История одного соавторства
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2021
Пришло время рассказать о книге, изданной полвека тому назад и до сих пор не утратившей своей ценности для библиофилов, германистов и всех любителей высокой словесной культуры. На титульном ее листе значится: Р.-М. Рильке. Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. Москва. Издательство «Искусство». 1971.
Книга открывается вступительной статьей и двумя эссе Рильке о современном искусстве: «Огюст Роден» и «Ворпсведе» (группа немецких живописцев во главе с Генрихом Фогелером, создавших в конце 1890-х годов на севере Германии художественную общину). Поэт предстает в новом, незнакомом для многих облике — как художественный критик. Впрочем, искушенный читатель обратит внимание на то, что оба эссе занимают всего лишь треть сборника. Другая, бóльшая, часть — письма и стихи; третья, меньшая, но принципиально важная, — раздел «Статьи, материалы», включающий в себя: 1) статью «Русские встречи Рильке»; 2) статью самого Рильке о русском искусстве; 3) несколько рассказов из книги Рильке «О Господе Боге»; 4) стихи, написанные немецким поэтом по-русски; 5) мемориальный очерк Леонида Пастернака «Встречи с Р.-М. Рильке» и, наконец, 6) статью Владимира Микушевича «Жалобное небо» (с подзаголовком «Заметки переводчика»).
Авторами статьи «Русские встречи Рильке» указаны К. М. Азадовский и Л. Н. Чертков.
* * *
О том, что в Москве решено выпустить сборник статей и писем Рильке, я узнал случайно. Осенью 1966 года на одном из вечеров в ленинградском Доме писателя ко мне подошел Леонид Чертков[1], недавно переехавший из Москвы в Ленинград, и сказал: «А знаешь, „Искусство“ затевает сборник „Рильке об искусстве“, там будет и раздел о России. Ты ведь этим занимался. Давай сделаем вместе». — «А с кем ты разговаривал?» — спросил я. «С Сашей Морозовым».
«Саша», то есть Александр Анатольевич Морозов (1932—2008), знаток и исследователь жизни и творчества Осипа Мандельштама, работал тогда в издательстве «Искусство» (в редакции эстетики и теории искусства). Он-то и был поначалу главным «двигателем» задуманного сборника.[2] В редколлегию, неофициально созданную для работы над этой книгой, вошли: культуролог, впоследствии академик РАН Вяч. Вс. Иванов (1929—2017); историк науки И. Д. Рожанский (1913—1994), автор вступительной статьи к будущему изданию, осуществивший, кроме того, несколько переводов и «научную редактуру» всей книги; филолог и поэт-переводчик, яркая фигура московского «мистического андерграунда» 1970—1980-х годов Е. В. Головин (1938—2010)[3] — он выступит в качестве «составителя»; поэт-переводчик (позднее философ и публицист) В. Б. Микушевич — в издании, о котором идет речь, им переведена бóльшая часть текстов, в частности оба эссе и несколько стихотворных циклов; переводчик Г. И. Ратгауз (1934—2011) — ему принадлежит перевод писем Рильке к жене. Эта группа собиралась в полуподвальном помещении издательства на Цветном бульваре, 25, где ютилась редакция эстетики, — сидели, курили, спорили… Я однажды присутствовал на таком собрании, и мне запомнилась царившая там атмосфера — живая, свободная, деловая. Должно быть, после одного из таких «производственных совещаний» Володя Микушевич и написал стихи, посвященные Саше Морозову: «В подвале, где все курят, кроме тебя…» (октябрь 1968).[4]
Должен признаться, что предложение Черткова о совместной работе застигло меня врасплох. Конечно, я смолоду увлекался стихами Рильке, пытался их переводить, чему немало способствовало мое знакомство с Константином Богатыревым (1925—1976), избравшим для себя — еще в воркутинском лагере — путь поэта-переводчика[5] (должно быть, под влиянием Бориса Пастернака, который поддерживал Богатырева в трудные годы, писал ему в лагерь, посылал книги[6]). К концу 1950-х Костя перевел уже несколько стихотворений Рильке; некоторые из них он дарил мне как младшему коллеге. Сохранилась машинопись переведенного им стихотворения «Гефсиманский сад» с надписью: «Дорогому Косте Азадовскому с любовью и ожиданием его переводов. К. Богатырев. Понедельник, 19 февраля 58 г.».[7]
В начале шестидесятых я читал свои ранние переводческие опыты на альманахе «Впервые на русском языке» и заседаниях молодежного переводческого семинара в ленинградском Доме писателя; к тому времени я успел прочитать всего Рильке (точнее, все, что попадало мне в руки) и неплохо знал его биографию, по крайней мере ее основные вехи. Однако темой «Рильке и Россия» я специально не занимался, а потому начинать наш совместный труд мне пришлось буквально с нуля.
Раздел о России был, конечно, необходим. Широко известно, что немецкий поэт был страстным русофилом: увлекался русским языком, русской литературой и русским искусством; дважды (в 1899 и 1900 годах) приезжал в Россию; встречался с Львом Толстым (в Москве и Ясной Поляне), познакомился и в течение ряда лет обменивался письмами с Леонидом Пастернаком, Александром Бенуа, писательницей Софьей Шиль, искусствоведом Павлом Эттингером. Пробовал даже писать стихи по-русски. А в 1926 году, незадолго до своей смерти, вступил в переписку с Борисом Пастернаком и Мариной Цветаевой.
Впрочем, все это «широко известно» в настоящее время. А тогда, более чем полвека назад, о «русской» главе биографии Рильке знали — и у нас, и на Западе — совсем немногие. Неудивительно. Ведь основной корпус материалов, иллюстрирующих «русский период» Рильке, откроется для читателей лишь после 1970 года.
Мы с Лёней разработали план действий. Решили, что он как эрудит-библиограф займется архивными поисками, а я как филолог-«западник» — печатными источниками (на немецком и других языках). Поначалу казалось, что «фронт работ» обозрим и мы справимся за несколько месяцев. Но получилось иначе.
* * *
Здесь я должен прервать повествование. Дело в том, что историю восприятия (так называемую рецепцию) Рильке в СССР в 1960-е годы можно воссоздать лишь на фоне событий, разыгравшихся в послевоенную пору и отчасти связанных с именем немецкого лирика.
Конечно, попытки переводить Рильке или писать о нем случались в советской стране и до 1941 года, но они были сравнительно редкими. После изданной в 1919 году в Одессе книги стихов Рильке в переводе Александра Биска[8] на территории России не появилось ни одного сборника; публиковались лишь переводы отдельных стихотворений, выполненные Григорием Петниковым[9] или Борисом Пастернаком[10]. Но это были скорее исключения. Имя Рильке не принадлежало к числу запретных, однако в стране победившего пролетариата он уже в 1920—1930-е годы воспринимался как «чужой» — его окружал ореол «буржуазного» модерниста-неоромантика, «эстета», «аристократа» и «мистика». «Своеобразный лирический индивидуализм», «утонченное самоуглубление», «пренебрежение самоценностью реального мира и тематикой конкретной жизни человечества» — таковы, согласно первой «Литературной энциклопедии», отличительные черты Рильке-поэта. Цитируемая статья заканчивалась словами о том, что «мистицизм, асоциальность и субъективизм Р. делают его одним из представителей реакционно-аристократической группы немецкого модернизма».[11]
Неприятие Рильке еще более усилилось в конце 1940-х — на волне оголтелого антизападничества и идеологических кампаний, направленных против «буржуазного эстетства», «формализма», «безыдейности» и т. п. Обрушиваясь на ряд диссертаций, посвященных творчеству западноевропейских писателей, литературовед и литературный критик А. М. Лейтес характеризовал Рильке следующими словами: «Безапелляционный сторонник „искусства для искусства“, крайний мистик и реакционер в поэзии».[12] Эту формулу («крайний мистик и реакционер») дословно повторит затем А. А. Фадеев, генеральный секретарь Союза советских писателей, в докладе, произнесенном на XIII пленуме правления Союза.[13]
Символическим для того времени можно считать примечательное (хотя и не исключительное в контексте эпохи) событие: защищенная весной 1948 года в стенах Ленинградского университета первая в СССР кандидатская диссертация, озаглавленная «Русская литература в творчестве Р. М. Рильке», была признана «неудачной» и «неактуальной». Внимание к ее автору, молодой германистке Гитель Чечельницкой (1916—1996), привлек своей статьей А. М. Лейтес. В июле 1951 года экспертная комиссия ВАК (Высшая аттестационная комиссия) рекомендует «отменить решение Ученого Совета Ленинградского государственного университета о присуждении тов. Чечельницкой Г. Я. ученой степени кандидата филологических наук». И уже спустя месяц президиум ВАК — разумеется, единодушно — утверждает это решение.[14]
Перелом обозначился в период оттепели. «Первой ласточкой» была статья ленинградского лингвиста и литературоведа В. Г. Адмони в журнале «Вопросы литературы» (1962. № 5). Владимир Григорьевич особо интересовался литературой европейского модернизма, а его супруга, германистка Тамара Сильман, переводила стихи Рильке. Именно она руководила тем самым молодежным семинаром при Доме писателя, в котором обсуждались переводы немецкой поэзии, и я помню, как на одном из занятий она познакомила нас со своими переводами Рильке и внимательно выслушивала замечания, которые мы, юные участники семинара, позволяли себе по поводу ее работы. В середине 1964 года Тамара Исааковна передала составленный ею сборник Рильке в издательство «Художественная литература», и он появился в начале 1965-го под названием «Лирика» и с предисловием В. Г. Адмони.
В своих воспоминаниях Адмони впоследствии рассказал, сколь тяжело и мучительно пробивалась эта книга к печати, как настойчиво отвергало ее руководство «Худлита» и какую поддержку оказал этой книге С. Я. Маршак. Не умолчал Владимир Григорьевич и о той глубокой обиде, которую пришлось тогда пережить и ему, и Тамаре Сильман: «После того как появилась моя статья и с Тамарой был заключен договор на сборник Рильке, в переводческих кругах поняли, что Рильке более не запретный поэт. И множество переводчиков захотело его переводить (только Костя Богатырев, кажется, стал переводить Рильке еще до того, не думая, сможет ли он его издать). И переводчики начали требовать, чтобы Тамарин сборник был отнят у нее и из авторского, как бы одноголосого, превращен в многоголосый, включающий работы разных переводчиков. Но у Тамары сборник был уже готов, и он был цельной продуманной книгой, с единым тоном. Так что мы не видели причин разбивать это единство, нарушать эту цельность. И примирились с тем, что многие переводчики, особенно московские, заранее охаяли Тамариного Рильке и затем говорили о нем пренебрежительно».[15]
Кто именно из московских или ленинградских переводчиков претендовал тогда на участие в первом (после 1919 года) сборнике Рильке, остается для меня загадкой; однако критические отзывы о работе Сильман (глубоко несправедливые, на мой взгляд) приходилось слышать в то время неоднократно и особенно в московском литературном кругу. Известны, однако, и другие — одобрительно-восторженные — мнения. Свидетельствует В. Г. Адмони: «Когда Анна Андреевна [Ахматова] жила у нас, она часто просила Тамару Сильман почитать ей переводы Рильке, хотя не раз слышала их и прежде. И однажды сказала: „Это словно глоток кислорода“».[16] Адмони приводит также благодарственное письмо Д. Шостаковича, включившего стихи Рильке (в переводе Тамары Сильман) в свою 14-ю симфонию.[17]
* * *
Немногочисленный кружок «рилькеанцев» сложился к 1960-м годам и в Москве. Его центральный фигурой был, безусловно, Борис Пастернак. К горячим поклонникам Рильке принадлежали также переводчик Николай Вильмонт, философ и историк Валентин Асмус, композитор Генрих Нейгауз, пианистка Мария Юдина…[18] Переводы из Рильке не раз читались и обсуждались в этом кругу, причем не только в домашней обстановке. Н. Н. Вильмонт вспоминает: «Позднее (то есть в 1930-е годы. — К. А.) Пастернак и я читали в Доме литераторов наши переводы из Рильке. Пастернаку устроили овацию, мне тоже похлопали. Тут ко мне подошел О. Э. Мандельштам и патетически произнес:
— Вы доказали существование души! Я говорю о Ваших переводах из Рильке.
