’s Syntax // Style and Structure in Literature: Essays in the New Stylistics // Ed. Roger Fowler. Ithaca, NY. Р. 19—39.
Шапир М. И. 2009. Три реформы русского стихотворного синтаксиса: (Ломоносов — Пушкин — Иосиф Бродский) // Он же. Статьи о Пушкине. М. С. 11—70.
За замечания и консультации автор признателен Михаилу Безродному, Илье Виницкому, Андрею Добрицыну, Ладе Пановой, И. А. Пильщикову и В. А. Плунгяну.
1. «Пушкин был посредственным шахматистом и, наверное, проиграл бы Льву Толстому» (Набоков: 363). Не ограничиваясь пренебрежительным отзывом об одном классике, Набоков сводит его в воображаемом васюкинском матч-турнире с другим, оставляя за собой роль верховного арбитра.
2. Ода Горация III, 30, вариацией на темы которой является пушкинский «Памятник», изобилует гипербатонами, ср.:
Exegi monumentum aere perennius / Regalique situ pyramidum altius <…> Possit diruere aut innumerabilis / Annorum series <…> / Et qua pauper aquae Daunus agrestium / Regnavit populorum <…> / Princeps Aeolium carmen ad Italos / Deduxisse modos <…> / <…> et mihi Delphica / Lauro cinge volens, Melpomene, comam.
То есть в пословном переводе, соблюдающем порядок слов оригинала:
<Я> создал памятник меди долговечнее / И царского здания пирамид выше <…> <Которого не> сможет разрушить ни неисчислимый годов ряд <…> / И где бедный водой Давн сельскими / Правил народами <…> / Первым Эолийцев песнь на Италийские / Перевел лады <…> / <…> и мне дельфийским / Лавром обвей благосклонно, Мельпомена, власы.
О синтаксической непроективности, лежащей в основе подобных «переплетений слов», см. Ботвинник и Гладкий 2009, где, среди прочего, показано, что в 366 нумерованных строфах «Евгения Онегина» их насчитывается 138 (с. 306), — в 15 раз чаще на единицу текста, чем в одах Горация (с. 307).
3. А на формальном уровне эту вычурную риторическую фигуру делает возможной флективный строй языка (древнегреческого, латинского, русского), позволяющий грамматическими средствами обеспечить согласование далеко — и непроективно — разведенных в тексте слов.
<В русском есть> «ряд синтетических черт, которые позволяют писателям пользоваться синтаксическими построениями, невозможными для многих других индоевропейских языков, например: И Ленский пешкою ладью Берет в рассеяньи свою (Воронцова: 6).
Недаром в переводах на английский язык гипербатон пропадает безвозвратно, ср.:
Till Lensky, too absorbed to look, / With his own pawn takes his own rook (Deutsch & Yarmolinsky, 1936); Then Lensky, thinking of Miss Olga’s look, / Absently with his pawn takes his own rook (Simmons, 1950); Till Lensky with a musing look / With his own pawn struck his own rook (Arndt, 1963); and Lenski in abstraction takes / with a pawn his own rook (Nabokov, 1964); then Lensky moved his pawn and took, / deep in distraction, his own rook (Johnston, 1977); Where Lensky with his pawn once took, / Bemused and muddled, his own rook (Falen, 1995); And Lensky with a dreamy look, / Allows his pawn to take his rook (Mitchell, 2008); Till Lensky, much to Olga’s scorn, / Takes his own castle with a pawn (Hobson, 2012).
4. Отмечено в: Гаспаров: 25.
5. Об инверсиях, иконизирующих «задержку времени», см.: Фримен: 29—39, Жолковский: 60—62.
6. Ср. подобную экспозицию и ее последующий приход в движение в «Случае на мосту через Совиный ручей» А. Бирса. Ср. также в знаменитой песне «Варяг» (муз. Н. П. Иванова-Радкевича, слова Рудольфа Грейнца, пер. с нем. Е. Студенской): Все вымпелы вьются, и цепи гремят, Наверх якоря поднимая. Готовятся к бою орудия в ряд, На солнце зловеще сверкая.
