Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2022
1
Кладбище эстонского уездного городка располагалось не на задворках, как это обычно бывает в местах, забытых Богом и отечеством, а прямо у центральной площади.
Он сидел на маленькой каменной скамейке, покрытой толстым слоем сочного зеленого мха, перед неизвестной могилой, над которой возвышалось покосившееся надгробие с глубоко выбитыми латинскими инициалами. Никаких эпитафий или пламенных цитат. За горизонтом плит виднелась небольшая готическая церквушка желтого цвета. Два прадедовских дуба стояли на страже у входа. Их кроны, верхушками изрядно пожелтевшие, приветливо поблескивали на солнце и щелкали падающими желудями.
Он сидел и смотрел на латинские инициалы. Он не думал о вечном, как часто думают о вечном на кладбищах люди, страдающие от безделья, он не смотрел прищуренными глазами за горизонт, ища ответа у легкого дуновения ветра. Нет, он не был поэтом. Ему было плевать на могилы, на два дуба у церквушки, на покрытую мхом скамейку. На кладбище он коротал отведенное под обед время, которое сам себе назначал. Места для обеда каждый раз менялись в зависимости от настроения. Чаще всего это были забытые скверы, заросшие парки и кладбища. Однако скверы были не повсеместно. Парки очень часто были заняты темными личностями. Зато кладбища были везде, и они всегда были безлюдны.
Он достал из кармана штанов телефон: жиденькие цифры на экране показывали половину второго. Пора было заканчивать обед, кладбищенские думы и возвращаться на работу. В планах значилось прочесать одну короткую, но весьма перспективную улицу. Выйдя с кладбища с противоположной ко входу стороны, он сразу на ней и оказался. Все главные улицы этого города начинали свой путь за несколько километров, в ржаных или овсяных полях, и завершались у каменной ограды с латинскими словами, значение которых в этом городке давно уже никого не интересовало.
Дом номер одиннадцать, девять, семь… У дома номер семь с розовым фасадом стоял зеленый мусоросборник. Рядом с мусоросборником валялись два одинаковых унитаза. Отсвечивая на солнце потускневшим фарфором, они дожидались приглашения на казнь. Скоро приедет мусоровоз и увезет их в далекую зловонную даль — на свалку, с которой они уже никогда не вернутся в теплые квартиры. И не будут заботливые хозяйские руки, обернутые в желтые резиновые перчатки, натирать их до мраморного блеска. Похожую участь разделял шкаф-купе, сплошь покрытый наклейками от дешевой жвачки. Как огромный цирковой медведь, прикованный цепью, он стоял рядом — величественно и грустно. Три наглые вороны охраняли помойку. Когда он проходил мимо, вороны даже не шелохнулись. Лишь одна, самая опытная, проводила гостя черными глазами.
Помоечный натюрморт расстроил его. Неужели на красивой улице живут такие неряшливые и грязные люди, способные обрасти горой мусора? Он решил незаметно проскочить розовую двухэтажку и не тратить на ее безалаберных жильцов время и нервы. Пошел дальше. Где-то неподалеку материлась стройка. Сразу после двухэтажки номер семь стояла точь-в-точь такая же, номер пять, с облезлыми окнами, рыжеватыми разводами на белых рамах и старой двускатной крышей, серый шифер которой прятался под толстым слоем тысячелетнего мха, отчего верхняя часть дома была похожа на жилище гномов.
Открыв дверь в подъезд, он сразу почувствовал, как лицо обдало холодным гнилым воздухом. Все углы были забиты плесенью. Он схватился за деревянные перила. Те еле держались, доживая век в своем декоративном амплуа. На втором этаже — куда он не без труда забрался по такой же, как и перила, деревянной и шаткой лестнице, раскачивающейся под каждым шагом, — были три одинаковые двери. Все три таинственно молчали. Только на одной блестел глазок. Причем глазок был посажен так низко, что догадка о живущих здесь гномах могла бы найти очередное подтверждение. В темноте гудело электричество. Он ударил кулаком по двери с глазком и прислушался. (Слух он отточил до такой степени, что мог услышать пролетающую за дверью муху или аккуратные шаги кота.) Ничего не было слышно. «Тук-тук-тук…» Он опять прислушался: ни кота, ни мухи, ни людей. Тогда он саданул ладонью по дверному косяку. Ладонь покраснела. Обычно после таких раздражительных стуков вылезал весь этаж, и тогда он убивал всех зайцев сразу. Сейчас стояла гудящая тишина. Ничто не выдавало здесь признаков жизни. И только он собрался уходить, как третья дверь щелкнула, распахнулась — и в полутемном проеме показались очертания человеческой фигуры.
— Слушаю.
— Здравствуйте. Мы проводим опрос. Нам очень нужно знать ваше мнение. Я займу у вас всего пару минут. Вот вам три листочка с духами. — Он протянул с десяток блоттеров. — Возьмите, понюхайте и скажите, какой вам больше нравится.
— Зачем мне это?
— Вижу, вы уже выбрали! — воскликнул он, выдернув из чужой руки длинную бумажку и демонстративно обнюхав ее со всех сторон. — Прекрасно, этот запах на теле держится до двенадцати часов. На одежде — четыре-пять дней. В магазине такие духи стоят от семидесяти до ста евро, а наша фирма делает всем клиентам скидку. Сегодня, именно сегодня эти духи стоят не семьдесят, а двадцать пять евро! Вам хватит этого флакона на полгода. Сегодня у вас прекрасный шанс обзавестись такими духами.
— Ладно, заходи.
Он аккуратно вошел в прихожую, стараясь не ступать в полутьме на хозяйскую обувь. Опять чем-то запахло. Но не сыростью и не запахом гнилого дерева. Тут явно прослеживался след долгих запойных вечеров. Есть такие квартиры, в которых запах алкоголя и табака въедается не только в хозяина, но даже в обои, посуду в кухне, в растения, в домашних животных. Обычно хозяева таких квартир много пьют и спорят с самим Сократом, заливают соседей снизу и критикуют мировую власть. В прихожей зажегся свет. Невысокого роста мужчина лет пятидесяти, коротко стриженный, уже седой, с пушистыми бровями и голубыми глазами стоял перед ним. Одет он был в красную клетчатую рубашку и мятые брюки. Все было на несколько размеров больше, отчего буквально висело на нем. Ступни, костлявые и фиолетовые, были спрятаны в шлепанцы. Но самое главное, даже скорее страшное — у хозяина отсутствовал нос.
— Чё уставился? — грубо спросил безносый.
Он испытующим взглядом смотрел на гостя. Седые кисточки бровей смешно разгуливали по морщинистому лбу, словно подметали его.
— Ты русский? — прервал молчание безносый.
— Русский.
— Не похож ты на русского!
— Как вы определили?
— А то, — важно сказал он, — что я живу всю жизнь среди эстонцев и знаю, как должен выглядеть русский! И он точно не с такой рожей, как твоя.
Безносый всем своим видом показывал, что готов прогнать гостя, если тот не реабилитируется.
— Меня зовут…
— Не надо, — запричитал безносый, — мне знать твоего имени. Ты всего лишь продавец. А я тут, можно сказать, последний русский!
— Я слышал матюки с соседней улицы.
— То наверняка заезжие, — покраснел безносый. — А в этом поселке мы, я да Тонька-соседка — последние русские!
— И как, страшно?
— Страшно только негру в Арктике, — ответил безносый. — Мне ничего не страшно, я на «Раади»[1] служил. Я таких людей там принимал, что ого-го. Погоны трещали.
Совершенно непонятно, отчего трещали погоны у офицеров, но продавец не стал направлять беседу в пустое русло солдафонских воспоминаний. Безносый спросил:
— Чай будешь?
— Можно, — ответил продавец.
— Снимай свои чуни и проходи. Я пока воды наберу.
Кухня безносого мало чем отличалась от кухонь хозяев, у которых нос имеется. Она представляла из себя узкий пенал с бледно-голубыми стенами, до тошноты давящими на гостя. К стене был приделан шкаф со сломанной дверцей, а под ним — подобие холодильника (по его виду сложно было сказать, когда он открывался в последний раз и открывался ли вообще, — дверца его, похоже, приросла к основной части намертво). У окна стоял стол, покрытый дешевой клеенкой. На столе огромная хрустальная пепельница переливалась радужными цветами под лучами летнего солнца. Главный артефакт кухонного музея — советская газовая плита «Электа» (почти что дочь Агамемнона и Клитемнестры, но нет) — стоял в углу и напоминал останки древнего животного.
— А-а-а, — махнув рукой, горько воскликнул безносый, — не смотри ты на нее, не работает она давно. Хотя трофейчик ничего себе. В умелые бы руки — еще сто лет проработает. Может, заберешь?
— Некуда.
— Тогда выкинуть надо, — грустно сказал он. — Помочь некому. Поможешь?
— Помогу.
