К 250-летию М. М. Сперанского
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2022
Новая эпоха в жизни Михаила Михайловича Сперанского (1772—1839) началась 22 марта 1821 года, когда он вернулся из Сибири в Петербург. Возвращение в столицу, а через нее «ко Двору и в прежнюю милость», было главной мыслью Сперанского весь период ссылки в Нижний Новгород, затем Пермь и вынужденной провинциальной административной деятельности в Пензе и Иркутске. Петербург и условия возврата — постоянный мотив его писем 1819—1820 годов к ближайшему другу обер-прокурору Сената А. А. Столыпину, а также бывшим коллегам по управленческому корпусу А. А. Аракчееву, В. П. Кочубею, Д. А. Гурьеву.[1]
Уверенность реформатора в скором возвращении из Сибири, надежда на долгожданную свободу от провинциальной деятельности и государственное поприще основывались прежде всего на документах, исходящих от самого императора. В рескрипте на имя Сперанского от 22 марта 1819 года о назначении его сибирским генерал-губернатором Александр I подчеркивал, что не переставал искать «способ, могущий изгладить из общих понятий прискорбные происшествия 1812 года» и нашел его в службе, которая даст возможность «доказать явно, сколь враги ваши несправедливо оклеветали вас». С точки зрения монарха, иначе возвращение Сперанского в Петербург походило бы «единственно на последствие дворцовых изменений» и не изменило бы негативного отношения к нему общественного мнения. Стремясь найти «явную причину» приблизить своего сподвижника к престолу, Александр I усматривал ее в «обширнейшем поприще», которым представлялось генерал-губернаторство в Сибири. Император рассчитывал, что «препоручение сообразить на месте полезнейшее устройство и управление сего отдаленного края» продлится год-полтора или два. Этого времени должно было хватить, чтобы вникнуть во все подробности административных проблем, подготовить «начертание» сибирской реформы и «лично привезти оное ко мне в Петербург». По приезде Сперанского в столицу, как обещал Александр Павлович, будет назначен его преемник, а сам он получит новое назначение, «более сходное тому приближению, в коем я привык с вами находиться». Этим же вопросам посвящено собственноручное письмо императора Сперанскому от того же числа.[2]
В данной ситуации Сперанский, вероятно, рассматривал свое сибирское генерал-губернаторство как своеобразный тайный договор между ним и Александром I, выполнение которого открывало ему дорогу в Петербург к престолу. Во всяком случае, именно так можно интерпретировать его откровения самым близким людям — дочери и другу. В письме Елизавете Михайловне Сперанской от 5 апреля 1819 года еще из Пензы он писал: «За тайну тебе скажу, что я не более как на год и много, если на год с половиною, должен отправиться в Сибирь, чтоб исполнить там действительно важные поручения и с ними возвратиться в Петербург. Род сих поручений таков, что без личного их представления в Петербург и исполнить их никак невозможно. Следовательно, есть надежда, что я к той же цели приду, хотя путем довольно длинным, и вместо 1500 верст должен буду сделать 12 000. Надежда сия, однако же, есть тайна, которую тебе одной я вверяю; для всех прочих я просто генерал-губернатор, посланный в Сибирь на неопределенное время».[3] Эта же мысль прослеживается в письме Сперанского Аркадию Алексеевичу Столыпину от 1 апреля 1819 года: «Не знаю, известно ли вам, что назначение мое собственно есть: исследовать злоупотребления, составить на месте новый план управления Сибири и план сей привезти с собою в Петербург. Это между нами».[4]
Разделяли представления Сперанского и считали совершенно необходимым его возвращение в Петербург для «занятия важнейшими делами при самом центре общего правления, а не отдельной какой-либо части его» К. В. Нессельроде, В. П. Кочубей, Д. А. Гурьев. Они также видели в сибирском генерал-губернаторстве реформатора только недолговременное поручение, основанное на «видах государственного человека» и имевшее целью, с одной стороны, ознакомиться «со всеми частями государства» для предполагаемых преобразований всей системы управления империей, а с другой — «обозреть важнейшие пункты Сибири» для подготовки сибирской реформы.[5]
Повеление Александра I возвратиться в Петербург было послано Сперанскому в виде императорского рескрипта 20 марта 1820 года, в котором указывалось: «Расположите путь ваш таким образом, чтобы прибыть в Санкт-Петербург к последним числам марта будущего (то есть 1821. — Т. А.) года».[6] В силу этого он построил свой маршрут возвращения в четыре этапа, выехав 8 февраля 1821 года из Тобольска, чтобы прибыть в столицу в конце марта: 1) от Иркутска до Томска, 2) от Томска до Тюмени, 3) от Тюмени до Казани, 4) от Казани «через Пензу, Тамбов, Рязань и Москву до С. Петербурга».[7] Весь путь из Сибири, так же как ранее в Сибирь, Сперанский знакомился с жизнью провинциальной России, посещал административные учреждения, промышленные и торговые предприятия, Казанский университет, гимназии, больницы, приюты. В Пензе его встречала дворянская депутация, и он провел несколько дней в доме, где губернаторствовал. Прибыв в Москву рано утром 16 марта, он остановился в доме пензенского предводителя дворянства Г. Д. Столыпина и принимал многочисленных посетителей. 17 марта он выехал из древней столицы через Новгород. 22 марта 1821 года, к обеду, Сперанский прибыл в Царское Село, где его встречала дочь, и вечером того же дня они оказались в столице. 24 марта через А. А. Аракчеева он отправил письмо Александру I, находившемуся на конгрессе Священного союза в Лайбахе, о своем прибытии в Петербург.[8]
Сразу по приезде, то есть с 24 марта 1821 года, Сперанский начал вести дневник. Следует подчеркнуть, что, являясь крупнейшим государственным деятелем имперской России, он не оставил воспоминаний о своей жизненной и служебной судьбе. Основными «инструментами» его взаимоотношений с прошлым и настоящим были дневники, сохранившиеся в его личном фонде в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки и относящиеся к путешествию по Сибири, «возврату» из Сибирского края, поездкам за границу для лечения и в его южные имения, а также дневниковые записи, дающие представление об ухудшающемся с каждым годом здоровье реформатора.[9]
Ценнейшим в этом ряду дневниковых источников Сперанского является «Дневник, веденный с момента возвращения в Петербург после опалы», который также отложился в его личном фонде в ОР РНБ.[10] Охватывающий важнейший период жизни и деятельности реформатора с 1821 по 1828 год, дневник до сих пор не введен в научный оборот. Между тем данный документ отражает не только сложный процесс включения Сперанского в государственную, придворную и светскую жизнь после возвращения из Сибири, но обстоятельства и сложности решения важнейших внутри- и внешнеполитических вопросов последнего периода правления Александра I и начала царствования Николая I.
