Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2022
Научное изучение жизни и творчества писателя неотрывно связано с обращением к его эпистолярному наследию и в равной мере — к письмам его современников. Переписка открывает нам порой новые и неожиданные факты. Историки литературы внимательно изучают такого рода источники: собирают их, комментируют, публикуют. Можно вспомнить немало содержательных «подборок», посвященных русским писателям-классикам. Образцом может служить, на мой взгляд, многостраничная публикация, посвященная Александру Блоку, — ее подготовил в свое время коллектив исследователей (около 30 человек) для одного из томов «Литературного наследства».[1]
Не сомневаюсь, что подобная публикация, а возможно, и целый том под таким названием появится однажды и объединит в себе разнообразные отзывы и мнения о Бродском. Начало уже положено. Читателям и исследователям хорошо знакомы, например, дневниковые записи и письма людей ахматовского круга (Лидия Чуковская, Надежда Мандельштам), содержащие упоминания о Бродском. Или письма Ефима Эткинда. Или — свежий пример! — переписка Сергея Довлатова с Игорем Смирновым, опубликованная в осенних номерах журнала «Звезда» за 2021 год.
Я читаю сейчас интереснейшую книгу: письма Нины Берберовой к литературному критику Сергею Риттенбергу (русскому эмигранту в Швеции); в ней представлено около 150 писем, охватывающих период между 1947 и 1975 годами. Читая эти письма Берберовой, нельзя не видеть, как менялось с годами ее восприятие Бродского. Первое упоминание о нем относится к 28 января 1964 года (то есть еще до суда): «О Бродском ничего не знала и стихов его не читала»[2] (по-видимому, ответ на вопрос Риттенберга «Что Вы думаете о стихах Бродского?»). Но уже через год с лишним Берберова призна`ется: «Особенно люблю некоторые стихи Бродского, хотя он и не тот гений, которого я жду, чтобы перевернуть верх ногами всю нашу устарелую просодию или вывернуть ее наизнанку».[3] Проходит еще несколько лет, и Нина Николаевна принимает поэзию Бродского безоговорочно: «Здесь выходит новый том Бродского, — пишет она 31 июля 1970 года. — Есть хорошие стихи. Он, конечно, лучший сейчас» (речь идет о книге «Остановка в пустыне»).[4]
Письма современников Бродского позволят нам со временем ответить на ряд насущных вопросов. Кто и когда впервые обратил внимание на его стихи? Какова была степень его популярности в тот или иной период? Как менялось восприятие поэта в разных кругах русской и западной интеллигенции? Какие разговоры, слухи и домыслы сопровождали Бродского до и после судебного процесса, ссылки и возвращения в Ленинград? (То же можно сказать и по поводу 24-х лет его жизни на Западе.)
Из откликов и свидетельств такого рода и сложится со временем фундаментальный труд «Иосиф Бродский в переписке современников». Желая внести свою скромную лепту в это будущее начинание, я хотел бы предложить вниманию слушателей несколько фрагментов из писем от марта—апреля 1964 года, сохранившихся в моем домашнем архиве или в той его части, что поступила в 2020 году в Российский государственный архив литературы и искусства (ф. 3253; не обработан).
Напомню, что в марте 1964 года дело, сфабрикованное против Иосифа, достигло кульминации. 13 марта состоялся второй суд и было оглашено постановление, а в ленинградской печати стали появляться — одна за другой — публикации, шельмующие «тунеядца», а заодно и тех, кто пытался его защищать публично. Далее — апелляция в городской суд, отказ, и, наконец, 22 марта Бродского этапируют на север.
Мне не довелось побывать на втором суде в зале Дома строителей (на первом, состоявшемся 18 февраля в помещении Дзержинского районного суда, я присутствовал, но стоял за дверью, что описано мною в статье «Сохрани мою тень…»[5]). Причина в том, что в самые последние дни февраля я был призван на армейские сборы и отправлен в город Львов — в Высшее военно-политическое училище Советской армии и Военно-морского флота. Здесь необходимо сделать отступление.
Будучи выпускником немецкого отделения ленинградского филфака, я получил по окончании университета воинское звание («младший лейтенант») и воинскую специальность («военный перевод»). Особое внимание в этой профессии уделялось составлению текстов на иностранном языке, обращенных к войскам противника. Таким образом, во Львове, на территории Закарпатского военного округа мне предстояло совершенствовать мастерство советского офицера-пропагандиста.