Не скрою, я очень обрадовался, но и ужасно смутился».[19]
Позднее, на рубеже 1950—1960-х годов, в Москве сложилась другая «рилькеанская» группа. В ней выделялась Ангелина Рор (рожд. Мюльнер; 1890—1985), уроженка Австро-Венгрии, журналистка, врач-психоаналитик (училась в Берлинском психоаналитическом университете), приехавшая в 1925 году вместе с мужем-коммунистом из Германии в Советскую Россию. Арестованная в июне 1941 года по обвинению в шпионаже, она вернется в Москву лишь после ХХ съезда КПСС (муж погиб в лагере), а ее написанные по-немецки лагерные воспоминания будут опубликованы посмертно.[20]
Ангелина Рор в юности знала Рильке. Они познакомились в Локарно и часто встречались в первые месяцы 1920 года (Ангелина Рор звалась тогда Ангела Гутман), дарили друг другу книги и фотографии. Рильке принял участие в ее судьбе и всячески помогал ей, используя свои связи и возможности. Однако отношения не сложились. Ангела уехала в Германию. Они виделись осенью 1921 года, когда Ангела вновь оказалась в Швейцарии, затем переписывались, но уже к 1922 году связь между ними полностью прекратилась.
Живя в Москве на Гоголевском бульваре, Ангелина Рор охотно принимала гостей; рассказывала о своей жизни, делилась воспоминаниями. Говорила, между прочим, и о Рильке, хотя и не акцентировала внимание на своем знакомстве с поэтом. Я посетил ее однажды в конце 1960-х годов по совету Черткова, объяснил, что я — германист, собирающий материалы о Рильке. Ангелина Карловна разговаривала со мной сдержанно и, мне показалось, сухо. Показала какую-то фотографию Рильке, но не уточнила, относится ли эта фотография к тем, которые он некогда дарил ей лично. Я ушел, помню, сильно разочарованный.
Со временем Ангелина Рор получила известность среди московской интеллигенции. С ней встречались мои друзья: германист Алик (Альберт) Карельский (1936—1993)[21] и Ганс (Иоганн) Марте (род. в 1935), в то время — культурный атташе австрийского посольства, деятельно помогавший советским ученым и литераторам, в том числе Ангелине Рор.
Страстной поклонницей Рильке была Зельма Федоровна Руофф (1887—1978), по основной профессии — геоботаник, лимнолог. Она родилась в семье московских немцев, высланной в Германию вскоре после начала Первой мировой войны. С 1915-го по 1932 год Зельма Руофф живет в Мюнхене, работает в Баварском институте торфяного хозяйства. В 1924 году принимает советское гражданство, а в 1933-м возвращается в СССР и устраивается на службу в Ботанический институт при МГУ. В 1937 году академик В. И. Вернадский привлекает ее в качестве редактора и комментатора к работе над томом естественнонаучных трудов Гете. Арестованная в ноябре 1938 года, З. Руофф была приговорена к восьми годам и отбывала срок в Воркутлаге под Интой; освободившись, работала на Воркутинской мерзлотной станции, затем — уборщицей и по совместительству библиотекарем в школе-семилетке поселка Рудник (Коми). После реабилитации в 1957 году смогла вернуться в Москву.
Зельма Руофф известна в первую очередь как корреспондент Бориса Пастернака. Она обратилась к нему впервые в 1947 году. В этом письме, сообщают биографы З. Руофф, она писала о том, что стихи Пастернака были отдушиной в ее лагерной жизни, и благодарила поэта за доставленную радость.[22] Не получив отклика, она отправила Пастернаку второе письмо — открытку с надгробием Паулы Модерзон-Беккер. Пастернак был растроган и ответил Руофф; завязалась переписка. 10 декабря 1955 года Пастернак сообщил ей о завершении романа «Доктор Живаго» («Написать эту вещь было моим внутренним долгом…») и о «духе» своего произведения («Это мир Мальте Бригге[23] или Якобсеновской прозы[24]…»). Письмо заканчивалось следующими словами: «Благодарю Вас особенно за Ваши ссылки и упоминания о Рильке, Вы знаете, как велико и свято для меня это имя. Со всем умением видеть и любить, которому он меня научил и часть которого мне передал, желаю Вам светлого живо-ощутимого, тихого и глубокого счастья».[25]
Летом 1957 года, еще продолжая работать в школьной библиотеке, Зельма Федоровна приезжает в Москву и навещает Пастернака в Переделкине. Их долгую беседу — речь шла, разумеется, и о Рильке — Зельма Федоровна запечатлела позднее на бумаге.[26] Эта встреча помогла ей преодолеть нравственный кризис («Перед поездкой в Переделкино я находилась в состоянии длительной подавленности. Борис Леонидович, не зная того, вырвал меня из этого настроения и вернул радость жизни»[27]), а кроме того, послужила импульсом, побудившим ее к размышлениям о поэтике Пастернака и о том, что связывает его с Рильке.
После смерти Пастернака З. Руофф задумывает серию посвященных ему работ. Одна из них, озаглавленная «„Доктор Живаго“ как завершение поэтики Б. Л. Пастернака (заметки читателя)», опубликована в 2018 году.[28] Сохранились также наброски статьи «Метафоризм в поэзии Пастернака», относящейся, видимо, к более позднему времени.[29] Однако главное произведение З. Руофф — многостраничный и оставшийся в рукописи труд под названием «Райнер Мария Рильке и Борис Пастернак — творческая встреча» (1964).[30] Тема «Пастернак и Рильке», столь привлекательная для современных исследователей, обстоятельно изложена и осмыслена З. Руофф на основании собранных ею фактов, писем, свидетельств.[31]
В Москве, где она прожила до конца своих дней, Руофф общается с Ангелиной Рор, Григорием Померанцем, чья жена, Зинаида Миркина, переводила в те годы «Сонеты к Орфею», Варламом Шаламовым и Константином Богатыревым, с которым ее тесно связывают имена Пастернака и Рильке, немецкая культура и, конечно (как и с большинством других названных лиц), общая лагерная судьба.
Близким другом Руофф становится историк и философ Александр Неусыхин (1898—1969). «Многоуважаемый Александр Иосифович, — обращается она к нему в первом письме. — Еще больше года назад Ангелина Карловна Рор рассказывала мне о Вас как о большом ценителе и знатоке Рильке. Меня всегда очень привлекали его свидетельства о процессе создания „Дуинезских элегий“ и „Cонетов к Орфею“. Теперь же в связи с моей попыткой осмыслить поэтику Пастернака мой интерес заострился, между прочим, на подобные сообщения у него, у Марины Цветаевой и других».[32] Неусыхин рассказывал Зельме Федоровне о своей встрече с Пастернаком летом 1957 года в санатории «Узкое» и беседе с ним, о своих собственных занятиях Рильке…[33]
Зельме Руофф удается, кроме того, установить связь с дочерью Рильке (Рут Рильке-Фритше; 1901—1972), создавшей в Веймаре в 1930-е годы со своим первым мужем Карлом Зибером образцовый Rilke-Archiv, существовавший до 1945 года.[34] Известны два письма Рут к Зельме Руофф (1964, 1967).
К этому же кругу принадлежала в начале 1960-х и Софья Либкхнет (рожд. Рысс; 1884—1964), вдова Карла Либкнехта и приятельница Розы Люксембург, знакомая Рильке и его корреспондентка в 1917 году.[35] Однако к тому моменту, как началась работа над московским однотомником Рильке, ее уже не было в живых.
* * *
Зародившись в кругу московской интеллигенции, объединенной памятью о Пастернаке и почитанием Рильке, идея сборника муссировалась на московских кухнях и обретала реальность в нескончаемых спорах вокруг однотомника Адмони и Сильман, обсуждении новых переводов Богатырева, охотно читавшего их друзьям и знакомым, рассказах про Ангелину Рор и Зельму Руофф… И хотя ни З. Руофф, ни А. И. Неусыхин не входили в созданную Морозовым редколлегию, они прекрасно знали о новом сборнике и сопереживали ему на всем пути его движения от замысла (1965—1966) до появления в свет (1971).
Мы с Лёней тем временем, увлекшись сбором материала и знакомясь с источниками, постепенно углублялись в тему. Я перевел несколько опубликованных в Германии писем Рильке: например, его красочное письмо к Софье Шиль от 20 мая/2 июня 1900 года (о посещении Ясной Поляны[36]), письма к Леониду Пастернаку, а также известное письмо Рильке к Борису Пастернаку (апрель 1926 года), в котором немецкий поэт «обнял» и «благословил» своего русского собрата. Не желая довольствоваться общедоступными сведениями, мы все глубже погружались в библиотечно-архивные недра. Результаты поисков ошеломили нас. Оказалось, что история русских путешествий Рильке, равно как и русских его знакомств, отображена в многочисленных письменных источниках, никогда не публиковавшихся и никому не известных. Назову лишь основные из наших открытий.
1. Документы, связанные с «русским периодом» Рильке в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом): письма самого Рильке; письма к нему и Лу Андреас-Саломе; записные книжки поэта; открытки с видами русских городов, которые посетил Рильке, программки спектаклей, которые ему удалось посмотреть, и т. д.
2. Письмо Рильке от 5 марта 1902 года к русскому издателю и меценату Алексею Сергеевичу Суворину, свидетельствующее о желании поэта… переселиться в Россию. Это письмо сохранилось в фонде Суворина в Центральном государственном архиве литературы и искусства (далее — РГАЛИ).
3. Два десятка писем Рильке к Александру Бенуа в отделе рукописей Государственного Русского музея.
4. Копии писем Рильке и его приятельницы Лу Андреас-Саломе, с которой он приезжал в Россию, к Софье Шиль, автору воспоминания о пребывании Рильке и Лу в России. Леонид обнаружил весь этот материал в архиве Научной библиотеки МГУ.
Обрабатывая архивные документы, мы читали и перечитывали диссертацию немецкой исследовательницы Софи Брутцер, чья работа «Русские поездки Рильке»[37], изданная в 1934 году, оказалась, по счастью, доступной в Публичной библиотеке. Радостной неожиданностью были и письма Рильке к неизвестной русской даме по имени Елена, опубликованные в 1959 году в IX томе британского славистического журнала Oxford Slavonic Papers (вскоре выяснилась ее фамилия — Воронина). Не обошлось и без трудностей. Главная из них сводилась к отсутствию в московско-ленинградских библиотеках нужных нам западных источников. Мы считали, например, необходимым ознакомиться со статьями и книгами Лу Андреас-Саломе и литературой о ней. Но где их взять?