Дневник представляет собой переплет большого размера. Это автограф Сперанского черными чернилами, с правкой автора и карандашными пометами его личного секретаря и переписчика трудов Н. М. Старцова, которому, скорее всего, было поручено приведение дневниковых записей «патрона» в порядок. Их специфической особенностью является, с одной стороны, краткость и лаконичность, а с другой — информативная насыщенность. Наиболее полно и фактографически объемно в дневнике представлены 1821—1822 годы. Записи этих лет являют собой практически поденную фиксацию событий и явлений. Актуальные, постоянные темы этого периода — «работа» с Александром I по государственным делам на Каменном острове и в Царском Селе, деятельность Государственного совета, Комиссии составления законов и комитетов (Сибирского, Азиатского, Тарифного, Финансового, Коммерческого, Донского), членом которых Сперанский был назначен уже в первые месяцы возвращения и принимал самое активное участие в их работе. Основная конструкция дневника базируется на передаче сюжетов бесед и разговоров с Александром I, суждений монарха по тем или иным внутри- и внешнеполитическим проблемам. При этом документ дает представление не только о механизме принятия решений, их обсуждении, но и стремлении Сперанского повлиять на направленность и сущность императорских «повелений». В дневнике находят отражение близкие личные и служебные взаимоотношения реформатора после возвращения из Сибири с В. П. Кочубеем, К. В. Нессельроде, А. А. Аракчеевым, Д. А. Гурьевым, И. А. Каподистриа, с которыми он поддерживал тесные контакты и у которых (помимо «обедов во дворце» и «у государыни императрицы-матери») постоянно обедал и проводил вечера как в Петербурге, так и Царском Селе. Но уже с конца 1823 года дневниковые записи носят все менее информативно насыщенный характер, свидетельства о встречах, «прогулках» и беседах с Александром I становятся все реже, причем Сперанский каждый раз фиксирует, сколько времени прошло с последней «работы у Его Императорского Величества». 1824 год в дневнике представлен всего несколькими страницами, а 1825 год, который в большинстве мемуаров современников всегда упомянут в связи с событиями 14 декабря, вовсе отсутствует. Вероятно, записи, относящиеся к этому времени, были изъяты по просьбе Сперанского, когда Старцов работал с дневником.
Применительно же к началу 1820-х годов историческое значение дневника «возвращения» обусловлено прежде всего тем, что Сперанский, будучи героем многочисленных воспоминаний и записок первой половины XIX века, обнаруживает в нем собственный взгляд на самые важные для него проблемы — опалы, статуса ближайшего соратника и советника Александра I, семейной жизни. Внезапная отставка 17 марта 1812 года государственного секретаря породила множество самых разнообразных версий этого события, нашедших отражение как в исторических источниках, главным образом личного происхождения, так и в историографии.
