Филологическая проза
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2022
…а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает…
Анна Ахматова
Я живу в мире чужих слов.
Михаил Бахтин
Чужое слово — ценность.
Чужое слово — клад, который, однако, может обернуться миной. Это материал с высокой степенью сопротивленья.
Чужое слово — это краска, без которой художнику слова не обойтись.
Чужое слово — это то, что говорят другие, а сам я произношу в «интонационных кавычках» (выражение Бахтина). В последнее время одной интонации стало мало, и люди в разговоре помогают себе жестами, сгибая пальцы наподобие кавычек. В письменной речи, однако, руками себе не подыграешь — требуются более тонкие словесные приемы.
Чужое слово — это еще и цитата, реминисценция, пародия, травестия, стилизация, сказ. Умелый цитатор (есть такое слово!), одаренный пародист — не имитаторы, а соавторы цитируемых и пародируемых. А мастер сказа — соавтор самого языка: таковы Лесков, Зощенко, Высоцкий.
Чужое слово — это и иностранные лексемы («чужесловы», по В. И. Далю), это мудреные термины, это злободневные мемы да и простой мат (иногда, впрочем, трехэтажный).
Это еще и слова модные. Николай Иванович Новиков в 1744 году открыл в журнале «Живописец» рубрику «Модный словарь щегольского наречия», и Фонвизин написал туда самые первые статьи («Ах», «Бесподобно», «Болванчик»). Я продолжил эту затею в своем «Словаре модных слов», описал целых двести штук, но век требует продолженья. В словарь стучатся «рандомный», «токсичный» и прочие «лайфхаки».
Чужое слово — это и крылатые перлы классиков, и слова, случайно услышанные на улице…
«У МЕНЯ КРЕПКАЯ СЕМЬЯ»
Начав в конце прошлого столетия писать о языке, я сделался шпионом. Вы и не догадываетесь, что я вас подслушиваю.
Вечер. Я шагаю с работы устало (между прочим, тоже «чужое слово», цитата из некогда известной песни на слова Ваншенкина). Впереди — стройная девушка, она говорит по мобильному телефону. Тоже шагает домой, и разговор ей, судя по всему, надо закончить до возвращенья. Какой нежный, певучий голос! Замедляю шаг и прислушиваюсь.
— В твой день рожденья, Женя, я тебе желаю, чтобы ты был счастлив, чтобы тебе всё удавалось, чтобы тебя все любили… Нет, это невозможно. Пойми, Женя, у меня крепкая семья.
Судя по всему, Евгений на том конце провода (впрочем, проводов теперь нет) страстно желает вновь встретиться с девушкой, с которой они еще недавно были близки. Он, кажется, даже не настаивает на тайном свидании, готов «дружить домами» и видеться со сладкоголосой подругой в присутствии ее мужа. Но та бережет семейный покой.
«Крепкая семья» — речевое клише нашего времени, но, если оно произнесено с искренним чувством, то вполне эквивалентно строкам «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна». Небось девушку зовут как-нибудь на современный манер — Дашей или Настей. Но давайте здесь она у нас будет зваться Татьяной.
«ВОТ ЧЕГО ТЫ ДОСТИГ»
— А я ему говорю: «Вот чего ты, Гриша, достиг к шестидесяти годам».
Такую реплику слышу в маршрутном такси. Осторожно оглядываюсь и фотографирую взглядом двух женщин. Одна из них — хорошо сохранившаяся, лет пятидесяти с чем-то. Правильные черты лица, выражение на нем доброе и мудрое. Судя по всему, рассказывает подруге-попутчице о том, как ее супруга провожали на пенсию и чего-то ему недодали. Грамоты какой-нибудь или премии, или мало теплых слов сказали на прощанье. Вот он и жалуется жене, а она его успокаивает как может.
Но в ее утешительных речах чувствуется и некоторый ревнивый оттенок. Этот пожилой труженик считает себя неудачником в профессиональной сфере, где добился немногого, но, сдается мне, явно недооценивает ту обаятельную и душевную женщину, которую ему подарила судьба и с которой можно вполне гармонично провести остаток жизни. Этого-то он достиг!
Оно конечно: «первым делом самолеты», «а девушки потом». Но, отлетав свое, начинаешь уразумевать, что главное все-таки — «счастье в личной жизни». И к мужчинам это относится не меньше, чем к женщинам.
Пойми это, Гриша!
«РУССКИЙ ТИТУЛ» У ПУШКИНА И У ТЫНЯНОВА
«Пойми — мне немногого нужно. Зачем мне, ..ена мать, столько работы и огорчений со всех сторон? <…> Мы куда-нибудь уйдем с тобой и без лефов и прафов, просто поживем, поговорим. Не шутка — нужно все-таки знать, куда жить».
Так писал Тынянов Шкловскому в начале 1928 года.
Тынянов не матерился. В повседневной жизни, насколько мне известно, он не «выражался», а в послании своему ближайшему единомышленнику использовал обсценную лексику как стилистический прием (если угодно — для остранения мысли и эмоции). Дружеское письмо для него было литературным фактом, как и письма пушкинской эпохи, о чем он писал как теоретик и историк словесности.
Примечательно, что то же самое непристойное выражение употребил Пушкин в стихотворении «Телега жизни», опубликованное в «Московском телеграфе» в 1825 году, правда, с заменой на эвфемизм. Заменой прозрачной, поскольку «сломать» намекало на последующую «мать»:
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: «Валяй, по всем, по трем!»
Потом стихи печатались с отточием, и четвертая срока в книге «Стихотворения Александра Пушкина» (1829) выглядела так: «Кричим: пошел!…..» Пять точек означали ту самую мать с эпитетом.
Что тут сказать? Многие жалуются, что у Пушкина некоторые слова непонятны. Действительно, всякие там «воды Флегетона», какой-нибудь «Шиболет народный». У Тынянова мудреных слов еще больше: мало кто разумеет, например, что такое «сукцессивность» стиха и «симультанность» прозы.