Не без удовольствия вспоминаю сегодня, много лет спустя, два месяца, проведенных во Львове. Моя обязанность заключалась главным образом в том, чтобы составлять листовки, обращенные к солдатам бундесвера. Это было несложно. А кроме того, требовалось совершенствовать второй язык — это и вовсе было мне на руку. Я уже ранее охотно занимался английским, чему немало способствовало общение с Иосифом, поклонником английских «метафизиков», непроизвольно вовлекавшим и меня, и других в атмосферу английской речи и английской поэзии.
С неизменно теплым чувством вспоминаю семью, в которой я проводил свободные часы в субботу и воскресенье: Соломона Яковлевича Лурье, выдающего филолога-эллиниста, историка античности, и его жену, Лидию Абрамовну Лебедеву. Они оба преподавали во Львовском университете. В их уютной квартире на ул. Котовского я чувствовал себя как дома, на их адрес получал и ленинградские письма, а поскольку во многих из них упоминалось о суде над Бродским, я тут же сообщал членам семьи Лурье самые свежие новости.
Переписка с друзьями была весьма интенсивной. Во Львов мне писали многие: Елизавета Берг (дочь биолога Раисы Львовны Берг, деятельно и не раз помогавшей Бродскому); Михаил Мейлах (в то время студент-филолог), Геннадий Шмаков (мой близкий приятель тех лет), Александр Рапопорт (ныне известный культуролог, теоретик искусства); Влада Городницкая (первая жена Александра Городницкого), Нина Серман (дочь историка литературы Ильи Сермана и писательницы Руфи Зерновой, друзей Фриды Вигдоровой), Лариса Волохонская (сестра поэта Анри Волохонского) и другие. Все они болезненно переживали процесс Бродского. Благодаря их письмам до меня и доходила (как правило, с опозданием) информация о том, что происходило в Ленинграде после моего отъезда. Впрочем, поначалу сообщения касались не столько самого Бродского, о котором до середины апреля не поступало известий, сколько людей, его защищавших, и настроений в нашем кругу.
Чаще других мне писала Лидия Владимировна, моя мама. Перед отъездом во Львов я просил ее сообщать мне все, что ей станет известно. В середине марта мама сообщила мне о решении суда. В моем собственном письме к маме от 16 марта я нашел фразу: «Меня абсолютно уничтожила новость, сообщенная тобой». И в конце того же письма: «…ради Бога, напиши все, что ты еще знаешь о „monkey-trial“[6] над И. Б.».
Следует сказать, что мама была знакома с Иосифом. Они виделись почти каждый раз, когда он заходил ко мне, или обменивались репликами по телефону, когда он звонил и не заставал меня дома. Иосиф относился к ней с откровенной симпатией. «Please, kiss your beautiful mother»[7], — завершает он одно из своих писем ко мне из Норенской.[8]
Мама пересылала мне все газетные отклики на процесс. Так, в письмо со штемпелем 19. 3. <19>64 был вложен текст статьи, собственноручно ею переписанной, «Суд над тунеядцем Бродским» («Вечерний Ленинград» от 14 марта). Сохранился также конверт со штемпелем от 23 марта; в него был вложен скопированный маминой рукой текст статьи в газете «Смена» от 15 марта 1964 года под заголовком «Тунеядцу воздается должное».[9]
Приведу ряд фрагментов из маминых писем.
23 марта 1964 года:
«19-III я была с визитом дневным у Руни.[10] <…> Приезжала тут ее подруга Фрида[11], пробыла, правда, только один день, но успела записать все от начала до конца.
Вчера я позвонила Э. Л.[12] <…> У нее совершенно убитый голос, настроение отчаянное и прогноз на будущее самый неблагоприятный».
27 марта 1964 года:
«Об интересующем тебя сюжете ничего не знаю. И никто толком ничего не знает. Все болтают по-разному. Говорят, что Корн<ей> Ив<анович>[13] поднимался куда-то высоко».
В одно из апрельских писем (почтовый штемпель — 7. 4. <19>64) мама вложила переписанную ею статью из газеты «Смена» от 1 апреля (№ 78. С. 1). Анонимная передовица была озаглавлена «У истоков писательского мастерства». Смысл ее стал мне полностью ясен, как только я прочитал следующий абзац:
«Не все благополучно, к сожалению, в деятельности комиссии ЛО ССП по работе с молодыми авторами, которой должна принадлежать первейшая роль в воспитании начинающих литераторов. Мы считаем недопустимыми факты идейной незрелости, проявившиеся в работе членов комиссии, писателей Д. Дара, В. Бахтина, Е. Эткинда.[14]
Секретариату ЛО ССП необходимо принять меры по улучшению работы комиссии».
Приведу далее выдержки из писем друзей.