Базовая источниковая основа и историографическая традиция опалы Сперанского оформились еще в сочинении М. А. Корфа, затем дополнились в труде Н. К. Шильдера, но позже не были значительно расширены и углублены. По мнению М. А. Корфа, Александр I вынужден был «пожертвовать» Сперанским в силу целого ряда социально-политических причин и обстоятельств. Во-первых, весьма тяжкими были обвинения реформатора в государственной измене в пользу Франции, якобы подкрепленные фактами его участия в тайной дипломатии. Сперанского также обвиняли в расстройстве административного устройства и финансовой системы империи в связи с реализацией «Плана всеобщего государственного образования» 1809 года и «Плана финансов» 1810 года, стремлении ущемить дворянские привилегии введением новых налогов и экзаменов на чин, а главное — участии в «заговоре» с целью ограничения власти императора. Во-вторых, поскольку в общественном мнении вина Сперанского состояла не только в его действиях, но и «в его значении и силе при Дворе», а неминуемая война с Францией требовала ее превращения в «национальную» и сплочения вокруг трона, то император вынужден был удалить «ненавистного государственного секретаря».[11] Последующая историография лишь усилила основные тезисы Корфа, выявляя теоретические и практические ошибки проведения административных и финансовых преобразований в 1810—1811 годах, а также доминирования Сперанского в системе государственного управления, его стремления «все вокруг подчинить своей воле».[12]
С точки зрения Н. К. Шильдера, отставка Сперанского являлась свободным решением Александра I, обусловленным противоречиями между устремлениями реформатора преобразовать Россию на конституционно-представительных началах и желанием императора освободиться от навязываемой ему политико-правовой реформы, сохранить абсолютизм. Уделяя особое внимание психологическим особенностям личности Александра Павловича, официальный историограф напрямую связывал «падение» Сперанского с постоянными колебаниями и уклончивостью монарха: «Александр поступал согласно усвоенному им в решительные минуты образу действий: оставлять многое в сомнении, в неопределенности, а затем внезапным решением в противоположном духе и направлении приводить всех в недоумение».[13] Эти важнейшие положения историка, что опала реформатора стала знаком коренной перемены правительственного курса, символом сознательного отказа императора от продолжения реформаторского процесса, были развиты в работах XX века.[14] При этом некоторые авторы, используя историко-психологический метод Шильдера, обвиняли Александра I в «двуличии», «лицемерии», даже интриганстве в отношении к Сперанскому.[15]
Лишь в новейшем исследовании профессора МГУ А. Ю. Андреева представлена оригинальная концепция опалы Сперанского. По мнению автора, решение об отставке государственного секретаря не было связано ни с изменением правительственного реформаторского курса, ни тем более с «лицемерным характером» Александра I, а определялось сложной международной ситуацией накануне вторжения Наполеона в Россию и напряженным эмоциональным состоянием императора, излишне доверившегося доносам. Но после Отечественной войны 1812 года и европейского похода в новых исторических условиях и во многом под влиянием А. А. Аракчеева император признал свою неправоту, утвердился во мнении о невиновности Сперанского. Результатом чего стали не только назначения реформатора 30 августа 1816 года пензенским гражданским губернатором, а 22 марта 1819 года сибирским генерал-губернатором, но и решение монарха о возвращении его в Петербург, в большую политику. Данная концепция основана не только на критическом анализе источников, использованных еще дореволюционными историками, но и новаторском подходе к их систематизации, базирующемся на принципе близости возникновения документов ко времени событий и происхождения непосредственно от участников.[16]
Хронологически наиболее ранними, предшествовавшими и подготовившими отставку Сперанского являлись обвинительные материалы 1811 — начала 1812 года, дошедшие до Александра I и ходившие в списках в обществе. Консервативная «партия» для усиления «натиска» на императора с целью устранения Сперанского использовала не только свои личные связи и политический национализм влиятельных фигур при дворе, прежде всего великой княгини Екатерины Павловны, но и негативное отношение к реформатору общественного мнения. В своей «Записке о мартинистах», предназначенной для Александра I и представленной великой княгине в Твери в 1811 году, Ф. В. Ростопчин изложил историю русских франкмасонов, подчеркивая заговорщический характер их деятельности. В списке лиц, которых автор причислял к «мартинистам» (адмирал Н. С. Мордвинов, министр народного просвещения граф А. К. Разумовский, московский почт-директор Ф. П. Ключарев и его помощник Д. П. Рунич), был упомянут и Сперанский.[17] По мнению американского историка А. Мартина, Александр I, навещавший сестру 27 мая — 6 июня 1810 года, вероятно, был ознакомлен с основными идеями записки еще до ее официального представления великой княгине.[18] Позже, когда в феврале — марте 1812 года Ростопчин приехал в Петербург для обсуждения с императором вопроса о своем назначении московским генерал-губернатором, им был написан ряд всеподданнейших писем, посвященных уже персональной «атаке» на Сперанского. Автор писал монарху, что реформатор и его помощник М. Л. Магницкий «продали вас с сообщниками своими мнимому вашему союзнику», то есть Наполеону, «который намеревается вторгнуться в Россию», и подчеркивал, что, по мнению большинства дворянства, именно Сперанский является «виновником всеобщего расстройства в государстве» вследствие учреждения министерств, «вдохновителем позорного» Тильзитского мира, создателем ненавистных указов от 3 апреля и 6 августа 1809 года, а главное — «изменником родины», продавшим интересы России в угоду Франции.[19]
К данной группе источников относятся еще две записки: главного секретаря Комиссии составления законов барона Г. А. Розенкампфа, с которым у Сперанского как ее председателя (1808—1812) сложились очень сложные взаимоотношения, и, конечно, «Записка о старой и новой России» Н. М. Карамзина, представленная великой княгине Екатерине Павловне 3 февраля 1811 года. Записка Розенкампфа, написанная на французском языке, дошедшая до Александра I и ходившая в списках в обществе уже после «катастрофы», впервые была опубликована М. А. Корфом.[20] Следует подчеркнуть, что если практической задачей записки Розенкампфа было формирование негативного общественного мнения по отношению к Сперанскому и утверждение взглядов императора, что своей реформаторской деятельностью он якобы дезорганизовал центральное управление, унизил дворянское достоинство, подорвал доверие дворянства к финансовой системе империи, то идеологической целью «Записки…» официального историографа — изменение правительственного политического курса. Во время нахождения Александра I в Твери 16—19 марта 1811 года он встречался с Карамзиным, который изложил основные положения «Записки…», отражавшей мнение влиятельной социальной группы — представителей дворянского консерватизма, защищавших идею абсолютизма в противовес конституционно-представительным планам Сперанского. После этого разговора Екатерина Павловна передала ее императору.[21]