— Сначала чайку´! — весело сказал безносый и крепко зажал ручку чайника, который затрясся в последнем порыве, готовый извергнуть горячий гейзер; но, лишь выпустив тонкую струю обжигающего пара, чайник щелкнул кнопкой в знак преданности и затих. Хозяин достал с антресоли две одинаковые кружки «Nescafé» красного цвета, поставил их на стол, закинул в каждые по пакетику дешевого чая, залил кипятком и, аккуратно прислонившись спиной к стене, довольно посмотрел на продавца.
— Значит, духами приторговываешь?
— Не без этого.
— А хочешь, — предложил он, — я у тебя все флаконы куплю?
— Хочу.
— А вот и не куплю, — затрясся он от смеха, — нет у меня столько денег! Где ты видел, чтобы у пенсионера, да еще инвалида, было столько денег на духи? Последний раз я душился, кажется, лет двадцать назад. Была у меня любовь с дурой одной из школы. Она там детей природоведению учила. Баба была хорошая. Погоди! — он внезапно отпрыгнул от стены и засеменил в другую комнату.
Безносый вернулся через несколько минут и, протянув продавцу жеваную коробку морковного цвета, сказал:
— Вот, осталось от той бабенки. Я ей покупал в подарок, но не сложилось. Четверть века на полке простояли.
— Обалдеть, — удивленно прошептал продавец, бережно открывая коробку и доставая оттуда глянцевитый флакон в виде маленькой пирамидки с янтарным набалдашником, похожим на верхушку марокканского минарета, — «Шафали»! Это же духи моего детства! Моя мать обожала их…
Пряный запах рассеялся по кухне. Весело запели унылые бледно-голубые стены. Улыбнулась сверху пыльная лампа, засверкали немытые окна — все озарилось невидимой красотой модного когда-то аромата и превратило кухню в диковинную восточную лавку.
— Твоя мать понимала толк в ароматах. Это лучшее, что тогда могла позволить себе женщина!
— Невероятно, — шептал продавец и продолжил вертеть в руках флакон: приятны были его тяжесть и знакомая форма. — Я точно в детство вернулся.
— Забирай.
— Не возьму, — засмущался он и быстро спрятал флакон обратно в коробку. — Это же ваша память.
— У меня от памяти одни неприятности. Забирай, говорю, подаришь матери!
Продавец взял коробку, раскрыл пакет и положил ее на самое дно, где лежали новомодные польские подделки.
Безносый закурил. Огромные клубы дыма сплетались с лучами летнего солнца и превращали маленькую кухню в импрессионистический натюрморт. Только хозяин ломал гармонию, словно какой-то босховский гремлин случайно забрел в картину Сезанна.
— Так вот, баба эта, — продолжил он, сплевывая на пол коричневые ворсинки табака, — любила всякие запахи. Подарила мне на день рождения флакон импортных духов, не помню каких. Брызгала меня ими безбожно, до дурмана в голове. Ей вот нравилось, когда от меня за километр духами пахло. Ревновала меня страшно, особенно к соседке. Так мы и валандались: я душился и бегал к ней домой, драл ее, как козу, а она на следующий день детей учила. Потом в одночасье все и закончилось. Залез в ящик почтовый, а там письмо — мол, уехала далеко, не ищи.
— Куда уехала?
— Да разве она сказала куда? Куда-то уехала.
— Так и не объявилась потом?
— Кто?
— Она.
— Не объявилась. А духи вот остались. Эх, как я хотел ее поиметь — и чтобы она вот так вот пахла, как сейчас тут все пахнет. Ты лучше скажи, — спросил безносый, давая понять, что предыдущая тема себя исчерпала, — давно приторговываешь?
— Уже второй год.
— Небось всю страну объездил?
— Объездил.
Оба затихли. Безносый повернул голову к окну, медленно выдыхая серые клубы густого дыма. Никогда прежде продавцу не приходилось видеть такой профиль, а повидал он немало. Продавец улыбнулся. Безносый, будто распознав его мысли, грубо сказал:
— Покупать ничего не буду. Уходи.
Продавец тихо поднялся со стула и вышел в коридор. Никто его не провожал. Хозяин ждал, когда гость удалится сам. В коридоре продавец по-быстрому натянул кроссовки, шумно хлопая себя по карманам — проверил, всё ли на месте, открыл дверь и буквально выбежал на улицу, чуть не упав на узких ступеньках деревянной лестницы. Желание работать пропало. Он пошел обратно на уже знакомое кладбище, к могиле с латинскими инициалами. Ничего здесь не изменилось за прошедшие несколько часов. Даже следы на земле от его кроссовок до сих пор были видны. Продавец сел на скамейку. Так он просидел полчаса, пока не пришел в себя от колокольного звона. Пора домой…
Он поехал обратно в город на предпоследнем поезде. В вагоне не успел ни о чем подумать — мгновенно уснул. Обычно он в поездах и автобусах не спал, боясь быть обкраденным. Но сегодняшняя встреча с безносым утомила, и организм требовал покоя. А слово «покой» отлично рифмовалось со стуком колес, превращая поездку в романтичную железнодорожную колыбель: ту-дух, ту-дух, по-кой, по-кой, ту-дух, ту-дух, по-кой, по-кой, ту-дух, ту-дух, по-кой, по-кой…
2
Работа эта — духи продавать — подвернулась случайно несколько лет назад. Странное лето тогда выдалось, очень уж теплое и прекрасное для маленькой прибалтийской страны. Страны, которую десять месяцев в году со всех сторон насилуют ледяные ветра. Люди бросились на пляжи, заполонили пустыри и поляны, загорали на крышах и в парках — жарились на солнце, как баварские сосиски на огне. Только вместо жира стекал пот.
У него к тому лету вырос пивной живот, и на люди без футболки он не показывался. Вот тогда и свалилась эта работа. Отличный шанс родную страну посмотреть, ножками походить да согнать лишний вес. Золотых гор ему не обещали. Вся надежда была на хороший процент с продажи. Работа несложная, непыльная и с множеством приключений.
Набор флаконов весил не менее двух с половиной килограммов, и поначалу таскать его на себе напрягало и даже бесило. Он то и дело жонглировал целлофановым продуктовым пакетом, перекидывая его с плеча на плечо. Пакет шуршал, шелестел, что-то недоступное шептал человеческому миру. И вообще все выглядело до ужаса нелепым. Раз он увидел себя в отражении витрины супермаркета: такой уродский бородатый дядька с выпирающим животом под белой, пропитанной ядовитым запахом пота футболкой. Пот разъедал тело, подмышки, глаза. В конце рабочего дня он боялся снимать кроссовки, старался всегда делать это без свидетелей, морщил лоб, сжимая его в складки, когда уничтожающий запах обволакивал прихожую. Каждый вечер он тщательно заворачивал носки в маленький прозрачный пакетик и выбрасывал в мусорное ведро. В то первое лето он изрядно потратился на носках, и в то первое лето случился первый нехороший эпизод.
Надо было обрызгать дешевым парфюмом юг страны, где процент русского населения равнялся почти нулю. Продавца это нисколько не пугало: эстонским он владел на уровне, достаточном для диалога с самыми въедливыми клиентами (таких клиентов он прозвал «масло» — за их нечеловеческие способности залезать в любую «щель»). Оккупация юга сулила хорошие продажи, от продаж — хорошие проценты. Продавец грезил процентами, мирно покачиваясь на заднем сиденье междугороднего автобуса.
В тот злополучный день он забрался в самые дебри. Этот городок был ему знаком, впечатался в память. Будучи восьмиклассником столичной гимназии, во время школьной экскурсии он уселся на покрашенную белой краской скамейку в парке. Получилось нехорошо. Дома на него обрушилась лавина негодования — выступила мать. Тогда он впервые увидел ее такой. Что говорить, если она истратила половину месячной зарплаты на его новые джинсы и куртку! Мать носилась по химчисткам с вещами как с писаной торбой. Тщетно. Никто не хотел браться за грубую масляную краску. Дворник, красивший скамейки в парке, то ли был смертельно пьян, то ли в нем умер художник. Краску он нанес жирным двойным слоем. Быть может, так он мстил за украденную мечту стать художником. Пришлось все вещи выкинуть. Еще из той школьной поездки он привез первый поцелуй, подаренный девочкой с потрескавшимися губами на веранде кемпинга, где они ночевали всем немногочисленным классом. Девочки тогда выпили бутылку липкого джина и решили всех мальчиков «прибрать к рукам». Целовались с ними так, словно завтра всех поведут на расстрел. В честь такого знаменательного события кто-то нацарапал на лестничной балясине: «Здесь отчаянно бухал 8А».