Обсуждался и такой вопрос: стоит ли написать дочери Рильке? Мы знали, что она жива, но не смогли найти ее адреса (никто не посоветовал обратиться к Зельме Руофф). Зато удалось отыскать женевский адрес Евгении Александровны Черносвитовой (1903—1974), русской секретарши Рильке в последние месяцы его жизни. Лёня получил его у Л. Н. Щуко (рожд. Черносвитовой; 1908—1985). Мы написали в Женеву (сохранилась копия нашего письма от 3 октября 1967 года), просили сообщить нам «какие-нибудь новые данные» о последних годах жизни Рильке, а также содействовать в получении мемуаров Л. Андреас-Саломе и ее переписки с Рильке, «отсутствующих во всех библиотеках Советского Союза». Черносвитова ответила короткой запиской, сообщила, что больна и напишет позднее. Однако подробного ответа не последовало.[38]
Около года ушло у нас в общей сложности на то, чтобы выявить, собрать воедино и «переварить» весь этот материал. Но возникла еще одна непредвиденная поначалу проблема. Знакомясь с письмами Рильке и стихами его «Часослова» (сборник, навеянный знакомством с Россией), мы все отчетливей понимали: нельзя писать на тему «Рильке и Россия», не затронув вопроса о смысле и сути той внутренней связи, что соединила немецкого поэта со страной, ставшей для него «духовной родиной». Нельзя ограничиться краткой цитацией о том духовном потрясении, что пережил впечатлительный Рильке в ночь праздника русской Пасхи в Московском Кремле, и ничего не сказать о природе этого чувства. Нельзя не упомянуть и о том, что Россия, оказавшаяся в восприятии Рильке экзотической «богоизбранной» страной, в корне отличной от западного мира, мало походила на подлинную Россию рубежа XIX и ХХ веков. Нельзя, наконец, писать о поездках Рильке в Россию и публиковать неизвестные документы, не коснувшись роли и влияния Лу Андреас-Саломе.
Интерпретация события должна перевешивать документ, свидетельствующий об этом событии, во всяком случае применительно к теме «Рильке и Россия». Остановившись (не без жарких дискуссий) на этой формуле, мы с Лёней решили: будем писать так, как считаем нужным.
К осени 1967 года работа была готова, и статья в пять печатных листов отправилась в Москву. Безусловно, мы отдавали себе отчет в том, что, предлагая издательству такой объем, мы сильно рискуем (в договоре говорилось о двух с половиной листах). По этой причине мы по возможности «облегчили» статью: исключили русские стихи Рильке, его статьи о русском искусстве, перевод отдельных, наиболее выразительных писем в Россию и т. д. Выделили, кроме того, в отдельную работу сюжет, посвященный встрече Рильке с М. Горьким (на Капри в 1907 году), не сомневаясь, что имя пролетарского писателя обеспечит нам скорую и беспрепятственную публикацию в одном из отечественных изданий (расчет оправдался[39]).
Сократив работу, но сохранив в ней то, что казалось «главным», мы ждали, что и редколлегия, и Саша Морозов по достоинству оценят свежесть архивного материала, нами использованного, как и попытку глубинного проникновения в суть и содержание темы. Ждали и надеялись.
Однако разразился скандал.
* * *
В моем домашнем архиве сохранились тексты трех критических отзывов на нашу работу, написанных Е. Головиным, В. Микушевичем и И. Рожанским в конце сентября — начале октября 1967 года. Приведу фрагменты каждой рецензии («внутренней», как говорилось в советское время).
Е. Головин (текст без даты):
«Уважаемые Леонид Натанович и Константин Маркович!
Внимательное знакомство с вашей работой позволяет сделать о ней и по поводу нее ряд выводов.
Прежде всего я хотел бы напомнить состав нашей книги и соображения, в силу коих принято решение об отделе „Рильке и Россия“. Поскольку большинство произведений Рильке печатается на русском языке впервые, мы хотели, чтобы книга представляла только самого Рильке, только его взгляды на искусство. Поэтому мы отказались от вступительной статьи, которая претендовала бы на анализ его творчества и определение его места как поэта и критика искусства.[40] „Роден“, „Ворпсведе“ и более половины писем относятся либо к французскому периоду его жизни, либо иллюстрируют его постоянную любовь к искусству и литературе этой нации. Для полноты картины решено было собрать ряд материалов, относящихся к русскому периоду. Вам в данном случае надо было выступить в роли составителей и комментаторов русских материалов, которые, кстати говоря, не должны были превышать 2 ½ листа. У вас же получилась монография (ибо иначе назвать ваш труд нельзя) около пяти листов. <…>
Перейдем конкретно к монографии. Не кажется ли вам, что у читателя, не знакомого с Рильке, может возникнуть весьма странный образ поэта? Восторженным юношей, не очень умным, не очень разборчивым в знакомствах, по-детски радующимся любой развесистой клюкве, приходящим в восторг от колокольного звона и Пасхи, от бородатых извозчиков и Оружейной палаты, — таким представляется Рильке с Ваших страниц. Соответствует ли это истине? В какой-то мере, да. <…>
Можно ли делать какие-либо выводы генерального характера, опираясь на письма Рильке к матери, к Ворониной, к Лу Саломе, на противоречивые и запутанные религиозные идеи молодого поэта? Мне кажется, такая мысль в корне ошибочна. Вы тщательно собрали фактический материал, скрупулезно описали обе поездки Рильке в Россию (это заняло у вас почти семьдесят страниц), но отнюдь не защитили свою тезу: совершенно не доказано вами, что Россия оставила свой след на всей жизни и творчестве Рильке. <…> Я отнюдь не хочу дискредитировать вашу главную идею, но мне кажется, что ее невозможно поддержать способом тщательного отбора имеющихся данных. Несколько наивны ваши противопоставления богоизбранной России и „рационального Запада“, тем более что зрелый Рильке был весьма далек от подобных утверждений. Мне кажется, что аргументировать вашу тезу надо иначе. В вашей монографии проскальзывают, на мой взгляд, очень интересные идеи о тайном, сокровенном отношении Рильке к России, о тайном и мощном влиянии России на его творчество. <…> Здесь надо как-то более глубоко проанализировать его перевод „Слова“ и „Выхожу один я на дорогу…“[41] и, самое главное, разобрать „Элегию“, посвященную Цветаевой[42], ибо в ней, мне кажется, более всего ощутимо то самое сокровенное влияние. <…>
На мой взгляд, Ваша монография интересна для какого-либо журнала или издания статей о Рильке, хотя, честно говоря, вряд ли цензура пропустила бы ее. В интересах же настоящей книги необходим другой вариант, где были бы представлены материалы, снабженные комментариями и минимальным авторским текстом».
В. Микушевич (5 октября 1967):
«Прежде всего нельзя не отметить новизну и познавательную ценность материалов, собранных авторами. Однако приходится признать, что статья пока не оформилась в научно-художественное целое. К подобным последствиям авторов привел методологический просчет. <…> Увлеченные сбором материала, авторы попросту присовокупили к другим документам стихи поэта, предпочли анализировать то общее, что объединяет документы и стихи. Авторы обошли вопрос о том, насколько это общее, несомненно, характерное для Рильке-человека, характерно для него как для художника и мыслителя. В результате сложное соотношение между жизнью поэта и его творчеством осталось где-то за пределами статьи, хотя именно это соотношение должно было стать основным предметом исследования… <…>
Странная картина вырисовывается по мере чтения. Получается, будто Рильке в России ничего не увидел и не понял, а только „следовал за своими иллюзиями“. Почему же тогда авторы пишут об этих, кстати сказать, довольно тривиальных, как им представляется, иллюзиях на 115 страницах? Почему они с таким упорством и добросовестностью собирают материалы о пребывании Рильке в России? Уж не для того ли, чтобы снабдить свою статью подзаголовком „История одного заблуждения“?
Статья К. Азадовского и Л. Черткова отрицает сама себя. Не только творчество Рильке, но и собранные материалы опровергают авторскую концепцию. <…>
Очень вредят статье примелькавшиеся термины, успевшие приобрести в последние десятилетия уничижительный оттенок. Непонятно, что хотят сказать авторы, говоря об иррационализме Рильке (стр. 33), о его „очень сильном эстетическом индивидуализме“, о какой-то „иррациональной программе“ (стр. 89). <…> Стиль статьи вообще оставляет желать лучшего. К сожалению, это относится и к переводам, среди которых по-настоящему удался, на мой взгляд, лишь перевод „Езды по ночному городу“[43] (стр. 97). Остальные отрывки нуждаются в глубокой, тщательной редактуре. <…>
Мне представляется, что вместо статьи следует опубликовать материалы, собранные авторами и имеющиеся в нашем распоряжении, снабдив их подробными комментариями».
И. Рожанский (4 октября 1967):
«В целом статья свидетельствует о том, что ее авторы проделали большую работу по сбору фактического материала, относящегося к этой теме. Использованы многочисленные документы, как опубликованные, так частично и неопубликованные <…> Несмотря на это, в статье имеется ряд чисто фактологических упущений. <…> Не совсем правильно освещено отношение Рильке к Октябрьской революции и к революционным событиям в Германии. В статье имеется и ряд других неточностей, на которых здесь нет смысла останавливаться. <…> …Все это отдельные частные погрешности, которые нетрудно было бы исправить при доработке статьи. Гораздо более важным представляется то обстоятельство, что концепция, положенная авторами в основу сей статьи, оказывается, при ближайшем ее рассмотрении, в корне неверной. В этой статье творчество Рильке анализируется лишь с одной точки зрения — с точки зрения религиозно-философских исканий Рильке. В результате богоискательство оказывается основным содержанием жизни и творчества Рильке. <…> В свете этой концепции представляется естественным, что и высшая точка поэтического пути Рильке — его „Дуинские элегии“ и „Сонеты к Орфею“ — рассматриваются авторами статьи лишь как последняя ступень развития все тех же представлений Рильке о жизни, боге, художнике-творце. Какая же это ступень развития? „Так Рильке… закономерно пришел от отрицания традиционного бога в «Видениях Христа» к провозглашению богом языческого певца Орфея“. Эта фраза производит прямо-таки комическое впечатление и наряду с другими приведенными мною цитатами свидетельствует о непонимании авторами статьи специфики художественного творчества вообще и творчества Рильке в частности.
Никто, конечно, не станет отрицать большого места, которое занимают в книгах Рильке религиозные символы и образы. Было бы также нелепо оспаривать тот очевидный факт, что Рильке был внутренне религиозным человеком, склонным к мистическим переживаниям. В этом отношении он был во многом подобен нашему Блоку. Но (как и Блок) Рильке был прежде всего художником. Религиозные символы и понятия были для него в первую очередь художественными образами. <…>
Рильке принадлежал к числу таких поэтов, которые не повторяют пройденных достижений, а всегда идут вперед, на каждом этапе открывая новые поэтические горизонты. В своем развитии Рильке неизменно шел от более простых и традиционных форм к формам усложненным и трудным для читательского восприятия. Символика „Сонетов к Орфею“ бесконечно сложнее сравнительно элементарных образов ранних сборников или „Часослова“. И дело здесь совсем не в том, что Рильке отказался от христианского бога и признал богом языческого Орфея: дело в коренной трансформации всех средств художественного воздействия (включая, разумеется, и идейное содержание, которое становится несравненно более глубоким и многопланным). <…>
Русские впечатления Рильке находятся, естественно, в центре статьи Азадовского и Черткова. Но они также, по-моему, получили в ней неверное освещение. Московская Пасха 1899 года, богомольцы у Иверской Божьей Матери, колокольный звон Ивана Великого, а в период второй поездки в Россию — просторы русских равнин, величие Волги, вверх по течению которой Рильке и Лу совершили путешествие на пароходе, убогая прелесть саратовских, ярославских, тверских деревень — весь этот комплекс образов был воспринят Рильке так живо и так ярко не в силу его религиозности, а в силу его необычайной впечатлительности. <…>
В заключение отметим, что не следует переоценивать значения русских впечатлений Рильке для его последующего творчества. В работе Азадовского и Черткова поездки в Россию трактуются едва ли не как решающее событие в жизни поэта, определившее дальнейшее его развитие. Это, конечно, преувеличение. В жизни Рильке бывали и другие периоды, когда его впечатлительность подвергалась иным, и притом не менее мощным, воздействиям. <…>
Все сказанное выше относилось к существу работы Азадовского и Черткова. Необходимо также подчеркнуть, что и по своей форме эта работа абсолютно не подходит к сборнику „Рильке и искусство“, для которого она предназначалась. Как мне представляется, раздел „Рильке и Россия“ в этом сборнике должен состоять из ряда документов, снабженных краткими врезками и пояснительными комментариями».