Важнейшую группу источников, посвященную опале Сперанского, составляют письма и дневники участников событий, фиксирующие непосредственное отношение к происходящему. Ценнейшим в их ряду является письмо Александру I профессора Дерптского университета Г. Ф. Паррота, написанное вечером 17 марта 1812 года, воспроизводящее содержание разговора с монархом и его психологическое состояние накануне этого дня. Письмо отражает тяжелый эмоциональный настрой императора, который, доверившись доносам, ложно обвинявших Сперанского в государственной измене, был до такой степени возмущен, что высказал желание его расстрелять. Паррот отговаривал царя не только от этого ужасного решения, но и проведения расследования до окончания неминуемой войны с Францией, советовал удалить реформатора из Петербурга, что и было сделано. К этой же группе относятся эпистолярные источники, связанные с делом чиновников Министерства иностранных дел Х. А. Бека и А. А. Жерве, пересылавших Сперанскому, стремящемуся быть в курсе тайной дипломатии, расшифровки секретных депеш российских представителей за границей.[22] Опровержению подозрений в государственной измене в связи с дипломатической перепиской и обоснованию позитивности административных и финансовых реформ посвящены два оправдательных документа Сперанского. Это знаменитое «пермское письмо» Александру I, о котором упоминал в своем сочинении Корф[23] и впервые ввел в научный оборот Шильдер[24], а также «оправдательная записка» императору августа 1814 года. Точная датировка письма Сперанского из Перми, написанного на французском языке, всегда вызывала вопросы у исследователей, но в ОР РНБ, в фонде его личного секретаря и ближайшего сотрудника К. Г. Репинского, сохранилась писарская копия документа, датированная 8 января 1813 года.[25]
Поскольку тема опалы, ее причин и обстоятельств, прежде всего вопрос о виновниках отставки, была для Сперанского одной из наиболее важных и в то же время болезненной, то он обращался к ней не один раз в нескольких эпистолярных и дневниковых источниках. Так, в «пермском письме» и «оправдательной записке» реформатор подчеркивал решающую роль в его «падении» председателя Комиссии финляндских дел барона Г. М. Армфельта и министра полиции А. Д. Балашова. Причем в письме Сперанский называл Армфельта главой заговора с целью ограничения власти монарха путем создания «безгласного, тайного комитета, который управлял бы всеми делами, употребляя Государственный совет, Сенат и министерства единственно в виде своих орудий». Корф, который нашел данный документ и цитировал его, подчеркивал, что в письме Сперанский указывал на попытку заговорщиков вовлечь и его в данный комитет. С негодованием реформатор отверг «их предложение», но не доложил об этом Александру I. Именно этот факт, как считал Корф, стал основой опалы Сперанского, «падение его сделалось неизбежным». Основываясь на «пермском письме», историк указывал: «Промолчав, Сперанский дал своим врагам способ сложить вину своих замыслов на него…»[26] Действительно, интрига состояла в том, что императору Армфельтом и Балашовым было доложено, что инициатором и главой «заговора» является государственный секретарь.
Обращался Сперанский к истории ссылки и в дневнике «возврата» из Сибири в Петербург, который вел с 8 февраля по 22 марта 1821 года. Согласно дневниковым записям, 11 марта в Рязани он посетил бывшего министра полиции и нынешнего генерал-губернатора особого округа генерал-адъютанта А. Д. Балашова. Это была их первая встреча после 17 марта 1812 года, но они были рады друг другу, пообедали вместе, а затем реформатор двинулся в дальнейший путь в Петербург. Во время обеда Сперанский узнал «в дополнение» об обстоятельствах опалы важные сведения, что «удар Армфельта направлен был и на Балашова», с которым барон «искал соединения». В силу этого стремившийся себя реабилитировать в глазах Александра I Балашов «пошел в поход» на Сперанского, но вскоре сам был уволен от министерской должности.[27]
Уже на первых страницах «Дневника, веденного с момента возвращения в Петербург после опалы», которому посвящена данная работа, Сперанский вновь возвращается к теме опалы, ставя знак «NB». В дневниковой записи от 31 августа 1821 года сказано, что в этот день у него состоялся «пространный разговор о прошедшем» с Александром I, поводом к которому стал Балашов. В историографии традиционным является положение о том, что Балашов наряду с Армфельтом, соперничавшим со Сперанским за право быть ближайшим советником и докладчиком императора по финляндским делам, являлся главным виновником его отставки. Участие в заговоре против Сперанского историки чаще всего связывали с неприязнью генерала к реформатору, хотя именно по его протекции он был назначен министром полиции, его природной склонностью к интригам и стремлением действовать в интересах консервативной партии при дворе. Однако в современной работе А. Ю. Скрыдлова предлагается иная интерпретация действий министра полиции в 1811—1812 годах. Согласно справедливому мнению автора, Балашов действовал в рамках задания Александра I по надзору за государственным секретарем, которое использовал для упрочения своих позиций при дворе в условиях угрозы отставки.[28]
Как видно, это находит подтверждение в обоих дневниковых источниках Сперанского. Причем в дневнике 1821—1828 годов Сперанский, касаясь механизмов сбора «компромата» на себя в 1811—1812 годах, указывает, что Балашов, чтобы установить с ним более тесные контакты, использовал своего племянника Д. Н. Бологовского. Действительно, Бологовский, который был дружен с близким Сперанскому Магницким, уговорил последнего содействовать сближению государственного секретаря и министра полиции. Он разъезжал по Петербургу от Балашова к Магницкому и затем к Сперанскому. По свидетельству Корфа, Сперанский даже согласился нанести визит Балашову, но не смог прийти и послал ему записку с извинениями. Так в руках у министра полиции оказалось якобы доказательство того, что Сперанский готов был сблизиться с Балашовым и Армфельтом, чтобы создать «триумвират» для управления государством и тем самым ослабить власть Александра I, которое впоследствии и было представлено императору.[29] Поэтому неудивительно, что Сперанский в указанной дневниковой записи от 31 августа 1821 года подчеркивал негативную роль Бологовского в данной интриге, обманывавшего и его, и Балашова, и Магницкого.