Приехав в городок спустя четырнадцать лет после вышеописанных событий, он для начала перекусил в местной столовой, заморив червячка жирным супом с фрикадельками, от которого у него тут же скрутило живот. Пришлось тратить драгоценные послеобеденные полчаса на грязный сортир. Затем, замерев восковой фигурой на перекрестке, он еще пятнадцать минут потратил на размышления, откуда начать надоедать местным жителям: с севера на юг или с запада на восток. Когда в его голове почти сформировался план, на этом самом злополучном перекрестке заскрипела тормозами белая «Ауди», ржавая и жалкая, как старый бабушкин дуршлаг. Из нее выскочил крепкий боксерский персонаж из девяностых, в спортивном костюме «Адидас».
— К-к-к-к-ого я в-в-в-в-вижу! — воскликнул он.
Персонаж оказался старым знакомым продавца. Вместе в детстве ходили на плавание, ловили в придорожной канаве жирных головастиков и обменивались шуточными тумаками. Все как у всех, никаких болезненных воспоминаний. Но что-то горькое, тревожное закралось в душу. Он сразу вспомнил нехорошую биографию персонажа, которую слышал на одной из встреч выпускников. Стало ясно, что от персонажа просто так не отделаешься. Такие ценить чужое время не умеют. Персонаж тем временем шепелявил что-то невнятное и переминался с ноги на ногу, будто ожидал разрешения сходить по-маленькому. Получалось смешно, очень смешно.
— Ну чё, — прошепелявил он, — какими судьбами здесь?
Продавец честно изложил положение дел, потому что так было проще. Если бы он наврал, зоркий глаз этого пылкого юноши непременно почувствовал бы фальшь, и тогда была бы применена другая форма общения. Говоря иными словами, за вранье был прекрасный шанс получить в челюсть, которую еще в юности продавцу подрихтовала компания с соседнего района.
Персонаж, услышав исповедь продавца, весь расцвел, словно аленький цветочек из одноименной сказки. В уголках безобразно посаженного на лице рта, где скопилась белая пенка, появилось подобие улыбки. Такая улыбка сопровождает мелкую служащую кредитного банка, которая смотрит, как ставит первую робкую подпись будущий ипотечный пленник, не подозревающий, на какое рабство он сознательно обрекает себя. Как ни хотел продавец ввязываться в приключения, как ни старался разработать в голове план побега, но ему пришлось принять приглашение сесть в автомобиль. В салоне воняло елочками — на переднем зеркале их висела целая гирлянда. Некоторые совсем свежие, а некоторые от старости выцвели и превратились в куски белого картона.
— Давай по пивку! — бодро воскликнул персонаж.
— Я на работе. Нельзя.
— Чё? — не сразу понял он. — Я тебя не узнаю, ёпт. Давай, короче, по пивку, — сказал он так, что отказ был в принципе невозможен.
Ехали недолго, минуты две. «Ауди», словно старая кляча, неторопливо и добросовестно везла хозяев по окрестностям, но в своей железной душе проклинала и ненавидела жизнь вдали от родных германских автобанов. Ей хотелось почувствовать себя мустангом, разогнаться по гладкому и стройному шоссе на всех оставшихся мощах, удивить встречные автомобили. Хозяин «Ауди» был обладателем двух серьезных штрафов за намеки на быструю езду, и судьба его водительских прав висела на волоске. Без прав он жизни представить себе не мог и потому ехал тихо. Через минут десять они уже посасывали пиво, холодное и противное. За пивом сбегал водитель.
— Чё, как сам-то? — спросил персонаж и, не дожидаясь ответа, добавил: — Я, короче, фирму свою открыл, торгуем автозапчастями. Если чё надо, бампер там или фара новая, ты не стесняйся, говори. Чё можем, достанем. Не за просто так, конечно.
И загыгыкал по-лошадиному. С ним загыгыкал и водитель. Продавец натягивал улыбку на лицо и продумывал план побега. Персонаж вдруг сказал:
— Слу-у-ушай, а давай мы тебе поможем?
— Каким образом?
— Давай мы тебе все твои духи за час продадим! — предложил он добродушно и подмигнул правым глазом.
Продавец думал, искал подвох.
— Ну, ты чё там, в кому впал?
— Я даже не знаю…
— Чего ты не знаешь? Все честно, ёпт. Мы тебе за час продадим, десять процентов нам за работу.
— Всего десять?
— Всего десять. Сам ты тут и флакона не впаришь, а нас каждая собака знает. У нас тут своя клиентура!
И продавец отдал пакет без лишних раздумий и терзаний души. Персонаж давал последние указания:
— Жди нас здесь. — Он показал на скамейку, стоящую у самой дороги. — Через час будем.
Больше продавец их не видел. Бегал по всему городку, ища глазами белую «Ауди», расспрашивал прохожих. Оказалось, не было никогда здесь ни «Ауди», ни автосервиса, ни шепелявого персонажа. От отчаяния продавец пошел пешком до ближайшей железнодорожной станции. По пути ему встретился раздавленный еж. Такая была каша, что он не сразу понял, где у ежа колючки, а где голова и тело. Бедное животное врезалось в память и не давало ему покоя всю обратную дорогу. Рушился детский стереотип, что еж, надежно защищенный колючей броней, непобедим.
Двумя днями позже на него кричал молодой начальник (младше продавца лет на десять). Молокосос, сын владельца, отчитал его, как школьника. Приплел несколько давно забытых прогулов, грозился лишить доверия и не удержался — посмеялся над доверчивостью продавца: «Надо быть круглым идиотом, чтобы отдать полный пакет дорогих духов двум неизвестным гопникам!» И дал два месяца сроку, чтобы вернуть деньги. Список украденных духов, женских и мужских, впечатлял. Все это, конечно, были аналоги — польский ширпотреб. Но провинциальных домохозяек это мало интересовало. Они жадно скупали товар.
Страну он и в самом деле успел посмотреть почти всю уже за первый год работы. Благо размеры ее умещались в двух ладонях великана из народного эпоса. Он полюбил страну крепкой безвозмездной любовью. Она развернула перед ним свои миниатюрные просторы — ржаные поля и маленькие деревеньки с готическими шпилями, неожиданно вырастающими из зеленых околков, — награждала внимательный взгляд случайным зеркалом лесного озера, затерянным среди густых серебряных кустов ив. Это был рай для одинокого странника, каким считал себя продавец. Воплощение его идеального затерянного царства, о котором он скромно мечтал в детстве. Среди этих незатейливых красот иногда жили люди. Они были такие же, как и везде: хитрые, несчастные и жадные. Продавец их не боялся. В отличие от городских здешние не маскировались под порядочных, добрых и честных. Среди полей и редких перелесков эти люди жили словно под увеличительным стеклом. Любой порок не задерживался в них надолго. Они что думали, то и говорили, и от этого было легче найти с ними контакт. Продавать им духи было искусством, изящным и сложным, требующим смелости и часто отчаянности. Все это продавец умел. Конкуренты дальше, чем двадцать пять километров от Таллина, работать отказывались. Поэтому он не торопился, тщательно исследуя каждый уезд, волость, поселок, деревню. Заходил во все одиноко стоящие у дороги хуторки. Умудрялся продавать парфюм в больницах, детских садах, полицейских участках и спортивных клубах, школах, фитнес-центрах, фермах и заводах. (Сумел даже продать три флакона в недавно сгоревшей квартире; в глубине ее сидел погорелец в майке и трусах и курил сигарету, задумчиво изучая пустоту.) Продавал духи везде, где могла обитать живая человеческая душа. Его прогоняли, грозились пристрелить, звали на ужин, поили чаем, предлагали любовь, обнимали, предлагали выйти за него замуж, бросали в него камнями, бутылками, спускали на него собак, просили помощи, кричали, унижали и т. д. Но никто из встреченных им, ни до ни после, не крал у него товар. Он проклял персонажа, «Ауди» и водителя. В злополучном городе более не появлялся. Этот случай продавец носил в себе. Сообщил только матери, которая, выслушав его, поставила точку в его страданиях: «Сынок, это всего лишь стекляшки. А деньги я тебе дам. Отдай их за товар и не мучай себя». Потом чмок в левую щечку, чмок в правую, и все черное, гадкое и въедливое растворилось, словно и не было этого никогда.
3
Мать, мать… Ну что сказать о матери, ведь уже так много всего сказано о матерях. Обычная мать, рано постаревшая, с посиневшей татуировкой в виде дракона. Отчаянная женщина пятидесяти четырех лет. Когда-то она билась за свое женское счастье, и счастье явилось к ней в виде сына — миниатюрная копия ее когда-то горячо любимого мужчины, которого она помнила обрывками, фрагментами, словно это был и не его отец вовсе, а какой-то чужой дядя. Это и был чужой дядя, нечаянно забредший в еще юную ее жизнь и сделавший из нее шутку, в которой не нашлось места тихой семейной сказке. Сказка, сказка… Она потом часто читала сказки маленькому сыну, смотрела на засыпающее розовое личико и тихо-тихо плакала, роняя слезы на белоснежный пододеяльник с маленькими пожарными машинами. Чтобы не будить сына, она незаметно выходила из комнаты, хватала на кухонном столе пачку ментолового «Вога» и мчалась на балкон. Курила и рыдала, рыдала, рыдала. Сын часто спрашивал себя, почему милая, родная мамочка так постарела, почему так перестала быть похожей на ту молодую, настоящую его маму, от которой пахло «Шафали», которая могла за один вечер изменить его жизнь одним лишь взглядом, поцелуем, объятием. Где она, путеводная звезда, почему погасла так рано, почему не услышала его голос в бескрайней черноте жизни, почему забыла поцеловать и уложить под любимый пододеяльник с пожарными машинами?
