Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2022
В январе—феврале 1912 года поэт Владимир Иванович Нарбут (1888—1938) сотрудничал с газетой «Театр и спорт».[1] Петербургское ежедневное литературно-театральное издание публиковало помимо программ и либретто столичных театров стихи, рецензии на сценические постановки, статьи, посвященные событиям художественной, литературной жизни. Время знаменательное в контексте и творческой биографии поэта, и истории русской литературы: уже создан и действует «Цех поэтов», но еще впереди провозглашение «акмеизма-адамизма» и последовавший затем скандальный выход в свет второго нарбутовского сборника «Аллилуиа» (СПб., 1912), запрещенного цензурой и повлекшего за собой судебное преследование. Так что — при содействии Николая Гумилева — Нарбут предпочитает уехать в этнографическую экспедицию (Сомали, Абиссиния), вернувшись только после общероссийской амнистии в связи с 300-летием дома Романовых в 1913 году.
Еще до отъезда из России на страницах газеты «Театр и спорт» Нарбут выступил не только как поэт и обозреватель литературного процесса, но и как критик в сфере изобразительного искусства. Что закономерно: он младший брат уже известного на тот момент художника-мирискусника Егора (Георгия) Нарбута и сам автор поэтического сборника «Стихи» (СПб., 1910). В его стилистике рецензенты отметили ярко выраженное живописное начало. Владимир оказал значительное воздействие на графику старшего брата — на ее фольклорно-сказочную тематику.
Представленные здесь публикации до сих пор ни в каких материалах о Владимире Нарбуте не фигурировали и интересны тем, что по ним можно судить о развитии эстетических взглядов поэта ab ovo.
Начнем поэтому с обзора выставки «Мир искусства» — по нему можно уловить общие предпочтения и критерии Нарбута в области эстетики ранней поры его деятельности. На фоне мирискусников-«стариков», которые «дали или пустячки, или произведения на старые замыслы», особое внимание он фокусирует на картинах Зинаиды Серебряковой: «Непередаваемо верно (вот куда с успехом можно применить бы шаблонное слово „живо“».[2] Второй явно выделенный автор — Николай Чурлянис (Микалоюс Чурлёнис), чьи картины запечатлевают «перевоплощение крайней фантастики в крайний певучий реализм».
Автор обзора демонстрирует приятие мирискуснической эстетики, работ А. Бенуа, И. Билибина, М. Добужинского, Б. Кустодиева, Е. Лансере, К. Сомова, В. Серова, Н. Рериха и других участников экспозиции. Однако за общим тоном доброжелательности уже проступает неудовлетворенность живописными подходами «стариков». При этом беспощадно-уничижительной критике Нарбут подвергает и явных авангардистов М. Ларионова («бездарная трескучесть») и Н. Гончарову («претенциозная и пустая»), представивших на выставке образцы «нового искусства». Нарбут воспринимает их эстетику сквозь призму мирискуснических установок. Однако уже через год для поэта актуализируется вопрос об идейно-эстетическом союзе с кубофутуристами.
Эстетическая и мировоззренческая оппозиция «стариков» и «молодых»[3] у Нарбута показательна. Эта же антитеза определяет расстановку персонажей в шаржированном описании празднования 25-летия литературной деятельности К. Бальмонта, которое за подписью «Хохол» было опубликовано в газете той же зимой — 17 января. С решающей долей вероятности эту заметку можно атрибутировать как принадлежащую перу Нарбута, видимо, сначала собиравшегося печататься под этим псевдонимом, но затем решившего его отбросить.
Противопоставление «отжившего» и «юного» оказывается значимым и в контексте создания «Цеха поэтов». Восприятие этого явления как одного из ключевых в истории русской литературы первой четверти XX века представляется неоспоримым. Тем ценнее прямые свидетельства непосредственных участников создания новой общности литераторов, в рамках которой были заложены основы акмеистической литературной школы. Об этих событиях, в частности, писал В. В. Гиппиус. В заметке «Цех поэтов», опубликованной в Одессе в 1918 году, он вспоминал: «Осенью 1911 года в Петрограде на квартире Сергея Городецкого было первое собрание — сначала только приглашенных. Потом собирались они также у Гумилева — в его своеобразном домике в Царском Селе, изредка у М. Л. Лозинского. Собирались весь первый год очень часто — три раза в месяц. Гумилев и Городецкий были „синдиками“ и по очереди председательствовали. Новых членов цеха выбирали тайной баллотировкой, после того, как читались вслух их стихи. Много было в цехе недолгих гостей — скоро отошли старшие поэты из числа приглашенных (Блок, Кузмин, Ал. Н. Толстой, Вл. Пяст и некоторые друг<ие>), одни ушли сами, другие — по формуле, предложенной синдиками — были почетно исключены. Самыми прилежными, не пропускавшими почти ни одного собрания были — Анна Ахматова, Е. Кузьмина-Караваева, Зенкевич, Нарбут, Лозинский, Мандельштам, Георгий Иванов, Моравская и я. И конечно, синдики».[4]
Гиппиус в своих воспоминаниях не обошел вниманием и процесс выработки в лоне «Цеха поэтов» эстетики акмеизма: «Весной 1912 года на одном из собраний цеха Гумилев и Городецкий провозгласили свою программу — программу „того литературного направления, которое должно сменить символизм“. Было придумано и название этой новой школы — „акмеизм“ (акмэ — острие). <…> В самом цехе далеко не все его признали. В число акмеистов зачислили себя, кроме двух его основателей, — Нарбут, Зенкевич, Мандельштам и (совсем юный) Георгий Иванов — перебежчик из стана Игоря Северянина. Анну Ахматову называли одно время „акмеисткой“ — но с явной натяжкой».[5]
В этой связи показательно уточнение Гумилева, сделанное им в письме Брюсову, написанном в марте 1913 года: «Всем пишущим об акмеизме необходимо знать, что Цех поэтов стоит совершенно отдельно от акмеизма (в первом 26 членов, поэтов-акмеистов всего шесть), что „Гиперборей“ — журнал совершенно независим<ый> от Цеха и от кружка „Акмэ“, что поэты-акмеисты могут считаться таковыми только по своим последним стихам и выступлениям, прежде же они принадлежали к разным толкам».[6] Принципиальность сформулированных синдиком отличий подтверждает значительно более позднее свидетельство Н. Я. Мандельштам, писавшей в своих воспоминаниях: «Мандельштам и Ахматова приходили в ярость, когда литературоведы приписывали в акмеисты кого им вздумается. <…> Акмеистов только шесть, а среди них оказался один лишний. <…> Мандельштам объяснил, что Городецкого „привлек“ Гумилев, не решаясь выступить против могущественных тогда символистов с одними желторотыми».[7]
По поводу создания и перспектив становления нового поэтического объединения высказался и Нарбут. Его документальное свидетельство значимо тем, что автор являлся активнейшим участником не только «Цеха поэтов», но и акмеистического содружества. Кроме того, «Литературные заметки», посвященные «Цеху поэтов», написаны в самый канун провозглашения акмеистической программы, то есть «изнутри», из эпицентра событий (в отличие от «мемуара» того же В. В. Гиппиуса).