Все три отзыва Саша Морозов отправил по ленинградскому адресу Черткова, сопроводив их короткой запиской: «С содержанием и выводами рецензий редакция согласна. Просим сообщить нам свое мнение, а также решение, к которому вы придете».
Мы с Лёней, конечно, не ожидали такого поворота событий, и нетрудно догадаться, что реакция наша была болезненной. Удар по самолюбию усугублялся растерянностью: что делать? Нельзя же промолчать и попросту «выйти из игры». А что будет со сборником? И с нашей работой? Чего ради мы трудились, не жалея сил, в течение целого года! Я, помню, кипел от возмущения; Лёня же занял примирительную позицию. Впрочем, поостыв, я согласился с ним в том, что придется искать компромисс (объем-то был вдвое превышен!).
Мне пришлось составлять ответ — подробный, по каждому пункту, при этом язвительный по тону. Написал пятнадцать страниц, согласовал с Лёней наиболее резкие формулировки. Это многостраничное послание (дата на сохранившейся копии — 15 октября 1967 года) Лёня самолично отвез в Москву и отдал Саше Морозову. Приведу ряд пассажей из ответного (без даты) письма, которое можно рассматривать как итог многословной дискуссии:
«Дорогой Лёня!
Поскольку Ваш ответ адресован мне, считаю нужным сообщить и свое мнение, так сказать, в официальной форме. Вы в принципе соглашаетесь с тем, что для данного сборника Ваша статья не подходит по причинам внешним. Хорошо, что мы пришли к согласию, но возникает вопрос, как же так получилось, что работа пошла по другой колее. Да, в отношении характера статьи мнения были высказаны разные, но в отношении ее цели, по-моему, двух мнений быть не могло. Цель эта — дать в сборнике произведений Рильке неопубликованные материалы — его материалы, — относящиеся к России. <…> Мне кажется, эта главная цель была вами просто забыта или с самого начала неправильно понята — иначе ничем создавшегося положения объяснить нельзя. Что же у вас получилось? Вы сами об этом пишете: вы считали „необходимым прежде всего дать теоретическое освещение темы“, „основное внимание у нас уделялось теоретической стороне вопроса“ и т. д. Получилась диссертация на тему „Рильке и Россия“ или монография, к составу сборника явно неподходящая.
О теоретических возражениях рецензентов я могу только сказать, что статья действительно претендует на большее, чем она может дать по содержащемуся в ней материалу. Документы, относящиеся в основном к пребыванию Рильке в России и большей частью, заметим, исходящие не от самого Рильке, положены в основу далеко идущей концепции, касающейся всего его творчества. Мне кажется, нельзя вообще не прислушаться к мнению рецензентов, которые, не претендуя на свое решение вопроса, отмечают 1) необходимость в этом случае более глубокого эстетического анализа творчества Рильке (Микушевич), 2) недостаточность подхода к поэту со стороны его религиозно-философских идей (Рожанский), 3) возможность и другого объяснения горячей любви Рильке к России и в этой связи привлечения другого материала (Головин). Но, как правильно замечает И. Рожанский, эти возражения относятся к тому, что в своей глубине и широте и не могло быть удовлетворительно решено в рамках статьи. <…>
Письмо Б. Пастернака к Рильке, надеюсь, удастся взять у Богатырева или Рожанского».
Последняя фраза касалась неведомого нам с Чертковым письма Бориса Пастернака к Рильке от 12 апреля 1926 года — о нем упомянул в своей рецензии И. Рожанский, предложивший поместить в русском разделе книги «письмо Б. Пастернака к Рильке и ответ последнего». Тот же рецензент предлагал вдобавок использовать «стихи Рильке, посвященные Цветаевой; элегию Цветаевой на смерть Рильке» (к тому времени опубликованные). Что касается переписки Цветаевой и Рильке, то Рожанский в то время о ней, очевидно, ничего не знал.
* * *
Письмо Саши Морозова я получил почтой от Лёни, задержавшегося в Москве на пару недель, и одновременно — текст письма Бориса Пастернака к Рильке. В сопроводительном письме сообщалось:
«Не писал тебе, дабы дождаться конкретных результатов. Итак, вчера состоялось заседание на высшем уровне у Рожанского с участием моим, Морозова и Головина. Долго разыскивался Головин. Он прочитал твое послание и, подобно Морозову, остался недоволен его тоном. Чтобы не испортить дальнейшего, Рожанскому я его не показал, а изложил устно. В общем, я взял инициативу в свои руки на совещании (обсуждали кажд<ую> цитату в отдельности) и, несмотря на сопротивление, как ни странно, — Морозова, пришли к след<ующему> решению.
Сохраняется некоторая связность при очень большом сокращении. Часть материала выносится в комментарии. Письмо к Бенуа[44] их страшно заинтересовало (как увидишь из письма Морозова), и они хотят дать его целиком. Вообще, надо будет отдавать предпочтение бóльшим цитатам перед меньшими. Все сокращение я сделаю сам (перестройка будет самая незначительная). Тебе же вменяется следующее — перевести письмо Б. Пастернака[45], взятое мною у Рожанского, еще раз просмотреть письма к Л. Пастернаку и Бенуа — не найдется ли там каких-либо еще интересных крупных кусков. Срок сдачи всего сборника — 15 декабря. Нам желательно сдать все к 1 декабря. Я договорился, что обсудим около 15 ноября (я еще буду здесь) мой черновой вариант, чтобы не было больше недоразумений. <…>
Из других новостей по нашей части. Козовой[46] подал хорошую идею — дать заявку на книгу о Рильке для ЖЗЛ (или ограничиться, может, куцей публикацией в «Прометее»[47]) — напиши свое мнение, — и я тогда схожу с ним к Оксману и поговорю.[48] Цветаева-Эфрон[49], увы, материала пока не дает, не желая, как она говорит, дробить его по мелочам. Поэтому об этом будет краткая справка, составленная мной с помощью Саакянц[50] (сегодня пойду). „Элегия“ Цветаевой есть — довольно большая.[51] Морозов против ее включения (я, признаться, тоже). Переведешь ли ты Дуинезскую элегию, посвященную Цветаевой[52], и 2-й стих[53]? Напиши. Редакция в этом заинтересована. Твоя „Езда“[54] сохраняется. Другие стихи в твоем переводе (в статье), вероятно, не пойдут. Янчевецкого[55] увижу сегодня. Самое интересное то, что в М<оск>ве есть последняя любовница Рильке — Евангелина <так!> Карловна Рор, член венского кружка психоаналитиков[56]. Я на днях с ней увижусь и постараюсь подбить ее на „воспоминания“. Акад<емик> Жирм<унский> о твоем прожекте с русскими письмами Рильке в М<оск>ве раззвонил (без имени переводчика), и Рожанский об этом сообщил на совещании. Я дипломатично промолчал, хотя я думаю, он и догадался, от кого это исходит.
Да, в дальнейшем, если пойдет речь о книге, Эфрон согласна с нами сотрудничать и помочь (так <она>, во всяком случае, сказала). Я думаю, тебе по приезде надо будет ей позвонить (ибо, как я понял, у ней трудности с немецким) — но сюда уже ничего из этого не пойдет».
Наша «монография» подлежала, как видно, коренной переделке, и Лёня, оставаясь в Москве, усиленно занимался этой работой в декабре 1967 — январе 1968 года. Привожу бóльшую часть его письма ко мне от 31 января 1968 года:
«Дорогой друг!
Извини за запоздание с ответом.
Некоторые обстоятельства побудили меня выехать в Горький — Казань, откуда сейчас тебе и пишу. Через два-три дня я вернусь в М<оск>ву. Так что дело не пострадает. Тем более что вчерне сокращение мною выполнено. Остается придать ему удовлетворительную форму. Должен тебя огорчить. — Наша концепция не сохранится. Фактически наш текст представит лишь подбор цитат с нашими фактическими „врезками“ + комментарии. Оплата, впрочем, как Морозов меня уверил, будет произведена как за наш текст. Поговорю с ним еще на этот счет. Ст<ать>и о „Рус<ском> иск<усст>ве“[57] пойдут лишь в отрывках. Допереводить тексты Л. Пастернака и Бенуа надо лишь в том случае, если ты увидишь сам необходимость этого (разумеется, надо исходить из связи текста с иск<усств>ом). Как у тебя идет перевод письма Б. Пастернака? Не забудь, что надо прислать мне и оригинал, и твой перевод, чтобы я вкомпоновал его в статью. Твоего приезда я дождусь, и мы сможем скоординироваться. Далее. Оксман уезжал, и я решил, что лучше с ним будет поговорить тебе (или нам вместе?). Ты же (или опять же вместе) поговоришь и с последней любовью Рильке — Ангелиной Карловной Рор, членом Венского кружка психоаналитиков. Т<ак> к<ак> она говорит в основном по-немецки, и я боюсь упустить что-либо существенное. <…>
О Лифаре[58] я знаю — он договаривается о передаче св<оего> архива и находится в тесных объятиях Зильберштейна и Гау-Гау[59]. Пробиваться к нему ближе не хочется, тем более что ввиду того оборота, который приняли наши дела, — вряд ли целесообразно гоняться за столь мелкими деталями. Вообще, с сожалением должен констатировать, что усилия, употребленные нами на эту работу, были бесконечно непропорциональны ее полезному действию. Должен, кстати, сказать тебе и то, что если бы ты больше обращал внимания на мои слова и не лил воду (уж извини!) там, где не следует, — я имею в виду бесконечные толкования „Часослова“, которые теперь решено снять совсем, то, возможно, не пришлось бы ничего переделывать (или не так сильно). Ибо вся работа приобрела такой характер, что они испугались наличия вообще какой бы то ни было концепции и работа с самого начала вызвала у них бешенное отталкивание, и теперь уже не надо и никакого эстетического анализа. Далее, пора выяснить, о какой „Элегии“ идет речь. Против „Элегии“, написанной самим Рильке, возражений особых нет, — но если этот перевод у тебя не вышел, то включать чужой смысла нет. Дело в том, что они хотели впихнуть идиотическую элегию самой Цветаевой „Новогоднее“ с упоминаниями о Рильке[60], но это, думаю, будет похерено. Дай тогда „Сонет к Орфею“[61] — все же это наш текст».
Работа по сокращению, проделанная Чертковым, не удовлетворила редколлегию, и за дело взялся Рожанский, «научный редактор» книги. Проделав немалую работу, он превратил нашу «монографию» в небольшую информативную статью, в корне отличную от первоначальной редакции; сохранились только цитаты, факты, хронологическая канва. Именно в таком виде и под заглавием «Русские встречи Рильке» наша работа и появится в издании 1971 года.
Несколько слов о Рожанском. Физик-теоретик по своему образованию, в годы войны пропагандист и работник политотдела в антифашистской школе Политуправления Белорусского фронта, окончивший в 1947 году Военную академию Вооруженных сил, член КПСС, Иван Дмитриевич принадлежал в 1960-е годы к той группе гуманитарной московской интеллигенции, которую явно отличали «диссидентские» настроения. Он был близким другом Льва Копелева, отказавшимся свидетельствовать в 1946 году против фронтового товарища, одним из тех, кому Лев Зиновьевич посвятил свою мемуарную книгу «Хранить вечно». Рожанский был читателем повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича» — задолго до ее появления в «Новом мире». Предваряя в 1988 году первую в СССР публикацию записок Фриды Вигдоровой «Судилище» коротким предисловием, Лидия Чуковская называет Рожанского в числе тех, кто «вступились за Бродского»[62] (после освобождения, наезжая в Москву, Бродский не раз навещал Рожанских).