Нескладной женщине с некрасивым морщинистым лицом пятьдесят четыре стукнуло недавно. Не дожидаясь круглой даты, она сделала себе подарок, который у доброй половины ее окружения вызвал недоумение, у другой — сочувственное одобрение: уехала жить в Россию, в родной маленький поселок на краю Псковской области, где никто из местных стариков ее уже не мог вспомнить и откуда каждый день она стала посылать сыну задания по поиску бывшего мужа. Эти две мысли — отъезд на родину спустя тридцать пять лет и поиски мужа — пришли к ней в один день. Никто не мог объяснить такого поведения, тем более родной сын. Мать равнодушно волочилась по обочине жизни, не предприняв ни единого взвешенного решения за все то время, что он ее помнил. И вот такой неожиданный поворот, обман судьбы. Она и сама затруднялась ответить на вопрос: зачем? На расспросы подруг отвечала одной заученной фразой, что человек, дескать, должен жить у себя на родине и что вообще холодные прибалтийские земли ее угнетают и делают всё, чтобы выдавить из ее сознания связь с предками. Приехав к себе в родной поселок, она поначалу ходила ошарашенная, видя, как порос борщевиком отлогий обрыв у реки, с которого она девчонкой каталась на железных санках, как постарел и покосился семейный дом, заботливо построенный когда-то дедом, как затянулся ряской и обмелел некогда глубокий пруд с холодным ключом под скользким топляком, где она впервые поцеловалась с молодым офицером, приехавшим в отпуск к родителям, как потом не хотела отпускать его обратно, боясь потерять навсегда, и цеплялась маленькими ручками за его мощные офицерские плечи. Проплакала она недельку, хотела уехать обратно в Таллин, но за огромным семейным склепом на отшибе поселка нужен был глаз да глаз. Тогда она решилась на невозможное: с риелторской помощью продала старый родительский дом и поселилась в облезлой пятиэтажке среди таких же облезлых пенсионеров. И быстро втянулась в тихую, умирающую поселковую жизнь. Стала собирать картину прожитого. Днем она работала по дому, после бегала к реке писать этюды (писала откровенно плохо, особо не будоража фантазию), а по вечерам надевала очки в золоченой оправе и садилась за лэптоп, досконально изучая биографию каждого, кто всплывал в памяти и кого удавалось отыскать на просторах Интернета. Она сопоставляла свою жизнь с чужими жизнями, ища сходства и различия. Искренне радовалась, когда у людей дела шли скверно. Или, наоборот, кусала до посинения нижнюю губу, если номинальные Ленка и Светка выставляли ослепительные фото с Мальдив и Доминиканы, щеголяя упругими загорелыми ляжками. Через подруг и родственников она подбиралась, конечно, к главной цели — отцу единственного ребенка. Сын, кстати, с матерью ехать отказался, устроив ей перед отбытием грандиозный скандал.
— На кой черт тебе эта Россия?! — кричал он.
— Сынок, это родина моя.
— Ты будешь там нищей.
— Но там моя родина, — отвечала она, рукавом растирая по лицу черные змейки туши.
— Дура!
На этом и порешили. Мать уехала, а сын остался. Такое нерадостное поведение было вызвано у него элементарной боязнью одиночества, нарушением порядка быта. Он по жизни был ручным зверьком, душа его требовала ласки. Мать пыталась повлиять на его судьбу (ей хотелось научить сына самостоятельности). В неполные двадцать он был отправлен в Москву поступать в университет. Поступить не удалось, он проваландался в столице ровно год, познакомился поближе с двоюродной теткой. Тетка водила каждую неделю новых мужиков и про племянника быстро забыла. Он жил в отдельной комнате с окнами, выходящими на МКАД. Со стороны улицы окна были покрыты слоем копоти. В помещении стоял вечный мрак, приходилось постоянно держать включенным свет. В соседней комнате жил глухонемой отец тетки — радиолюбитель и пьяница. Он целыми днями сидел на скрипучем стуле и возился с паяльником. Каждое утро ходил за водкой в супермаркет за углом. На кухне появлялся редко, и продавец знать не знал, чем питался глухой любитель канифоли и олова. В третьей, самой большой, комнате жила тетка. Там стояли старый телевизор «Панасоник» и огромная кровать, на которой тетка предавалась плотским утехам.
Он влюбился в москвичку, которая занималась конным спортом и ухаживала за собственным мерином, точно за ребенком. Он ревновал ее к этому мерину. Не мог смотреть, как изящно она расчесывает гриву, как заботливо чистит щеточкой копыта. Раз она попробовала посадить его в седло, но животное почувствовало соперника и сбросило его на землю. С тех пор он навсегда разлюбил лошадей. Москвичка ушла от него к успешному программисту. Горько было переживать расставание, и он уехал обратно домой, проклиная попутно Москву, мерина и тетку. Мать проиграла.
Долго еще после внезапной репатриации матери они не разговаривали друг с другом, несколько месяцев точно. Все вернулось на круги своя после звонка. Говорили тогда тяжело: с его цоканьями, с ее всхлипываниями, но кое-как говорили. И договорились до примирения. Она выслала ему немного денег, и все потекло дальше. Теперь они часто созванивались. Мать трубку брала еще до первого гудка — так сильно ждала звонка.
— Здравствуй, сынок!
— Привет, — сухо отвечал он. Его раздражал нарочито ангельский тон матери.
Обсасывали быт, перебивая друг друга. Мать торжественно поведала о новенькой стиральной машинке. Она ее прозвала «Аннушкой». Продавец ужаснулся этому факту и ничего не ответил женщине, теряющей рассудок от собачьего одиночества. Было еще много всего бесполезного: подробный рассказ о состоянии могил, оформлении нищенской пенсии, желании съездить на Байкал, о московской тетке, подцепившей какую-то странную болезнь (здесь у него случился приступ смеха), о соседке сверху, залившей все потолки, о его возможном приезде к ней, о его худобе (к этому она всегда подбиралась издалека, боясь гнева, и говорила это между делом), болячках, выпадающих зубах и т. д. и т. п.
— Кстати, — сказал продавец, уже собираясь прощаться, — я здесь ездил по работе в один городок и там встретил безносого мужика. Жалкое зрелище!
— Почему жалкое? Может, человек-то хороший.
— Тип мерзкий оказался.
— Ты же сам не знаешь, где он получил эту травму.
— Наверняка кто-нибудь отрезал за то, что сунул свой нос куда не надо. Таким всегда носы отрезают.
— Много ты видел безносых?
— Назад вернуться не хочешь? — ответил он вопросом на вопрос.
— Я над этим думаю. Постоянно.
— Так в чем проблема? Возвращайся.
— А ты что же, — тихо сказала она с надеждой в голосе, — скучаешь по мне?
— Я понять не могу, зачем ты живешь там?
— Сынок, опять ты за свое! Давай не будем…
— Нет, будем, — перебил он. — Ты непонятно зачем там торчишь. Что тебе мешает жить здесь?
— Сынок, это моя…
— Да слышал я тысячу раз, что это твоя родина-уродина. Ты продала дом, так езжала бы сюда.
— Я положу сейчас трубку!
— Ложи, если хочешь меня никогда больше не услышать. Объясни, зачем уехала?
— Во-первых, не «ложи», а «клади». Во-вторых, это моя ро-ди-на. Здесь похоронены мои родители.
— И что? — Теперь ему захотелось обидеть ее. — Это могилы, и там в могилах сгнившие кости.
— Сынок, — крикнула мать, — перестань! Ты говоришь, как твой отец. Не обижай, ты слышишь? Не обижай меня, умоляю тебя!
Она заплакала. Только тогда он замолчал. Слезы матери всегда отрезвляли. Слезы не были результатом отношений сына и матери, нет. Но они как будто говорили о результате его жизни. «Вот, — говорила ему жизнь, — смотри, что ты делаешь. Все это твоя дерьмовая судьба, твое бессмысленное существование. Мать плачет из-за тебя, дурака». С матерью надо было мириться, иначе риск остаться без денег был необычайно велик. Зарплаты ему всегда не хватало, и в двадцатых числах каждого месяца начиналась одна и та же история с беспрерывным пролистыванием телефонных контактов в надежде немного подзанять. Обычно он обзванивал десяток одних и тех же номеров (которые уже наперед знали, зачем он звонит) и, везде получая отказ, от отчаяния валился на продавленный диван и мечтательно смотрел в потолок.
— Извини, — буркнул он в трубку.
