«С кем ты живешь?..» Валерия Мишина
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2022
с кем ты живешь? с женой любовницей соседом
с кем говоришь встречаешься и пьешь
и даже получается при этом
живешь и забываешь что живешь
живешь с собакой и с чужою кошкой
выносишь им во двор чего-нибудь поесть
живешь взаправду а не понарошку
поскольку они есть ты — тоже есть
и все живущие живут друг с другом
стул и башмак картина и кровать
не обязательно допустим быть ван гогом
чтоб это хоть чуть-чуточку понять
«— Мамка, еще одно слово — и два часа драки. Ты посмотри на людей, — говорит Герман-печатник, легендарный персонаж прозы Валерия Мишина, — кто держит собаку, кто канарейку, кто аквариум, а у тебя — я, а мы можем предъявить претензии гораздо серьезней — я ведь не хотел родиться, родила — так радуйся».
Скандал и у Германа и в стихотворении начинался с анкеты. А потом выяснилось, что это подначка. Теперь неважно, сколько на нос выходит жилплощади или какие отношения с сожителем. С кем меняется на как? Как живешь? Как поживаешь? Думаешь о себе или нет? Действительно живешь или поддельно? И тут начинаются рацеи: без тех, с кем живешь, нет вроде бы взаправдашней жизни. Раз есть своя собака или чужая кошка, которой выносишь еду, любовница, жена, сосед, значит… А что значит? Что нужно жить в коллективе? Что одиночество вредно? Что жизнь взаправду — это когда заботишься о ком-то? Нет, не заботишься даже, просто замечаешь. При этом сам процесс жизни ускользает: «живешь и забываешь что живешь». А раз ускользает, то писано по воде вилами. И тут вдруг вспоминаешь, что имеешь дело с художником: жанр, жанр, жанр (любовница, сосед, собака) — и это ничего не решает. Решает натюрморт: «стул и башмак картина и кровать». Но какая же эта натюр мертвая, если стул и башмак, картина и кровать живут в мире так же, как сосед и жена: «и все живущие живут друг с другом». Дальше тон от созерцательного явно переходит к экспрессивному: «не обязательно допустим быть ван гогом / чтоб это хоть чуть-чуточку понять». И в этих «допустим» и «чуть-чуточку» слышится и обида (вы что, совсем глупые?), и смущение (извините, если что не так, я ни на чем не настаиваю).
Такие смущенные и недоуменные финалы и врезки у Валерия Мишина почти везде: «о чем-то вот рассказал, / для чего — не знаю», «что имеешь отдашь / не отдашь не надо», «мне совестно, / ушел в себя / отключился», «станьте другими / мне поздно»; «помнить что мы потеряли / что на век запропастилось / и найдем теперь едва ли / рассудите ваша милость» , что начиналось с «водку пили вместе», кончается «ушел и исчез навсегда / больше не виделись / пробовал дозвониться / без результата / слышал что он теперь общается с другими / вспоминая об этом / пытаюсь понять в чем дело / в чем цена вопроса / я вроде бы не скупился».
Извинительно-недоумевающая интонация финала не с небес падает. По сути, все стихотворение пронизано ею: собака и чужая кошка, которым выносишь во двор чего-нибудь поесть, жена, картина равны в своей непритязательности. Очень скромные обитатели вселенной, никто из них на рожон не лезет. Такая гармония действительно есть в картинах и письмах Ван Гога. Но, в общем-то, можно и самим додуматься.
Скромный, ущербный мир вещей и людей у Мишина остался на месте чего-то более значительного. Если оно было. Не зря основанное художником направление называется «остаточный реализм». Вот идет человек «по бережку», под «солнышком», бросает «в воду камешки» и находит копеечку, видит в этом удачу. Все не в полную силу, помаленьку. Ему встречается «дед-старичок с клюкою-палочкой», «никак надеется найти копеечку», герой радостно-благостно отдает ему находку, а дед «искоса, / взглянул, копеечку / взял как безделицу, как что-то лишнее / забросил в море». Притча. Гармония мира не восстановлена или оказалась чувствительному герою не по зубам. То ли он слишком маленький, то ли мир.