А вот «русский титул» (как назвал Пушкин в письме к Вяземскому пресловутую «..ену мать») не нуждается в филологических разъяснениях. Это общенародное и общепонятное выражение объединяет говоривших и говорящих по-русски в девятнадцатом, двадцатом и двадцать первом веках.
«ВРЯД ЛИ» И «КОНЕЧНО ЖЕ»
Учась на филологическом факультете МГУ, я четыре года занимался Достоевским в семинаре профессора Г. Н. Поспелова. Для него «содержание» всегда было важнее «формы», и особенного значения стилистике научного письма он не придавал. Наверное, Геннадий Николаевич был не совсем прав, но некоторые его идеи, особенно унаследованные у В. Ф. Переверзева, я со временем оценил. «Предмет искусства — социальная характерность жизни», — говорил и писал Поспелов. Односторонне, конечно, но в чем-то верно. Лично я в своих скромных прозаических опытах стремился к такой «социальной характерности», чтобы герои были типичны и нормальные читатели могли в них узнать себя.
Но писал Поспелов неэффектно, без блеска и потому культовой фигурой не стал. Студенты его учебник теории литературы читали неохотно, а его научные монографии филологи сейчас почти не вспоминают. От студентов Поспелов требовал верности его идеям (почему я потом и ушел защищать кандидатскую в другом месте), но к стилю не придирался. Два пунктика у него, впрочем, были. Он не переносил словосочетаний «вряд ли» (заставляя заменять на «едва ли») и «конечно же» («же» вычеркивал).
Конечно же, это была вкусовщина чистейшей воды. «Вряд ли» — абсолютно нормативная частица, нет на нее никаких лингвистических ограничений. А вводное сочетание «конечно же» иногда называют «разговорным», но у людей, умеющих писать, всегда есть разговорные добавки: «Конечно же, изменилось и отношение его ко мне: оно стало сердечнее» — это Бунин о Чехове.
Расставшись с былым ментором, я стал свободно вставлять в свои писанья «конечно же». А вот прививка от невинного «вряд ли» оказалось действенной. С тех пор уже полвека употребляю только «едва ли» и вряд ли начну пользоваться синонимичной частицей…
Смотрите-ка — употребил! Расковаться, развязать свой язык никогда не поздно!
«КОМУ-ТО НЕ ХВАТАЕТ ТАЛАНТА, КОМУ-ТО НЕ ХВАТАЕТ УМА»
Как-то в детстве, по выходе из кинотеатра, где мы только что отсмотрели нечто маловысокохудожественное, я спросил своего отца: «Откуда берутся такие скверные фильмы?» (Полагаю, все люди задают такие вопросы родителям, а потом, годы спустя, слышат их от своих отпрысков.)
Отец ответил спокойно-рассудительно: «Режиссеры бывают разные. Кому-то для создания хорошего фильма не хватает таланта, кому-то не хватает ума».
Поверил я, но потом, став профессиональным критиком, сделал своим приоритетом талант. Мол, ум по отношению к дару вторичен. И поэзия должна быть глуповата (эту шутливую гиперболу классика мы почему-то принимаем всерьез) да и даровитые прозаики, режиссеры, тем более актеры, зачастую отнюдь не мудрецы. Но дожив до двадцать первого столетия и изрядно истощив свои читательский и зрительский ресурсы, всё чаще вижу, как людям, что называется, способным в их творениях явно не хватает простого человеческого ума.
Да, ум на дороге не валяется, стоит беречь интеллектуальный капитал, полученный от предков, и по возможности его пополнять.
«ДУМАЙ ДВОЯКО, ДЕЛАЙ ОДИНАКО»
(пословица, которую мне дал Даль)
— Если Бог есть…
Просчитал такой вариант.
— А если Бога нет…
Тоже просчитал до конца.
Результаты совпали.
Теперь мое решение абсолютно правильное.
«В СТРУКТУРУ НЕ ВЛАЗИЛО»
Нам с Ольгой Новиковой посчастливилось взаимодействовать с самым живым, зрелым и свежим Романом Виктюком. Ольга потом пережила драматичный опыт писания книги о нем, отраженный впоследствии в ее «Мужском романе» (первая публикация — в «Звезде», 1999). Там воспроизведена и неповторимая виктюковская речь, переданная вымышленному режиссеру Эрасту.
А в конце 1970-х — начале 1980-х годов мы встречались с основоположником мужского эротического театра не только на спектаклях и репетициях, но и у нас дома. Там он проявил неподдельный интерес к нашим знакомым молодым поэтам, во всяком случае к одному. Но интереснее были серьезные разговоры, которые мы вели втроем. Вот мы обсуждаем спектакль по пьесе Петрушевской «Уроки музыки». Виктюк тогда посадил отборных гостей (и нас в том числе) прямо на сцену, как бы стерев границу между зрелищем и зрителями.
Режиссура смелая, гиперболичная. А вот финал пьесы, описанный Петрушевской с гротескной пластичностью, режиссер воспроизводить на сцене не стал. Прибег к странному приему: ведущая зачитывает эту фантасмагорию по тексту, держа пьесу в руках.
Спрашиваем: «Почему?»
Виктюк объясняет: «У Люси это всё здо`рово описано, а вот в структуру не влазило».
Интересный эстетический аргумент. Можно к нему подобрать эквивалент на латыни, из Горациевой «Науки поэзии»: «Sed nunc non erat hic locus» («Но теперь это было не к месту»).
Но нам больше понравился вариант Виктюка. И, когда обсуждаем подобные случаи — в своих сочинениях или чужих, — говорим: «В структуру не влазило».
И всё становится понятно.
«ТАЛАНТА НЕТ?»
Театральный человек, тем более человек-театр, не может без провокаций. Как начинал Виктюк телефонный разговор, когда они с Олей работали над их общей книгой?
Поднимаешь трубку, а оттуда без всякого здрасьте звонко-пронзительный вопрос: «Таланта нет?»
То есть: позовите Ольгу. Ее он метонимически именует «талантом».