Повисла тишина: гробовая, мертвая, давящая. Сколько так продолжалось, определить двум родным, избитым тягостным разговором людям не представлялось возможным. Их беседы имели всегда один и тот же характер какого-то неразрешенного с давних времен спора.
— Слушай, — всхлипывая, начала мать, — ты там что-то говорил про человека без носа.
— Говорил.
— Я вот что вспомнила, — бодро затараторила она. — У твоего отца был друг, имени не помню, и, кажется, тоже без носа. Если память меня не подводит. Странный был тип, но с отцом твоим они были дружны. Вроде служили вместе. Эх, всего уже не припомнить.
— Погоди, безносый говорил что-то про аэродром! Вот я идиот, как же я мог забыть!
— Ты сейчас не шутишь? — заволновалась мать.
— Не начинай. Он и вправду сказал! Под Тарту, кажется.
— Там и служил, конечно.
— Тогда я навещу его еще раз, всё у него разузнаю.
— Сынок, ты всё знаешь, что нужно делать.
— Кстати, у меня для тебя есть кое-что. Приедешь, подарю. — И с этим «кое-что» сразу ворвался пряный запах «Шафали», красующихся на полке.
4
Отца он помнил смутно. За пеленой тумана прожитых лет маячило только его лицо с красивыми, глубоко посаженными зелеными глазами, в которых четко прослеживалось желание жить. Изящные, как у юной девушки, но сильные руки, служившие аттракционом для сына, хватали маленькое визгливое тельце и подбрасывали на самый верх, к небу, в космос, к «дядям космонавтам». Последнее из воспоминаний: мягкая, рано поседевшая поросль на щеках, которую сын мог трогать часами, а отец не отказывался и часто под этими массажными процедурами засыпал. И смешно потом надувались от храпа его ноздри, в которых колыхались длинные черные волоски, как морские водоросли во время прилива. У отца не было высшего образования. Любил он черные маслины из стеклянной банки и своих армейских сослуживцев, разбросанных по миру. Вот и все скудное богатство памяти о нем.
Еще отец напоминал о себе двумя тощими фотоальбомами. Альбомы жили в материнской комнате, на самой верхней полке рассохшегося шкафа. Иногда он их оттуда доставал: бережно стирал с них пыль, открывал на первой странице и подолгу рассматривал фотографии. С них на него смотрели два лица, которые тридцать лет назад дали жизнь человеку, разглядывавшему сейчас эту поблекшую от времени картинку. Дальше шли доказательства их короткого совместного счастья: первая поездка в Финляндию на знаменитом пароме, вскоре затонувшем, о чем свидетельствовала надпись на обороте фотографии; рыбалка у тещи в деревне, куда отец рвался каждое лето и где он казался по-настоящему счастливым; покупка первой машины, которую отец привез из поездки в Германию, и фотография сынишки на горшке. Все это было в содержании первого альбома, а во втором… Во втором была только одна армейская фотография отца, где он стоял на танке, изображая Ленина.
Мать долго готовила сына к поискам. Рассказывала об отце аккуратно, отсекая то, что полагалось знать только ей и что планировала унести с собой в могилу. Но некоторой правды рассказать не побоялась. Так сын узнал, что отец частенько ругался с матерью, ревновал ее ко всем мужчинам города и назначал им кулачные бои на пустыре за строящимися пятиэтажками. С этих боев он приходил весь в крови, смертельно пьяный, но довольный. Мать его купала в ванной, как ребенка, отмывая запекшуюся кровь на разбитых бровях.
Главная слабость отца и в то же время его «драгоценный клад», как говаривал он сам в минуты пьяных кухонных откровений, были его сослуживцы. Их он бережно хранил в памяти, никогда не забывал поздравлять с праздниками. Для этого у него во внутреннем кармане кожаной куртки всегда лежала маленькая синенькая книжечка с адресами и номерами телефонов. География книжечки начиналась во Владивостоке и заканчивалась в Новом Орлеане. Сослуживцев хватало. Отец ими дорожил, мысленно за всех молясь, и готов был скрутить голову любому, кто посмеет осквернить память ушедших и нарушить мирный покой живущих. Мать никогда в глаза не видела сослуживцев. Запомнила только рассказ отца о скромном парнишке, который ударил по лицу старшего сержанта за оскорбления. Сержант в отместку выстрелил в воздух. Пуля, отрикошетив от потолка и изменив траекторию полета, задела только нос, разорвав его в клочья, но зато оставила парнишку в живых. Был жуткий скандал. Приезжали генералы, решали вопрос серьезно. Сержант попал на гауптвахту, а парнишка поехал домой, предварительно получив энную сумму денег за беспокойство.
У отца не было конкретной профессии. После армии он слонялся по стройкам. Работал там электриком, сантехником, кровельщиком. Девяностые встретили его без особого гостеприимства. Молодой семье надо было выживать. Отец, окрыленный внезапным духом свободы и вседозволенности, окончательно потерял страх и стал ввязываться в рискованные предприятия, связанные с черным, но таким соблазнительным после многолетней всеобщей тюрьмы налом. Через год после эпохальных для всех бывших советских людей событий он пошел в новообразованную фирму, куда его пригласил бывший сослуживец, эту фирму, собственно, и открывший. Торговали металлом. Что-то мутное там было, явно не связанное с одним только металлом. Отец начал пропадать на работе сутками, часто выезжал в долгие командировки. Мобильная связь тогда была для избранных, и мать с ума сходила, когда он не звонил по три-четыре дня. Из этих поездок он приезжал понурым, поседевшим и чертовски уставшим. Жена ничего не выведывала — можно было нарваться на скандал. После очередной командировки он не вернулся.
Злые языки поговаривали, что он нашел новую женщину, создал с ней семью и живет себе не тужит где-то на юге в собственном доме, построенном на деньги из девяностых. Мать после исчезновения бегала по его друзьям, компаньонам, женщинам. И везде находила лишь сочувственные взгляды. Зная, чем занимался муж, она в полицию не ходила, чтобы не создать ему проблем: вдруг объявится. До конца надеялась, что все это один большой розыгрыш. Но потом и вовсе случился с ней припадок: стало ей казаться, что все вокруг участвуют в заговоре против нее. Она кидалась на подруг, страшно грубила и ругалась по телефону на старушку-мать. Раз даже гавкнула на сына, но последний быстро привел ее в чувство детской истерикой. И тогда она, увидев невинные слезы маленького мальчишки, поняла, что жизнь продолжается и ради этого мальчишки стоит жить. Побежали дни. Сын быстро рос. Сначала пошел в начальную школу, откуда приносил твердые четверки и пятерки. После — гимназия с ее нудными девятью классами, где для матери и началась нервотрепка: двойки, прогулы, замечания, драки, первая любовь, побег из дома на два дня и унизительные родительские собрания. Последние вымотали ее к десятому классу окончательно, и, плюнув на все, она ходить в гимназию и следить за успеваемостью сына перестала, поставив на всем этом жирный крест. Дома никогда его не ругала, наоборот, старалась не допускать раздражения и нравоучительного тона, как делали все знакомые ей матери, у которых в семьях имелся муж. Иногда ее поведение смахивало на действия пожилого заботливого садовника, посвятившего жизнь нескольким кустам диковинного растения. Только в отличие от немого куста ее цветок умел препираться, хамить и грубить.
Детские глаза сына часто видели сгорбленный материнский силуэт, одиноко сидящий в кухне под низким абажуром уютного светильника, который его воображение всегда причисляло к неопознанным летающим объектам. К весне мать закурила. Курила жадно, по несколько пачек в день, словно ей запрещали это делать всю жизнь, а сейчас запрет сняли. Все пропахло в квартире табачным ментоловым дымом и духами «Шафали». Этот аромат врезался в память сына на всю жизнь.
5
«Пш-шш-шш», — прошипел разогретый автобус и остановился на небольшой парковке у желтой церквушки. Продавец духов, на этот раз уже без товара, снова ступил на знакомую землю. После телефонного разговора с матерью отношение его к этой земле несколько изменилось. Теперь эта желтая аккуратная церковка, зеленое кладбище за ней и парковка стали как будто роднее. Роднее лишь потому, что здесь могут быть ответы. Он не сразу побежал к розовому дому за ними. Необходимо было провести целый мыслительный и философский ритуал. Ноги сами повели его на уже знакомое кладбище. Лавируя среди вековых могил, он быстро оказался у знакомой покосившейся плиты. Присел на краешек скамейки. Вздохнул. Под ногами бегали муравьи, образуя тонкие живые струйки. Сознание привело к еще одному забытому воспоминанию из детства.