Скромно, хоть и с усмешкой, составляет герой автопортрет:
искалеченный по колено, печень,
крестиком, полумесяцем меченный,
прикинуть начерно — огуречек,
человечек, тараканчик с пальчик,
безымянный, совсем не мальчик,
дядечка, старичок, шустрячок,
негативный, с ноготок, мизинчик,
малохольный, малосольный
Как тут не вспомнить из Микеланджело (это стихотворение Мишина о Микеланджело?):
Теперь опишу мою внешность с натуры:
Ужасен мой лик, бороденка — как щетка.
Зубарики пляшут, как клавиатура.
К тому же я глохну. А в глотке щекотно!
Паук заселил мое левое ухо,
а в правом сверчок верещит, как трещотка.
(Перевод А. Вознесенского)
Умаление и ущербность таят в себе трагичность так же, как противоположное — преизбыток бытия. Но любая трагичность — пафос, на который Мишин бы никогда не решился, его лирический герой постеснялся бы. Да, иногда он произносит истины, даже поучает, но лишь парадоксальным путем, никогда не поймешь, в шутку или серьезно. Можно задуматься, можно посмеяться, а можно и просто порадоваться. Потому что сам проповедник в первую очередь смешон. Он почти шут. Шут-художник:
глядишь в каноне
паникадило
а ты дальтоник
живешь плаксиво
по типу врубель
или ван гог
в полном отрубе
попросту лох
цвет отфильтрован
и без осадка
извольте клоун
даже в припадке.
Шут живет вне иерархии, но не вне общества — порой в его центре. Шут говорит свободно то, на что другие не решаются. Но говорит так, что не сразу поймешь. Главные шутовские увлечения известны — похабщина, выпивка и музыка. Женщины (или болезни), водка и джаз. Секс, драгс, рок-н-ролл. В их раму помещены многие размышления и нравоучения, читанные шутом:
старички лабают джаз
рушат нотный стан
хочешь верещи: атас,
подливай в стакан.
старичкам забота есть —
на земь не упасть,
помогает сучья смесь,
битчес брю — напАсть
джаз по ноткам разложить —
никакого толка,
поприноровились жить,
дуют возле стенки.
киньте в шляпу пятачок,
лучше пятихатку,
не попался на крючок —
так вали, порхатый.
в переулочек бреду,
подрезаю угол,
симпатично — ду ю ду
хав — и слава богу.
Тут и Апраксин переулок, и Майлс Девис, и уже известная нам монетка, брошенная старичком в море, да старички-то другие, вовсе не такие благостные — они «поприноровились жить»: «если разеваешь пасть, / то кусайся первым».
Здесь шутит не культурный герой (Бахтин — Рабле и т. д.), а реальная историческая личность — Роберт Армин, сладкогласый комик «Глобуса». После его прихода в труппу роли шутов Шекспир начал оснащать песнями. Шут у Шекспира — не всегда шут, как Фесте в «Двенадцатой ночи» и безымянный шут в «Короле Лире». Пьяный привратник в «Макбете» — тоже шут. И Гамлет, симулирующий безумие, — не в меньшей мере.
порадуйся
когда поет дурак
порадуйся
и умный запоет
пусть умный
поглупеет во сто крат
дурак
станет умнее чем сократ
Чем не силлогизм из беседы шута с Оливией? Но и силлогизмы у Фесте не отделены от песен. Песни же в своем репертуаре он делит на «любовные и назидательные». К ним следует прибавить застольные. Вот шут в винном погребе Оливии:
даден каждому стакан,
на столе — закуска,
чтоб не сразу в драбадан,
выпивка — искусство.
как искусство говорить,
пить — почти как петь,
то есть душу отворить
сметь — известно, смерть.