В наш язык это вошло в другом значении и в другом качестве. Обсуждаем какую-нибудь дутую фигуру. Этим можно заниматься бесконечно. Но вот один из нас констатирует: «Таланта нет». И всё! Вопрос исчерпан.
Другое дело, что письменно такое невозможно. Профессиональный критик не имеет никакого римского права заявлять публично, что у кого-то нет таланта. Он это должен показать в своем разборе, а приговор вынесет читатель.
Но подумать «Таланта нет?» нам не запретит никто.
«Я ЧЕЛОВЕК СРЕДНИХ СПОСОБНОСТЕЙ!»
Владимир Осипович Богомолов, автор повести «Иван» и романа «Момент истины» («В августе сорок четвертого»), не только писал, но и говорил абсолютно уникальным языком.
Писал он мало, зато читателей, прочитавших его полностью, было много. Я в том числе. А живьем я впервые увидел и услышал его почти случайно.
1978 год. Я только что пришел работать в журнал «Литературное обозрение». И там печатается открытое письмо В. Богомолова критику В. Кардину. Тот, выступая на каком-то совещании, сказанул, что документы в романе «В августе сорок четвертого» — не подлинные, а выдуманные. Богомолов решительно запротестовал (хотя, по моим тогдашним понятьям, умелая имитация документа ценилась выше, чем подлинное воспроизведение). Короче, В. Кардин захотел ответить обидчику на страницах того же журнала, а начальству не хотелось затевать свару. Участникам конфликта устроили очную ставку в кабинете главного редактора, а для придания этой акции пущей легитимности туда же зазвали весь коллектив редакции.
Помнится, я запоздал и вошел туда в разгар полемики. Очень странный человек (для меня эпитет «странный» — позитивный: «Я странен, а не странен кто ж?») резким голосом выкрикивает:
— Я человек средних способностей! У меня в романе всё держится на подлинности, за которую я ручаюсь!
Мне хватило первой фразы. Такого я не слышал ни до, ни после ни от одного писателя.
«УСИЛИТЬ»
А потом Оля была в «Худлите» редактором книг В. Богомолова (на таком написании имени автора (лишь с инициалом) он настаивал — подобно В. Каверину и А. Солженицыну, а также — сообщено А. Арьевым — Л. Добычину и Л. Пантелееву). Она сама о нем достаточно написала («Суперфлю», «Четыре Пигмалиона»), а я ухватил у него одно словечко, по-моему, важное для всех пишущих. Богомолов долго не выпускал рукопись из рук, говоря, что ему нужно ее усилить.
Заметьте — не поправить: этот глагол означает, что в тексте что-то неправильно и нужно довести его до нормы, до речевого стандарта. Правка — процесс ремесленный, правку может осуществить и постороннее рукописи лицо. Усилить же может только сам автор. По законам своего художества.
«ПИШУ»
Стилистически образованные люди знают, что про художника, про живописца нельзя говорить рисует. Он — пишет свои картины.
В старое время поэты говорили про себя: «Пою». А когда появились поющие поэты, барды, глаголом высокого стиля стало «пишу» («Я пишу — по ночам больше тем» у Высоцкого).
Между прочим, и магнитофонщики, собиратели записей тоже говорили «пишу», а не «записываю» или «переписываю» (при перезаписи). «Мы сегодня пишем концерты таких-то годов».
И квалифицированные, элитные машинистки говорили не «печатаю», а «пишу».
«ДЛЯ ОТДЫХА»
Такова была, например, машинистка Тамара в редакции «Литературного обозрения». Тогда полагалось отвечать на все письма трудящихся. Любому «чайнику», жаловавшемуся на искажение социалистического реализма или предлагавшему свой проект спасения человечества, мы должны были послать ответ, напечатанный на бланке редакции. Другие машинистки не любили заниматься этой «мелочевкой» и отвлекаться от больших рукописей. Нам, редакторам, приходилось порой самим садиться за громоздкую «Оптиму». И только одна Тамара отстукивала письма моментально, говоря: «Я их для отдыха пишу».
Работница она была первоклассная, и я ей заказал в частном порядке перепечатку своей диссертации. Ни единой опечатки!
Вот такая культура труда. Понял я, что работать надо именно так, как Тамара (и как рекомендовали теоретики труда вроде Гастева). Мелочи не накапливать, а немедленно с ними расправляться между делом, «для отдыха». Это и крестьянская традиция: не терять ни минуты времени и «для отдыха» заниматься какими-нибудь пустяками — чинить плетень или что-нибудь в этом роде.
Но каюсь: не научился я так работать. Накапливается куча мелочей, и, чтобы ее ликвидировать, мне требуются потом большое время и большие усилия.
Сдается мне, что и вся страна моя родная плохо владеет навыками рациональной работы.
«СНЯТЬ ОКАЛИНУ С ДУШИ»
Хороший работник был И. Р. — один из консультантов моей книги о Высоцком. Заикался, говорил с трудом, но умел сказать самое нужное слово. Где-то на первой трети работы я забуксовал. Не могу писать — и всё тут. Готов бросить рукопись, забыть о подписанном договоре да и о самом Высоцком. Невыносимо!
И тут И. Р. мне говорит:
— Книга есть.
То есть она уже сложилось, и остается только дописать.
И меня это спасло.
Но к бедному И. Р. в музее придирались. Обвиняли в злоупотреблении напитками. Он с горечью мне исповедовался:
— Говорят, он пьяный, а я всего-то выпил немного белого сухого. Чтобы снять окалину с души.
Какая метафора! Белое сухое и мне по вкусу, но так поэтически о нем сказать я бы не сумел.
Иногда его речи были странными. Поссорился он со своим непосредственным начальником, экспертом по Высоцкому. Тот значительно моложе. И. Р. о нем неодобрительно говорил:
— Да что он в жизни видел! У него одна цель — женщину до оргазма довести. И самому кончить.
Это не комментирую. Просто фиксирую. Как мой тезка и коллега Владимир Иванович Даль записывал необычные речения.