…В ванной завелись маленькие черные муравьи. Мать бегала по знакомым домохозяйкам, штудировала садовые журналы, специальные книги по борьбе с тварями божьими. Скупала ядреные средства на рынке, после которых ванна становилась на несколько дней непригодной. Пробовала уничтожить муравьев кипятком, скипидаром, бензином — безуспешно. Меняла кнут на пряник, пытаясь приручить эту армию. Подкупала их сладким. Напрасно — муравьи никак не реагировали. Тогда и вмешался в дело отец, который ко всем букашкам был толерантен, но терпеть визги жены больше не мог. Поступил он мудро. Привез из леса в спичечном коробке двух огромных красно-черных муравьев и выпустил их под ванну, в самое сырое и темное место. Чудо! Только сейчас сын осознал всю мудрость отцовского поступка. Какой все-таки выдержкой обладал этот человек, слушая постоянные упреки жены, что, дескать, пора бы и ему уже вмешаться в процесс, выполнить семейный долг. И как легко, изящно смог он избавиться от черной напасти. И не химией, а философской мудростью, направленной против изречения «с насилием нельзя бороться насилием»…
С кладбища продавец ушел, оставив муравьев одних. Зеленый мусорный бак мирно спал на том же месте. Куда-то подевались вороны, так добросовестно охранявшие кислый помойный смрад. Все вокруг было тихим, равнодушным, как бывает в конце морозного, но бесснежного ноября, когда земля, находясь от впечатлений недавней осени, еще не готова принять первый удар зимы.
Вот розовый дом, полный надежд. Продавец зашел внутрь, мягко ступая по деревянной лестнице. Подошел к двери с глазком. Подняв голову, посмотрел на темный потолок, где спал пустой плафон. Потом несколько раз постучал в дверь. Щелкнул замок, дверь открылась. В проеме стоял безносый.
— Опять ты, — мрачно сказал он. — Я знал, что ты снова придешь. Заходи!
Фигура хозяина отодвинулась в сторону, и свет ослепил глаза. Кислый запах ворвался в носовые пазухи продавца. Через несколько секунд глаза привыкли к свету. Хозяин озабоченно смотрел на продавца. Продавец понял, что оторвал безносого от важного дела: у того рукава рубашки были закатаны и руки испачканы черным маслом. Безносый спросил:
— Ну как, подарил матери флакон?
— «Шафали»?
— «Шафали», — проворчал он, недовольный тем, что за него произнесли это красивое слово.
— Еще не подарил.
— Я как раз с плитой вожусь. Думаю, может, мне ее реанимировать?
Плита стояла посреди кухни, словно зиккурат. Чтобы с нее не натекло масло, вокруг на полу были разложены скидочные каталоги супермаркетов, которыми злые почтальоны набивают ящики. На каталогах лежали инструменты: плоскогубцы, молоток, крестовая отвертка и разводной ключ. Безносый, кряхтя и отдуваясь, аккуратно стал коленями на пол, взял в руки отвертку и начал что-то старательно откручивать.
— У вас резьба сорвана, — заметил продавец.
— Да знаю я, — он продолжал настойчиво крутить отверткой. — Хочу подцепить и вытащить. Может, удастся?
— Плиту лучше бы выкинуть, как старую елку.
Безносый повернулся к гостю и медленно проговорил:
— Ну, тогда сейчас берем ее и тащим на улицу. Один я не дотащу — надорвусь. Значит, ты мне поможешь.
С лестницы спускались долго и с трудом. Нижняя часть плиты все время била по ногам. Ухватить ее можно было только с двух сторон. Изобретатели и инженеры постарались и сделали всё, чтобы грузчики или люди, кому выпадет счастье тащить на себе эту посудину, матерились и поминали недобрым словом каждую ступеньку и выступ, встреченный на их нелегком пути. Когда лестница была покорена, сделали привал у парадной двери.
— Да, это тебе не елку тащить, — сказал безносый.
— Елки мы всегда с балкона сбрасывали, а потом с улицы за макушку тащили.
— Это раньше так можно было, сейчас так уже не сделаешь.
— Раньше хорошо было, — задумчиво произнес продавец, — два Новых года было: один — эстонский, как помню, на час раньше, второй — российский. Родители, конечно, к часу ночи упивались вусмерть.
— Так это они не по своей милости упивались. Это они от тоски! Тут для тебя родина, а для них родина — там, — он кивнул подбородком куда-то в сторону.
— Какая разница.
— Большая. Ты по себе не суди. Тебя если в Индии родить, для тебя и там родина будет. Иван ты, родства не помнящий.
Оба, не проронив больше ни слова, дотащили плиту до мусорного бака и поставили рядом с ним. Вороны уже сидели наготове, пристегнув себя мясистыми лапами к проводам.
— Ишь сидят, — сказал безносый и, подняв с земли небольшой серый камень, замахнулся в сторону ворон, но потом передумал.
Он хлопками отряхнул руки, дополнительно вытерев их о рубашку, и протянул правую руку в знак благодарности продавцу. Продавец в ответ протянул свою.
— Вороны эти, — безносый указал свободной рукой в сторону проводов, где сидели три черные птицы, — как ведьмы. Постоянно преследуют меня. Иногда мне кажется, что один только я их и вижу. Ты видишь?
— Вижу.
— У меня предложение, — сказал безносый, — сходить за чекушкой и отметить на природе. Ты как, продавец, согласен?
— Согласен.
Бодрым армейским шагом поскакали в супермаркет. Выбор остановили на перцовке. Постояли в очереди с полчаса. К бутылке взяли закуски: переспелые груши, гусиный паштет с отвратительным запахом, половинку хлеба с зернами и изюмом и маленький пакетик малинового сока с портретом смеющейся малины. Расплатились. Вышли из магазина и молча пошли в неизвестном для продавца направлении.
6
Долго шли какими-то не то бывшими огородами, не то заброшенными садами. Несколько раз пересекли одну и ту же резвую речушку, похожую на горный ручей. На стремнине шлепали белыми губами пестрые форельки. Вода блестела на солнце, превращая обыденную скучную реальность в сказочные декорации. Так шли минут пятнадцать и пришли уже на знакомое продавцу кладбище, только с другой стороны. Поначалу он даже не сразу понял, что это то же самое место, где пару часов назад он вспоминал о черных муравьях. Сквозь деревья просвечивала желтая стена церквушки с огромным витражным окном, и покосившиеся плиты были вроде теми же. Безносый шел по кладбищу молча и торжественно, как заходят в порт огромные корабли. Пробравшись через лабиринты могильников, остановились у каменной ограды.
— Ну вот и пришли, — тихо произнес безносый. — Садись сюда, — он указал на уже знакомую скамейку.
Сразу приступили к делу. Открыли паштет, потянув за острое кольцо, надкусили и варварски разорвали пакет с хлебом, протерли несколько груш о футболку и откупорили чайного цвета бутылку перцовки. Про смеющуюся малину и ее сок не вспомнили.
— Стаканы забыли, — расстроенно проговорил продавец.
— Так будем из горла`! — махнул рукой безносый; бедняга, он уже ждал этого первого обжигающего глотка, который не щадит стенки желудка и ударяет всей мощью по живой сосредоточенности, превращая скучный и унылый день в полное надежд и великих свершений удовольствие. Крепко сжав правой рукой бутылку, а левой держа за кончик хвоста грушу, он добавил:
— Ну, будем!
Продавцу не понравилось, что сейчас он будет пить из этой же бутылки. Значит, подумал он про себя, надо обязательно взять бутылку крепко, сжав ее до посинения в пальцах, а то ведь и выскочить может и, не дай бог, разобьется вдребезги — бежать придется в магазин ему; бутылку, когда подносишь ко рту, надо поднять повыше, чтобы твоему собутыльнику, который, облизываясь, смотрит на процесс, было отчетливо видно бульканье жидкости под перевернутой толстой линзой бутылочного дна: так, на секунду-две бутылочное донышко меняется с горлышком местами и оказывается наверху. Для донышка это главные моменты в жизни. Первый глоток должен быть завидным для всех свидетелей. Первый глоток — это камертон будущего празднества. И постараться забыть, что безносый пил из этой же бутылки.
— Закуси, — сказал безносый и протянул грушу.
Оба ели груши так, словно это были куриные ножки, держа их за самый кончик сморщенного хвоста. Засасывали грушевое мясо, почерневшее от долгого лежания в пакете. Мякоть стекала по подбородку одной длинной каплей, потом ударялась о маленькие щетинки поросли и терялась у одного в густой бороде, у другого — за поднятым воротом рубашки.
— А я в детстве всеми успел побывать, — сказал продавец, — и машинистом был на тепловозе, и летчиком дальних рейсов, и даже рок-звездой.
— И как?
— Не очень, должен сообщить сейчас вот честно, руку на сердце положив. — Он положил руку, но почему-то не на сердце, а на живот.
— А сейчас все устраивает?
— Да как бы сказать, — забегал глазами продавец, — не то чтобы устраивает. Просто рутины поменьше, да и дядю не вижу почти.
— Это какого дядю?
— Босс, начальник, хозяин. Как хотите.
— Платят хоть нормально? — спросил безносый.
— Хватает.
