Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2022
* * *
Это — лето, его середина.
Это — смотрит июль на часы.
Проплывает задумчиво мимо
полосатое пузо осы.
Льется марево. Липкие нити
паутинок прильнули к щеке.
Это — солнце в безумном зените
и купальщики в теплой реке.
Замиранье полуденной жизни.
Расплескавшийся жар проливной.
Это — страсть роковая к отчизне,
суд небесный и даже земной.
А потом наступает молчанье
и оса проплывает назад —
словно каменной ноты звучанье,
расколовшейся где-нибудь над.
* * *
Логово, лог, полова,
олово и полуда.
Если в начале — Слово,
значит, в конце — Иуда.
Господи, изувечь
ливнями по губам,
ибо молчанье — речь,
амен, кунжут, харам!
Смотрит, многоочит,
то улыбаясь, то строго
эдак — и Блок торчит
за голенищем Бога.
* * *
В то лето было много голубей,
лежавших прямо на Бульварном
кольце, больных и неподвижных,
нахохленных, валяющихся тут
и там на гаревых дорожках под ногами
туристов из Китая и других
держав — Италии, Испании, России.
«Норникель» и «Северосталь»
еще смердят, как серные червонцы.
Остекленелый купол кислорода
подвешен выше, не принадлежа
шероховатым нашим альвеолам.
И только голос очумелых аонид
слышней, чем Федеральное посланье.
Я знаю, что дыхание мое
теперь запретно — оттого упрямей
ворую воздух вдов и матерей,
сирот и инвалидов
всех неслучившихся Отечественных войн
начала девяностых, нулевых,
две тысячи десятых и двадцатых.
Ничто: ни возвращение имен
над Соловецким камнем, ни лубянский
кумир (молчание не только
внутри Садового, но и снаружи) —
ничто, ничто… лишь одуревший снег
нас примирит и с колыбелью, и с могилой.
Таков порядок: пролитую кровь
березы впитывают, чтоб еще белей
и гуще сделаться. А мать-грибница
потом детей по осени считает:
«Видать, к войне», — в народе говорят.
И дактили выходят на свободу
из-под земли в стране гипербореев.
Обязан быть, обязан улыбаться,
как завсегдатай Голубой мечети,
растерянно. И, вежливо смутившись,
просить прощения за выпущенный дым
и горстку пепла растирать подошвой,
заглядывать себе же самому
в глаза бесстыжие и голубые.
Но оспа побери вас: летом — тиф,
весной — чума, а осенью — холера,
яблокопады, абрикосоцвет.
А чиркнешь балабановскую спичку —
сыграет вальс на саблях Грибоедов,
и скоро всех соседей по подъезду
Б. Р., майн кляйн, опубликует «Знамя».
Чума заговорила по-немецки.
Не за стеной Кавказа день, когда
шарообразное морозное дыханье
покинет нас: за МКАДом нет
другой земли — но нет ее и дальше!
Пусть мертвые завидуют живым:
«как хорошо» при (аббревиатура,
одно из древнегреческих имен
под римской цифрой, кличка/погоняло
конспиративная/партийное), «как плохо»
(подчеркиваем нужное) жилось!
Наутро, разлепив глаза,
гражданской версией событий
становишься — ведь с некоторых пор
никто своей не умирает смертью.
И только бабушка, ушедшая двенадцать
таких же високосных лет назад,
по-прежнему перебирает гречку
рассыпанную и гусиный
пух перетряхивает, а потом
во сне стрижет и волосы и ногти.
* * *
Двухголового печенью кормишь орла.
Я-то чую, что мы — неразрывное вервие.
Не холера — так тиф, назначенье посла,
чтоб считать саранчу в Туркманчайской губернии.
Косоглазия Азии невпроворот:
от Тифлиса и Карса — до са`мого Бога.
И подстрочный диктуют тебе перевод
виноградной лозы на язык некролога.
Делибашы в пехотный врубаются строй.
В Тегеране, Багдаде, почти что в Кабуле
безымянную яму наполни собой,
чтоб устами младенца глаголили пули.
Грибоед — на арбе, остальные — гуртом.
Как сказал Валтасар, нахлебавшийся чачи,
мол, не царское дело, мол-де поделом,
если пес околел. Да и жил — по-собачьи.