Он не был филологом-германистом, но, являясь высокообразованным ценителем литературы (и, несомненно, «рилькеанцем» в душе, дружившим с Богатыревым и Копелевым), неплохо справился со своей задачей. Его вступительная статья — при всех неизбежных экивоках в сторону «советского читателя», который, ознакомившись с новым сборником сочинений и писем Рильке, наверняка сумеет «уяснить его слабые и сильные стороны» (с. 49), — написана добротно и достойно. Редактируя мой перевод письма Рильке к А. Н. Бенуа, Иван Дмитриевич сделал немало дельных замечаний. Он старательно отредактировал (в сущности, переписал наново) нашу статью, которая — не могу не признать — была поначалу сырой и рыхлой. Именно редакторская работа Рожанского обеспечила высокий уровень издания.
Сегодня, полвека спустя, я хорошо понимаю: причиной конфликта были не столько явные или скрытые недостатки нашей работы, не отдельные ее формулировки и даже не разное понимание Рильке (хотя и это имело значение), сколько оценка и осмысление ситуации в целом. Наша с Лёней позиция была, бесспорно, максималистской: нам обоим, и мне в особенности, хотелось раскрыть подлинный смысл русофильских настроений Рильке, взглянуть на них с точки зрения историко-литературной и сказать об этом «во весь голос». Что и говорить, мы были наивны. Рожанский же (и остальные члены редколлегии), более опытные в издательском деле, нежели мы с Леней, хорошо понимали опасности, связанные с изданием Рильке, а потому, желая спасти сборник, настаивали на публикации только тех материалов, которые заведомо могли «пройти»: биографические документы, письма, стихи. Все это, разумеется, за счет «теории». Предложенная нами концепция духовного и творческого пути Рильке, да еще с упором на религиозную мистику, раздражала их и попросту отпугивала.
С годами я убедился в том, что тематика такого рода болезненно воспринимается в российских условиях при любом режиме. Неудивительно: в ней присутствует идеологический и даже политический привкус. Западное русофильство доныне поддерживается у нас «патриотической» частью общества, воспитанной в духе православия и русского национализма. «Самобытность» русской истории и культуры, «русский бог», терпеливый «народ-богоносец», не говоря уже о «широкой русской душе», — дежурные лозунги «патриотов», охотно цитирующих восторженные восклицания Рильке: «… все так прекрасно у вас в России…»; «Если бы я пришел в этот мир как пророк, я всю жизнь проповедал бы Россию как избранную страну…»[63] и т. п. Пытаясь объективно и доказательно осветить эту мифологему, мы с Лёней игнорировали очевидную и простую истину: напечатать наш труд (независимо от его объема) было в цензурных условиях попросту невозможно.
* * *
В первом письме Черткова ко мне был упомянут академик Жирмунский, якобы «раззвонивший» по всей Москве о моем «прожекте». О каком «прожекте» шла речь?
Осенью 1967 года, как только мы с Лёней поняли, что наша работа — в том виде, как мы ее подготовили, — не имеет в «Искусстве» ни малейшего шанса, мы стали искать поддержку в других издательствах, а также у старших и влиятельных коллег-филологов. Первым был академик М. П. Алексеев, заведующий Сектором (ныне — Отдел) взаимосвязей русской и зарубежных
литератур Пушкинского Дома, крупнейший ученый-компаративист. Тема вызвала у него интерес, и он предложил нам выступить на одном из ближайших заседаний Сектора. Однако Лёня уехал в Москву, и выступать пришлось мне. Заседание состоялось 14 ноября. Я говорил долго, цитировал отрывки из новонайденных писем Рильке, но упрямо выдвигал на первый план опять-таки «концепцию»: истоки немецкого русофильства на рубеже XIX и XX столетий, религиозно-эстетические искания Рильке и т. д. На заседании присутствовали, помимо М. П. Алексеева, профессора М. Л. Тронская и М. С. Альман и кандидаты (впоследствии доктора) наук Ю. Д. Левин, Б. Ф. Егоров, К. И. Ровда, Л. Ю. Брауде, П. Р. Заборов и еще несколько сотрудников Института русской литературы.
Привожу выписку из протокола, подписанную академиком М. П. Алексеевым и ученым секретарем Сектора П. Р. Заборовым:
«СЛУШАЛИ: доклад К. М. Азадовского по работе К. М. Азадовского и Л. Н. Черткова «Рильке и Россия».
ПОСТАНОВИЛИ: считать представленную работу весьма ценной как по содержащемуся в ней ранее незнакомому материалу (печатному и рукописному), так и по лежащей в ее основе мысли об исторической обусловленности философских и эстетических исканий 1897—99 гг. выдающегося австрийского писателя и, в частности, его отношения к России. Основательность, широта привлеченного материала и особенно новизна предложенной авторами интерпретации мировоззрения и творчества Рильке позволяют считать работу К. М. Азадовского и Л. Н. Черткова ценным вкладом в советскую германистику, а скорейшую ее публикацию крайне желательной».
Ободренный результатами своего выступления в Пушкинском Доме и размышляя о дальнейших действиях, я обратился за советом к В. М. Жирмунскому. В ходе нашей многомесячной работы мне пришлось прочитать множество писем Рильке — главным образом в поисках упоминаний о России. Некоторые из них, например письма к Лу Андреас-Саломе, я тут же, «по ходу», переводил (фрагментарно или полностью); одновременно переводил и письма из российских архивов. Все это я делал не без удовольствия, ибо великий поэт был в то же время великим мастером эпистолярного жанра. К осени 1967 года таких переводов набралось достаточно, и мне явилась мысль, что они могли бы составить отдельный том. С этим я и отправился к Виктору Максимовичу, члену редколлегии «Литературных памятников», рассказал ему о нашей работе и передал на просмотр переведенные мной образцы. Это произошло, помню, накануне отъезда Жирмунского в Москву.
О его реакции я узнал из письма Черткова. А затем, вернувшись в Ленинград, Виктор Максимович сообщил, что мне следует подать заявку в редколлегию «Литературных памятников» и что он ее охотно поддержит. Я ликовал: еще бы! Книга писем Рильке в моем переводе, с обстоятельной статьей и строгим академическим комментарием, и не где-нибудь, а в престижной научной серии! Начинающий германист мог о таком лишь мечтать!
Составление заявки и ее рассмотрение затянулось и состоялось лишь следующей осенью. Приведу выписку из протокола заседания Редакционной коллегии серии «Литературные памятники» от 9 октября 1968 года.
«III. Рассмотрение новых предложений. Утверждение проспектов. Рассмотрение образцов переводов.
8. Р.-М. Рильке. Письма. Предложение К. М. Азадовского. Образцы перевода. 25 а. л.
Предложение принять. Просить бюро РИСО включить в перспективный план изданий. Просить представить проспект».
Ниже — подписи председательствующего на заседании академика Н. И. Конрада и ученого секретаря редколлегии Д. В. Ознобишина.
Проспект был вскоре составлен; работа продолжалась. Редактором книги решено было пригласить М. Л. Тронскую, издавна ценившую (и даже переводившую) Рильке; но она отказалась. Тогда редколлегия обратилась к М. П. Алексееву, уже знакомому с нашей работой, и он дал согласие.
К лету 1969 года значительная часть писем Рильке была переведена, и я собирался приступить к статье и комментированию. Однако 1 июня 1969 года у меня в квартире был произведен обыск. Началось «дело Славинского» (аресты, вызовы в Большой дом, суд), завершившееся для меня исключением из аспирантуры и вынужденным отъездом из Ленинграда.[64] О письмах Рильке пришлось на время забыть. Впрочем, редколлегия не теряла надежды осуществить задуманное издание, и еще 24 июля 1970 года Д. В. Ознобишин в письме ко мне просил (в связи с подготовкой нового каталога изданий серии) «прислать в двух экз<емплярах> аннотацию на книгу Р. М. Рильке. Письма…». Однако в скором времени редколлегия отказалась от этого замысла. Работа не была представлена, и надеяться на скорое ее завершение не приходилось. А кроме того, исподволь начиналась подготовка к изданию «Новых стихотворений» Рильке в переводе Константина Богатырева — именно эта книга и была анонсирована в Указателе 1973 года.[65]
Расскажу еще об одном неудавшемся проекте, связанном с нашей соавторской работой. В марте 1968 года, опять-таки из Москвы, Лёня информировал меня о положении дел в «Искусстве» (письмо от 15 марта):
«Друг мой Костя!
Ты напрасно думаешь, что я не писал тебе в силу каких-то моих комплексов — а) комплексы в моск<овской> суете рассеиваются, б) до сих пор все еще ничего не ясно. Т. е. сегодня (15) должно было состояться все откладываемое совещание в редакции. Но заболели Рож<анский> и Микуш<евич>. И я сейчас еду к первому смотреть винегрет из нашей статьи. Но вообще он раскаялся, хвалил нашу статью и пр. <…> У Рож<анского> 2,5 листа. Я нашел новые мат<ериал>ы о Рильке, кот<оры>е привезу, — буду в Л<енингра>де, видимо, 21-го. Тогда поговорим об остальном. С „Новым миром“ идея хилая. Есть более существенное — науч<но>-поп<улярная> серия в изд<ательст>ве „Наука“ — изд<ани>е, кстати, ленинградское. „Рильке в России“ — обмозгуй этот вопрос и начинай действовать, если есть время. Можно составить оч<ень> убедительную заявку. Пока всё. Жди моего приезда.
С приветом Лёня».
Редколлегию научно-популярной серии, о которой упоминает Лёня, возглавлял тогда академик В. В. Парин (1903—1971), известный физиолог. После предварительных переговоров в ленинградской «Науке» мы с Леней составили в конце концов заявку (сохранилась копия за обеими подписями), указав название будущей книги («Рильке и Россия») и приблизительный ее объем («до 8 печатных листов»). К заявке проявил интерес Д. С. Лихачев (тогда еще член-корреспондент) и обещал нам свою поддержку. Мы были обнадежены.
Выписка из протокола заседания редколлегии серии научно-популярных изданий АН СССР от 26 марта 1969 года свидетельствует, что, рассмотрев нашу заявку и заключение Д. С. Лихачева, было принято следующее решение: «Проспект утвердить. Объем рукописи установить 8 а. л.».
К сожалению, эта издательская история также обернулась неудачей. Мы готовились представить готовую рукопись в конце 1969 года. Находясь в Москве летом 1969 года, Лёня разговаривал с заведующим редакцией научно-популярной серии В. К. Низковским:
«Очень милый человек. Но сообщил он мне — узнав, что мы не сотрудники ин<ститу>тов, — что их изд<ательст>во склонно отдавать предпочтение таковым, и если кто-нибудь из них предложит такую же работу, — так и произойдет. Но надеюсь, что к декабрю, когда нам лучше сдать рукопись, чтобы она вышла в 1971 году, этого еще не произойдет. Видимо, наша работа будет передана в л<енингра>д<ское> отделение — и легче будет технически работать. Но главное решает редсовет — т. е. тот же Лихачев и пр.».
Нетрудно догадаться, что ни в одном академическом институте не нашлось сотрудников, настолько увлеченных темой «Рильке и Россия», чтобы составить нам конкуренцию. Но как раз в те летние дни 1969 года, когда Лёня писал мне это письмо, «дело Славинского» набирало обороты. Оно-то и перечеркнуло наши надежды и планы. Поддержка двух академиков и одного члена-корреспондента не смогла пробить стену, возведенную чиновничьим недоверием к имени Рильке и «подмоченной» репутации обоих авторов.
