Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2022
* * *
Памяти Г. Комарова
Будничным днем, на ходу не колеблясь,
словно овеянный небытием,
шел по Литейному мосту троллейбус —
странный водитель сидел за рулем.
Голосом он объявлял остановку
сердца, что в чьей-то стучало груди,
и пассажир продвигался неловко:
«Вы не выходите?» — «Нет, проходи!»
Дверь открывалась, скуля по-собачьи,
и человек улетал, как лоскут.
Следом неслось: «Передайте, без сдачи!»,
«Через одну». Продолжался маршрут.
Хоть бы один, кто припас поллитровку
или попробовал валокордин,
взял и проехал во сне остановку
сердца в груди своей — хоть бы один!
ОДНА ДЕВЯТАЯ
Прекрасная и жутковатая,
еще не ставшая пустой,
земной тщеты одна девятая,
та, что была одной шестой,
какой-то силой в мысли вжатая,
невероятная страна…
Так над водой одна девятая
громады айсберга видна:
плывет, овеянная инеем,
мерцающая, как топаз.
Но то, что ниже ватерлинии, —
загадочнее в восемь раз.
СОСНОРА
Талантливая наша свора
пургой вокруг него вилась.
Он был наш мэтр. Он был Соснора.
Ему не подобало: «Ась?» —
и свист заушного прибора.
Бывало, после первых двух
в своей норе однооконной
к нам обращал он благосклонный,
но вскоре изменивший слух.
И только девочка из хора,
что без него пошел вразнос,
в сонорном имени Соснора
одна улавливала SОS!
БИБЛИОТЕКАРША
Увезли в неотложке
умирать одиноко
в кофте цвета обложки
восьмитомного Блока.
Врач волшебником не был
(на волшебников — квоты).
Ты ушла прямо в небо
цвета собственной кофты.
И стояла в прощальном
зале, изнемогая,
тишина, как в читальном,
но безмерно другая.
ВИРДЖИНИЯ
С чердака пахло кровью и спермой.
Рифмой к слову английскому grief*
гриф сидел над разграбленной фермой.
Гриф.
Не у Маргарет Митчелл в романе
торопливо стучал барабан:
здесь по трупам прошли северяне
по следам отступивших южан…
Ястребиному взгляду над пашней
далеко открывается вид:
на отстроенной силосной башне
одряхлевший стервятник сидит.
В кухне пахнет ванилью с корицей.
На дворе шелестит сеновал.
Гриф, нахохлившись, клохчет:
«Кормильцы!
Я на дохлых кротах отощал».
И послышится конское ржанье,
и по швам расползется туман,
и по трупам вернутся южане,
отходящих тесня северян.
* * *
Вот облако плывет куда-то вдаль,
не ведая ни радости, ни горя;
оно так не похоже на рояль —
уж извините, беллетрист Тригорин!
Осталось четверть века проскучать —
и в Бад-Висзее крик озерной чайки
напомнит вам, как женщины кричат
ночами на допросах в Чрезвычайке.
РАССТРЕЛ
Конечно, так ему и надо!..
Война — войной, вина — виной.
Стоит расстрельная команда
пред испещренною стеной.
Вдоль строя шагом монотонным,
стрелкам указывая цель
и выдавая им патроны,
проходит унтер-офицер.
Муштра, казарменная скребля —
отступит всё за кромку мглы,
когда поднимутся, колеблясь,
неровной линией стволы.
И палец дрыгнется нелепо
по вскрику: «Пли!» — немного вбок,
освобождая от зацепа
в испуге вздернутый курок.
Кто там стоит с лицом измятым
в шеренге пятым иль шестым
с патроном, счастливо женатым
на смерти — или холостым?
ФИЗИОЛОГ
Гонит Дед Мороз в своих дырявых
валенках оленей в снежный мрак…
Или это академик Павлов
на упряжке резаных собак?!
Он бормочет в поле за рекою
что-то на врачебном языке,
словно замерзающей рукою
скрябает в походном дневнике:
«…в легких бронхиальное дыханье…
аритмия… нитевидный пульс…
близится коллапс… полусознанье…
влили внутривенно… это пусть…»
Длинный путь становится короче —
у природы dura Lex, sed Lex,
но звенит на елке колокольчик,
вызывая жизненный рефлекс.
В окоёме холодно и вьюжно,
всё ж упряжка движется вперед:
Павлову кормить собак не нужно —
он им перерезал пищевод!
КАРТИНА
С. Гандлевскому
Любите живопись, поэты!
Особенно соцреализм —
в лучах струящегося света
он сопрягает даль и близь.
Так на картине у Дейнеки
светло прописан дальний план,
и смотрят мальчики-реднеки[1],
спиною к нам, на гидроплан.
Любите их завороженных —
танкист, разведчик и пилот…
Никто из них до лет преклонных,
как Микоян, не доживет.
ЗА ЗАКРЫТОЙ ДВЕРЬЮ
С. Носову
Я долго верил — умилиться
хотелось, чёрт меня возьми! —
что в детской комнате милиции
менты становятся детьми.
Я думал, там они, курносы
и рыжи, бегают промеж
игрушек и дерут за косы
визжащих милиционерш.
Незло стальные их браслеты
зубами щелкают в игре,
и водяные пистолеты
не протекают в кобуре.
Галдят сержанты в общей свалке,
свободны от служебных пут;
войдешь — резиновые палки
нутра тебе не отобьют.
Во мне рождалась эта вера,
когда на жизненной заре
в «слона и милиционера»
мы все играли во дворе.
То «мент» сидел верхом на ком-то,
то все менялось в чехарде…
Давно закрылась эта комната —
одна полиция везде!
НОВЫЕ СТИХИ О РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Смерть, как Вяземский, курноса,
и незряча, как Козлов,
и страдает от невроза,
как Языков и Кольцов.
Знает греческий, латинский,
в итальянский влюблена.
Как Евгений Баратынский,
жарким холодом пьяна.
Кроет Бродский толью гумна —
на часы не посмотреть.
Ан, как Батюшков, безумна,
переводит стрелку Смерть!
А потом ударит пушка
с Петропавловки отбой,
и останется от пунша
только пламень голубой.
Потому что не с портретов
Смерть для жуткой красоты
похищает у поэтов
их бессмертные черты.
* Grief (англ.) — горе.
1. Реднеки (англ. rednecks — буквально «красношеие») — жаргонное название белых фермеров южной глубинки США. — Примеч. автора.