В этой же записи Сперанский, рассказывая о разговоре с Александром I по поводу обстоятельств и причин своей опалы, подчеркивал, что император «началом всему» указывал донос Я. И. де Санглена о его связях с французским послом Ж. А. Лористоном и датским посланником О. фон Бломом. Согласно воспоминаниям К. В. Нессельроде, в начале 1812 года дипломатические отношения с Францией продолжались, канцлер граф Н. П. Румянцев вел переговоры с Лористоном о заключении трактата, который бы закреплял за Россией «владение бывшими польскими провинциями». Однако переговоры, которые вел Наполеон «с целью выиграть время для окончания громадных своих приготовлений к войне», ничем не закончились.[30] Неудивительно, что Сперанский как государственный секретарь был включен в эти дипломатические сношения.
Что же касается Санглена, то, будучи начальником Особенной канцелярии Министерства полиции, по поручению Александра I он вместе с Балашовым вечером 17 марта 1812 года произвел арест бумаг Сперанского и организовал отправку реформатора в Нижний Новгород. Автор известных «Записок», написанных в 1846—1847 годах по просьбе Корфа[31], Санглен в сюжете, посвященном обстоятельствам «падения» Сперанского, стремясь реабилитировать себя, выдвигает оригинальную концепцию, которую позже взял на вооружение Шильдер. По версии Санглена, инициатором интриги против государственного секретаря и его отставки был сам Александр I, а исполнителем и провокатором Балашов. Согласно Санглену, министр полиции пришел как-то к Сперанскому под предлогом посоветоваться о расширении круга действий своего ведомства, на что реформатор отвечал: «Вы знаете мнительный характер императора». «Все, что он ни делает, делается им вполовину. Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым» (пер. с фр.). Этот отзыв был донесен Балашовым Александру I. Когда же Санглен на аудиенции высказал свое сомнение в подлинности данной характеристики, то император сказал: «Балашов и Сперанский ошибаются, меня обмануть можно — я человек, но не надолго, и для них есть дорога в Сибирь» — и приказал установить надзор как за Балашовым, так и за Сперанским.[32] Понятно, что Корф не принял эти откровения Санглена, который в письме к историку от 18 марта 1847 года с негодованием писал: «Вы никак не хотите вникнуть в настоящую причину ссылки, как-то: что в глазах государя Сперанский изобличался в желании нанести своими учреждениями удар по самодержавию».[33]
Не удовлетворенный интерпретацией отставки Сперанского в книге Корфа, вышедшей в 1861 году, Санглен обратился к М. П. Погодину, который в 1871 году опубликовал очерк «Сперанский. Критико-историческое исследование (показания Я. И. де Санглена). Посвящается барону М. А. Корфу». В очерке Погодин, основываясь на концепции Санглена, прибавлял к ней новые штрихи, почерпнутые из разговоров с ним. Уже в феврале-марте 1811 года между Александром I и Сперанским был «полный разрыв», который реформатор не ощутил, поскольку «не подавалось никакого вида», милости сыпались на него по-прежнему, а «доносы продолжались». Прежде всего император был недоволен тем, что Сперанский являлся противником войны с Наполеоном, полагал, что союз с ним необходим «для страха остальной Европы», и просил разрешения переписываться с французским императором. И тогда, когда реформатор считал, что он «наверху славы», императором «было решено его падение». По мнению Санглена, которое воспроизводил Погодин, неприятное впечатление сложилось у Александра I и от восторгов государственного секретаря «к Наполеону», и от отзыва императора французов о Сперанском. К этому прибавлялись «сношения» с Лористоном, а также «негодование» Аракчеева в отношении «соперника более счастливого».[34] И хотя, с точки зрения А. Ю. Андреева, «воспоминания Санглена о деле Сперанского имеют все признаки „недостоверного“ иными словами сознательно сфальсифицированного источника»[35], думается, что его реминисценции являлись только предположениями, а желание «обелить себя» было вполне объективно, что нашло отражение в его письме Сперанскому 1837 года.[36]
Тема статуса ближайшего соратника и советника Александра I — одна из важнейших в дневнике «возвращения» Сперанского. Александр I прибыл с конгресса Священного союза в Лайбахе 26 мая 1821 года, и уже 2 июня в Царском Селе состоялось представление Сперанского императору, а к 9 июня относится «первая работа по делам сибирским» на Каменном острове, которая происходила каждую неделю. С 16 июня началась постоянная «работа» монарха и Сперанского не менее одного-двух раз в неделю по различным государственным делам, относящимся к внутри- и внешнеполитическим проблемам. При этом уже в самом начале работы были определены как со стороны Александра I, так и со стороны реформатора ее обязательные условия. 8 октября 1821 года Сперанскому было объявлено императорское повеление возвратить ему бумаги, которые были изъяты 17 марта 1812 года. 11 октября 1821 года камердинер Мельников, в гардеробе у которого они оказались после статс-секретарей М. Ф. Молчанова и В. Р. Марченко, привез «три сундука бумаг», которые «оставались тайной» почти десять лет; 11 ноября от Н. И. Тургенева получены материалы, касающиеся Комиссии составления законов. Но прежде всего император восстановил этическую основу их взаимоотношений. 