7. По модели М. И. Шапира (Шапир: 11—14) это дает огромную цифру: 14 (связь между подлежащим и сказуемым: Ленский берет) + 16 (непереходное управление: берет пешкою)
+ 17 (переходное управление: берет ладью) + 18 (согласование: свою ладью) ´ 2 = 130 (и это — не считая гипербатона: берет между ладью и свою)!
По поводу двух ломоносовских строк — Надежда, радость, страх, любовь, Живит, крепит, печалит, клонит — Шапир пишет, что
тесноту межстрочных связей Ломоносов довел до предела <…>. Надежда живит, радость крепит, страх печалит, любовь клонит. При нормальном порядке стихи были бы связаны как простые предложения в составе бессоюзного сложного периода — вместо этого <…> через одну клаузулу проходят четыре предикативных связи (Шапир: 17).
Силу этой связи Шапир оценивает как (14+14+14+14) ´ 2, то есть 112 — «предел», превышенный в пушкинском двустишии!
8. В отличие от того, что, скажем, в футболе мяч, забитый игроком в собственные ворота, засчитывается.
9. Подробнее об этих вариантах Внезапного Поворота, см.: Жолковский и Щеглов: 236—250.
10. См. Гершензон: 1919.
11. В черновике: Облокотясь нога с ногой.
12. Подобный грамматический парадокс был рассмотрен Жераром Женеттом на материале прустовского романа «В поисках утраченного времени» в качестве типового нарративного тропа, совмещающего два вроде бы несовместимых значения грамматического времени (только у Пруста в этой роли выступает не Praesens Historicum, а Imparfait).
<С>ингулятивн<ые> сцен<ы> у Пруста подвержен<ы> как бы заражению <…> псевдоитеративом <…Они> поданы, особенно благодаря имперфекту, как итеративные, тогда как вследствие богатства и точности деталей никакой читатель не может всерьез поверить, чтобы они происходили несколько раз без <…> видоизменений: таковы долгие беседы Леонии с Франсуазой (каждое воскресенье в Комбре!), Свана с Одеттой <…>, между Франсуазой и «ее» камердинером <…Е>диничная сцена <…> преобразуется в <…> итеративную. <Это…> литературн<ая> условность <…> старинно<го> происхождени<я>: приведу наудачу примеры из «Евгении Гранде», <…> «Люсьена Левена», <…> «Дон Кихота» <…П>севдоитератив составляет <…> типичную фигуру нарративной риторики (Женетт, 2: 147—148).
13. Любовные — фрейдистские — коннотации можно усмотреть и в выборе на роль неудачно взятой фигуры именно ладьи, своим женским родом кивающей на Ольгу; об эротических двусмысленностях в презентации Автором образа Ленского см.: Проскурин: 148—161.
Сама постановка шахматной партии в культурный контекст (Шатобриан, нравоучительная литература) под знаком галантного поведения (уединясь от всех далеко, а в черновике облокотясь нога с ногой) опирается на средневековую аллегорическую трактовку шахмат как метафоры жизненного и военного противоборства — в «Романе о Розе» Гийома де Лорриса и Жана де Мёна (XIII век) и сражения с Фортуной на любовном фронте — в «Книге герцогини» Чосера (1368—1372), где Рыцарь, он же шахматный конь, Knight, теряет свою возлюбленную/королеву, Queen. Ср. также «Нравоучительную книгу о шахматах любви» Эврара де Конти (1405) — прозаический комментарий к его же поэме «Шахматы любви»; гравюру «Большой Cад любви с шахматистами» (1460—1467) немецкого художника, известного как Мастер E. S.; и картину Алессандро Варотари «Марс и Венера играют в шахматы» (1630—1640), где Венера делает победительный ход.