«ПАРА ДОКУМЕНТОВ И ПАРА ПРЕЗЕРВАТИВОВ»
Вы, конечно, бывали в пресловутом «Чреве Парижа». А я там однажды в торговом комплексе «Ле Аль» купил портфель. И очень плохой. Твердая кожа, да и ручка скоро оторвалась. Иду в Москве ремонтировать.
Мастер, однако, отнесся к европейскому изделию с уважением. И так наставительно мне говорит (хотя сам явно моложе меня):
— Такой портфель нельзя набивать. В нем надо носить немного. Пару документов и пару презервативов.
Однако и с починенным портфелем у меня роман не сложился. И вскоре, приехав в Петербург и получив премию журнала «Звезда», купил на нее в английском магазине (был такой на канале Грибоедова, потом исчез) портфель британский. На него порой даже прохожие заглядывались и обращались ко мне с комплиментами. В журнале «Совершенно секретно» он увековечен на фото. И эксплуатирую его свободно: набиваю томами «Библиотеки поэта» и прихожу на лекции. Вот уже двадцать лет.
«ТЫ С НИМ ОСОБО НЕ ВЫПЬЕШЬ»
В столовой переделкинского Дома творчества между соседями по столу контакты завязывались легко. Там я непринужденно беседовал и с нонконформистом Генрихом Сапгиром (человеком простым и открытым, без андеграундного выпендрежа), и «реакционеркой» Татьяной Глушковой (занятная особа, не зря с ней дружил Давид Самойлов). Однажды знакомлюсь с симпатичным переводчиком М. З. Сразу обнаруживаются общие интересы, находим общего знакомого — блестящего переводчика В. Х.
На следующий день М. З. сообщает:
— Звонил я В. Х., сказал ему, что теперь знаком с вами. А он говорит: «Хороший-то он хороший, но ты с ним особо не выпьешь».
Оба переводчика уже ушли из жизни, а я так и не пойму: почему не выпьешь-то?
«ИНТЕРТЕКСТ»
Чужое для меня слово и чуждое. При необходимости им пользуюсь — для контакта с коллегами. Но в моем интимном сознании такой категории не существует. В широко цитируемом анекдоте мальчик Вовочка спорит с теми, кто говорит, что слова «ж…» нет. Как же так: ж… есть, а слова нет?
А здесь, по-моему, такой случай, когда слово есть, а ж…, то есть реальной сущности, нет. Нет такого явления, которое можно назвать только «интертекстом» и никак иначе. Для всякого текста внутри другого текста есть старинные и вполне адекватные обозначения: цитата, реминисценция, аллюзия, пародия и т. п.
Не стану здесь спорить с введенным Юлией Кристевой понятием «интертекстуальность». Думаю, что оно еще поживет недолго и умрет естественной смертью. Поскольку при помощи этого понятия либо размазываются трюизмы, либо оправдываются заведомые выдумки.
В первом случае берется, к примеру, строка «Буря мглою небо кроет…» и в каждом слове выявляются «прецедентные» тексты. Выписываются все случаи употребления слов «буря», «мгла», «небо», «крыть» — и пишутся километры статей и диссертаций.
Во втором случае литературоведу приходит в голову какая-нибудь параллель между двумя текстами. Скажем, «Каштанка» про собаку, и «Верный Руслан» Владимова тоже про собаку. Ну и сравнивай себе на здоровье в эссеистическом порядке! Нет, литературовед начнет «научно» искать в «Руслане» «отсылки» (так и пишут!) к «Каштанке». Ну а если еще «Собачье сердце» подключить, то «исследовать» можно десять лет!
Я особенно это ощутил на примере Высоцкого. Если верить литературоведам, то мне надо свою книгу «Высоцкий» в серии «ЖЗЛ» полностью переделывать. Потому что Высоцкий не играл в театре, не снимался в кино, не выступал с концертами… Некогда ему было всем этим заниматься. Он целые дни проводил в библиотеке и выписывал из книг цитаты, чтобы потом в качестве «интертекстов» вставлять их в свои песни и стихи. Так получается у исследователей, которые приписывают Высоцкому «отсылки» к кому ни попадя. Хотя отсылают-то они сами. И очень далеко от истины читателей отсылают.
Цитаты и реминисценции у Высоцкого, конечно, есть. Но это всегда осознанное обращение к чужому слову. И незачем искать поэту фиктивных предшественников.
«Чужое слово» — в отличие от «интертекстуальности» — это не фикция, это реальность. Эстетически значимая и подкрепленная жизнью.
НЕ «ПАЛИМПСЕСТ», А СОАВТОРСТВО
Не близка мне и популярная категория «палимпсест». Слово-то хорошее, но, когда эту метафору делают термином и переносят на литературную преемственность, получается какая-то апология вторичности. Уважаю Жерара Женетта и его классический труд «Palimpsestes. La littérature au second degré» («Палимпсесты. Литература второго уровня» или «Палимпсесты. Литература во второй степени»), но это литературоведение для литературоведов. Все эти «метатексты», «гипертексты», «паратексты» и проч. очень хорошо годятся для написания новых диссертаций, но мало что объясняют в эстетическом взаимодействии писателя с литературным материалом, с чужим словом.
А я это взаимодействие понимаю как соавторство, как равноправие двух писателей. Наверное, есть академическая наука, а есть писательское понимание литературы. «Теперь же я, слава богу, освободился от этих предрассудков, выдуманных на нашу голову литературоведами и критиками, лишенными чувства прекрасного», — сказал Валентин Катаев в поэме (так я определяю жанр этого произведения») «Алмазный мой венец». И с годами мне эта позиция становится все ближе.
В «Венце» уйма цитат и реминисценций, начиная с заглавия. Но чужое слово там — материал. И со всеми своими «культурными героями» автор работает на равных.