22 октября 1821 года Сперанский записал в дневнике: «Началось тем, что государь считает меня своим человеком». Сам же он предъявлял только одно, но очень важное условие: уведомлять его обо всех «замечаниях и неудовольствиях» в его адрес. О близости в этот период Александра I и разработчика его реформаторских замыслов свидетельствует и тот факт, что император информировал Сперанского о работах по подготовке российской конституции, то есть «Государственной уставной грамоты Российской империи». В дневниковой записи от 9 ноября 1821 года сказано: «В первый раз сегодня открыто мне истинное намерение Гражданского образования. Сие дает великий свет и направление моим трудам. Упомянуто о законодательном сословии и назначено ему место. Проведена глубокая черта в сем намерении Гражданского образования. День сей и разговор весьма примечателен». Кроме этого, во время «работы» в Царском Селе 18 ноября того же года «император обнадежил», что теперь Сперанского «никто не запятнает», но говорил о «твердости в началах», чтобы «не сбили ученые».[37]
28 июля 1821 года был создан Особый комитет под председательством министра внутренних дел В. П. Кочубея для рассмотрения всеподданнейшего отчета Сперанского как сибирского генерал-губернатора.[38] Именно данный отчет с обозрением существующей системы сибирского управления и программой предполагаемых мер по ее усовершенствованию реформатор вручил Александру I, вернувшемуся с конгресса, имея в виду проведение в столице основных правительственных работ по составлению нового «Учреждения Сибири». В состав комитета вошли А. А. Аракчеев, А. Н. Голицын, Д. А. Гурьев, Б. Б. Кампенгаузен и Сперанский. «Сибирский комитет», как его называл в дневнике реформатор, являлся высшим государственным учреждением, не только объединившим все управление Сибирью и освободившим от сибирских дел Сенат и Государственный совет, но ставшим центром подготовки сибирской реформы. Почти за год работы на его заседаниях оказался рассмотренным целый «пакет» законопроектов, разработанных Сперанским, утвержденных Александром I и ставших в 1822 году законами. Главным итогом работы комитета стал фундаментальный законодательный акт 22 июля 1822 года «Учреждения для управления Сибирских губерний». Согласно «Учреждениям…», устанавливалась новая сибирская административно-территориальная модель, схожая с наместническими округами в Центральной России. Сибирь разделялась на Западную и Восточную. В Западную Сибирь с центром в Тобольске вошли Тобольская, Томская и Омская области. В Восточную с центром в Иркутске — Иркутская и вновь образованная Енисейская губернии и Якутская область. Управление состояло из четырех степеней — главное, губернское, окружное, волостное и «инородническое». Главное управление вручалось двум генерал-губернаторам Западной и Восточной Сибири, при которых должны были работать коллегиальные советы из высших чиновников губерний.[39]
Поскольку Сперанский по повелению Александра I продолжал до 28 июля 1822 года и в Петербурге управлять сибирскими губерниями до прибытия на место новых генерал-губернаторов (А. С. Лавинского и П. М. Капцевича), то все дела, относящиеся к Сибири и Камчатке, народонаселению края, в том числе кочевым народам, развитию на восточной окраине России промышленности, торговли, земледелия, концентрировались у него. Все сибирские и камчатские письма и донесения, прежде всего рапорты начальника Камчатки П. И. Рикорда, а также российского консула на Филиппинских островах П. В. Добелла и путешествующего по Сибири Д. Д. Кохрена поступали к Сперанскому, который информировал о них императора, а сами сибирские дела решались в кабинете Александра I. Так, кандидатура Лавинского на должность генерал-губернатора Восточной Сибири была предложена Сперанским во время «работы» 24 августа 1821 года и поддержана Александром Павловичем.
Судя по дневнику, помимо сибирских дел «работа» Александра I и Сперанского в 1821—1822 годах касалась также правительственных мер по систематизации отечественного законодательства, дальнейшему совершенствованию системы местного управления, прежде всего генерал-губернаторского проекта и «Учреждения областного управления». Важнейшим направлением совместной работы императора и его сподвижника была программа модернизации кредитно-финансовой системы Российской империи, разрабатывавшаяся в Финансовом, Коммерческом, Тарифном, Торговом комитетах, членом которых Сперанский был назначен почти сразу после возвращения из Сибири.
С 24 августа по конец 1821 года в дневнике часто встречаются указания о беседах Александра I со Сперанским «по делу профессоров Раупаха и Германа», «о раздорах по Министерству просвещения». При этом император, выразив неудовольствие, что «произведены неприятные огласки», посчитал совершенно необходимым изменить систему университетского образования в России. Что же касается Сперанского, то он был в недоумении, почему «эти нарушения не вменяются» А. Н. Голицыну как министру духовных дел и народного просвещения.[40] Само же «дело профессоров» 1821—1822 годов, разобщившее профессорскую корпорацию и лишившее ее плеяды талантливых ученых, было основано на все более усиливавшемся влиянии Российского библейского общества и неограниченном доверии Голицына к Д. П. Руничу, который в июле 1821 года был назначен попечителем Петербургского университета.[41] Обусловленное стремлением религиозных консерваторов в чиновничьем обличье очистить столичный университет от «иллюминатства академического», уничтожить влияние немецкой философии и «прагматической» истории, якобы подрывающих учение православной церкви и представленных в лекциях профессоров Э. Б. Раупаха, К. Ф. Германа, А. П. Куницына и др., оно отражало смену правительственной парадигмы в отношении к идеологической составляющей университетского образования. Важнейшей миссией Библейского общества и «двойного министерства» определялось формирование нового поколения россиян, связанного православной верой, верноподданническим и народным чувствами[42]