В номере за 4—5 февраля 1912 года газеты «Театр и спорт» Нарбут помещает «Литературные заметки» под заголовком «Цех поэтов», в которых «по горячим следам» реконструирует фактологическую сторону и атмосферу зарождения этого сообщества. Как он подчеркивает, «весьма прочной, строго определенной и поистине необходимой» «почвой» для воплощения идеи послужили наследие и пример классиков: «В самом деле, и Пушкин, и Лермонтов, и Фет, прежде чем стать светилами, учителями, прошли какую-то громадную школу, учились у предшественников своих и сами были учениками».[8]
Хронология В. Гиппиуса у Нарбута конкретизирована: «В ноябре прошлого года <…> — Сергей Городецкий и Н. Гумилев — затеяли основать такой кружок, где бы все были объединены чем-либо общим, крепко-дорогим и любимым их сердцам. В данном случае речь шла о поэзии, как таковой».[9] Далее уточняются подходы в организации практической стороны деятельности, мотивы и цели, чаяния создателей и участников нового «кружка»: «Ядром кружкового интереса <…> явится <…> чтение произведений членов-работников, затем — произведения будут подвергаться всесторонней критике. Причем, „Цех“ не будет никого приневоливать в его том или ином взгляде в области поэтики».[10]
Нарбут использует емкую формулу: «…хорошее товарищеское братство — коммуна с принципом „поэзия для поэтов“».[11]
Описание Нарбута, с одной стороны, лирически обусловлено, однако, стремится к объективной беспристрастности: «Помню всех, кто был на организационном собрании. Помню, как сам <…> трепетал перед святостью наступившего момента: пройти учебу того дела, которое и жизнь-то моя! <…> Ведь, учиться пришел сюда даже Александр Блок, кумир молодежи, ищущей мистических призрений (sic! — Р. К.)».[12]
Подоплека формирования нового объединения, по мнению автора «литературных заметок», обусловлена онтологической оппозицией: «отжившее — юное»: «Но юность всегда ищет нового, исконного в хаосе бытия».[13]
Несмотря на выказанное в «Литературных заметках» сдержанное почтение к «академикам», Нарбут обнаруживает причины, не только обусловившие создание «Цеха поэтов», но и стремительно обострившие впоследствии направленческое и поколенческое противостояние акмеизма и символизма.
Так, пассаж об олигархической монополии «одного человека», несомненно, нацелен у Нарбута на непререкаемый для «Академии стиха» авторитет Вяч. Иванова, который в скором времени и окажется главной, персонифицированной мишенью акмеистической «атаки на символизм».
Об этом и о причинах, подтолкнувших к созданию «Цеха поэтов», свидетельствует (по воспоминаниям Н. Мандельштам) и А. Ахматова: «„Блудный сын“ Гумилева („Первая акмеистическая вещь Коли“, — говорила Ахматова) был прочитан в „Академии стиха“, где княжил Вячеслав Иванов, окруженный почтительными учениками. Вячеслав Иванов подверг „Блудного сына“ настоящему разгрому. Выступление было настолько резкое и грубое („Никогда ничего подобного мы не слышали“), что друзья Гумилева покинули „Академию“ и организовали „Цех поэтов“ — в противовес ей».[14]
Позже Ахматова подчеркивала: «Вместе с моими товарищами по Первому Цеху поэтов — Мандельштамом, Зенкевичем и Нарбутом — я сделалась акмеисткой».[15]
Остается только сожалеть, что обещания Нарбута опубликовать обзор «внутреннего быта» «Цеха», а также материал, посвященный «Поэтической Академии», так и не были осуществлены. Номер газеты «Театр и спорт», в котором поэт поместил посвященные «Цеху поэтов» «Литературные заметки», оказался последним, и газета больше не выходила.
Орфография и пунктуация в публикуемых текстах приближены к современной норме.
1. Ежедневная литературно-театральная газета «Театр и спорт» выходила в Санкт-Петербурге в 1910—1912. В 1910 (с конца августа) вышло в свет 118 номеров, в 1911 — № 119—442, в 1912 — № 443/444— 473/474. За это время сменилось несколько редакторов, с № 430 редактор — К. А. Полюхов. Последний номер с публикацией «литературных заметок» В. Нарбута «Цех поэтов» датирован 4/5 февраля 1912. Название газеты может показаться современному читателю неординарным и даже оксюморонным, однако в 1910-х оно, очевидно, воспринималось как обиходное. Например, в Варшаве в 1912—1914 выходил одноименный еженедельный журнал, «посвященный вопросам театра и спорта» (см.: Беляева Л. Н., Зиновьева М. К., Никифоров М. М. Библиография периодических изданий России: 1901—1916. Т. 3: Р—Я. Л., 1960. С. 352).
2. Нарбут В. «Мир искусства» // Театр и спорт. СПб. 1912. 24 января. № 465. С. 7. Далее эта работа цитируется без сносок.
3. См.: Хохол. Conférence по поводу 25-летия поэтической деятельности К. Д. Бальмонта // Театр и спорт. СПб. 1912. 17 января. № 458. С. 7—8.
