Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2022
«Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых» — в этом семисотпятидесятистраничном кирпиче (СПб., 2020) интригует уже самое название: о какой такой кирпичной деснице идет речь? А оказывается, что Кирпич — это кличка уголовного авторитета из рассказа Кирилла Набутова.
В сборнике более тридцати авторов, каждый из которых по-своему интересен — нет ни малейшей возможности даже бегло обрисовать всех. Попробую хотя бы выделить те вещи, в которых история девяностых вторгается в частную жизнь — где сталкиваются, так сказать, война и, так сказать, мир.
В рассказе Ольги Гренец «Как вода» новые веяния проникли в будни счастливой замужней женщины, эмигрировавшей в Америку из Ленинграда, через письмо ее замужней подруги, где та мимоходом упоминает, как еще девчонкой влюбилась в нее во время их какого-то совместного балдежа. «Как это прикажешь понимать?» — «Так и понимай».
«В те годы дальние, глухие» советские подобное признание было чем-то немыслимым, а теперь у героини разыгрывается воображение…
Пусть теперь оно разыгрывается и у вас, но предупреждаю — тема развита и жестче, и тоньше, и печальнее, чем можно предположить. Второй рассказ этого же автора «Продавать бананы» ближе к точному физиологическому очерку: героине, инженеру-конструктору, нужно срочно распродать двадцать тонн бананов, загнивающих на полу заводского склада, и она выходит в корифеи продаж, учится, подавляя смущение, убалтывать по телефону совершенно незнакомых людей…
Но среди этих забот печного горшка в ее воображение все-таки врывается поэзия. Читайте и обрящете.
Герой рассказа Сергея Носова «Шестое июня: Московский проспект, дом 18» тоже «малодушно погружен» «в заботы суетного» полусвета петербургских задворок, но вот, присевши на край детской песочницы, он знакомится с любителем настойки боярышника Емельянычем, с которым они сговариваются убить Ельцина. Попытка прорваться в историю переплетена с любовными сложностями, которые в конце концов перевешивают. Как? — не буду портить удовольствие от чтения.
Это тоже нужно прочесть. Хотя прочесть стоит и всю книгу — всё как минимум познавательно.
«Форс-мажор» Андрея Рубанова начинается жестко: «Сидели без денег». Ибо преступный бизнес, как и всякий другой, обогащает лишь немногих. Выбивание долгов, аферы (к сожалению, последнее слово напечатано через «ё»), сбыт краденого приносят немного, а дома жена и щенок, от которого у главного героя двадцати трех лет, бывшего студента, жестокая аллергия. При этом он может сто двадцать раз отжаться от пола, он великодушен и ради любимых людей готов на любые неудобства, а правящую страной группировку считает такой же бандой, только более кровавой и циничной. Все персонажи и перипетии (вплоть до попытки жены героя получить профессию крупье) обрисованы жестко и точно, — читайте, много поймете, если еще не поняли.
«Форс-мажор» — мир людей сильных, а «Случай в поселке Советск» открывает нам мир слабых, очень слабых, способных, правда, на муравьиную деятельность, в результате которой от поселкового комбината остается лишь одна труба — в этом только и проявляется вторжение истории в поселковый быт. А личной изобретательности главного героя хватает лишь на то, чтобы имитировать самоповешение для устрашения злой жены, не дающей денег на выпивку.
Идиотизм поселковой жизни, который вмешательство истории только удесятеряет.
А в новогоднюю вечеринку «Нового года» Ирины Сисейкиной «дивный новый мир» врывается перестрелкой братков во дворе под окном. Перестрелкой, которая конвертируется в весомую благодарность спасенного Робин Гуда.
В трагикомическом же очерке Кирилла Набутова «Подарок» живописуется, как председатель Международного олимпийского комитета испанский маркиз Хуан Антонио Самаранч, всегда хранящий на лице загадочную полуулыбку Джоконды, наконец-то открыто и публично обалдел.
Репортаж из норвежского Лиллехаммера ведется в настоящем времени.
«Отодвинув олимпийского царя тяжелым плечом и не извинившись, в центр комнаты протискивается могучий мужчина лет пятидесяти, одетый по-домашнему. На нем застиранный спортивный костюм, а на ногах шлепанцы. Куртка с трудом обтягивает торс, брюхо мощным арбузом нависает над приспущенными тренировочными штанами. Полуулыбка Джоконды сползает с лица Самаранча. С широко раскрытыми глазами он вопросительно поворачивается к стоящему рядом российскому официальному человеку. Забыв от ужаса все английские слова, человек произносит шепотом то, что слышно на всю комнату: „Спонсор“. Глаза Самаранча округляются еще больше. Ему случалось видеть разных спонсоров и получать с них сотни миллионов долларов, но одеты они были несколько иначе».
И вряд ли они были в таком авторитете «от вип-лож Большого театра и Лужников до кабинетов на Петровке, 38», как бывший борец-тяжеловес Отари Квантришвили, явившийся собственной персоной пожаловать роскошной шубой олимпийскую чемпионку Любовь Егорову.