Согласно Дени де Ружмону (1983: 111—112), именно в XII веке, ознаменовавшемся зарождением куртуазной литературы, в Европе произошел радикальный сдвиг в шахматной игре, пришедшей из Индии. Вместо четырех королей, господствовавших на доске в исходном формате игры, превосходство над другими фигурами получила Дама (или Королева) — надо всеми, кроме короля, чье участие в действии, впрочем, было сведено к минимально значительным ходам, хотя он и оставался главной ставкой в игре (перевод мой — А. Ж.).
14. Шахматная партия разыгрывалась неоднократно, но вряд ли доигрывалась до конца. Поэтому обильная «шахматная пушкиниана», посвященная воображаемому исходу этой партии (во сколько ходов Ольга поставит Ленскому мат и т. п.), представляется не более осмысленной, чем рассуждения о том, отдастся ли замужняя Татьяна Онегину, а если нет, то не приведет ли это его в ряды декабристов.
15. Структуре онегинской строфы в связи с ее ролью в повествовательном дизайне романа, ее членениям на периоды (4+4+4+2), взаимодействию стиха и синтаксиса (в особенности динамике переносов) и другим ее функциональным инвариантам посвящена классическая работа Винокур 1990 [1941] (см. также Томашевский 1958, Ляпин 2001, Шапир 2009, Лотман 2014). Нарушение границ Винокур обнаруживает даже на уровне глав:
<Г>раница между 5-й и 6-й главами является единственной, в которой не прерывается ни на мгновение действие романа. Начало 6-й главы (Заметив, что Владимир скрылся) является непосредственным продолжением предыдущего. Ни одна другая глава так не начинается (Винокур: 162).
В нашем двустишии Винокур (191—192) обращает внимание на употребление соединительного <…> союза и начале первого стиха концовки <…>. Сильная степень обособленности по отношению к предшествующему тексту и экспрессия исчерпанности, отточенного предела речи <…> — вот основные условия стилистического эффекта подобной концовки.
16. Ср. сходные результаты по всем восьми главам и их сопоставление с данными о нарушениях границ между компонентами строфы (периодами) в Винокур: 188, 172—174: метрическая и синтаксическая границы 1-го и 2-го совпадают в 260 строфах, границы 2-го и 3-го — в 187, границы 3-го четверостишия и финального двустишия — лишь в 118 случаях. А нарушения этих границ сильными синтаксическими связями дают пропорцию 75 — 134—127.
17. Винокур (163) насчитывает лишь 11 «строфических переносов», видимо, относя двоеточия (см. выше примеры из 3, XXXI, и 4, XLVII) к полным остановкам. Впрочем, в другом месте (167) он приводит строку Теперь беседуют друзья (последнюю в 4, XLVII) с точкой, а не двоеточием в конце.
18. На эту тему см. Винокур: 189 сл., Томашевский: 188, 120—125; на мой взгляд, оба несколько переоценивают обособленность заключительных двустиший, — вопреки сравнительным коэффициентам переносов на границах периодов.
19. Всего их насчитывается порядка тридцати; вот еще 15 примеров с дальнейшим убыванием сходств, но без комментариев:
В единый образ облеклись, В одном Онегине слились (3, IX); И хором бабушки твердят: «Как наши годы-то летят!» (7, XLIV); И славу нашей старины, И сердца трепетные сны (8, I); Глубокий, вечный хор валов, Хвалебный гимн отцу миров (8, IV); Всё так же смирен, так же глух, И так же ест и пьет за двух (7, XLV); В ней сохранился тот же тон, Был также тих ее поклон (8, XVIII); Куда, зачем стремлюся я? Что мне сулит судьба моя? (7, XXVIII); Но я другому отдана; Я буду век ему верна (8, XLVII); Всегда наказан был порок, Добру достойный был венок (3, XI); Балконы, львы на воротах И стаи галок на крестах (7, XXXVIII); Вы были правы предо мной: Я благодарна всей душой (8, XLIII); Татьяна бедная не спит И в поле темное глядит (6, II); Недоумения полна, Остановилася она (5, XI) И вдруг умел расстаться с ним, Как я с Онегиным моим (8, LI); Отменно тонко и умно, Что нынче несколько смешно (8, XXIV).