ЭНЕРГИЯ ЧУЖОГО СЛОВА
Надо поздравлять друзей и знакомых. Откуда взять хоть сколько-то нетривиальные слова? Все формулы уже использованы, не повториться бы! А вот, нашел. Вслед за поздравлением с наступившим годом пишу: «Он должен, должен, должен быть хорошим!» Кто-то угадает, что это финальная фраза «Доброго человека из Сезуана», а кто-то решит, что это я сам придумал. Меня устраивают оба варианта. Главное, чтобы сработала энергия чужого слова.
Это пример бытовой, но, в сущности, так же обстоит дело с литературой. К последнему изданию своего «Романа с языком» я добавил авторские комментарии, где пояснил множество явных и скрытых цитат — на всякий случай, чтобы не перепутали. Но, в общем, я писал книгу и для тех, кто никаких литературных подтекстов не замечает и не ведает. Энергия чужого слова все равно читателю передастся.
«БЭЛЬЭТАЖ»
В. Каверин и В. Катаев сойтись не могли никак. «Писатели дружить не могут», — как с отважной откровенностью сказал однажды Валерий Попов — еще задолго до того, как взялся писать книгу о Довлатове.
Дистанционные отношения сменились полным разрывом, когда вышел «Алмазный мой венец» и Каверин выступил с резкой критикой этого произведения, дав интервью газете в курортной Юрмале. Счел «Венец» безнравственным.
И вот Ольге Новиковой после завершения редакторской работы над восьмитомным собранием сочинений Каверина поручают в «Худлите» готовить десятитомник Катаева. И Каверин, и Лидия Николаевна Тынянова ей сочувствуют: работа есть работа. А она тактично умалчивает, что такой работе рада. Вступает с Катаевым в увлекательный творческий диалог. Он ее приглашает в Переделкино «с мужем», но мне приходится воздержаться. Мы уже вдвоем написали книгу о Каверине, я вместе с ним пишу книгу о Тынянове, и в этой ситуации… Очень жаль, конечно.
А мы тем временем после долгих скитаний обретаем кров, поселяемся в Крылатском. В жилищно-строительном кооперативе квартиры распределяются по жребию, и нам выпадает второй этаж. Кто-то советует подать заявление на «повышение»: вдруг там что-то обнаружится. И вот Валентин Петрович Катаев подвозит Олю на своей машине домой — по пути в Переделкино. Выслушав рассказ о наших жилищных делах, он неожиданно высказывается о ситуации одобрительно:
— Но ведь это же бэльэтаж!
И мы примиряемся с нашей «локацией». Много лет живем на своем втором этаже, а во время прогулки смотрим на свои окна и вспоминаем: «Бэльэтаж!»
P. S. Второй этаж издавна считался престижным. Что говорит, например, Хлестаков? «Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж — скажешь только кухарке: „На, Маврушка, шинель…“ Что ж я вру — я и позабыл, что живу в бельэтаже».
В таком значении употребил это слово и Катаев. Но никакой «отсылки» к классику в его реплике не было. Такую параллель сейчас провожу я. Это к вопросу об «интертекстуальности».
«УЕЗЖАЯ, НЕВЕСТЫ НЕ ВОЮТ»
А вот что я готов обозвать «интертекстуальностью», так это детское искажение текстов известных песен. Вот как услышал строку Долматовского «Любимый город в синей дымке тает…» маленький герой рассказа Фазиля Искандера: «А потом у них в доме появился летчик и пластинка про „Любимый город“. Песенка была очень красивая, но я никак не мог понять там одного места: „Любимый город в синем дым-Китая“. Каждое слово в отдельности было понятно, а вместе получалась какая-то китайская загадка».
Подобные примеры может припомнить каждый из нас. Особенно детскому сознанию хотелось отредактировать поэтизмы в песнях Пахмутовой на слова Добронравова. «Мчатся самолеты выше облаков, / Мчатся чуть похожие на больших орлов». Так и тянуло сделать рифму более точной: «Мчатся чуть похожие на большевиков».
А моя однокурсница Надя С. рассказывала, как она в малолетстве воспринимала песню «Геологи»:
Уезжая, небес синевою
И студеною влагой ручья,
Голубою заветной Полярной звездою
Поклялась в нашей верности я.
Сложноват первый стих, да еще с анжамбманом в конце. И он в детской редакции обрел такой облик: «Уезжая, невесты не воют».
«ПЕТЕРБУРГСКИЙ ТЕКСТ»
Это выражение для меня «чужое» только в том смысле, что не я его придумал, а Владимир Николаевич Топоров. А по сути — близкое и дорогое.
Помню, как на презентации в редакции «Звезды» Андрей Арьев сказал, что я участвую в создании петербургского текста. Может быть, в порядке комплимента сказал, но такой комплимент для меня — самый ценный.
В «Звезде» печатались тыняновская «Смерть Вазир-Мухтара», каверинский «Скандалист». Да и сама редакция находится прямо в «петербургском тексте» — неподалеку от Тенишевского училища, в литературном «урочище», как теперь говорят филологи. Потому сюда и потянуло всю нашу литературную семью: Ольга три своих романа напечатала, я — один, Лиза тоже отметилась статьей.
А самое святое место — дом Устиновых (Петровых) на углу Гороховой и набережной Фонтанки (я о нем даже сочинил повесть «Типичный Петров»). Там во дворе круглый корпус, построенный архитектором Шарлеманем. Жили в нем родители Пушкина, и он сам однажды отметил там день рождения. Но главное — круглый внутренний двор, из которого надо смотреть в небо. Когда в основном здании открыли мини-отель «Адель», мы с внучкой Клавой немедленно туда устремились, чтобы побыть три дня петербуржцами и окончательно вжиться в петербургский текст. Из внутреннего двора посмотрели ввысь. Клава после этого начала сочинять стихи, кое-что в «Юности» опубликовала.
Петербургский текст уникален, и в других городах, по-моему, ничего подобного нет. Не существует, на мой субъективный взгляд, «московского текста»: Андрей Белый и Окуджава никак не соединяются на Арбате. Для диссертаций годится, но недаром в советское время описание памятных мест более адекватно назвалось «литературным краеведением».