4. Галахов Вас. <Гиппиус Вас.>. Цех поэтов // Жизнь. Одесса. 1918. № 5. С. 13.
5. Там же.
6. Цит. по: Полушин В. Гумилевы. 1720—2000. Семейная хроника. Летопись жизни и творчества Н. С. Гумилева. М., 2004. С. 104.
7. Мандельштам Н. Вторая книга. Paris, 1972. С. 38—42.
8. Нарбут В. Цех поэтов (Литературные заметки) // Театр и спорт. СПб. 1912. 4—5 февраля. № 473/474. С. 7.
9. Там же.
10. Там же. С. 8.
11. Там же.
12. Там же.
13. Там же.
14. Мандельштам Н. Вторая книга. С. 46—47. См. также: Тименчик Р. Анненский и Гумилев // Подземные классики. Иннокентий Анненский. Николай Гумилев. М., 2017. С. 257.
15. Ахматова А. Коротко о себе // Ахматова А. Стихотворения и поэмы. Л., 1976. С. 20.
CONFÉRENCE ПО ПОВОДУ 25-ЛЕТИЯ
ПОЭТИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ К. Д. БАЛЬМОНТА[1]
Говоря откровенно, еще в декабре прошлого года следовало бы отпраздновать 25-летний юбилей известного поэта-«Солнцевика» — К. Д. Бальмонта. Случилось же сие лишь в ночь с 13 на 14 января.[2] Что послужило причиной такой недопустимой проволочки — домашняя ли халатная лень или просто ненамозоливание глаз российских фигурой изгнанника (Бальмонт принужден жить за границей), — судить трудно, но нельзя не заметить, что (к стыду нашему!) Париж почтил поэта раньше, чем его соотечественники.[3]
С 11 часов вечера подвал «Бродячая собака» (Михайловская пл., 5) стал наполняться представителями и поклонниками художественного мира. К полночи в небольшой зале подземелья было уже тесно — от цветов, шума, плетеных скамеек и любимцев Муз.
Прогудела густо труба и — кафедру занял долгоносый, немного сутулый и всклокоченный человечек — Сергей Городецкий. Этот поэт-бытовик, так глубоко, как корень, вросший в лиро-эпос, постарался выявить посетившим кабаре «путь победы солнечного поэта», — цитируя стихи юбиляра и примечания к ним, сделанные на полях книжек неким любителем, которого оратор окрестил Идиотом[4] («с самой большой буквы»). Книги Бальмонта с репликами Идиота попали в цепкие руки Городецкого из лавки «друга-букиниста» и — вот, открывший собрание, остроумно комментируя нити мыслей Идиота, построил на них свою речь — сильные, меткие слова.
После первого оратора, засыпанного рукоплесканиями, Н. С. Гумилев как бы повел собой хоровод: началось чтение стихов членов общества «Цех Поэтов». А. Ахматова, <Вас.> Гиппиус, Вл. Нарбут, Мандельштам — один за другим влезали в деревянное усеченное дупло, изображавшее кафедру, и в витиеватых виршах расшаркивались перед господином «Бродячая собака». Поминутно стонал рожок, смеялся звонкий колокольчик, трещали апплодисменты (sic! — Р. К.), а кругом — за столиками — лилось вино.
Чествовали К. Д. Бальмонта, грустящего на чужбине в развеселом Париже…
И все-таки, было что-то общее, что опутывало всех незримой шелковинкой интимной, сердечной теплоты, в этой трагической отдаленности — ссылке поэта, в этой отдаленности от дорогих ему и — в хоре звуков, запахов и света. И особенное внимание уделял каждый тому убогому столику, за которым с присными своими, как отец с чадами, помещался облысевший, взмыленный годами, приземистый старик — Федор Сологуб. И красное — от вин, возбуждения и пота, — лоснившееся лицо Е. В. Аничкова[5] тоже, пожалуй, не нарушало дивной гармонии, сотканной неуловимыми поэтическими паучками.
Хотелось целоваться, петь, прыгать козленком, — вообще, беситься по-первобытному!..
Кажется, это являлось выражением желанья всех присутствовавших, потому что — после выполнения официальной программы, — после речей, потока стихов, пения и музыки — разрушились всякие оковы и вспыхнуло веселие каннибалов.
Пустились в дебош.[6]
Осип Дымов[7] и Сергей Городецкий запечатлели избранных — при помощи акварельных красок и кистей — на бумаге, — увековечив их, разумеется в шарже. Граф Алексей Н. Толстой с Вл. Нарбутом учинили «обманный» скандал: будто поссорились в боковой комнатке, затеяли драку и — оттуда выбежали в зал — на арену. Причем Нарбут вылетел на эстраду без сюртука, жестикулируя отчаянно, вопя что было мочи и опрокинув, предварительно, по дороге несколько стульев. «Обманный» скандал, безусловно, удался и — многие поверили взаправду и принялись даже успокаивать дебоширцев… Впрочем, выходка кончилась мирным накачиванием Е. В. Аничкова, тянувшего шампанское из горлышка бутылки без отдыха и напоминавшего в тот момент пунцовый бычий пузырь самых почтенных размеров.
Затем — «хоронили» Мандельштама (поп — Городецкий, дьякон — Нарбут) и торжественно, с грубой Цеховой лирой (святыней «Цеха Поэтов») волокли Моравскую[8] на «слоне», т<о > е<сть> на руках одного, закинутых на плечи другого…
Наконец, все перемешалось: возникло Вавилонское столпотворение.
Никто никого не слушал: — кричал, орал, плясал, качаясь — только для себя, только сам.
Получился кавардак и узел — кульминационная точка вечера.
Потом все как-то сразу утомились, осовели, ряды чествовавших поредели достаточно, но падение веселости было медленное. Что так именно и было, — можно убедиться хотя бы из рассмотрения того обстоятельства, что в седьмом часу утра в сводчатой зале подвала все еще кипела довольно многолюдная толчея. Все разбились на кучки, всякий занялся своим делом: вписывали длинной ручкой (настоящим журавлиным клювом!) в большую «бродячую» книгу экспромты, вздыхали томно и глотали мадеру.