20. Вот еще два с лишним десятка примеров (по главам):
Он пел поблеклый жизни цвет Без малого в осьмнадцать лет (2, X); Так люди (первый, каюсь, я) От делать нечего друзья (2, XIII); Жена ж его была сама От Ричардсона без ума (2, XXIX); И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас! (2, XXXVIII).
O свадьбе Ленского давно У них уж было решено (3, V); Везде, везде перед тобой Твой искуситель роковой (3, XV); И все дремало в тишине При вдохновительной луне (3, XX).
Татьяна потупила взор, Как будто слыша злой укор (3, XXXVI); Простите мне: я так люблю Татьяну милую мою! (4, XXIV): Мой бедный Ленский, сердцем он Для оной жизни был рожден (4, XL).
Всё это значило, друзья: С приятелем стреляюсь я (6, XVII).
Стада шумят, и соловей Уж пел в безмолвии ночей (7, I); О страх! нет, лучше и верней В глуши лесов остаться ей (7, XXVII); И заведет крещеный мир На каждой станции трактир (7, XXXIII): Отселе, в думу погружен, Глядел на грозный пламень он (7, XXXVII).
Пред нею незнакомый двор, Конюшня, кухня и забор (7, XLIII); А я гордился меж друзей Подругой ветреной моей (8, III); Ужели он?.. Так, точно он. — Давно ли к нам он занесен? (8, VII): вопрос-ответ-вопрос; членение в 1 (полстроки-полстроки-целая); И что посредственность одна Нам по плечу и не странна? (8, IX): Он возвратился и попал, Как Чацкий, с корабля на бал (8, XIII); Ужели с ним сейчас была Так равнодушна, так смела? (8, XX); И молча обмененный взор Ему был общий приговор (8, XXVI); Как с вашим сердцем и умом Быть чувства мелкого рабом? (8, XLV).
21. В тексте романа гипербатон появляется довольно рано:
Так думал молодой повеса, Летя в пыли на почтовых, Всевышней волею Зевеса Наследник всех своих родных (уже в 1, II).
Этот эффект не прошел мимо внимания Винокура, правда, ограничившегося лишь приблизительным его описанием:
В начальном четверостишии второй строфы романа <…> приложение отделено от подлежащего обособленным деепричастным оборотом, что создает совершенно своевольную конструкцию (Винокур: 179—180; ср. Ботвинник и Гладкий: 303).
22. В связи с финальным повтором IV формы следует помнить, что это самая частотная — и потому самая обычная — форма 4-ст. ямба, так что подобный повтор не особенно значим. Из 362 полных строф «Евгения Онегина» (плюс 4 неполных) целых 85 (почти четверть) кончаются двустишиями IV формы. И из этих 85 двойчатками, или двойными отбивками, оказывается лишь 31 (чуть больше трети); по главам пропорция 31/85 складывается так: I: 1/8, II: 5/11,
III: 3/11, IV: 3/11, V: 3/3, VI: 5/11, VII: 7/17, VIII: 4/13.
Правда, согласно Лотман: 69, 73—75, для финальных двустиший характерна более сильная ударность 1-го стиха и ее спад во 2-м, в частности преобладание I формы 4-ст. ямба над IV (важны именно эти наиболее частотные формы). На этом фоне двойчатка IV+IV выглядела бы интересным отклонением.
Но по данным Ляпин: 146 (https://books.google.com/books?id=hKYSAgAAQBAJ&pg=PA146), в онегинской строфе есть тенденция к моноритмичности в конце. И, по моим подсчетам, в гл. 4 пара IV+IV представлена 11 раз (из общего числа 43), пара I+I — 7 раз, I+IV — 5, IV+I — 3. Подсчеты по гл. 1 дают аналогичную картину: IV+IV — 8 раз, I+I — ни разу, I+IV — 6, IV+I — 6. То есть повтор IV формы более или менее нормален.