«Я смотрю на Самаранча. Распахнув глаза и приоткрыв рот, словно ему трудно дышать, Самаранч качает головой. О чем он думает в этот момент? Ну конечно же, о величии России и широте души ее народа, о чем же еще. И возможно, об особенностях русского дресс-кода».
Увы, могучему Отари предстояло еще очень недолго поражать испанских маркизов: через три месяца — при выходе из Краснопресненских бань — его застрелил снайпер.
Фортуна девяностых была капризной дамой.
Очерк Александра Нилина «Париж-98. Круглосуточный мяч, или Ликвидация последствий культа личности», как легко догадаться, тоже посвящен спорту. В котором тоже проступают исторические тенденции.
«В жестах и движениях, грозящих увечьями сопернику, — привычность и умелость. <…> Значит, цивилизация никакая не помеха проявлениям гладиаторской (а то и хуже, много хуже) сути, более уместной не в конце века, а при конце света».
И еще. В молодости рассказчик был поклонником идей Корбюзье (равно, кстати, как и я сам), а теперь… <…>
А теперь я смотрел на небоскребы Корбюзье, уместные в Нью-Йорке, и думал: какое счастье, что Париж не перестроен по проектам Корбюзье…
Много написано о беспощадности властителей.
Но почему никто не скажет о беспощадности новаторов и реформаторов?»
Надо сказать, и хорошего о реформаторах в «Рукопожатии кирпича» я не нашел.
Так что даже пожалел, что дал в сборник не свой диалог с Егором Гайдаром, в котором он очень убедительно защищает свою позицию, а «Повесть о прагматичном андроне» — зарисовки моих челночных приключений. Правда, я старался не скупиться на самоиронию, чтобы не скатиться на жалобы: старший-де научный сотрудник ЛГУ, переваливши за сорок пять, вынужден податься в верблюды, таскать чужие сумищи, играть небритыми желваками на рынках…
Зато я почувствовал, что я мужчина, вполне еще могу таскать тяжести, брать штурмом поезда, спать вповалку на мешках и пить спирт, закусывая снегом, а главное, мне открылся мир, в существование которого я почти уже перестал верить, думал, что заграницу придумало начальство, чтоб было с кем бороться и куда не пускать. Как же изощренно и разнообразно оно подтачивало дерево, на котором сидело! Как изощренно превращало в своих недругов вполне лояльных граждан! За несколько лет до того я, солидный научный сотрудник с хорошей зарплатой, за двадцать лет работы не получивший ни одного нарекания, подал заявление на путевку в ГДР — захотелось наконец живьем посмотреть немецкую готику — и получил от парткома разрешение съездить в Болгарию зимой.
А тут мне сразу открылись и Польша, и Венгрия, и Греция, и Турция, и Сирия, да и Болгария летом… И стало не до земных воротил, способных одолевать только друг друга: сто`ит посмотреть на небо и на солнце — да хотя бы и на карту мира, — и сразу все политики съеживаются до их собственных весьма скромных размеров.
Тем же, кому удается воспарить еще выше, еще труднее отравить радость бытия.
Татьяна Москвина свой очерк «Вольно!» начинает со встречи с Борисом Березовским на дне рождения Олега Меньшикова.
«„Я даже не заснул, как обычно, — признался олигарх. — Вы, Олег, уно`сите нас в прекрасное, фантастическое царство, где мы забываем, насколько мерзка жизнь… — тут Березовский саркастически и скорбно засмеялся. — Вы даже не представляете, насколько она мерзкая, эта жизнь…“ И он выдержал хорошую артистическую паузу, чтобы мы представили, насколько мерзка жизнь.
Впервые за весь вечер я почувствовала раздражение. „Может, это именно ваша жизнь мерзка?“ — хотелось мне спросить у Бориса Абрамовича. Я архаична и не люблю, когда стреляют в солнце, плюют в воду и обзывают жизнь. В тот день я была весела и счастлива. „Горе от ума“ с Меньшиковым я, бедняжка, смотрела в пятый раз…»Впрочем, «Горе от ума» не заслонило длинный и скорбный список потерь — его тоже нужно с горьким вздохом прочесть, чтобы не забыть, что` именно нужно восстанавливать, ведь в смутах погибает лучшее.
Зато в финале рассказчица неожиданно принимает крещение в Макарьевском монастыре…
«Грянуло солнце с неба, а по трансляции громыхал шаляпинский бас. Передо мной расстилалась Волга, за спиной был родной монастырь. Я глотала холодное сладкое шампанское и плакала. Моя Россия, ты не оставила меня, ты здесь, ты со мной.
Чудо чистой Божьей жизни невыносимым счастьем обжигало сердце».
Но вот фундаментальная статья Михаила Берга «Истоки русского пессимизма» предлагает «поразбираться» ровно в обратном: «в причинах духовной глубины, неуспокоенности» и одновременно «безрадостной жизни» — наиболее устойчивых характеристиках российской действительности.