Выпили. Но уже обыденно и скучно — быстрыми глотками. Под сенью летних деревьев перцовка имела двойную силу. Отсутствие носа теперь стало менее заметным, как будто так и должно было быть. Продавец несколько раз потрогал свой нос, на всякий случай, чтобы удостовериться в его наличии. Заговорили о какой-то ерунде.
— Я еще помню время, — кричал безносый, — когда в каждом подвале было по магазину, парикмахерской. Как только не выживали люди!..
— А это и сейчас никуда не ушло. Те же подвалы передались по наследству и теперь живут в головах. Я все жду, когда люди начнут жить по-новому. Уже весь мир по-другому живет, а у них всё подвалы и парикмахерские в голове…
— А сам как живешь?
— Честно живу. Стараюсь.
— А знаешь, как понять, — спросил безносый, — что старость пришла?
— Ну?
— В магазине помидоры с огурцами выбираешь дольше обычного. Крутишь, вертишь их в руках. В автобусе садишься на первые сиденья. — Он два раза противно икнул. — Разговариваешь сам с собой чаще. Вот, батенька, что значит старость. А ума и мудрости ни хрена не прибавляется, только болячки всякие липнут, как пиявки.
Снова выпили. Опять быстро. Оба были уже прилично поддатые. Безносый икал, а продавец пытался просунуть кусок хлеба в узкую баночку паштета, но паштет не поддавался, и хлеб крошился о краешки банки. К тому же в ней обосновались два резвых муравья. Продавец заметил их копошащиеся черные тельца и поставил банку обратно на землю. Про малиновый сок так никто и не вспомнил. Перцовку прикончили двумя выстрелами. Пустая бутылка полетела в кусты, стукнулась там обо что-то твердое, но не разбилась.
— Я верующих боюсь, — сказал продавец, задумчиво посмотрев на церковь.
— Чем больше, увесистее крест на шее женщины, — заметил безносый, — тем мрачнее у нее фантазии. Была одна такая у меня…
— Достаточно, достаточно. Вы мне лучше вот что скажите. В первую нашу встречу вы сказали, что на аэродроме служили, это правда?
Безносый повернул к нему красное лицо и прищурился.
— Да, служил.
— В каком году? — спросил продавец.
— В восемьдесят пятом.
— Всё сходится, — задумчиво проговорил он.
— Что сходится?
— Давайте я вам всё расскажу, — залепетал продавец. — Вы меня, пожалуйста, выслушайте!
И продавец всё рассказал.
— Отец, — говорил он, — умеет маскироваться, и лишь только одни его армейские друзья знают его настоящее местонахождение.
Безносый всё молча и почтенно выслушал. В глазах его показался огонек.
— Что ж, — сказал он, — я помогу чем смогу. Но не сейчас и не здесь. Надо посидеть, вспомнить, записать всё.
Он на мгновение задумался. Потом приподнялся со скамейки и сказал:
— Мне надо обдумать всё как следует. Постараюсь вспомнить всё, что вспомнится. А сейчас позволь соблазнить тебя еще одной бутылочкой. Мне одному много, а на двоих будет самый раз.
Продавец окосел от перцовки и летнего солнышка, пропотел и прилип к скамейке. Никуда идти ему не хотелось. Вместо этого он вручил мятую купюру безносому, который сразу исчез, как привидение. Продавец прилег запотевшей спиной на холодный камень лавки и уснул. Ничего не снилось. Изредка в глазах мелькали солнечные зайчики, погоняемые ветками деревьев.
— Кхм, кхм, — забулькало чье-то горло.
Продавец вскочил. Безносый уже разлил по стаканчикам перцовку и один из них протягивал продавцу, глядя на него пьяными глазами.
— Стаканчиками затарился, — сказал он. — Вспомнил про них.
— Сколько вас не было?
— Часа полтора.
— Ого, — удивился продавец, успевший к этому времени немного протрезветь. — Где же вы так долго были?
— Встретил по дороге одну знакомую.
Продавец улыбнулся. Он порадовался за безносого. Ему понравилось, что такой некрасивый человек общается с женщинами.
— Давайте выпьем за вас, — предложил он, — и за ваших женщин!
Саданули по пятьдесят, закрякали. Продавец сморщился, заплевал под ноги.
— Тьфу, тьфу, я кажется кусок крышки проглотил.
— Ничего с тобой не случится, — махнул рукой безносый. — Подумаешь, кусок металла. Лишняя соринка — в пузе витаминка.
— А если я умру?
— Здесь тебя и положим, — засмеялся безносый.
Долго еще не мог закончиться день. Говорили обо всем: женщины, алкоголь, пластиковые стаканчики, политика, потом опять женщины… Продавец сбегал за третьей. Вызвался сам, желая немного освежиться и напоить безносого, чтобы выудить из него хоть что-нибудь об отце уже сейчас. Не возвращаться же домой с пустыми руками. Третья бутылка не помогла, и опять болтали о ерунде…
— Интересно, — сказал продавец, — чье имя на плите? Который раз смотрю на эту могилу и пытаюсь понять.
— Если бы не этот человек, не был бы ты здесь?
— То есть как — не был бы!
— А вот, — сказал многозначительно безносый, придавая ценности будущим словам, — родственник это мой!
— Родственник?
— Да, братец, — воскликнул он, — повезло мне, как видишь.
— А за могилкой чего не ухаживаете?
— Думаешь, нужны мертвецам эти ухаживания? Они там другим заняты.
— Чем?
— Гниют они там, червей кормят. Потом эти черви наружу лезут после дождя. Птица какая склевала, сама съела или птенцам отнесет. Рыбак в банку насобирает и лещей наловит, семью этими лещами подкормит. Может, и продаст на рынке, лещей этих. Одна только польза от мертвецов. Живым-то точно только одна от них польза.
— И кем же был ваш этот родственничек?
— А вот церквушку ту видишь, — безносый подбородком кивнул за горизонт, — это он ее и построил.
— Заложил город?
— Не без этого. Место ведь плодородное оказалось, голодных годов тут люди не видели. Свиньи и коровы — самые большие во всем уезде, понял?
— Что же он вам пару хуторков в наследство не оставил?
Безносый внимательно посмотрел на продавца и сказал:
— Потому что отобрали у него всё одни недобрые люди. Такие же недобрые люди меня носа лишили. Сделали из меня урода… — он запнулся, опустил голову и тихо заплакал.
— Кто лишил?
— Красные, — проговорил он сквозь слезы.
— Коммунисты, что ли?
— Они самые. Лишили меня всего, сволочи. Расправились как со скотом! Эта чертова армия у меня нос и забрала. Сделала меня уродом, Квазимодо. Ушел в армию красивым юнцом, а вернулся обезображенным чудовищем.
— Крови попортили…
— Вот именно, — заговорил шепотом безносый, глядя безумными глазами перед собой. — А сколько их грешков скрыто, ушло вместе со свидетелями в сырую землю. Отравили всю жизнь честным людям. Хомут на шею повесили. — Он схватился двумя пальцами за шею, большим и указательным, показав хомут. — Вот и отцу твоему тоже досталось.
— Как досталось? — задергался продавец.
— А вот так и досталось.
— Вы сейчас про армию, про службу?
— И про службу тоже…
Бедный продавец хотел зацепиться за эти слова, прокрасться дальше, чтобы нащупать разгадку. Он даже успел что-то невнятное промычать, но безносый умело держал интригу. Он сказал, отмахиваясь руками от разговора, как от назойливой мухи:
— Трудно мне говорить об этом. Потом. Всё потом.
Замолчали. Продавец перевел разговор в обратное русло:
— А как звали его? Ну этого, родственничка.
— Никто не знает, — ответил безносый и, закрыв лицо ладонями, снова заплакал.
Стало как-то неловко. Спросишь тут об отце, когда человек и наследство и нос потерял и не помнит имени дальнего родственника. Молчали так очень долго, и долго плакал безносый.
Расходились, когда солнце начало медленно сползать по вечернему небу. Продавец встал с лавки и понял, что основательно пьян. Безносый проводил его до площади, откуда отъезжал автобус. Хотелось ехать на поезде, забиться в угол и уснуть там, мирно покачиваясь под стук колес. Но безносый уговорил ехать на автобусе, сказав, что так будет быстрее и лучше.
— Вы это, — заикаясь, сказал продавец, — не забудьте про просьбу мою, хорошо?
— Не забуду, родной, не забуду.
Договорились, что через неделю продавец приедет сюда снова и всю информацию безносый обязательно подготовит. Зуб давал, что сделает, и клялся безвозвратно утерянным носом. Когда он напивался, то шутки про нос становились для него обычным делом.
— Мне надо сесть, — важно сказал он, — всё подготовить, вспомнить и записать.