«ПРАКТИКУЮЩИЙ ПОЭТ»
Вообще-то все филологи всегда сочиняли стихи. Всерьез или в шутку, для души или «на случай». Но как-то раньше они чувствовали разницу между поэзией профессиональной и своей «самодеятельностью». Нередко первые стихотворные книжечки они выпускали на склоне лет, а иногда такие сборники выходили посмертно, подготовленные учениками. Питерские филологические корифеи отличались в этом смысле особенной деликатностью: В. Г. Адмони, Д. Е. Максимов…
Да и у нас в Москве: Михаил Викторович Панов свой сборник стихов «Тишина. Снег» выпустил в 1998 году в возрасте 77 лет. Второй подготовил, но до выхода его не дожил. Слава богу, успел я при жизни нашего друга написать в «Знамени» о высокой степени его поэтического профессионализма. И эту точку зрения разделяют многие.
А теперь… Молодые филологи, выпустившие стихотворные сборнички, гордо вписывают в свои «си-ви» слово «поэт» в одном ряду с учеными степенями. Как некую должность.
Один из них, выступая на международной конференции, аррогантно так заявляет: «Я утверждаю это не только как исследователь, но и как практикующий поэт».
Мне тут же вспомнилось, как в 1991 году я пригласил Виктора Соснору выступить в Литинституте. Какой-то наивный студент спросил: «Сколько надо написать стихов, чтобы иметь право называться поэтом?» Соснора ответил: «Не знаю. Я с тысяча девятьсот восемьдесят третьего года стихов не пишу и, стало быть, поэтом не являюсь».
Так что разные поэты бывают. Одни молчат, пока их не призвал «к священной жертве Аполлон», а другие — практикуют да практикуют.
«WILL IT SHOW MY GOOD TASTE?»
Шимшон Арад, израильский дипломат, был одним из спонсоров конференции «Русская литература после падения коммунизма» (Иерусалим, 1998). Услышав мой доклад (через переводчика), позвал меня вместе с Татьяной Толстой на субботнее «пати» в своем доме. Потом в Москве мы с Олей встретились с ним в доме израильского атташе. Так возникло приятельство. Шимшон хоть и не говорил по-русски, очень интересовался современной русской литературой. Спрашивал нас, а какие есть хорошие писатели, кроме вас и Татьяны Толстой?
Мы называем имена, он слушает, а потом лукаво так спрашивает: «And if I mention their names in conversation, will it show my good taste?» («А если я упомяну их имена в беседе, покажет это мой хороший вкус?»)
Эту формулу я иногда использую в разговоре со студентами — тем более что нынешний студент по-английски понимает порой едва ли не лучше, чем по-русски. Говорю, к примеру: «Конечно, вы можете написать учебную рецензию на стихи Ах Астаховой, но… it will not show your good taste».
«У НАС ТУТ ПОЛНЫЙ КОММУНИЗМ»
Со словом «коммунизм» то и дело возникал, говоря по-зощенковски, разнотык. «Плохое» оно или «хорошее»? У нас и на Западе оно воспринималось по-разному.
Приехав в 1991 году преподавать в Швейцарию, я с удивлением услышал: «Ведь вам при коммунизме жилось плохо?» Ну, плохо нам всегда. Мы сколько живем, столько жалуемся. Только мы тогда наш общественный маразм «коммунизмом» не называли. «Коммунизм» — это утопия, это молочные реки с кисельными берегами, это когда всё будет бесплатно. Нам в 1961 году пообещали, что лафа коммунизма наступит в 1980 году. А потом, согласно анекдотическому «армянскому радио», заменили ее Олимпийскими играми. Взамен блаженного коммунизма кремлевскими идеологами был введен «развитой социализм», но об этом помнят только дотошные историки.
А тогда, перед отъездом в Цюрих, прихожу я в какое-то учреждение, вешаю пальто в гардеробе и спрашиваю вахтера, брать ли мне номерок.
— Да зачем? Никто ваше пальто не тронет. У нас тут полный коммунизм.
Прямо по поэме Маяковского «Хорошо!», где объясняется, что после 25 октября 1917 года воровство утратило смысл: «Выкладай ворованные часы — часы теперича наши!»
Народная вера в коммунизм, исследованная Бердяевым, сопровождалась, однако, здоровым скепсисом. Летом 1961 года, когда была опубликован радужный проект программы КПСС, где торжество коммунизма было расписано прямо по годам: когда транспорт станет бесплатным, когда продукты начнут даром раздавать, — тем самым летом услышал я в сибирской деревне разговор мужиков.
— Слышь, говорят, через двадцать лет полный коммунизм будет? — спрашивает один — впрочем, не без подъ… Не без провокации.
Другой отвечает:
— Да, коммунизм… Я тут у себя в огороде новую уборную поставил. При коммунизме жрать буду много — срать буду много.
«ВЫ ЖИВЕТЕ ПОЛНОЦЕННОЙ ЖИЗНЬЮ!»
Снова вспоминаю Швейцарию и 1991 год. Читаю курс о смехе в русской литературе. Смеха тогда было хоть отбавляй: и классического, и советского, и эмигрантского, и новейшего. И теория расцветала: Бахтин был страшно актуален, вовремя появилась книга Лихачева и Панченко «Смех в Древней Руси». Я сам в 1989 году выпустил «Книгу о пародии», уже без цензурных оков. С удовольствием цитировал там пародийный суд над князем Игорем, который учинили герои романа «В круге первом». Сейчас как-то подзабыли, что Солженицын помимо прочего — мастер комического остранения.
Были еще два семинара. Один по Достоевскому («Чем он мне нравится, Серж, это тем, что у него много смешного» — гениально сказано у Л. Добычина), другой по новеллистике. Не помню уже, какой из них мы вели вместе со Светланой Г., автором комментария к «Москве — Петушкам».
В отличие от остальных цюрихских коллег Светлана — из «наших», уроженка Ленинграда. Рассказываю ей о новостях российского быта. Ничего не приукрашиваю. В московских магазинах тогда ведь было хоть шаром покати: в основном продавался турецкий чай, по слухам — радиоактивный. Но хроника культурной жизни впечатляла: все время пишешь что-то для воспрявших журналов, для шустрой «Литгазеты». Издательские проекты, литературные вечера, дружеские пирушки.