Вот шут объясняется с важными персонами, строя свой образ человека:
«если бы показалось,
что я щедр и умен,
рассказал бы об этом
во весь голос».
такова данность,
и есть ли резон
держать под запретом
эту новость?
но пока ни малейшего
нет позыва,
нет намека
на результат.
отчего ж, милейшие,
я залез в корзину
раньше срока,
допустил фальстарт?
а все потому,
мои ненаглядные,
меня напрягает
сам факт —
ведь явно не по уму,
что с вами рядом
ходит кругами
жмот и дурак.
Жонглируя словами и светилами, шут пытается по-другому обосновать свою пресловутую глупость:
небо вообще-то круглое особенно без облаков
но видится полукруглым
и месяц как луна круглый без дураков
но чаще всего полумесяц
отчего же становишься круглым дураком
будто всегда был таков что особенно бесит
Стоп. Это уже не совсем шут. Главное переживание лирического героя Мишина — смущение и недоумение («что особенно бесит»!), чего шекспировские бойкие шуты никогда не допускали на людях. Только наедине с собой. И здесь годится только гамлетовская ипостась шута. Иначе говоря, этот самый лирический герой Мишина — шут недоумевающий.
Он никак не может решить даже во что одеться:
одел рубаху —
не достает до паха,
выйдешь без рубахи —
обгадят мухи.
одел штаны —
не той длины,
выйдешь без штанов —
срамным-срамно.
одел бы фрак —
дураком дурак,
выйдешь во фраке —
облают собаки.
надел шляпу —
ну ее в жопу,
сижу дома,
пишу роман.
Это недоумение перед нелепостью, неприспособленность к тому, как все устроено в мире, в том числе и ты сам, как устроены любовь и секс, возраст и старость, биография и история, семья и общество, дом и вселенная, рисунок и стихотворение, — рождают искусство (сижу дома, пишу роман).
Вот шут запевает по просьбе сэра Тоби и сэра Эндрю «любовную»:
принес шабли
и пармезан,
сказала: отвали,
партизан.
Такой лямур
вгоняет в ступор.
вино, сыр
и свой штопор.
ладно, не ссы,
куплю водки
и хамсы,
есть еще тетки.
Но когда его просит спеть герцог Орсино, тональность меняется:
born to be blue —
я тебя люблю,
грустным быть рожденного,
беспечного, несмышленого…
born to be blue —
я тебя люблю,
люблю любого,
синего, голубого,
желторотого, зеленоглазого,
белого, красного,
обиженного, обделенного,
бедного, несчастного
born to be blue —
я тебя люблю,
и ты меня люби —
на голубом глазу,
не проронив слезу —
to be or not to be —
люби меня, люби.
Если в истории с сыром и вином шут был удал, то здесь, под Чета Бейкера, он печален. «Лямур» вгоняет в стопор, любовь к «обиженному, обделенному», частому гостю в мире Мишина, — горька. Но и та любовь и другая — красота и нежность мира. А красота мира, как и любовь, есть музыка для слуха и «все краски мира, кроме желтой» для зрения. И правда, желчь и безумие обходят стихи Мишина стороной. Горечь не превращается в желчь, любовь — в сумасшествие.
Одна из самых заводных и скорбных фантазий Мишина — «Чики-чики». Начинаясь с перепева припева известной блатной песни Валерия фон Эргардта («Я говорю вам, пацаны, — всё чики-чики, / всё чики-чики, говорю вам, пацаны») она строит ритмический рисунок:
Всё чики-чики, пацаны,
всё чики-чики,
Всё чики-чики-чики-чики, пацаны.
Рисунок остается неизменным на протяжении всей песни, но постепенно в него вплетаются новые буквы (чики-рики, кики-тики), слова:
всё лили брики, пацаны,
всё лили-брики,
всё лили-брики-оси-брики, пацаны.