7
В переполненном летнем автобусе не работал кондиционер и не было ни одной нормально функционирующей форточки. Виски намокли, рубашка прилипла к телу, по позвоночнику наперегонки текли капли пота, словно бежали марафон и боролись за право первыми оказаться за широкой лямкой хозяйских штанов. Раскаленный воздух трещал от жары и готов был рассыпаться на мелкие осколки. Лучше бы поехал на поезде. Но последние поездки показали, что на этом маршруте автобус идет в два раза быстрее поезда. Он не делает так много остановок и не тащится на ремонтируемых перегонах. В автобусе стояла такая гамма запахов, что вновь зашедший в салон мог с легкостью потерять сознание. Сознания, конечно, никто не терял, но чувствовалось общее упадническое настроение, готовое в любой момент перейти в коллективную истерику. Казалось, автобус и сам вспотел. Если бы можно было выжать его, как губку, он потерял бы половину веса.
Сидя на велюровом кресле, продавец неподвижно смотрел в грязное автобусное окно, за которым медленно проплывали бесконечные яблоневые сады и мелькали деревенские жители. Прошла еще одна неделя с последнего его визита в маленький городок на краю родной прибалтийской страны. Возможно, уже сегодня он продвинется далеко вперед в поиске отца. Сердце стучало, перекатывалось где-то внутри от волнения. Подумать только, а ведь так, как в это лето, он еще не волновался. Даже в четвертом классе, когда выходил петь гимн родной страны, сольно, блеющим голоском под аккомпанемент седой преподавательницы музыки, прямо в актовом зале, прямо посреди злых одноклассников и уставших от жизни учителей, он так не волновался. Выходил — как в открытый космос, ватными ногами перебирая по лакированному паркету зала. В ушах гудело, трещало, слышались жиденькие аплодисменты. Пел ужасно, можно даже сказать — позорно. Оболгал святой текст, перепутал местами строчки — вышло ужасно. И клеймо позора он получил до шестого класса, пока мать не перевела его в другую школу…
Церковь, площадь, вековые дубы у площади, россыпь старушек: все неизменно такое же, как неделю, месяц, год, десятилетия, столетия назад. Подобным местам нужна вечность, чтобы поменяться. Деревья, преимущественно клены, фалангами старческих пальцев сгибались над улицей и создавали зеленый тоннель, в конце которого виднелось молочное пятно яркого летнего дня. Отовсюду доносились детские голоса и визги, но самих детей видно не было. Вместо них сновали веселые воробьи. Ноги сами вели к дому с поросшей мхом крышей. Помойка пустовала. Вот и подъезд. Сырой запах, царство плесени, шаткие перила, гнилое дерево. Только сейчас он обратил внимание на несколько почтовых ящиков, сколоченных из грубой фанеры и выкрашенных в бирюзовый цвет, такой модный на периферии, где жители, не стесняясь, мечтают о голубом океане и лепят этот цвет на всё подряд, думая таким образом подарить себе сиюминутное ощущение южного моря. В нижней части ящиков были проделаны дырки. Так находчивые жители дома без труда определяют, есть внутри корреспонденция или нет. Снова зашаталась лестница, скрипя и прося о помощи. На площадке второго этажа горел тусклый свет. Кто-то не поленился вкрутить маленькую желтую лампочку, похожую на огромный яичный желток. Плафон теперь жил с новой подругой. Продавец остановился, задержал дыхание и прислушался к тишине. За дверью слева орал телевизор. За дверью посередине мертвая тишина, как в мавзолее. Он наклонил голову к двери с глазком и сосредоточенно вслушался. Тишина, гробовая, никаких признаков обитания человека. Расстраиваться было рано: в первый раз безносый тоже себя никак не проявил. Продавец причмокнул несколько раз и постучал тыльной стороной ладони. Это были самые долгие секунды ожидания. Мертвая тишина давила. Казалось, дом необитаем. Лишь телевизор из первой квартиры доказывал обратное. Через несколько секунд продавец снова постучал. И опять тишина. Продавец начал колотить в дверь сильнее, вступая в бой с тишиной. Никто не открывал. Тогда он ударил еще раз. Может, спит или испугался первого стука, или вовсе забыл, умотал за водкой? Продавец знал, что в таком небольшом городке найти человека не составит особого труда. Лучше просто подождать на ближайшей к дому скамейке. Последний удар ладонью по сухому косяку. Телевизор замолк, и за первой дверью послышались уверенные шаги. Щелкнул замок, заскрежетала дверь, на площадку вылетела коренастая старуха и спросила:
— Чё надо?
— Я в гости, — робко ответил продавец.
— Куда, в шестую, что ли?
— Я номера не знаю, но знаю хозяина.
— Собутыльник, значит?
— Нет, не собутыльник.
— А кто, родственник? Нет у него родственников…
— Да…
И продавец вывалил старухе все, что произошло между ним и безносым, опустив подробности попойки на кладбище. Рассказал историю отца, матери, их отношений и как безносый обещал помочь. Уложился в минуту.
— У меня для тебя неважные новости, — серьезно сказала старуха. — Сосед мой, что вызвался тебе помочь, сумасшедший пьяница.
— То есть как?
— А вот так, — сказала старуха, — пьяница и умалишенный, душевнобольной, идиот. Да как хочешь, так его и называй. Он всегда брешет, лапшу на уши вешает. То генералом каких-то там войск себя называет, то еще кем-то. Тут стройка недалеко. Так он и там успел всех напоить и лапши навешать. А пока те пьяные спали, стащил у них болгарку. Они его быстро вычислили. Пришли к нему домой и поколотили.
— Мне он сказал, что приходится кем-то основателю этого города…
— Старая сказка, — махнула рукой старуха.
— А где он сейчас?
— Кто, основатель города?
— Нет, сосед ваш.
— В дурку отправили, на принудиловку, — сказала старуха и громко зевнула.
— Скажите, а служил он где-нибудь?
— Ты шутишь? Он всю жизнь пьет и побирается.
— А куда нос его делся?
— Это мать его, такая же пьянчужка. Они вот вдвоем тут и жили. Она привела домой каких-то хахалей-собутыльников. Все напились, она попросила добавки, а те ей и говорят, мол, отрежешь сынку нос, дадим на бутылку. Она у меня духи сперла, сволочь.
— Какие духи? — спросил взволнованный продавец.
— «Шафали», слыхал про такие?
— Нет.
— Мне мой первый муж привез из командировки в девяносто третьем, — сказала старуха, наблюдая, как горит плафон, — он старпомом отмотал тридцать с лишним лет, весь мир исколесил. Потом помер, лежа на диване перед телевизором. От приступа сердечного помер, спаси господи.
— Раз вы знали, что мамаша его духи украла, почему не потребовали обратно?
— Себе дороже, — воскликнула старуха, — она же бесноватая! Сам подумай, родная мамаша сынку кухонным ножом нос отрезала. Ее тогда посадить хотели, но не посадили.
— Какие-то вы ужасы рассказываете.
— Еще бы, — сказала старуха. — Ты не надейся на этого брехуна. Ищи отца в другом месте.
— Скажите, а что за духи были «Шафали»?
— «Шафали», — просияв, сказала старуха, — это дух свободы. Всякая баба тогда себе такие духи хотела, и не всякой бабе они подходили, понимаешь? Если мужик бабе такие духи доставал, значит, любил ее безмерно.
— Любил? — переспросил продавец.
— Да, любил. Пойди попробуй достань такие в девяносто третьем, когда на прилавках шаром покати. Жрать нечего было, а тут на тебе — «Шафали». Эх, сказка! Сейчас уже такими никого не удивишь.
— Если бы я вам такие подарил, — предложил продавец, — вы бы не отказались?
— На что они мне, — засмущалась старуха, — когда мне уже восьмой десяток. Хороша ложка к обеду, я тебе так скажу. За прошлое не стоит цепляться.
Она снова подняла глаза наверх, откуда разливался желтый свет, и о чем-то задумалась.
Старуха вспомнила запах «Шафали». Она закрыла глаза, вдохнула полной грудью гнилой лестничный воздух и медленно выдохнула. Так люди делают, когда хотят надышаться. Она открыла глаза и сказала:
— Лампочка больно тусклая. Надо поменять на другую.
Стряхнув тапком какой-то мусор с лестницы, она поправила седые волосы, зачмокала губами и захлопнула дверь. Продавец остался один. Он посмотрел на плафон. Свет был действительно тусклым.
«Значит, — прошептал продавец, — отец любил ее».
Ему хотелось как-то отблагодарить старуху, вернуть ей потерянный флакон. Но она ведь сказала, что хороша ложка к обеду.
«За прошлое, — повторил ее слова продавец, — не стоит цепляться. Как же, конечно, не стоит. Не стоит!»
Радостный, он вмиг сбежал вниз по лестнице, выскочил на улицу и помчался в сторону железнодорожной станции. Ему хотелось сесть в поезд, забиться в угол и уснуть. И чтобы слово «покой» рифмовалось со стуком колес. Он бежал по улице и понимал, что простил отца.
1. Военный аэродром в городе Тарту; в советское время — один из самых больших военных аэродромов в Северной Европе.