Собеседница моя, наверное, до того предполагала, что я буду советоваться, как мне вместе с семьей драпануть в Западную Европу, а тут такая «картина маслом», причем без хвастовства и привиранья. И у нее вырывается изумленное:
— Так вы живете полноценной жизнью!
Зря я забыл тогда эту реплику и вспомнил ее только много лет спустя.
САМОЕ ИНТЕРЕСНОЕ В МЕМУАРАХ
Германия. 1995-й. Повсюду продается книга воспоминаний Горбачева в переводе на немецкий. Скорый поезд мчит меня из Мюнхена в Гамбург, и в одной газете — не то в «Зюддойче Цайтунг», не то, наоборот, в «Ди Цайт» — вижу я рецензию с примечательным подзаголовком. «Интереснее всего в этой книге то, о чем там не написано».
В оригинале его не припомню, но за точность смысла ручаюсь.
Полагаю, такая формула применима к любым мемуарам. Хотя Горбачев в моей личной исторической мифологии — персонаж все-таки положительный.
«ЗАДАНИЕ»
Писатель, в прошлом скандальный, а ныне весьма солидный, известный не только в нашей стране, но и за рубежом, в очередной раз начинает новую семейную жизнь. Бесстыжие журналюги, падкие, как говорится, до дешевых сенсаций (с кем развелся? на ком женится?) ломятся в его квартиру да еще на камеру снимают, как он от них отделывается. А потом это показывают по телевизору. Писатель сравнительно вежливо с этими нахалами объясняется:
— Некогда мне с вами разговаривать. У меня от немецкой газеты срочное задание.
Запомнилось словечко. Не предложение, не просьба, не заказ, а задание. Но вроде бы задания-то даются младшим — старшими, подчиненным — начальниками…
Да, так одно неосторожно выскочившее слово может вмиг подорвать гордую позу свободного интеллектуала, может перетянуть всю искусную либеральную риторику.
«ВСЕ ТАК ЖЕ ИРОНИЧНО ПИШЕТ?»
У нас дома разговоры всегда велись в шутейном духе. Дочь Лиза, когда была маленькой, иногда нас не понимала и сетовала: «Ну нет у меня этого вашего чувства юмора!» А когда мы брали ее с собой в кино на взрослые комедии (оставить было не с кем: бабушки-дедушки жили не в Москве), иногда теребила нас: «Ну скажите мне, что здесь смешно. Я тоже хочу смеяться».
Со временем Лиза научилась остроумию и широко к нему прибегала в работе газетного критика — в «Коммерсанте», потом в «Известиях». Встречаемся мы однажды в Польше с Владимиром Войновичем. Спрашивает: «А что ваша Лиза? Так же иронично пишет?» Да, уж Войнович-то толк в иронии знал…
«УСТАЛ…»
«Самолет приблизился к Парижу», как сказала пятистопным хореем великая поэтесса в 1959 году.
Сидим рядом с Бенедиктом Сарновым. За окном — 1988 год. Стюардесса раздает для заполнения листки желтой плотной бумаги.
Дойдя до пункта «Nationalité», мой сосед спрашивает меня как большого «франкофона»:
— А как будет по-французски «еврей»?
— Juif, — уверенно отвечаю я. И уже собираюсь диктовать по буквам, но вовремя спохватываюсь: — Нет, это вопрос о гражданстве. Надо написать: URSS.
По мере снижения начинаем цитировать Алексея Константиновича:
Казалося, ну, ниже
Нельзя сидеть в дыре,
Ан глядь: уж мы в Париже,
С Louis le Désiré.
А неподалеку от нас сидит поэт Ж., лагерник с душой навеки раненой и чувствительной. Он и раньше бывал на Елисейских полях, и с той поры у него залежались некоторые франки, на которые он покупает у стюардессы глоток Франции. Этого ему хватает, чтобы выйти потом из самолета «шатаясь», чтобы «искривился мучительно рот».
С трудом спустившись по трапу, он почти падает в объятья встречающих дам.
«Monsieur J. est fatigué», — тихо переговариваются они.
То есть «месье устал».
Тонко, деликатно сказано.
И вежливый эвфемизм, в общем, совпадает с правдой. Человек действительно устал от той беспощадной жизни, что выпала на его долю.
«РАЗВЕ ЭТО НЕ ТАК?»
Вадим Валерьянович Кожинов был личностью незаурядной. Например, он добился в 1963 году переиздания книги Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского», и его большая роль в этом грандиозном деянии подтверждена самим автором. Блестящий собеседник, он умел расположить к себе молодых коллег. Помню, как он убеждал меня, что надо непременно прочесть Николая Рубцова. Убедил. Рубцова я прочитал, а вот маленькую книжечку о нем Вадима Валерьяновича не осилил: нудная оказалась.
Впрочем, нечитабельны, пожалуй, все книги Кожинова. По русскому устному у него была пятерка, а вот по русскому письменному — тройка с минусом. Главный его задор был — исключить из истории русской поэзии модернистов и «инвалидов пятого пункта». Некоторые пишут, что Кожинов не был «простым антисемитом». А что, идейный антисемитизм лучше, достойнее?
Наверное, истинное призвание Кожинова было не литературное, а политическое. В демократической западной стране он мог бы стать лидером националистической партии, а в тоталитарной державе — увы!
Перестройка и гласность открыли В. В. Кожинову возможность свободного высказывания. Одну за другой он стал выпускать скучноватые книги на исторические темы, стремясь реабилитировать черносотенство. Помню, в конце 1990-х годов стою возле метро «Арбатская» у киоска со специфически-националистическим книжным ассортиментом. Следуя завету любимого поэта «Не покупай каштанов, но бери их на пробу», беру на пробу полистать одну из кожиновских книжек. Продавщица не простая, а идейная. Миловидная, в платочке.