Но еще до того, как закрутилось «дело Славинского», мне удалось осуществить публикацию, над которой я работал самостоятельно весной 1968 года, — статью о Рильке и Льве Толстом. Отталкиваясь от нашей совместной работы, я подробно исследовал статью Л. Андреас-Саломе «Лев Толстой — наш современник» (1898) и многочисленные высказывания Рильке о Толстом (разного времени), а главное — перевел неопубликованные при жизни Рильке толстовские фрагменты, которыми он предполагал завершить свой роман «Записки Мальте Лауридса Бригге». Статья появилась в начале 1969 года.[66]
Совместная статья о Рильке и Горьком плюс моя работа о Рильке и Льве Толстом — таков, собственно, небогатый итог нашего с Лёней сотрудничества в 1967—1969 годах.
* * *
В течение 1967 года — еще до того, как москвичи разгромили нашу «монографию», — в редколлегии неоднократно поднимался вопрос о письмах Бориса Пастернака и Марины Цветаевой.
Мы с Чертковым не располагали этими документами. О письме Бориса Пастернака, которое мы получили от Морозова (а он в свою очередь — от Рожанского или Богатырева), упоминалось выше. Сложнее обстояло дело с перепиской между Рильке и Цветаевой. О письмах самого Рильке в ту пору не было никаких сведений — ходили только недостоверные слухи. Зато было известно, что тексты (черновики) писем Цветаевой сохранились в ее рабочих тетрадях, хранящихся у Ариадны Эфрон.[67]
Публикация этих документов в сборнике «Рильке об искусстве» могла бы стать сенсацией, и редколлегия, не теряя надежды, «зондировала почву». Евгений Борисович Пастернак, сын поэта, и Ариадна Сергеевна готовы были идти навстречу. «Я говорил по телефону с А. А. Саакянц, — информировал меня Саша Морозов летом 1967 года. — Она обещала всем помочь (письма Рильке к М. Ц<ветаевой>), но по приезде Ар<иадны> Серг<еевны> где-то в сент<ябре>-окт<ябре>. Вам, конечно, нужно добиваться этих писем». Однако цветаевских писем редколлегия так и не получила. Пришлось довольствоваться поэмой «Новогоднее», элегией Рильке («Для Марины») и отрывками из четырех писем Рильке к молодому поэту Ф. Каппусу, переведенными Цветаевой в 1927 году.
Книга была полностью готова весной 1969 года. «Сборник сдан, и Рожанский говорит, что он будет издан, возможно, в первой половине 1970 года», — сообщал мне Лёня 1 июля 1969 года. Наступил период так называемой редобработки; новым редактором, после увольнения Морозова, был назначен Ю. Д. Кашкаров (1940—1994)[68]. В сентябре 1970 года книга ушла в производство. «О том, что по плану сборник должен выйти во II квартале 1970 года, Вы уже знаете, — писал мне Рожанский (письмо от 24 ноября 1969 года). — Будем надеяться, что в последний момент не возникнет трудностей. Здесь в Москве о сборнике знают уже все, и вокруг него подымается небольшой (пока еще) ажиотаж». Однако именно «в последний момент» на пути сборника к печатному станку появились препятствия, вызванные, в частности, кадровыми переменами в издательстве. «Кисунько[69] уволен, — писал мне Лёня 18 октября 1970 года <…>. Руководит редакцией некто Григорян[70], бывший аспирант Щербины[71]. Савостьянов[72] собственноручно, как говорят, — вычеркнул из сб<орни>ка все относящееся к Цветаевой и Пастернаку».
Цветаеву все же удалось сохранить (частично), а великолепное письмо Бориса Пастернака было заменено воспоминаниями о Рильке, написанными отцом поэта. В таком виде книга вышла наконец в свет (редактором значился Ю. Кашкаров). Это было весной 1971 года, и «ажиотаж», как только она появилась, оказался исключительным — даже для эпохи «книжного дефицита». Г. Д. Белова, работавшая с 1970 году в редакции эстетики, вспоминает:
«Беда иногда приходила оттуда, откуда никто не ждал. Тот же Кашкаров делал книжку „Рильке об искусстве“. Со скрипом шло издание, цензор таскал, не пошедшего материала было много (это то, что снимали), начальство придиралось. Наконец все рогатки пройдены, книжка вышла, доходят до нас слухи, что Рильке продавали в книжном на Кировской, народу набежала тьма, вызвали конную милицию, а потом в мегафон кричали: „Рильке кончился! Рильке больше нет! Расходитесь!“
Мы сидели и посмеивались. Успех! Но оказывается, слава-то бывает о двух концах. Узнали об этом в Комитете по печати, вызвали директора и спросили строго: что это такое? Директор наш, Евгений Иванович Савостьянов, — хороший был человек, царство ему небесное! — принял удар, взял под козырек, обещал наказать и вернулся в издательство. А кого наказывать? Не Рильке же. Наказывать опять редактора, опять Кашкарова, опять с какой-то замысловатой формулировкой. Выговор и лишить премии».[73]
В книге присутствовало и наше с Лёней произведение, точнее, его жалкое подобие. Отредактированное и сильно беллетризованное Рожанским, оно и отдаленно не напоминало то солидное исследование, которое мы представили в «Искусство» в сентябре 1967 года. Да и само название («Русские встречи Рильке») принадлежало не нам, а Ивану Дмитриевичу: мы ведь писали не столько о «встречах» Рильке, сколько о его «встрече» с Россией — главном событии его духовной жизни.
* * *
«Дело Славинского» надолго оторвало меня от занятий «русским Рильке». Лёня же, напротив, продолжал поиски. После выхода московского сборника мы условились, что каждый из нас будет продолжать эту тему без оглядки на соавтора, свободно пользуясь тем материалом, который был собран совместно. Впрочем, к тому времени мы с Лёней тесно сотрудничали уже по другим темам («Чаадаев и Александр Тургенев», «Жуковский и Каспар Давид Фридрих», «Жуковский и Карл Густав Карус»), что можно видеть по Лёниным письмам ко мне и его печатным публикациям.[74]
Основным акцентом в Лёниной дальнейшей работе, связанной с Рильке, стала русская рецепция поэта: он выискивал неизвестные и малоизвестные переводы его стихов, собирал отзывы и упоминания о нем в русской печати. Свои находки (в основном мелкие, но поэтому особенно ценные) он объединил в статью под названием «Рильке в России. Новые материалы», законченную в 1972 или 1973 году.
В это время Чертков уже принял решение покинуть отечество. Я узнал об этом сравнительно поздно. Мы редко виделись в начале семидесятых: я жил и работал в Петрозаводске, Лёня же подолгу находился в Москве. Кажется, он сообщил мне о своем отъезде лишь весной 1974 года. Признаться, я нисколько не удивился. Эпоха отъездов была в самом разгаре; одни уезжали, другие попадали «в отказ», а третьи, уже добравшиеся до Вены или Рима, писали восторженные письма и рассказывали о своих первых шагах на Западе.
Я провожал Лёню в августе 1974 года. Нас было четверо в пулковском аэропорту: Натан Александрович (Лёнин отец), Татьяна Никольская[75], Лев Турчинский[76] и я (сохранилась прощальная фотография). Больше мы никогда не виделись.
Приземлившись в Вене, Лёня задержался в австрийской столице, где пытался найти работу. Он познакомился с профессором Гюнтером Витченсом (Wytrzens; 1922—1991), возглавлявшим в те годы австрийскую славистику, и тот, по всей видимости, сумел оценить разностороннюю эрудицию российского эмигранта. Благодаря его поддержке работа Черткова о Рильке была переведена на немецкий и опубликована в академической серии.[77] Однако задержаться в Австрии Лёня не пожелал и, перебравшись в Тулузу, начал преподавать в местном университете на кафедре славистики, которой заведовала в те годы Элен Пелтье-Замойская (1924—2012).
В 1977 году я получил от него письмо (первое и последнее после отъезда), которое передал мне Владимир Присёлков, тулузский приятель Черткова, прибывший в Ленинград как турист. Мы провели долгий вечер, заполненный Володиными рассказами о Лёниной (и его собственной) жизни во Франции.
Публикую это письмо полностью:
«Старик!
Пишу наспех несколько слов. Надеюсь, мою брошюру ты уже получил.[78] При случае пошлю тебе что-нибудь еще — сейчас просто не до того. На днях уезжаю на все лето по разным северным странам. К Франции привыкаю все же с трудом. Главное, что всех травмирует, — то, чем большинство из нас жило в России, здесь в общем глубоко безразлично. Представить это трудно. Франция же равнодушна ко всему вообще. В Вене я уже было ассимилировался и продолжал бы писать в немецкие ж<урна>лы[79], но, к сожалению, с работой там было туго — пришлось поехать дальше. Не исключено, что потом перемещусь еще куда-либо — но в пределах Европы. Новый Свет как-то не тянет. Французский мало-мальски освоил — читаю довольно бойко, с разговором хуже пока, — ну да не убежит. Здесь у нас, кстати, преподает еще женившийся на француженке некто Старосельцев[80] из Герценовского же. Знаешь? Слышал о твоих работах о Клюеве и Добролюбове[81]. Рассказывал о тебе немного и Филипп Ингольд[82]. Русской литературой в историческом разрезе, конечно, лучше заниматься у вас — здесь, по-моему, кроме старика Г. Струве[83], — она почти никого не интересует. Для других это вопрос карьеры, (отходящей) моды, престижа и пр. Кроме того, славистика — из-за невозможности выпускникам найти работу с русским языком — вообще дышит на ладан. Ты, впрочем, как человек многоязычный нашел бы себе что-нибудь другое. Я и то со временем думаю переквалифицироваться. Издаваться по-русски трудно — нет рынка, издательства еле сводят концы с концами. Я все же, может, кое-что издам до конца года. Пришлю, конечно. Ты ведь как-то назвал меня „нашим русским Даррелом <так!>“.[84] Невзирая на все вышеизложенное, я в общем не раскаиваюсь. Жалею, конечно, временами в основном о друзьях — ибо здесь и отношения попрохладнее, и точек соприкосновения поменьше — ну да что поделать!
Податель — один из немногих моих тулузских знакомых, родственник историка[85]. Думаю, от него ты сможешь больше узнать о Франции, о которой в России, как я убедился, существует совершенно ложное понятие. Пока всё. Большой привет маме, Саше, Сереже, Сене, Диме, Гарику Л., Мише Е., Жене Р.[86] и всем, кого увидишь. Татьяне[87] я написал отдельно. Спасибо за поздравление, память и пр.[88]
Жму лапу.
Твой Л.»
* * *
К теме «Рильке и Россия» Леня больше не возвращался — работа, начатая совместно, завершилась для него венской публикацией. Должен заметить: по насыщенности фактами и сведениями эта «брошюра» куда весомей, чем иная увесистая монография.
У меня же покатилось по другой колее. В начале 1970-х годов издательская ситуация вокруг Рильке стала ощутимо меняться — в лучшую сторону. Этому способствовали и выход сборника в «Искусстве», и статья о Рильке в шестом томе «Краткой литературной энциклопедии» (1971), написанная Тамарой Сильман, и колебания «идейного курса» в эпоху так называемой разрядки. Один за другим выходят в 1970-е годы новые книги Рильке: сборничек в «Молодой гвардии», составленный Е. Витковским (1974), сборник лирики в «Художественной литературе», подготовленный М. Рудницким, и, наконец, сборник «Новые стихотворения» в «Науке» (1977) — надгробный памятник Константину Богатыреву. Сомнений не оставалось: наследие 1940-х годов преодолено, и лирика такого чуждого «советским людям» поэта, как Рильке, может печататься в СССР без прежних ярлыков и ограничений.
Однако все эти новшества касались скорее поэзии, в то время как вопрос об отношении Рильке к патриархальной России по-прежнему оставался «заминированной территорией».