Так откликнулся петербургский художественный мир на 25-летний юбилей старейшего сочлена своего — Константина Дмитриевича Бальмонта.
И, все-таки, остается пожалеть, — что, во-первых, это празднование было лишь эхом блестящего торжества великолепного Парижа и, во-вторых, что в подвале «Бродячая собака», в ночь на 14 января, не было видно никого из общества «Мир Искусства».[9]
Почему?
Ведь, насколько помнится, К. Д. Бальмонт был сродни названной организации, — очень, очень близок ей.
Неужели забыли изгнанника?..
Хохол
«МИР ИСКУССТВА»[10]
После открытия выставки французской живописи за сто лет (1812—1912)[11], у меня мало по малу выросла уверенность в худосочности всяких вообще выставок нынешнего искусства: очень уж оно — мимолетно, нарочито и специально. Поэтому на вернисаж «Мир искусства» я шел с несколько предвзятым мнением — увидеть нечто несовершенное в сравнении с французскими эстетами из Сумароковского дворца.[12] Правда, думалось, что положение если не спасут, то несколько сгладят своим присутствием на стенах лопнувшего банкирского дома «Захарий Жданов»[13] такие вполне выяснившиеся художники, как: Александр Н. Бенуа, И. Я. Билибин, Богаевский, Браз, М. В. Добужинский, Б. Кустодиев, Е. Е. Лансере, Н. Рерих, К. Сомов, Серов.[14]
И, к счастью и к моей великой радости, то, что я увидел в помещении выставки, не только удовлетворило мою поколебленную иноземными пришельцами душу, но и зажгло в ней какую-то подземную (если можно так выразиться тут), потаенную руду: открыло скрытые страницы, носимые, быть может, от зарождения моего в моем духовном сознании и расцветило их узором необычайно<й> прекрасности.
И — что всего изумительнее — непосредственным рычагом, сдвинувшим в иную область мое «я», явились не те художники, от которых я ожидал наибольших ощущений, а другие, если и претендующие на чины в художественном мире, то на гораздо меньшие, неприметные в настоящем крикливом хаосе однодневных знаменитостей и рекламы.
Презрю правилами грамматики российской и отдам предпочтение (не в алфавитном порядке) даме — героине вернисажа.
Перед четырьмя (их только четыре) портретами, вывешенными З. Е. Серебряковой[15], весь первый день — густая гурьба посетителей, молчаливых, серьезно отнесшихся к произведениям истинного искусства. Непередаваемо верно (вот куда с успехом можно применить бы шаблонное слово «живо») схвачены молодой художницей черты всех четырех лиц, закрепленных ею на полотне. Безусловно хорош (с какой угодно точки зрения) портрет Н. Г. Ч., рисованный tempera и пристегнутый к стене — отдельно от других трех шедевров г-жи Серебряковой. А на этюде, писанном маслом, личико девочки выглядит таким милым, наивным и по-божески простым непорочностью младенческих взоров, что ухо мое уловило невольно, как кто-то сзади благоговейно произнес: «Ах, за такой (девочкой) я пошел бы на край света!..» Тут — бесспорное воскрешение вековой легенды: это — мечта мира, плотское воплощение святых образов. Пленителен и «Пьеро»[16], и великолепна своей академической законченностью (что признал и представитель музея Александра III, приобретший ее в этот же день для украшения галереи) и утонченностью — «купальщица» (этюд к картине), стыдливо обнажающая целомудренно-девственную наготу, ослепительно-прекрасные формы человеческого тела.
З. Е. Серебрякова — гвоздь выставки «Мир Искусства»: имя художницы слетает с губ всех присутствующих.
Таким же, если не больших еще размеров, гвоздем суть картины (да сколько! Целая комната — выставка в выставке!) недавно и безвременно скончавшегося совсем молодого художника Николая Константиновича Чурляниса.[17] Поистине гениальны были полеты его чудовищной фантазии! Нельзя смотреть без содрогания и мистического ужаса на творения этого мудреца, раскинутые по серому фону угловой комнаты. Я уверяю, что нельзя, — вообще смотреть на цикл «Похороны», на «Страх», на цикл «Буря», на цикл «Сотворение Мира», на «Сказку», на «Молнии», на двенадцатикартинный цикл «Зодиак», на… на все, на все 100 №№-в, выставленных вместе с печальной пальмовой ветвью почитателями почившего, — нельзя смотреть, а надо изучать каждую линию, каждую туманную паутинку отдельно, особо, ибо это — не сухая, схоластическая графика, а частица чудовищного Единого Космоса! Н. К. Чурлянис, какой бы замысел он ни брал, <в>се претворял в мозгу своем и душе своей. И, если изображал мотив кладбища, то изображал, передавал подлинное настроение могильного. Не думайте, что он — умерший сей — рисовал камни, кресты и прочие кладбищенские аксессуары или пускал замогильное Юдо, — ничуть не бывало! То, чем достигал Н. К. Чурлянис настоящего воздействия на самые закоренелые души, — то средство, пожалуй, необъяснимо. Но мне кажется, что это было — претворение Стихий Вселенских в беснующейся душе мертвеца.
Может статься, объяснение сие — слишком узко и непонятно, — нельзя иначе выразить громадной сущности земного бытия Н. К. Чурляниса. Помню, я видел когда-то «Сотворение Мира» Юона[18] (кстати, отчего его нет здесь?). Но «Сотворение Мира» Н. К. Чурляниса — в миллион раз жутче и необъятней последнего! Сплошной дикий кошмар, слитый с Божественным Обликом Господа Творящего, веет с небольших акварелей. Верится, что автор сам метался и носился в беспредельной бездне безгранного простора со всеми теми клубками мглы, из которой родился мир существующий! Что — голос мой, что — слова мои! Жалкие, скудные — они! И чувствую, что книгу целую можно и должно написать на этот внемировой замысел — перевоплощения крайней фантастики в крайний певучий реализм.
Насколько Н. К. Чурлянис стоит особняком от прочей плеяды теперешних, показывает его «Город», не имеющий ничего общего с несколько слащавой мистичностью М. В. Добужинского.
Мир праху твоему, великий выразитель допотопного, довременного Бытия!