Письмо от Влады Городницкой (от 1 апреля 1964 года):
«Главное событие у всех нас — это большая беда, про которую ты знаешь. Мишенька[15] сказал, что писал тебе об этом на десяти языках. Все ли ты понял? Главное — все ли почувствовал? Все было как в страшном сне, и до сих пор стыдно (постыдно) и больно».
С этими словами Влады перекликается реплика в письме Саши Рапопорта: «Едва-едва я начинаю приходить в себя после суда».
Письма Михаила Мейлаха, о которых упоминает Влада, передают — пожалуй, более чем другие письма — тоскливую, давящую атмосферу тех дней. Миша ощущал все происходящее как личную беду. При этом, с оглядкой на возможную цензуру, он почти нигде не высказывается напрямую, а сообщает о событиях косвенно: намеком или цитатой. Читая его письма, я вылавливал основное из фраз, написанных как бы случайно, вскользь. «Это страшное, неподвижное время, эти дурные дни», — пишет Миша 1 апреля. Если добавить, что цитируемое письмо сопровождено эпиграфом из стихотворения Евгения Рейна («Опять переломился календарь / Видна зимы бессмысленная даль…»[16]) и заканчивается строчками из стихотворения Бродского к Ахматовой[17], то весь контекст этого частного письма наполняется конкретным смыслом.
8 апреля я получил от него письмо с эпиграфом «Гость Времени приходит»[18]; в нем Миша информировал меня о новостях:
«Друг наш счастливо добрался до места своего назначения, то бишь до деревни в Архангельской области, ближе к Вологде, нежели к Архангельску, и не так далеко от железной дороги. Son père[19] уже ездил туда и вернулся обратно, рассказал много чего интересного, об этом потом. В определенных сферах наметился, кажется, благоприятный перелом».
А из следующего Мишина письма от 14 апреля я узнал, что «напряжение несколько стихло» и что сам он собирается съездить на неделю «в места не столь отдаленные». Миша просил меня держать эту свою поездку («voyage») в тайне. «В Москве, правда, — добавляет он, — об этом некоторые знают, но не здесь». Это место из Мишиного письма подтверждается его воспоминаниями, написанными много лет спустя, в которых сообщается, что он отправился в Коношу уже на следующий день, 15 апреля, «тайно от всех, кроме его (Бродского. — К. А.) родителей и Рейнов».[20]
Подробное, но тоже «зашифрованное», насыщенное аббревиатурами, цитациями, иностранными словами и разного рода «филологизмами» письмо прислал мне Гена Шмаков. Датированное 4 апреля, оно отражает события короткого двух-трехнедельного отрезка времени: между вторым судом и прибытием Иосифа в Норенскую. Привожу фрагментарно:
«Настроение у всех не из бодрящих, сам понимаешь почему. Шлехт[21] по всем статьям. Какое-то копошенье, мельтешенье, но, кажется, всё зря. Во всяком случае никто не складывает оружия. Сюда приезжала Раиса Львовна Берг[22], развивала бурную деятельность, жила у нас довольно долго, сейчас опять „и тишина, и более ни словa“».[23] У всех в головах одно, и все мысли уносятся туда, в странные и малоизвестные края (возле Вологды).[24] Ал<ександр> Ив<анович>[25] уеxал, потому что было невмоготу. В общем, „мы умрем на арене, людям хочется зрелищ“.[26] <…>
Cеминар теперь опять заработал, боялись, что придется нам всем расстаться, но, кажется, страх был преждевременным. <…> В общем, „нам исступленным, горьким и надменным, не смеющим глаза поднять с земли, запела птица голосом блаженным про то, как мы друг друга берегли“.[29] Так все оно и было, как писала всеми почитаемая А<нна> А<ндреевна>. Она в Москве, всё знает, сокрушается, „золотое клеймо неудачи[30] и пять лет разлуки“[31] — доживет ли она?
В общем, „Душа моя, печальница“.[32]
Ну, к чертям все ламентации, давай в мажор! <…> Не знаю, право, чем тебя и утешить, хотя неплохо бы самому найти утешителя. Не думал, что меня это так проймет, меня — скептика и сухаря. <…>
Читаю романы Хаксли, кончаю уже третий, перечитал „Процесс“[33], как-то в последнее время эта книга стала близка многим. На немецкий семинар[34] не хожу (в доме Сильман—Адмони[35] тоже не так было весело, но слава богу… чаша миновала…)».[36]
Царившее тогда в Ленинграде настроение передает фраза Елизаветы Берг в письме ко мне от 20 апреля 1964 года (из Новосибирска[37]): «…Всеобщее подавленное состояние в связи с известными тебе мрачными событиями».