Продолжая свои компаративистские изыскания, я стал готовить в начале 1970-х большой документальный том «Рильке и Россия»; наново написал статью, пересмотрел старые переводы, составил комментарий. Отрывки из этой работы я предложил «Новому миру», однако публикация, уже принятая было к печати, не состоялась (в связи с вынужденным уходом Твардовского и других сотрудников редакции). Через несколько лет эти материалы (в сильно урезанном виде) появятся в «Вопросах литературы» (1975. № 9), тогда как рукопись, представленная мной в издательство АПН (агентство печати «Новости») и акцептированная советским цензурным ведомством, отправится — ввиду невозможности издать ее в СССР — на Запад. Интерес к ней проявило известное немецкое издательство «Ауфбау» (ГДР), которое и выпустит книгу… в 1986 году.[89]
Однако именно в 1970-е годы произошло событие, которое я склонен считать судьбоносным, — открытие и обнародование писем Цветаевой к Рильке, присланных мне из Берна в начале 1977 года. Я перевел их на русский и широко знакомил с ними в течение нескольких месяцев ленинградскую публику, выступая на многолюдных вечерах (в Доме писателя, Доме актера и др.). Эхо тех вечеров достигло Москвы, и вскоре через общих знакомых со мной связался Евгений Борисович Пастернак и предложил встретиться. При первом же разговоре с ним и Еленой Владимировной стало ясно, что оригиналы ответных писем (то есть Рильке к Марине Цветаевой) — благодаря удивительному стечению обстоятельств[90] — уцелели и хранятся в архиве Бориса Пастернака в Москве. Так началось наше сотрудничество, завершившееся книгой «Письма 1926 года» — совместно подготовленной тройственной перепиской поэтов. Переведенная на основные европейские языки, эта книга попадет в Европе и США в списки «рейтинговых» и вызовет новый всплеск интереса к теме «Рильке и Россия».
Совместная работа с Евгением Борисовичем и Еленой Владимировной — многолетнее творческое соавторство, связанное с «русским Рильке», цепочка немеркнущих воспоминаний. Однако этот период лежит за пределами шестидесятых, и документальный очерк о нем требует отдельного повествования.
1. Леонид Натанович Чертков (1933—2000), поэт, прозаик, историк литературы, библиограф. Участник московской литературной группы молодых поэтов (С. Красовицкий, А. Сергеев, В. Хромов и др.). Осужден в 1958 за «антисоветскую агитацию»; освободился в 1962. Эмигрировал в 1974, жил во Франции (Тулуза, Париж), позднее — в Германии (Кельн). Сводку посвященных ему публикаций см. в статье: Орлов В. И. Я не стану просить заседательской жалости…: К истории ареста Леонида Черткова // Рема/Rhema. 2020. № 4. С. 214—258.
2. В мае 1968 Морозов будет уволен из издательства — за подписание письма в поддержку А. Гинзбурга и Ю. Галанскова.
3. Подробные сведения о каждом из упомянутых лиц см. в сетевых ресурсах.
4. См.: https://stihi.ru/2011/10.25/8985.
5. О трагической судьбе Константина Богатырева, убитого в подъезде собственного дома неустановленными лицами, см.: Поэт-переводчик Константин Богатырев. Друг немецкой литературы / Редактор-составитель Вольфганг Казак с участием Льва Копелева и Ефима Эткинда. München, 1981 (= Arbeiten und Texte zur Slavistik. [Bd.] 25. Hrsg. von Wolfgang Kasack). Среди авторов сборника — Г. Айги, В. Аксенов, Г. Бёлль, В. Войнович, Вяч. В. Иванов, Л. Копелев, Г.-В. Рихтер, И. Рожанский, Г. Струве, В. Н. Топоров, Л. Чуковская, Р. Якобсон и др.
6. На Костином письменном столе всегда стояла фотография Пастернака с надписью: «Константину Богатыреву с верой в его судьбу и будущее» (цитирую по памяти).
7. Материалы моего личного архива, переданные на государственное хранение в РГАЛИ (ф. 3253, не разобран) либо оставшиеся у меня в составе коллекции материалов о Рильке, приводятся в настоящей статье без отсылок.
8. См. о нем: Азадовский К. Александр Биск — «наместник» Рильке в России // Азадовский К. Рильке и Россия: статьи и публикации. М., 2011. С. 373—401.
9. См.: Петников Г. Запад и Восток. Киев—Харьков, 1935. С. 91—94 (четыре стихотворения Рильке из книги «Buch der Bilder»).
10. Пастернак перевел два «Реквиема» Рильке (1908). Один перевод («В. графу фон Калькройту») был напечатан в качестве приложения к повести «Охранная грамота», посвященной «Памяти Рильке» (Звезда. 1929. № 8. С. 167—170); другой («По одной подруге»), посвященный Пауле Модерзон-Беккер, художнице из группы «Ворпсведе», — в журнале «Новый мир» (1929. № 8/9. С. 63—69).
11. Литературная энциклопедия. Т. 9. М., 1935. С. 669—670. Автор статьи — В. А. Дынник (1898—1979), переводчица, историк литературы (в основном французской). Жена фольклориста Ю. М. Соколова.
12. Лейтес А. Антинаучные измышления под видом диссертаций // Литературная газета. 1949. № 8. 15 октября. С. 3.
13. Правда. 1950. № 32. 1 февраля. С. 2.
14. См. подробно: Азадовский К., Дружинин П. Сталинская Rilkeana (К истории одной диссертации) // Новое литературное обозрение. 2014. № 129. С. 122—172.
15. Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. Роман. СПб., 1993. С. 333.
16. Там же. С. 315.
17. Там же. С. 335.
18. Обстоятельства этого знакомства, протекавшего «под знаком Рильке», см. в публикации Евгения Пастернака: «Высокий стойкий дух». Переписка Бориса Пастернака и Марии Юдиной // Новый мир. 1990. № 2. С. 166—191.
19. Вильмонт Н. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М., 1989. С. 175.
20. Книга вышла в 1989 в Австрии (под псевдонимом Helene Golnipa). Русское издание под собственным именем автора, озаглавленное «Холодные звезды ГУЛАГа», — Москва, 2006.
21. В одном из московских частных собраний хранится составленный А. В. Карельским сборник избранных стихотворений Рильке (на немецком), изданный в 1981 издательством «Прогресс», с дарственной надписью составителя А. К. Рор.
22. Чернохвостова З. В., Чернохвостова-Левенсон Е. В. Зельма Руофф. История жизни. Рали (Северная Каролина, США), 2018. С. 60.
23. Имеется в виду роман Рильке «Записки Мальте Лауридса Бригге» (1910).
24. То есть прозы датского писателя Йенса Петера Якобсена (1847—1885).
25. Пастернак Б. Собр. соч. В 5 т. Т. 5. Письма / Сост. и коммент. Е. В. Пастернак и К. М. Поливанова. М., 1992. С. 540.
26. См.: Чернохвостова З. В., Чернохвостова-Левенсон Е. В. Зельма Руофф. История жизни. С. 110—117. Дата записи: 17 сентября 1958.
27. Там же. С. 117.
28. Там же. С. 118—177.
29. Рукописи хранятся в РГАЛИ в составе архива Б. Л. Пастернака (ф. 379).
30. Известно несколько экземпляров этой работы: в Рукописном отделе Российской государственной библиотеки (ф. 218), РГАЛИ (ф. 379), Доме-музее Марины Цветаевой (ф. 1837).
31. Первая публикация, в которой сопоставлены Рильке и Борис Пастернак, появилась в СССР еще в 1932 (см.: Миллер-Будницкая Р. О «философии искусства» Б. Пастернака и Р.-М. Рильке // Звезда. 1932. № 5. С. 160—168). Другая работа на ту же тему была напечатана в эмиграции уже после смерти поэта: Бушман И. Н. Пастернак и Рильке (Из работы на тему «Немецкая поэзия и творчество Пастернака») // Сборник статей, посвященных творчеству Бориса Леонидовича Пастернака. Мюнхен, 1962. С. 233—239.
32. Чернохвостова З. В., Чернохвостова-Левинсон Е. В. Зельма Руофф. История жизни. С. 178—179. Письмо от 9 апреля 1962.
33. А. И. Неусыхин — автор фрагментарно сохранившейся статьи «Основные темы поэтического творчества Рильке», в которую включен выполненный им прозаический перевод первых четырех «Дуинезских элегий». Опубликовано в кн.: Рильке Райнер Мария. Новые стихотворения. Новых стихотворений вторая часть / Издание подготовили К. П. Богатырев, Г. И. Ратгауз, Н. И. Балашов. М., 1977. С. 420—443.
34. См. подробно в моей статье «„Неистовое“ письмо Марины Цветаевой» (Звезда. 2016. № 9. С. 14—29).
35. В письме к А. И. Неусыхину от 11 декабря 1965 З. Руофф сообщает, что А. Рор читала Софье Либкнехт и ей свои воспоминания о Рильке, озаглавленные «Meine Begegnungen mit Rilke» (Там же. С. 206). Рукопись до настоящего времени не обнаружена.
36. Впервые опубликованное по-немецки, это письмо появилось в 1939 в русском переводе (в толстовском томе «Литературного наследства»).
37. С. Брутцер (1905—1945; расстреляна красноармейцами) готовила свою диссертацию в веймарском Архиве Рильке и пользовалась его материалами, в частности письмами Рильке к матери, впервые опубликованными в 2009. Подробнее о С. Брутцер см. статью И. Дементьева (http://russophile.ru/2015/05/12).
38. В середине 1980-х я посетил Е. Г. Щуко (дочь Л. Н. Щуко), и Елизавета Георгиевна любезно познакомила меня с письмом Евгении Черносвитовой к ее матери от 14 февраля 1970, в котором упоминалось об Азадовском и Черткове: «Если они не слишком сердиты на меня, скажи, чтобы они мне написали несколько слов, и тогда мы, надеюсь, сможем восстановить связь» (хранится в личном архиве Е. Г. Щуко).
39. См.: Азадовский К., Чертков Л. Р.-М. Рильке и А. М. Горький // Русская литература. 1967. № 4. С. 185—191.
40. На самом деле статья была написана и опубликована в издании 1971; автор — И. Рожанский.
41. Имеются в виду «Слово о полку Игореве» и стихотворение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…», переведенные Рильке.
42. Рильке посвятил Цветаевой «Элегию», написанную 8 июня 1926. Подробно см.: Небесная арка. Марина Цветаева и Райнер Мария Рильке / Изд. подготовил К. Азадовский. СПб., 1999. С. 87—89 и 276—279.
43. Имеется в виду стихотворение «Nächtliche Fahrt. St. Petersburg» (букв. «Ночная езда.
С.-Петербург») из второй части «Новых стихотворений». Переведено мною в 1966 для статьи «Рильке и Россия». В издание 1971 не вошло. Впервые опубликовано (под названием «Ночная прогулка») в журнале «Звезда» (1996. № 7. С. 100).
44. Имеется в виду письмо Рильке к А. Н. Бенуа от 28 июля 1901. Первая публикация на русском языке — в издании 1971 (с. 174—182; пер. К. Азадовского). Первая публикация на немецком — в кн.: Rilke und Russland. Briefe. Erinnerungen. Gedichte / Hrsg. von K. Asadowski. Berlin und Weimar, 1986. S. 290—298.
45. Я выполнил этот перевод, однако он оказался невостребованным. Начиная с 1978 письмо Бориса Пастернака к Рильке от 12 апреля 1926 приводится в переводе Е. Б. Пастернака. Первая публикация: Из переписки Рильке, Цветаевой и Пастернака в 1926 году / Публ. и коммент. К. М. Азадовского, Е. В. и Е. Б. Пастернаков // Вопросы литературы. 1978. № 3. С. 238—239.