Обсуждали Александр I и Сперанский также международные дела, в том числе отношения с Китаем, Турцией, Пруссией. Одними из наиболее острых были проблемы, связанные с греческим восстанием и европейскими революциями. Так, 7 сентября 1821 года, после прочтения депеши К. Меттерниха, император сказал, что «Порта сама причиною затруднений, ибо она простое смятение превратила в войну религиозную». В связи с этим Сперанский отмечает в дневнике свои постоянные «свидания», прогулки и беседы с И. А. Каподистриа и К. В. Нессельроде, причем последний по повелению Александра I постоянно к нему обращался «для советов» по дипломатическим вопросам. 5 апреля 1822 года во время «работы у Его Величества» Александр I, говоря о «делах испанских и неаполитанских», хвалил Ф. Шатобриана и высказывал опасения, «что привьют в Испании французскую конституцию. Они должны быть довольны своею, т<о> е<сть> Кастильским Советом». В записи от 17 ноября 1822 года речь идет о вечере у чрезвычайного посланника России в Испании Д. П. Татищева, участника Веронского конгресса Священного союза, где обсуждались его основные вопросы. По мнению Сперанского, «начало перемен» в европейской системе «положено Меттернихом на Ахенском конгрессе». Позиция же Англии в «деле испанском» обусловлена тем, что, «вступая в сие дело тем или иным способом, она лишила бы себя права обладать колониями».[43]
Большая часть дневника «возвращения» отдана семейным делам, прежде всего связанным с обстоятельствами обручения и брака 16 августа 1822 года Елизаветы Михайловны с черниговским гражданским губернатором А. А. Фроловым-Багреевым. Судьба дочери волновала Сперанского не только потому, что после смерти 6 ноября 1799 года любимой супруги Елизаветы Андреевны Сперанской (рожд. Стивенс) ее воспитание и образование полностью лежали на нем, но и в связи с его репутацией, связанной с опалой и ссылкой. В письме А. А. Аракчееву от 5 июня 1816 года Сперанский с горечью писал, что последствия «гнева государя» тяготеют над ним: «У меня дочь невеста, и кто же захочет или посмеет войти в родство с человеком, подозреваемом в столь ужасных преступлениях, <…> в государственной измене».[44] Поэтому для него было так важно, когда 15 сентября 1821 года Елизавете Михайловне было пожаловано придворное звание фрейлины императрицы Елизаветы Алексеевны и тем более когда двоюродный внук светлейшего князя, канцлера А. А. Безбородко и двоюродный племянник графа В. П. Кочубея посватался к ней. В дневнике от 6 февраля 1822 года значится: «Объяснение с А. А. Багреевым <…>. Объяснение Александра Алексеевича с Лизою у меня в кабинете. Сей нареченный и святый день. Моя суббота. Сердце мое привыкает к радости. Отсюда, с 6-го февраля начинается новая эпоха моего бытия».[45]
Ниже публикуются фрагменты из «Дневника, веденного с момента возвращения в Петербург после опалы. 24 марта 1821 г. — 21 апреля 1828 г.»[46] без археографического инструментария.
1. Письма М. М. Сперанского А. А. Столыпину от 18 декабря 1819 г., 13 июня и 17 ноября 1820 г. // Русский архив. 1871. Кн. 1. № 3. Стб. 475, 478, 479; Письмо М. М. Сперанского А. А. Аракчееву. 5 апреля 1819 г. // В память графа Михаила Михайловича Сперанского (1772—1872). СПб., 1872. С. 118; Письмо М. М. Сперанского Д. А. Гурьеву. 5 апреля 1819 г. // Там же. С. 120; Письмо М. М. Сперанского В. П. Кочубею. 20 мая 1820 г. // Там же. С. 306—314.
2. В память графа Михаила Михайловича Сперанского. С. 105—107, 108.
3. Сперанский М. М. Письма к дочери. Новосибирск, 2002. С. 92.
4. Русский архив. 1871. Кн. 1. № 3. Стб. 455.
5. Письма М. М. Сперанскому К. В. Нессельроде от 24 апреля 1819 г., В. П. Кочубея от 22 апреля 1819 г. и Д. А. Гурьева от 22 апреля 1819 г. // В память графа Михаила Михайловича Сперанского. С. 125—128, 155—167, 168—171.
6. Александр I. Рескрипт Михаилу Михайловичу Сперанскому. 20 марта 1820 г. // ОР РНБ. Ф. 731 (М. М. Сперанский). Д. 480. Л. 1.
7. Сперанский М. М. Расписание маршрута от Тобольска через Пензу, Тамбов, Рязань и Москву до С. Петербурга. [Б. д.] // Там же. Д. 486. Л. 1—4.
8. Дневник графа Михаила Михайловича Сперанского. Возврат. С 8 февраля по 22 марта 1821 года // В память графа Михаила Михайловича Сперанского. С. 81—102.
9. Сперанский М. М. Дневник путешествия по Сибири. 31 марта 1819 г. — 24 марта 1820 г. // ОР РНБ. Ф. 731. Д. 479. Л. 1—86; Он же. Дневник поездки в Карлсбад для лечения. 12 мая — 12 сентября 1830 г. // Там же. Д. 43. Л. 1—41 об.; Он же. Дневниковые записи. 22 ноября 1831 г. — январь 1835 г. // Там же. Д. 46. Л. 1—3; Он же. Дневник поездки в Карлсбад и Мариенбад для лечения. Май — июнь 1833 г. // Там же. Д. 44. Л. 1—7; Он же. Дневник поездки в украинские имения Локна и Буромки. 13 июня — 6 июля 1837 г. // Там же. Д. 36. Л. 1—6 об.
10. Сперанский М. М. Дневник, веденный с момента возвращения в Петербург после опалы. 24 марта 1821 г. — 21 апреля 1828 г. // ОР РНБ. Ф. 731. Д. 42. Л. 1—109 об.
11. Корф М. А. Жизнь графа Сперанского. В 2 т. Т. 2. СПб., 1861. С. 3—45.