В своем анализе М. Берг проявляет недюжинную эрудицию, со знанием дела цитирует Ключевского, Бердяева, Льва Гумилева, Георгия Федотова, Аверинцева, Панченко, ссылается на Лескова, чтобы в конце концов прийти к «неписаному закону русской жизни»: «…жить хорошо — плохо, а жить плохо — хорошо». На этом законе он и основывает свой прогноз, какой, скорее всего, будет жизнь в России — «убогой, если судить по нищенскому и неустроенному быту, и значительной, если оценивать ее по результатам „уникального духовного опыта и творчества“».
М. Берг рассмотрел много фактов и суждений, упустив лишь один вопрос: а существует ли такой феномен, как русский пессимизм?
Лев Толстой, всю жизнь проживший бок о бок с русскими мужиками, учился у них именно оптимизму, приятию жизни, какова она ни есть, а однажды прямо припечатал: народ нигде не стонет, это либералы повыдумывали. «Либералами» Толстой именовал тех образованных людей, которые в своей духовной неуспокоенности полагали собственное представление о счастье единственно возможным и верили, что народ живет плохо, с ужасом представляя себя на его месте. А между тем народ всегда хотел и будет хотеть жить хорошо, поскольку ни к чему другому, кроме как к хорошей жизни в соответствии с его собственными представлениями, человеку стремиться не дано. «Стремиться к хорошей жизни» — это, в сущности, тавтология.
Мне кажется, Михаил Берг впал в обычное заблуждение интеллектуалов, склонных искать причины поведения так называемого простого человека не в его собственных материальных и психологических нуждах, а в своих исторических преданиях, идеях и призраках, до которых простому человеку нет практически никакого дела, да и о самом существовании которых он чаще всего не имеет ни малейшего представления. Можно, конечно, фантазировать о неких архетипах, которые сами собой, неосознанным образом заставляют человека либо тщательно благоустраивать свое жилье и окружение, либо пускать его на самотек: пусть катится как катится. Почему бы и не пофантазировать о незримом? — лишь бы не упустить из виду то, что лежит под самым носом. Конечно, глупо искать потерянную вещь, где светло, если ее там нет, но еще глупее искать ее там, где темно, если она лежит под фонарем.
Мне посчастливилось провести детство и отрочество в шахтерском поселке, где горстка исключительно высокодуховной интеллигенции, стремящейся сделать и быт свой для барачных условий максимально благопристойным, была окружена шахтерщиной-шоферщиной, которая свой быт — в глазах любого европейца нищенский и убогий — как будто сознательно не желала украшать, хотя имела к тому возможность: зарабатывала эта братва вполне прилично, уж на ремонт забора и обшивку-покраску стен денег бы вполне хватило, а для цветничка под окном было бы вполне достаточно и одного лишь усердия. Не желали жить хорошо? Наоборот. Они ничего этого не делали именно потому, что желали жить хорошо. То есть беззаботно, не делаясь рабами своего имущества, рабами дисциплины, которой непременно потребует «хорошая жизнь». Они предпочитали тратить деньги на удовольствия здесь и сейчас, и, если бы им какой-то благодетель предложил благоустроенную квартиру по ипотеке, ради которой пришлось бы затягивать пояс двадцать лет подряд, они бы послали его по-пролетарски очень далеко и глубоко. А предложи нашим парням поработать в основе современной хорошей жизни — в системе обслуживания, в которой клиент всегда прав («Спасибо за заказ», «Приходите снова»), — вы бы услышали, в каких терминах они изложат гордый лозунг «Мы не рабы, рабы не мы!».
Наталья Иванова свою статью «Русский проект вместо русской идеи» и начинает с иронического пассажа о мыслителях, перебирающих идеи русской философии и классики и мало интересующихся текущей жизнью: «Новую идентичность России они полагают найти более всего в связи с прошлым. С тем, что было высказано в начале уходящего века, — и совсем про другую страну, про другой народ, переживший с тех пор несколько революций, две мировые войны и одну Гражданскую. То, что происходит сегодня, самые что ни на есть повседневные сдвиги жизни чаще всего игнорируются (и, естественно, не обсуждаются). Слова „духовность“, „возрождение“, „обретение“ и прочие, принадлежащие высокому ряду, вытесняют из круга обсуждаемых вопросов практическую жизнь. Как слишком низменную. Не подготовленную для рефлексии, оперирующей сложной терминологией. На деле же — именно конкретные проявления жизни и регистрируют новую Россию. Россию, которую мы обретаем, — как водится, вовсе не там, где ее с фонарем и компьютером ищут доморощенные наши философы. А она с нами», — далее следует длинный список метких наблюдений и точных обобщений.
Советую прочесть эту статью последней. Не только как источник знаний, но и как сильный стимул.
Впрочем, и весь сборник — не просто информация, но информация к размышлению.