46. Вадим Маркович Козовой (1937—1999), поэт, литературовед, переводчик французской поэзии. В 1957—1963 — узник ГУЛАГа. Муж Ирины Емельяновой, дочери Ольги Ивинской (знакомство с будущей женой состоялось в мордовских лагерях). С 1981 — во Франции.
47. «Прометей» — историко-биографический альманах серии «Жизнь замечательных людей», выходивший в Москве в 1966—1988 (вышло 15 выпусков).
48. Ю. Г. Оксман (1894—1971) высоко ценил альманах «Прометей» и его инициатора и редактора Ю. Н. Короткова, публиковался в этом издании и стремился привлечь к сотрудничеству других авторов (см., например, письма Оксмана к И. Г. Ямпольскому от 25 июля 1966 и М. С. Альтману от 20 ноября 1968 // Русская литература. 2006. № 1. С. 243—244 и 267; публ. М. Д. Эльзона, примеч. В. Д. Рака и М. Д. Эльзона).
49. Ариадна Сергеевна Эфрон (1912—1975), художница, переводчица, мемуарист. Дочь Марины Цветаевой. С 1939 по 1948 — в ГУЛАГе, с 1949 по 1955 — в ссылке (Туруханск).
50. Анна Александровна Саакянц (1932—2002), редактор, литературовед, исследователь жизни и творчества Марины Цветаевой.
51. См. примеч. 42.
52. Взгляд на «Элегию» Рильке как завершающую цикл «Дуинезских элегий» принадлежал самой Цветаевой. 14 ноября 1936 она писала Анне Тесковой: «Вот Вам — вместо письма — последняя элегия Рильке, которую, кроме Бориса Пастернака, никто не читал <…>. Я ее называю — Marina Elegie — и она завершает круг Duineser Elegien, и когда-нибудь (после моей смерти) будет в них включена: их заключит» (Цветаева М. Собрание сочинений. В 7 т. / Сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц и Л. Мнухина. Т. 6. Письма. М., 1995. С. 443—444). Эта версия (возможно, благодаря Ариадне Эфрон) получила распространение в кругу московских «рилькеанцев». В действительности обращенная к Цветаевой «Элегия», внешне близкая к «Дуинезским элегиям», к этому циклу не относится.
53. Имеется в виду стихотворение Рильке, обращенное к Цветаевой, — надпись (по-французски) на сборнике «Vergers» (1926). Опубликовано в моем переводе в издании 1971 (с. 385).
54. См. примеч. 43.
55. Михаил Васильевич Янчевецкий (1911—2004), архитектор. Сын писателя В. Яна, с которым Рильке познакомился летом 1900 в Петербурге. C 1949 по 1954 — в ГУЛАГе. М. В. Янчевецкий передал Черткову несколько страниц воспоминаний о Рильке, записанных по рассказам его отца в 1947—1948 и озаглавленных «Богоискатель» (русский текст впервые опубликован в кн.: Рильке и Россия. Письма. Дневники. Воспоминания. Стихи / Издание подготовил Константин Азадовский. СПб., 2003. С. 602—603).
56. Обе характеристики неточны: Ангелу Гутман (Ангелину Рор) никоим образом нельзя назвать «последней любовницей» Рильке; не являлась она и членом «венского кружка» (в буквальном смысле), хотя и встречалась с Фрейдом (осенью 1922 в Берлине) и принадлежала к Венскому психоаналитическому обществу (см.: Schnack I. Wer war Angela Guttmann? Zu Rilkes Winter in Locarno 1919/20 // Rainer Maria Rilke und die Schweiz / Hrsg. von Jacob Steiner. Zürich, [1993]. S. 121).
57. Имеются в виду две статьи Рильке «Русское искусство» (1899; опубликована в 1901) и «Основные тенденции в современном русском искусстве» (1902). В издание 1971 вошла лишь вторая из них, первая же (в моем переводе) опубликована в кн.: Рильке и Россия. Письма. Дневники. Воспоминания. Стихи. С. 607—616).
58. Сергей (Серж) Михайлович Лифарь (1905—1986), артист балета, балетмейстер, теоретик танца, коллекционер, библиофил. О «пушкиниане» Лифаря, его знакомстве и переписке с И. С. Зильберштейном и несостоявшейся — по вине советских чиновников — передаче пушкинских реликвий см.: Зильберштейн И. С. Парижские находки. Эпоха Пушкина / Издание подготовила Т. А. Савицкая. М., 1993. С. 145—146.
59. Чертков обыгрывает аббревиатуру ГАУ (Главное архивное управление при Совете Министров СССР в 1960—1991).
60. Поэма Цветаевой (1927), написанная в виде письма к Рильке «на тот свет», — проникновенный отклик на смерть поэта.
61. Имеется в виду ХХ сонет первой части «Сонетов к Орфею», переведенный мною в 1967 для статьи «Рильке и Россия». В книгу «Рильке об искусстве» не вошел; впервые опубликован в кн.: Рильке и Россия. Письма. Дневники. Воспоминания. Стихи. С. 100.
62. Огонек. 1988. № 49. С. 26.
63. Из писем Рильке к Елене Ворониной от 9 июня и 27 июля 1899 (см.: Рильке и Россия. Письма. Дневники. Воспоминания. Стихи. С. 147 и 157).
64. См. об этом: Азадовский К. «Аутентичный битник»: из писем и памяти [о Ефиме Славинском] // Звезда. 2019. № 8. С. 206—223.
65. Литературные памятники. Справочник / Сост. Д. Н. Ознобишин. М., 1973. С. 74 (раздел «Намеченные издания»).
66. Азадовский К. М. Р. М. Рильке и Л. Н. Толстой // Русская литература. 1969. № 1. С. 129—151.
67. Все сомнения относительно писем Цветаевой к Рильке (по крайней мере, в черновиках) окончательно рассеялись в 1969 — после публикации цветаевских писем в «Новом мире»: вступительная заметка А. С. Эфрон содержала упоминание и об этих письмах (см.: Новый мир. 1969. № 4. С. 185). Первая публикация черновых текстов — в кн.: Марина Цветаева. Неизданное. Сводные тетради / Подг. текста, предисл. и примеч. Е. Б. Коркиной и И. Д. Шевеленко. М., 1997.
68. Эмигрировал из СССР в 1976. Работал в нью-йоркском «Новом журнале» (в 1990—1994 — главный редактор).
69. Василий Григорьевич Кисунько (1940—2010), искусствовед, киновед, педагог, заведовал редакцией эстетики и теории искусства с 1967 по 1971.
70. Ваче Самвелович Григорян заведовал редакцией эстетики и теории искусства в конце 1960—1970-х. «Его пригласили, — вспоминала Г. Д. Белова, работавшая в той же редакции с 1970, — чтобы разогнать предыдущий состав редакции, увлекавшийся диссидентством и семиотикой. Задание было выполнено, набрали новых (кроме Кашкарова) <…> …самовластный номенклатурный Вачек, выскакивал он, как джинн из бутылки, и пил из нас кровь — то из каждого в отдельности, то из нескольких сразу. По настроению. <…> Злоба в нем всю жизнь была непомерная, какая-то вселенская. А, может, еще и зависть» (http://losev.domloseva.ru/lichnost/vospominanija; запись устного выступления).
71. Владимир Родионович Щербина (1908—1989), литературовед, член-корреспондент АН СССР; занимал ряд ответственных постов: главный редактор журнала «Новый мир» (1941—1946), заместитель директора Института мировой литературы по научной работе (1953—1988), главный редактор «Литературного наследства» (1968—1989) и др.
72. Евгений Иванович Савостьянов (1930—1978), кандидат философских наук, директор издательства «Искусство» в 1964—1973; автор книг «За искусство коммунизма» (1966), «Искусство принадлежит народу» (1978), «Эстетическая природа советского изобразительного искусства» (1983) и др. Впрочем, Ю. М. Овсянников (1926—2001), писатель и историк-искусствовед, работавший в середине 1960-х в издательстве «Искусство», не без симпатии вспоминал о своем бывшем директоре: «В недавнем прошлом партийный функционер, он неожиданно, ко всеобщей радости, оказался человеком любящим и чувствующим книгу. Именно при нем „Искусство“ достигло вершины своего расцвета. А после его ухода началось медленное, затем все убыстряющееся падение» (Овсянников Ю. Рядом с книгами, вместе с книгами / Публ. и примеч. И. С. Ненарокомовой. Вступ. заметка Я. Гордина. Послесл. М. Долинского // Звезда. 2002. № 11. С. 215).
73. Белова Г. Д. Поминайте учителей и наставников ваших… // http://losev.domloseva.ru/lichnost/vospominanija.
74. См.: Чертков Л. Н. Неотправленное письмо П. Я. Чаадаева к А. И. Тургеневу // Русская литература. 1969. № 3. С. 116—125. Сохранился оттиск, подаренный Лёней, с надписью: «Дорогому соавтору с благодарностью за помощь и с пожеланием keep smiling» (намек на мои обстоятельства осени 1969, вызванные «делом Славинского»).
75. Татьяна Львовна Никольская (род. в 1945), историк литературы, мемуарист; жена Черткова (до его отъезда).
76. Лев Михайлович Турчинский (род. в 1933), библиограф, библиофил, собиратель, создатель уникальной коллекции русской поэзии ХХ века.
77. Čertkov L. Rilke in Russland auf Grund neuer Materialien. Wien, 1975 (2-й выпуск Комиссии по литературоведению при философско-историческом отделении Австрийской академии наук).
78. См. предыд. примеч.
79. Помимо брошюры «Рильке и Россия» мне известна лишь одна Лёнина работа, опубликованная им в Вене (по-немецки): Tschertkow L. Gustav Meyrink und Leo Perutz in Russland // Literatur und Kritik. 1975. Nr. 9. S. 290—295.
80. Возможно, лингвист Леонид Павлович Старосельцев, защитивший в 1971 в Педагогическом институте им. А. И. Герцена кандидатскую диссертацию «Предложения тождества в современном русском языке».
81. Лёня имеет в виду мои публикации 1975, посвященные Н. А. Клюеву и А. М. Добролюбову.
82. Феликс Филипп Ингольд (род. в 1941), швейцарский поэт, прозаик, историк культуры, переводчик, славист.
83. То есть Глеб Петрович Струве (1898—1985), поэт, переводчик, литературный критик, издатель русских поэтов ХХ века; преподавал с 1947 историю русской литературы в Калифорнийском университете (Беркли). Чертков переписывался с ним в 1970-е.
84. Имеется в виду английский писатель Лоуренс (Лоренс) Даррелл (1912—1990), автор «Александрийского квартета».
85. То есть родственник историка Михаила Дмитриевича Присёлкова (1881—1941), исследователя древнерусских летописей, подвергавшегося в советское время репрессиям.
86. Лёня называет наших общих друзей и знакомых: Александра (Сашу) Лаврова, Сергея Гречишкина (1948—2009), Арсения Рогинского (1946—2017), Дмитрия Бобышева, Георгия (Гарика) Левинтона, Михаила Еремина и Евгения (Женю) Рейна.
87. Имеется в виду Т. Л. Никольская (см. примеч. 75).
88. Подразумевается, видимо, мое новогоднее поздравление.
89. Rilke und Russland. Briefe, Erinnerungen, Gedichte. Berlin und Weimar, 1986.
90. Мы сообщили об этих «обстоятельствах», завершая первую полную публикацию тройственной переписки, первое издание которой состоялось в Италии (1980). На русском языке см.: Дыхание лирики. Из переписки Р.-М. Рильке, М. Цветаевой и Б. Пастернака в 1926 году / Публ., пер. и коммент. К. М. Азадовского, Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернака // Дружба народов. 1987. № 9. С. 246. Первое книжное издание в России — 1990; второе (исправленное и дополненное) — 2000.