В начале мая, покинув Львов и приехав в Москву, я написал Иосифу письмо. Мне казалось, я должен поддержать его хотя бы словами. Найти их оказалось непросто. Цитирую в сокращении:
«Мой милый Ося!
Не уверен, что мне удастся вдруг сказать здесь то, что хотел бы тебе сказать, и так, как чувствую. Я даже не уверен, что уже до конца осмыслил все то откровенно страшное, что я знаю теперь о твоем мужестве и твоем страдании. И мне, наверное, не найти слова, которые нужны тебе теперь. Ты ведь сам знаешь, что даже самые искренние слова сострадания и утешения редко имеют силу обрести нечто большее, чем значение, заключенное в них…
В прекрасной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен…[38] <…>
Я с запозданием узнал о происходящем. Это не только полузакономерная-полуабсурдная жестокость, несправедливость и зло. Не понимая и не желая понять, они топчут новую религию, которая пока по-настоящему открыта лишь для немногих душ…
Чудовищные по своей удивительной беспощадности вещи, я думаю, происходят еще потому, что нет ничего более уязвимого, чем искренность, и потому что доброта беспомощна.
Мы не всегда соглашались друг с другом. Я не всегда понимал тебя. Но, пытаясь определить для себя нечто гораздо более значительное, чем жизнь, я изредка оглядываюсь назад и вижу всю твою правоту. Она существовала для меня и прежде. Но тогда она была только стихами, а нынче я все больше и больше ощущаю и запоминаю то, что стоит за твоими poems.
Последние месяцы я должен был ходить в мундире, работать и ездить. Это не было лишним. Как говорят на Востоке, глаза мои много видели, а уши слышали. Было даже нелегко. Но тяжелее было, когда приходили письма с известиями. „И тоска стала такой огромной, а храбрость — хрупкой“.[39] Но у нас всегда есть надежда, а главное — есть то, чем жить, когда отнимают последнее.
Я, конечно, напишу тебе еще. Как и очень многие другие, я при возможности хочу быть нужным тебе. Я очень надеюсь на нашу скорую встречу. <…>
Обнимаю тебя. Не забывай, что в этом мире есть люди, которые тебя любят. И есть друзья, которые — я это вижу — делают для тебя всё, что могут».[40]
* * *
Суд над Иосифом Бродским широко обсуждался в 1964—1965 годах, притом не только на ленинградско-московских кухнях. Он стал широко известным событием, всколыхнувшим мыслящую часть советского общества. Благодаря решимости его защитников он превратился в открытое противостояние интеллигенции и власти. Эхо суда разносилось по всей стране. Записи, сделанные Вигдоровой, проникли на Запад и получили мощный мировой резонанс. Однако значение этого «обезьяннего процесса» не ограничивается отголосками внутри страны или даже на Западе. В контексте советской истории 1960-х годов он приобретает с течением времени более общий смысл и становится событием национального звучания, образуя начальное звено в цепи других событий, обозначая приближение «смены вех». В октябре 1964 года был смещен Хрущев. Наступала череда новых политических преследований (ближайшим по времени станет дело Синявского—Даниэля в 1965 году). Процесс Бродского примечателен именно тем, что оказался — в исторической перспективе — как бы на сломе эпох; он олицетворяет завершение оттепели и начало застоя. С этой точки зрения нам тем более следует выявлять и обдумывать любое свидетельство, каждое отдаленное эхо того процесса как малую, но достоверную частицу нашей большой истории.
1.Блок в неизданной переписке и дневниках современников (1898—1921) // Александр Блок. Новые материалы и исследования. Книга третья (Литературное наследство. Т. 92. В 4-х [5-ти] книгах). М., 1982. С. 153—539.
2. «My dear, close and distant friend». Nina Berberova’s Letters to Sergej Rittenberg (1947—1975) / Edited and with an Introduction by Magnus Ljunggren. University of Gothenburg, 2020. P. 150.
3. Там же. P. 154 (письмо от 24 марта 1965).
4. Там же. P. 218.
5. Невское время. 1996. № 97. 25 мая. С. 4.
6. Обезьяний процесс (англ.).
7. «Поцелуй, пожалуйста, свою красавицу маму» (англ.).
8. См. факсимильное воспроизведение этой части письма в кн.: Иосиф Бродский в ссылке. Норенская и Коноша Архангельской области / Автор-составитель М. И. Мильчик. СПб., 2013. С. 104.