С тяжелым чувством о неоценимой и свежей утрате подходишь к картинам В. А. Серова.
Сколько мощи таил еще этот вулкан-богатырь современного искусства!
«Портрет Иды Рубинштейн»[19] (Соб<рание> Русского Музея Императора Александра III) и «Портрет кн. Ливен» (не говоря о третьем) — вещи, достаточно взвешенные уже всеми, — чтобы повторять избитые фразы. Замечу лишь, что в чертах Иды Рубинштейн хоронится загадочное нечто, не джиокондовское — нет! — а свое, чрезвычайно глубокое по затерянности выражения и чрезвычайно характерное для всего творчества угасшего художника: не томление и не радость, не грусть и не безмятежный отдых — бессловесное, дивное. И от «Эскиза занавеса для балета „Шахерезада“» (постановка С. П. Дягилева в Париже)[20] струится бронзовый свет Персии и такое понимание духа ее, которого не изведал, пожалуй, ни один еще художник нашего времени.
Быть может, некоторым «гвоздем» выставки надо считать и К. С. Петрова-Водкина[21]: ярко возникают пред глазами его зеленые, синие и желтые сыпкие цвета. Превосходен — «Портрет Александра Бенуа» и «Портрет M-me M. P.-V.». А «Изгнание из рая» — едва ли не лучшая вещь весьма своеобразного художника. И Адам, и Ева бегут и уносят с собой — гнев Божий и личину уже проявленного рабства. Тут — все ясно: исполнение, краски и одухотворение.
Н. К. Рерих, по-прежнему, увлекается древне-русской, славянской (и глубже — в века) стариной, ее бытом. Его «Владыки нездешние» — синевой тонов именно — нездешние; а медведи и одинокий славянин на кургане («Человечьи праотцы») — справедливо праотцы. Исконный славянизм сквозит даже в эскизе для «Старинного Театра»[22]: желтые облака клубятся — совершенно по понятиям предков наших.
Словом, Рерих остался Рерихом, А. Бенуа (виды Бретани, «Пиковая Дама» Пушкина.[23] Иллюстрации к последней — особенно хороши: «Герман<н> у подъезда графини» и «Явление графини Герман<н>у» — окутаны загробной материализацией и очень-очень удачны. «Петербургская улица при Петре Великом» — тоже правдива — и брызгами дождя и летящими (под ветром) в воздух треуголками) — Бенуа, Добужинский — Добужинским, Сомов — Сомовым, Лансере — Лансере, Билибин — Билибиным.
Впрочем, у И. Я. Билибина в иллюстрациях к его «Сказке о Червонной Даме» наметился новый момент красивого творчества: тонкое, умелое проникновение в неопознанную женскую душу. Неподражаем тот рисунок, к которому отнесен текст: «Подобно цветку, украшала Червонная Дама Червонное Королевство». Стилен и «Пречудный Богатырь Бова-Королевич». Видно, что И. Я. Билибин поднялся несколькими ступенями выше в своем далеко не одиноком творчестве (вокруг И. Я. Билибина образовалась школа творения мотивов русской былины).
Итак, «старики» дали или пустячки, или произведения на старые замыслы. Даже Богаевский[24] — ничуть не лучше прошлогоднего Богаевского. И в своих «Киммерийских сумерках» близок поэту М. Волошину: те же развалины, тот же колорит.
К. Д. Кустодиев[25] дал «Портрет И. Кустодиевой», удачный и неудачный, как всегда.
Из «молодых» более или менее значительно не выдвинулся никто: милы рисунки-миниатюры Митрохина, Н. Милиоти, Е. Нарбута, Остроумовой, экзотического Сарьяна, Стеллецкого («Трубач» — весьма даже «стилизован»), С. Судейкина («Павильон поэта» и эскизы декораций к «Забаве Дев» — сродни М. А. Кузмину, красивы и закончены), М. Я. Чемберс-Билибиной.[26] (Ее «Букет», «Комната» и иллюстрации к сказке — достаточно прелестны отражением тихой, женственной души. Ее пляшущие стрекозы — истинны и грациозны, как многое летом, под кипящим золотом солнечного полдня. Рыбы — чуть витиеваты хвостами своими.)
Остается «ругнуть» кой-кого и, прежде всего, комитет О<бщест>ва. Зачем было приглашать такую бездарную трескучесть (виноват, — трескучую бездарность), как г-н Ларионов, у которого «Парикмахер» похож на грязного полового из заплеванного дешевого кабака?[27] Или — г-жу Гончарову[28], претенциозную и пустую (по замыслу и исполнению) — в высшей степени?..
Все остальное — великолепно.
ЦЕХ ПОЭТОВ
(Литературные заметки)[29]
Мне уже неоднократно приходилось упоминать в печати об обществе с таким, по меньшей мере, курьезным заголовком. Действительно, что может быть более несообразным и не относящимся друг к другу, как поэзия — этот источник величайшего духовного наслаждения, нежных переживаний и ангельской непорочности — и цех, одним названием своим напоминающий нечто рабочее, обыденное и пахнущий, пожалуй, сапожной мазью? Такая мысль приходит в голову — при первом беглом знакомстве со слитком вышеназванных слов — «Цех поэтов».
И, однако, несмотря на кажущееся различие сих элементов, на их чуждание, если не вражду, — «Цех поэтов» имеет в своем сочетании весьма прочную, строго определенную и поистине необходимую ему почву. В самом деле, и Пушкин, и Лермонтов, и Фет, прежде чем стать светилами, учителями, прошли какую-то громадную школу, учились у предшественников своих и сами были учениками. Оттого-то, может статься, каждый из нас в библиотеке своей отвел столь почетное место томам творцов, верных заветам классической школы. Конечно, что раньше было правилом, теперь благополучно попрано. По крайней мере, было попрано.
И стоит только радоваться тому обстоятельству, что некоторые слои современного художественного слова (даже, до некоторой степени, специалисты его) опомнились и, вместо спесивой кичливости своими, будто бы чрезвычайно важными заслугами (открытиями давно открытых Америк), что многие Колумбы, взглянув попристальней на литературную ниву, поняли ее плачевное теперешнее положение и догадались взяться, хотя и за чужой, а все же великолепный ум.