В финале в этой немудрящей мелодии звучат будто горькие интонации шута из «Короля Лира»:
всё чики-чики, пацаны,
всё психи-психи,
всё психи-психи-психи-психи, пацаны
всё психи-психи, пацаны,
всё психи-психи,
всё психи-психи, без вины и без страны.
На протяжении всего стихотворения, как в «Кэк-уоке на цимбалах» Анненского, фраза, постоянно повторяемая и изменяемая, перерастает в ужас, ужас вышучивается, а потом звучит шутовской будто приговор. «без вины и без страны». Стихотворение писано в 1999 году.
Никогда не знаешь, чем песня шута кончится. Важен не результат (мысль), а длительность (мышление). Не пункт назначения, а дорога. Мишин, как Фет и Фесте, сам не знает, чем кончится начатое, и зачастую это неважно. И это не прием, скорее что-то подобное джазовой импровизации. Это заложено в сущности музыки — она живет во времени. Натюрморт и портрет помещены в пространстве. Стихи посередине. Они дают зрительный образ или мысль, но разворачивают их во времени. Законченных мыслей мало, а отрезков мышления — бесконечное множество. Поэтому у Мишина столько стихов. Он как бы анти-Тютчев или анти-Баратынский. Хотя мысль в мишинских стихах почти всегда присутствует, он поэт-антимыслитель. Из картин Мишина мысль тоже ускользает, вильнув хвостиком. Вспоминается его офорт «Древо». Огромное дерево без единого листочка. На нижней ветке висит несколько петель. Под ними валяются колесо и череп. С другой стороны летают вороны. Несмотря на жутковатые аллюзии, гравюра вовсе не кажется мрачной: приятно разглядывать переплетения голых ветвей, маленькие предметы и птиц у ствола и корней, как нравится в детстве разглядывать карту мира: интересно и спокойно. Похоже, что «Древо» воплощает «значащее отсутствие» (термин Рида Грачева): то, что осталось от некого события, явления, человека, зверя, растения, — след, без памяти о котором мир потерял бы смысл. В этом «Древе» художник говорит именно о такой животворящей памяти. Жизнь ускользнула, но зрелище ее покинутого дома доставляет радость и спокойствие — жизнь продолжается. А вот в стихах (песенках) шута Мишина мы видим жизнь не остановленной, а бегущей мимо нас, иногда от нее отваливаются сентенции, замечания, советы, они заставляют на мгновение отойти в сторону и задуматься.
Песня, с которой мы начали, «с кем ты живешь?», перемигивается с песней о значащем отсутствии:
пока живы наши друзья,
живы мы,
они отдали часть себя
нам взаймы,
даже перейдя
из полюса света в полюс тьмы,
с нами будут наши друзья,
с друзьями — мы,
иначе нельзя.
Но и этот бег музыки-мышления не бесконечен. Стареет человек, стареет Вселенная:
краски сгущаются, меркнут,
торчат на вещах, непомерно.
краска вживается в краску,
значит уже под завязку —
времени сгустки и крови
на перемычках и кровле,
не соскрести, не размазать,
не довести до экстаза.
Шут, пропев последний куплет, уходит со сцены:
…интроверт, эпикуреец,
пришелец, выходец, урод,
неисправимый пустомелец,
держи фасон, спасай живот.
в последний бой никак собраться,
на предстоящий полигон?
— о, рад стараться! рад стараться!
низкий поклон и вышел вон.
В этот момент в Мишине просыпается художник, мастер композиции, изучивший мир и постигший его строй: стул и башмак, картина и кровать. Он знает, что, если шут и ушел, спектакль продолжается, пока живут рядом друзья, вещи, люди, собаки, соседи и любовницы. Песенка звучит уже из-за занавеса:
случилось так бежал бегом
через поле за бугром
на поезд
а прилегающим леском
торопился он пешком
шли порознь.
потом другие поезда
курсировали сквозь года
не так ли
мы познакомились тогда
и стали не разлей вода
важна любая ерунда
в спектакле.