— Хорошая книга, — говорит. — Покупайте.
Я ей:
— Да ведь он опять там доказывает, что Россию евреи погубили.
И тут она мне так мягко, женственно:
— А разве это не так?
«КАЖДОЕ УТРО — КАК НА ПРАЗДНИК»
«У него жена — красавица. Он же каждое утро встает как на праздник», — говорил наш приятель-писатель о сыне своего старого друга. С каким-то даже восхищением говорил, по-доброму и независтливо.
Сам писатель был женат на женщине, скажем так, нормальной. И всю жизнь заглядывался на чужих красавиц, а порой довольно примитивно и безвкусно к ним приставал.
А что бы ему самому с самого начала не жениться на красавице? И был бы у него в жизни ежедневный праздник. Каждое утро — предвкушенье. Это же вполне реально…
«РОМАШКУ НЕ УСПЕЛ ПОПРОБОВАТЬ»
А другой писатель был не банальный бабник. Он был романтик разврата. Как все настоящие и успешные донжуаны, он на эти темы не говорил. Он действовал — четко и решительно, безошибочно находя соответствующую его вкусу добычу и не обращая внимания на реакцию окружающих. Которые в таких случаях и не очень замечают происходящее.
Меня он, однако, как-то удостоил откровенности. Похвалил «Роман с языком»: «Там у вас на месте и фонема и трусики». Он ошибочно решил, что я не просто беллетрист, а реальный эксперт по «трусикам». Рассказал, что сам он на жизненном пути продегустировал всё сексуальное меню и только одного блюда не отведал: «Ромашку не успел попробовать».
И объяснил мне, что это такое. Обнаженные девушки ложатся по кругу головами в центр, изображая лепестки ромашки. А мужчина в роли «шмеля» должен пройти этот круг и «опылить» каждую девушку. (Признаюсь честно, точных слов я тогда не запомнил и сейчас на всякий случай сверился со статьей «Секс в СССР», найденной в Интернете.)
Право, не знаю, эта «ромашка» — реальность или же популярный фейк из «охотничьих рассказов». Но для кого-то эта была мечта…
«ЛЮБИМОВА ЛЮБИЛИ БОЛЬШЕ»
— В Высоцкого не были влюблены все актрисы, как это обычно бывает в театре с «премьером». Любимова любили больше.
Это сказала мне Зоя Богуславская в мае 2000 года в Переделкине. Я тогда начинал писать книгу «Высоцкий». В текст книги это как-то не ввелось («в структуру не влазило»!), но я учел это важное наблюдение при описании и освещении «театральных трений» на Таганке.
«ПРОВЕСТИ НОЧЬ»
Ну и чтобы закрыть «любовную» тему… Кстати, Сергей Островой вошел в историю литературного языка тем, что сказал: «Написал сегодня стихи о любви. Закрыл тему». Все цитируют и смеются. А я однажды подумал: «А вдруг этот советский поэт-песенник и сам над собой подшучивал, произнося эту реплику? Ведь скажи то же самое поэт с хорошей репутацией, это могли бы счесть удачной остротой».
А я сейчас хочу посмеяться над собой, над своим восприятием речевых формул.
Мне десять лет. На летнем отдыхе слышу не предназначенный для моих ушей разговор моей матери с приятельницей, врачом-педиатром, симпатичной и нестарой вдовой (уже тогда была у меня склонность к лингвистическому шпионажу):
— Он такой нахал, такой нахал! Представляете, при первой встрече заявляет: «Разрешите провести с вами ночь».
Речь шла о пединститутском шофере, который возил моего отца.
«Ну и что такого?» — думаю. Я это так понял, что он предлагает милой женщине погулять всю ночь по сосновому бору, по берегу Иртыша. Советские песни повлияли: «Хорошо над Москвою-рекой услыхать соловья на рассвете…» Или: «А рассвет уже всё заметнее, так, пожалуйста, будь добра…»
Именно такие «комсомольские» отношения тогда назывались «романтическими». А теперь «романтические» — это сексуальные. Всю высокую лексику занизили.
«НИКТО НИКОМУ ПАМЯТНИКА НЕ ВОЗДВИГ»
Первый и главный — напротив Крестов, второй — в саду Фонтанного дома, третий — в школьном дворе на улице Восстания. У этих памятников Ахматовой я в свое время постоял, причастился. Знал, что есть еще один — во дворе филологического факультета ЛГУ, но к нему как-то не доводилось подойти. И вот привел случай: приезжаю с докладом на тамошнюю конференцию. Двор какой-то неубранный, в нем ведутся перманентные строительные работы. Да еще сугробы кругом, и все монументальные объекты снегом окутаны. Не могу найти. Теряюсь и с отчаянья спрашиваю у снующих во дворе работяг: «Где тут памятник Ахматовой?»
Они на меня смотрят с недоумением (дескать, о чем это он?), но один среди них эрудит находится. Весело сверкнув узкими глазами и стукнув лопатой по льду, громко чеканит: «Никто! Никому! Памятник! Не воздвиг!»
Ну, думаю, концептуалист, прямо мастер деконструкции. Вырос-таки в Питере свой Пригов. (У Дмитрия Александровича Пригова среди прочего есть такой видеоперформанс, где он подходит по очереди к памятникам Пушкину, Достоевскому и проч. и стебово приглашает их на ужин, как Дон Жуан статую Командора. Десакрализация такая: мол, Пригов живой, а они — истуканы.)
Захотелось мне тогда даже спросить питерского весельчака: это он с Пушкиным спорил или на первоисточник замахнулся, на Горациево «Exegi monunentum…»?
Но времени нет, надо на доклад спешить. Отворачиваюсь от доморощенного концептуалиста, делаю два шага — и прямо в Ахматову утыкаюсь. Никуда она не делась.
А к следующему приезду моему в Питер и довлатовский монумент на улице Рубинштейна вырос. Так что неправы нигилисты-деконструкторы: тому, кто «памятник себе воздвиг нерукотворный», преданные читатели и на бронзовый скинутся.