Итак, — «лучше поздно, чем никогда».
Не стану распространяться о тех плодах, какие, по всей вероятности, принесет его членам «Цех поэтов», не скажу ничего и о цветах его, — все это — скучно и более или менее проблематично.
Начну ab ovo.
В ноябре прошлого года два довольно известных поэта из толка «модернистов» — Сергей Городецкий и Н. Гумилев — затеяли основать такой кружок, где бы все были объединены чем-либо общим, крепко-дорогим и любимым их сердцам. В данном случае речь шла о поэзии, как таковой.
Правда, еще прежде (года за два, три) осуществилась эта идея: при редакции журнала «Аполлон» образовалась так называемая «Поэтическая Академия» (О<бщест>во Ревнителей Художественного Слова)[30], здравствующая и поныне. Но последняя содержит в себе массу статистического (для членов ее) материала. Например, олигархическое правление, монополизированное одним человеком.[31] Без сомнения, «Поэтическая Академия» (о ней я постараюсь побеседовать в скором времени) — желательна и, кроме приветствий, ничего другого не должна услышать.
Но юность всегда ищет нового, исконного в хаосе бытия. Ну, и т. д. Словом, у Городецкого и Гумилева возникла одна их тех счастливых мыслей, которые зажигают настоящей чистотой своей благорасположенные души.
Ядром кружкового интереса, по мнению основателей, явится (так думали они) чтение произведений членов-работников, затем — произведения будут подвергаться всесторонней критике. Причем, «Цех» не будет никого приневоливать в его том или ином взгляде в области поэтики.
Получалось хорошее товарищеское братство — коммуна с принципом «поэзия для поэтов».
На первых порах так и вышло.
Помню всех, кто был на организационном собрании. Помню, как сам (да, мнится, и еще кто-либо) трепетал перед святостью наступившего момента: пройти учебу того дела, которое и жизнь-то моя! Сперва и стихи не шли на ум: хотелось лишь слушать, что говорят другие. Ведь, учиться пришел сюда даже Александр Блок, кумир молодежи, ищущей мистических призрений (sic! — Р. К.).
Понятно, первое заседание было сумбурным и ничего, в сущности, не говорящим: читали стихи какие угодно, сгоряча и как угодно, и тоже сгоряча критиковали их. И все-таки в атмосфере «Цеха» держалась уже отвратительная струя несогласия, несогласованности (хотя и неуместной тут) части вновь принятых и вновь предложенных в члены с самими членами-основателями. Позднее события ускорили, если не прямо «заставили», протест вылиться в ощутимую форму. Впрочем, все вышеприведенное — лишь вступительное слово да несколько характерных замечаний по адресу «Цеха поэтов», внутреннего быта которого коснусь в следующий раз.[32]
СТИХИ ВЛАДИМИРА НАРБУТА, ПУБЛИКОВАВШИЕСЯ В ГАЗЕТЕ «ТЕАТР И СПОРТ» И ОТСУТСТВУЮЩИЕ В ИЗВЕСТНОЙ
НА СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ БИБЛИОГРАФИИ ПОЭТА
ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ[33]
Вечер был тих и приветлив:
Свежею пахло росой.
Месяц, дорогу замедлив,
Легкой поднялся косой.
Тени в усадьбе упали,
Яблони стали серей;
В сумраке, словно в вуали,
Вышли Вы в сад из дверей.
Робко скользнули в аллею, —
И в голубой тишине
Детских дней светлую фею
Смутно напомнили мне.
В душу повеяло сказкой,
Чуткою сказкой без слов,
Тихой, отзывчивой лаской,
Маревом сладостных снов…
Вечер дышал ароматным
Запахом хрупких цветов…
Господи! О невозвратном
Плакать я вновь был готов…
В КЛУБЕ[34]
Звуки вальса — капризны, капризны…
А название — «Сердце Весны»…
Много в Ваших глазах укоризны,
И сегодня Вы как-то грустны…
Улыбаются нежно подруги,
С кавалерами в дверь проходя;
А в саду фейерверк в полукруге
Рассыпается сетью дождя.
Отчего Вы молчите — не знаю.
Отвечаете — «нет» или «да»…
— Посмотрите, какая сквозная
В небесах задрожала звезда!..
Грустным взором окинула залу
И зеленые — дальше — столы…
На щеках Ваших — бледность опала.
Вы особенно — нынче — милы!..
ОНА[35]
Похожая на девочку, она —
Меж тем, уж благородная жена:
Служанок по-французски называет
И чай с искусством тонким разливает.
И, ежели в гостях случится быть,
То на груди ее брильянтов нить
Трепещет, как уроненные слезы,
И у корсажа часто гаснут розы.
Пугливая в лазурные года
(Всё васильками кажется когда),
Теперь она спокойно-молчалива:
Прохладно-холодна она, как лед,
И это к ней томительно идет…
Когда ж на пианино «Ожиданье»
Начнет вдруг кто-нибудь играть — рыданье
В груди ее сожмется, и она
Уходит из дому — тиха, бледна.
И возвращается, — лишь паутиной
Задернет синий вечер все в гостиной.
И снова — оскорбительно-горда, —
Как та зеленоватая звезда,
Что первой встала, чтоб дрожать над всеми,
Иль как царица в маленьком гареме.
ПОЛДЕНЬ[36]
На окнах — спущенные жалюзи:
За окнами, в саду — дрожащий зной…
О солнце, солнце, не грози
Твоею силою дневной!
Приятно в полусумраке сидеть,
Мечтать о прошлом, встречи вспоминать…
Воспоминания, как сеть,
Души моей объемлют гладь.
Горячий полдень мечется в бреду.
Как звонко бьется муха на окне!
И кажется, что вновь я жду
Святую встречу в тишине…
И верится, что девушка близка —
Совсем, совсем близка, как тихий сон!..
А сердце выпила тоска
Под неумолчный зноя звон…
1. Печатается по: Театр и спорт. СПб. 1912. 17 января. № 458. С. 7—8.