9. Впоследствии это название, помещенное под фотографией, на которой шведский король вручает Иосифу нобелевский диплом, неоднократно обыгрывалось в русской эмигрантской печати.
10. Руфь Александровна Зернова (урожд. Зевина; 2019—2004) — прозаик, переводчица; жена И. З. Сермана.
11. Фрида Абрамовна Вигдорова (1915—1965) — публицист и прозаик.
12. Эльга Львовна Линецкая (1909—1987) — переводчица западноевропейских поэтов и прозаиков. Руководила семинаром художественного перевода (с романских языков) при ленинградском Доме писателей имени В. В. Маяковского. В работе этого семинара я принимал в те годы активное участие.
13. К. И. Чуковский.
14. Перечислены писатели, открыто сочувствовавшие Бродскому и защищавшие его публично. В отношении Эткинда (а также Адмони и Грудининой) суд вынес частное определение, указав на их «неправильное поведение».
15. М. Б. Мейлах.
16. Из стихотворения Евгения Рейна «Истинный Новый год» (1963), посвященного Анатолию Найману. В оригинале: «Уже переломился календарь…»
17. Стихотворение «Закричат и захлопочут петухи…» (1962).
18. Заключительные слова поэмы Бродского «Гость» (1961).
19. Его отец (фр.).
20. Мейлах М. Три поездки к Бродскому. По записям того времени // Иосиф Бродский в ссылке. Норенская и Коноша Архангельской области. С. 78.
21. Schlecht — плохо (нем.).
22. Р. Л. Берг (1913—2006).
23. Начальная строка стихотворения Бродского «Памятник Пушкину» (1959?), созвучная финалу шекспировского «Гамлета»: «The rest is silence».
24. Коноша, куда был отправлен Бродский, находится в Архангельской области, но географически расположена ближе к Вологде и в 1920-е относилась к Вологодской области.
25. Александр Иванович Бродский (1903—1984) — отец Иосифа.
26. Из стихотворения Бродского «Гладиаторы» (1958).
27. То есть переводческий семинар Линецкой (см. примеч. 12).
28. Шмаков имеет в виду угрозу, нависшую над семинаром Линецкой после процесса. Вопрос о «работе с молодыми» систематически обсуждался на заседаниях правления ленинградского отделения ССП, и А. А. Прокофьев, в то время председатель правления, решительно склонялся к тому, чтобы принять «жесткие меры». Однако в конце концов семинар Линецкой (как и другие семинары) сохранился и продолжил работу.
29. Неточное цитирование заключительных строк стихотворения Ахматовой «Разрыв» (1941/1944).
30. Из четверостишия Ахматовой «О своем я уже не заплачу…» (1962), обращенного к Бродскому. Полный текст: «О своем я уже не заплачу, / Но не видеть бы мне на земле / Золотое клеймо неудачи / На еще безмятежном челе». Впервые: Новый мир. 1963. № 1. С. 65 (в подборке «Два четверостишия»; второе четверостишие: «Ржавеет золото и истлевает сталь…»).
31. Согласно судебному приговору, Бродский был осужден на пять лет ссылки («в отдаленные местности с применением обязательного труда»).
32. Начальная строка стихотворения Б. Пастернака «Душа» (1956).
33. Имеется в виду роман Франца Кафки (первое издание — 1925).
34. Имеется в виду семинар по художественному переводу немецкой поэзии при Доме писателя имени В. В. Маяковского. Руководителем этого семинара была Т. И. Сильман (см. примеч. 35).
35. Супруги Тамара Исааковна Сильман (1909—1974) и Владимир Григорьевич Адмони (1909—1993), филологи-германисты, лингвисты, литературоведы и переводчики, профессора Ленинградского государственного педагогического института имени А. И. Герцена. В. Г. Адмони выступал на судебном заседании 13 марта 1964 в защиту Бродского.
36. Опубликовано полностью в январе 2022 на сайте: https://www.colta.ru/aricles/literature/29300. См. отклик: Гофман Е. Об интеллектуальных оазисах и брешах в «железном занавесе». Архивные и мемуарные публикации рубежа 2021—2022 годов // Знамя. 2022. № 3.
37. Лиза Берг приезжала на каникулы и провела в Ленинграде две недели (с 22 марта по 4 апреля).
38. Из стихотворения О. Мандельштама «Еще не умер ты, еще ты не один…» (1937). В оригинале: «В роскошной бедности…»
39. Фраза из раннего произведения Р.-М. Рильке «Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке» (1899) в моем переводе. Экземпляр машинописи сохранился в архиве Бродского (Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 1333. Ед. хр. 782).
40. Там же. Ед. хр. 459.