12. Середонин С. М. Граф М. М. Сперанский. Очерк государственной деятельности. СПб., 1909. С. 76—87; Томсинов В. А. Светило российской бюрократии. Исторический портрет М. М. Сперанского. М., 1991. С. 174—210.
13. Шильдер Н. К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. В 4 т. Т. 3. СПб., 1897. С. 36—38.
14. Семевский В. И. Падение Сперанского // Отечественная война и русское общество. В 2 т. Т. 2. СПб., 1911. С. 221—245; Чибиряев С. А. Великий русский реформатор. Жизнь, деятельность, политические взгляды М. М. Сперанского. М., 1993. С. 121—124.
15. Якушкин В. Е. Сперанский и Аракчеев. СПб., 1905. С. 27—30; Федоров В. А. М. М. Сперанский и А. А. Аракчеев. М., 1997. С. 11—122; Нольде А. Э. М. М. Сперанский. Биография. М., 2004. С. 112—119.
16. Андреев А. Ю. Александр Первый и отставка М. М. Сперанского // Quaestio Rossica. 2022. Vol. 10. № 3. С. 831—847.
17. Записка о мартинистах, представленная в 1811 году графом Ростопчиным великой княгине Екатерине Павловне // Русский архив. 1875. № 9. Стб. 75—81.
18. Мартин А. Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I. Бостон—СПб., 2021. С. 188—190.
19. Письма Ф. В. Ростопчина Александру I от 28 февраля и 4 марта 1812 г. Копии // ОР РНБ. Ф. 73 (В. А. Бильбасов, А. А. Краевский). Д. 343. Л. 5—7.
20. Корф М. А. Жизнь графа Сперанского. С. 30—40.
21. Мартин А. Романтики, реформаторы, реакционеры. С. 176—183.
22. Андреев А. Ю. Кто спас Сперанского от расстрела? // Родина. 2020. № 4. С. 108—112; Он же. Источники об отставке М. М. Сперанского в 1812 году: опыт систематического анализа // Петербургский исторический журнал. Исследования по российской и всеобщей истории. 2022. № 3 (35). С. 185—200.
23. Корф М. А. Жизнь графа Сперанского. С. 7. См. также: Корф М. А. Деятели и участники в падении Сперанского // Русская старина. 1902. Т. 109. № 3. С. 479—508.
24. Сперанский М. М. Пермское письмо к Александру Павловичу. Январь 1813 г. / На французском языке с русским переводом // Русский архив. 1892. Кн. 1. № 1. Стб. 50—80.
25. Сперанский М. М. Письмо императору Александру I. 8 января 1813 г. Пермь // ОР РНБ. Ф. 637 (К. Г. Репинский). Д. 842. Л. 1—17.
26. Корф М. А. Жизнь графа Сперанского. С. 8.
27. В память графа Михаила Михайловича Сперанского. С 98.
28. Скрыдлов А. Ю. На службе России. Александр Дмитриевич Балашев, 1770—1837. СПб., 2016. С. 97—108. В историографии существуют разные варианты написания фамилии: Балашов и Балашев.
29. Корф М. А. Деятели и участники в падении Сперанского. С. 498.
30. Минаева Н. В. М. М. Сперанский в воспоминаниях современников. М., 2009. С. 64.
31. Впервые опубликованы: Санглен Я. И. Записки. 1776—1831 гг. // Русская старина. 1883. Т. 37. № 1. С. 1—46; № 2. С. 375—394; Де Санглен Я. И. Записки. 1793—1831 гг. М., 2016.
32. Русская старина. 1883. Т. 37. № 1. С. 24, 25.
33. Цит. по: Андреев А. Ю. Источники об отставке М. М. Сперанского в 1812 году: опыт систематического анализа. С. 185—200.
34. Русский архив. 1871. Кн. 2. № 7 и 8. Стб. 1151, 1174—1176, 1215—1217.
35. Андреев А. Ю. Источники об отставке М. М. Сперанского в 1812 году: опыт систематического анализа. С. 185—200.
36. Письмо Я. И. Санглена М. М. Сперанскому. 1837 г. // ОР РНБ. Ф. 731. Д. 2159. Л. 1—3.
37. Сперанский М. М. Дневник, веденный с момента возвращения в Петербург после опалы. Л. 18—18 об., 23, 26.
38. Сперанский М. М. Отчет в обозрении управления Сибирских губерний. Предварительные сведения к образованию управления Сибири. Со всеподданнейшим рапортом М. М. Сперанского от 1 февраля 1821 г. // ОР РНБ. Ф. 731. Д. 637. Л. 1—360.
39. Ремнев А. В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика в первой половине XIX в. Омск, 1995. С. 71, 83, 89, 93.
40. Сперанский М. М. Дневник, веденный с момента возвращения в Петербург после опалы. Л. 3 об. — 22 об.
41. Жуковская Т. Н., Казакова К. С. Anima universitatis: студенчество Петербургского университета в первой половине XIX века. М., 2018. С. 441—442.
42. Мартин А. Романтики, реформаторы, реакционеры. С. 301—316, 348, 362—364.
43. Сперанский М. М. Дневник, веденный с момента возвращения в Петербург после опалы. Л. 5 об., 7, 10, 12, 13—13 об., 16, 29, 42 об., 79, 91—91 об.
44. Сперанский М. М. Письма (10) генералу от инфантерии, члену Государственного совета Алексею Андреевичу Аракчееву // ОР РНБ. Ф. 731. Д. 1838. Л. 4.
45. Сперанский М. М. Дневник, веденный с момента возвращения в Петербург после опалы. Л. 42.
46. ОР РНБ. Ф. 731. Д. 42. Л. 1—109 об.