2. То есть через 2 недели после открытия (31 декабря 1911) артистического кабаре «Бродячая собака» (СПб., Михайловская пл., 5, подвал) Художественное общество Интимного театра устроило вечер, посвященный 25-летию поэтической деятельности К. Д. Бальмонта, жившего в это время в Париже и не имевшего возможности вернуться в Россию из-за публикации им революционных стихов.
3. Празднование юбилея К. Д. Бальмонта в Париже состоялось 11 (24) января 1912.
4. По вскоре появившемуся (18 января) отклику свидетеля, Городецкий «говорил не столько о самом юбиляре, сколько о публике и читателях. Большинство последних он изобразил в лице одного идиота-читателя, испестрившего книгу Бальмонта своими надписями, суждениями и сентенциями, говорящими о полном непонимании поэта…» (цит. по: Парнис А. Е., Тименчик Р. Д. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология. Ежегодник 1983. Л., 1985. С. 180).
5. Евгений Васильевич Аничков (1866—1937) — фольклорист, историк литературы, критик, прозаик, в 1917 командирован во французскую армию, получил в ней чин лейтенанта. С 1918 жил в Югославии.
6. Возможно, по причине разгульного завершения этого чествования оно было повторено через два месяца (11 марта) в зале губернской земской управы (Кабинетская ул., 18; ныне — ул. Правды). Впоследствии оценивалось как «прошедшее весьма удачно». См.: Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: характеры и суждения / Подгот. К. Азадовский. М., 2008. С. 577.
7. Осип Дымов (наст. имя Иосиф Исидорович Перельман; 1878—1959) — писатель, драматург, журналист, в 1913 уехал Нью-Йорк.
8. Мария Людвиговна Моравская (1889—1947) — поэт, участница первого «Цеха поэтов», c 1917 в эмиграции, публиковала рассказы на английском.
9. См. примеч. 10.
10. Печатается по: Театр и спорт. СПб. 1912. 24 января. № 465. С. 7—8; 25 января. № 466. С. 10—11 (окончание). «Мир искусства» — художественное объединение, начало складываться в Санкт-Петербурге в 1990-е. Главными инициаторами были А. Н. Бенуа, С. П. Дягилев, Д. В. Философов, К. А. Сомов, Л. С. Бакст, позже М. В. Добужинский и др. В 1898 вышел первый номер журнала «Мир искусства», в 1899 прошла первая из пяти выставок журнала, само объединение было официально оформлено в 1900. В выставках мирискусников участвовали К. Коровин, М. Врубель, В. Серов, Н. Рерих, М. Нестеров, И. Грабарь, Ф. Малявин и др. На страницах журнала публиковались В. Розанов, Д. Мережковский, Л. Шестов, Н. Минский и др. Журнал просуществовал до конца 1904, а после революции 1905 официальная деятельность объединения прекратилась. В 1910—1924 художественное объединение возобновило свою деятельность. Выставка «Мир искусства», которой посвящена заметка Нарбута, проходила в Санкт-Петербурге в период с 21 января по 19 февраля 1912. Ранее, в декабре 1911, она экспонировалась в Москве.
11. В Санкт-Петербурге под покровительством вел. кн. Николая Михайловича проходила выставка «Сто лет французской живописи. 1812—1912», устроенная журналом «Аполлон» и Французским институтом в Санкт-Петербурге в пользу Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины.
12. Выставка французской живописи проводилась в доме графа Ф. Ф. Сумарокова-Эльстона (Санкт-Петербург, Литейный пр., 12).
13. Работы участников вернисажа «Мир искусства» экспонировались в доме № 45 по Невскому проспекту.
14. Александр Николаевич Бенуа (1870—1960) — основатель объединения «Мир искусства». Иван Яковлевич Билибин (1876—1942) — график, иллюстратор, театральный художник; братья Нарбуты жили у него на квартире после приезда в Санкт-Петербург. В 1920 Билибин уехал за границу, в 1935 принял советское гражданство, в 1936 вернулся на родину, поселился в Ленинграде. В поэзии Нарбута неоднократно встречаются отсылки к творчеству Билибина, вместе с Егором Нарбутом участвовавшего в оформлении книги «Аллилуиа». Осип Эммануилович Браз (1873—1936) — художник-портретист, в 1907—1911 работал преимущественно во Франции, с 1990 до 1924 — перманентный участник выставок «Мир искусства», в 1925 попал на Соловки, в 1928 выслан в Германию, затем жил преимущественно в Париже. Мстислав Валерианович Добужинский (1875—1957) — мастер книжной иллюстрации. В 1927 из Парижа он откликнулся на просьбу Владимира Нарбута — тогда председателя правления одного из крупнейших советских издательств «Земля и фабрика» — проиллюстрировать готовящуюся к выходу в издательстве повесть Ю. Олеши «Три толстяка». Заказ был выполнен, и книга с иллюстрациями Добужинского вышла в «ЗиФе» в 1928. Борис Михайлович Кустодиев (1878—1927) — ученик Репина, с 1910 — член возобновившегося «Мира искусства». Евгений Евгеньевич Лансере (1875—1946) — график и живописец, брат З. Е. Серебряковой, племянник А. Н. Бенуа. Николай Константинович Рерих (1874—1947) — художник, философ, писатель, возглавлял возрожденное объединение «Мир искусства». Наряду с И. Билибиным культивировал интерес к исконной русской культуре, к Древней Руси. С 1918 жил за пределами России. Константин Андреевич Сомов (1869—1939) — один из основателей объединения «Мир искусства» и одноименного журнала. Валентин Александрович Серов (1865—1911) — мастер-портретист. Участник первой выставки объединения в 1899.
15. Зинаида Евгеньевна Серебрякова (1884—1967) — ученица О. Браза, с 1911 — участница объединения «Мир искусства».
16. Очевидно, речь идет о картине З. Серебряковой «Автопортрет в костюме Пьеро», написанной в 1911.
17. Микалоюс Чюрлёнис (1875—1911) — литовский художник и композитор. Одним из первых в России на его творчество обратил внимание М. Добужинский. С 1908 — участник объединения.
18. Константин Федорович Юон (1875—1958) — художник, участник «Мира искусства».
19. Портрет был написан Серовым в Париже в 1910. Ида Рубинштейн (1883—1960) — знаменитая танцовщица и актриса, участница «Русского балета» Дягилева.
20. Балет на сюжет сказки из «Тысяча и одной ночи» поставил Михаил Фокин на музыку Н. Римского-Корсакова. Спектакль был создан в «Русских сезонах» Сергея Дягилева, занавес выполнен по эскизам В. Серова, первой исполнительницей Зобеиды была Ида Рубинштейн. Сергей Павлович Дягилев (1872—1929) — один из основателей объединения «Мир искусства» и одноименного журнала, организатор «Русских сезонов» в Европе.
21. Кузьма Сергеевич Петров-Водкин (1878—1939) — участник возрожденного «Мира искусства».
22. Художественно-драматургическая студия, возникшая в 1907 по инициативе Н. Н. Евреинова и барона Н. В. Дризена. В качестве сценографов в предприятии принимали участие члены объединения «Мир искусства». Со «Старинным театром» сотрудничали А. Блок, С. Городецкий. На выставке «Мир искусства» среди прочих работ экспонировались выполненные И. Билибиным костюмы к постановкам «Старинного театра» в 1911, а также эскизы декораций Е. Лансере для постановки этой студии по пьесе Кальдерона.
23. Издание повести А. С. Пушкина с иллюстрациями Бенуа было осуществлено в Санкт-Петербурге товариществом «Р. Голике и А. Вильборг» в 1911.
24. Константин Федорович Богаевский (1872—1943) — художник-пейзажист, ученик Айвазовского и Куинджи, в 1911—1914 — участник выставок «Мир искусства»; его так называемый «Киммерийский цикл» картин был написан под влиянием Волошина. В 1910 проиллюстрировал книгу стихов Волошина «Годы странствий».
25. Инициалы Б. М. Кустодиева здесь указаны неверно. Портрет дочери Ирины написан в 1907.
26 Дмитрий Исидорович Митрохин (1883—1973) — художник-график, автор иллюстраций к стихам Нарбута. Николай Дмитриевич Милиоти (Миллиоти; 1874—1962) — склоняющийся к символизму художник, один из учредителей возрожденного «Мира искусства», с 1920 — в эмиграции. Георгий Иванович Нарбут (1886—1920) — художник-график и иллюстратор. Участник возрожденного «Мира искусства», был избран в комитет объединения. Оформлял и иллюстрировал поэтические сборники брата. На выставке «Мир искусства» представлены его работы из серии «Игрушки» и иллюстрации к басням И. Крылова. Анна Петровна Остроумова-Лебедева (1871—1955) — участница «Мира искусства» с 1899 года. Мартирос Сергеевич Сарьян (1880—1972) — художник, участник выставок «Мир искусства». Дмитрий Семенович Стеллецкий (1875—1947) — художник, скульптор, участник возрожденного «Мира искусства», с начала Первой мировой войны жил в Париже. Сергей Юрьевич Судейкин (1882—1946) —
театральный художник, с 1920 — в эмиграции. Судейкину посвящено стихотворение В. Нарбута «Как махнет-махнет — всегда на макогоне…» из сборника «Аллилуиа». Михаил Алексеевич Кузмин (1872—1936) — поэт, сотрудничал и поддерживал дружеские отношения со многими членами «Мира искусства». Его поэтика, выраженная в том числе в статье «О прекрасной ясности» (1910), во многом соотносилась с эстетической программой акмеизма. Мария Яковлевна Чемберс-Билибина (1974—1962) — русская и английская художница, график и иллюстратор, жена И. Я. Билибина, с 1914 жила в Швейцарии, затем в Англии. Автор портрета В. Нарбута, открывающего поэтический сборник «Аллилуиа».
27. Михаил Федорович Ларионов (1881—1964) — один из основоположников «лучизма», тесно сотрудничал с поэтами-футуристами, в том числе и в качестве иллюстратора их книг, как сценограф участвовал в «Русских сезонах» С. Дягилева. Участник выставок возрожденного «Мира искусства», в 1915, после военной контузии, вместе в Гончаровой уехал в Швейцарию, затем в Париж. «Парикмахер» — картина, написанная в 1907, входит в «провинциальный цикл», выполненный в стиле неопримитивизма, отражает увлечение народным искусством, лубком, — период, когда художник призывал учиться у создателей вывесок, а не у преподавателей Академии художеств.
28. Наталья Сергеевна Гончарова (1881—1962) — художник-авангардист, сценограф. Жена М. Ф. Ларионова, его соратница и единомышленник. Участница выставок возрожденного «Мира искусства». На выставке, описываемой В. Нарбутом, были представлены картины Н. Гончаровой «После дождя» и «Весна». Вместе с мужем уехала в Париж.
29. Печатается по: Театр и спорт. СПб. 1912. 4—5 февраля. № 473/474. С. 7—8.
30. Литературное объединение, сформировалось в 1909 при журнале «Аполлон». В его работе принимали участие редактор и издатель журнала С. Маковский, Вяч. Иванов, И. Анненский, А. Н. Толстой, П. Потемкин, В. Брюсов, М. Кузмин, А. Блок, Н. Гумилев, С. Городецкий и др.
31. Подразумевается роль, которую играл в объединении Вяч. Иванов, пользовавшийся среди «академиков» непререкаемым авторитетом.
32. Заметка Нарбута, посвященная «Цеху поэтов», вышла в последнем номере газеты «Театр и спорт». Обещание поэта опубликовать обзор «внутреннего быта» «Цеха» (а также материал, посвященный «Поэтической Академии») осталось нереализованным.
33. Печатается по: Театр и спорт. СПб. 1912. 15—16 января. № 456/457. С. 7.
34. Печатается по: Там же. 19 января. № 460. С. 7.
35. Печатается по: Там же. 27 января. № 468. С. 7. Под заглавием «Она» в сборнике Нарбута «Стихи» (1912) напечатано еще 3 стихотворения: 1. «Черница в белом клобуке…». 2. «Ужасный миг! С моих очей…». 3. «Пред рассветом кричали орлы…».
36. Печатается по: Там же. 4—5 февраля. № 473/474. С. 7.