Повесть
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2021
Моему мужу Александру Никитину с благодарностью за всё, что здесь написано
УТОПЛЕННИК
Из черного жерла упавшей бутылки тек перламутровый ручеек шампуня. Там, где он впадал в ванну, струя воды взбивала пахучую пену. Вода вокруг была мутной, словно не водопроводной, а речной. Как будто реку по трубам пустили неочищенной, полной ила и песчаной взвеси. Пенный за`мок возносился над краем ванны. Мужчина, лежавший в ванне, смотрел на причуды пенной архитектуры равнодушно. Да и не смотрел он вовсе, просто лежал, откинув голову на край ванны, уставив глаза в потолок. Он думал о том, какого это — утонуть. Стать одним из тех, кого они находили в озерах и реках — недвижным, холодным, равнодушным. Вспомнил, как было страшно, когда он в первый раз погружался за утопленником.
— Юр, ты его не бойся. Ты скажи ему: «Привет! Давай подниматься наверх!» — учил руководитель спуска.
— Привет! — сказал Юра, увидев утопленника издалека, и зачем-то помахал ему рукой. Вода была прозрачной, хоть пей. Утопленник смотрел на него не мигая и вдруг плавно повел рукой, словно приглашая. Он стоял возле здоровой коряги, и солнце играло на его сине-зеленом животе.
— Нет, лучше уж вы к нам, —тихонько, чтобы не обидеть покойника, пробормотал Юра. Подплыл ближе, недоумевая, почему тот не двигается с места. Сердце колотилось, как в детстве, когда казалось, что коснувшаяся ноги тина — волосы утопленницы, мистической обитательницы бабушкиного пруда. «Так и не нашли ее… И осталась она, бедняжка, сторожить, чтоб никто глубоко не заплывал», — говорила бабушка Нюра маленькому Юрику, поправляя на нем плавки и растирая полотенцем. Юрик испуганно озирался на пруд, из которого его только что изгнали за предательскую синеву на губах. Едва обсохнув, он возвращался в пруд и снова пугался холодных липких прикосновений.
— Тс! — шикнул сердцу Юра и подплыл ближе. Утопленник не мог никуда уплыть. Огромные корни поваленного дерева цепко держали его за плавки. Одной рукой ухватившись за сигнальный конец, другой Юра попытался отцепить проклятый корень, но ничего не вышло.
— Надеюсь, ты не против, — заручился согласием утопленника Юра, достал нож и распорол плавки. Труп начал медленно подниматься, будто только и ждал свободы.
— Вот так, а теперь пойдем наверх, — подхватив его под мышки, Юра стал продвигаться по ходовому концу наверх, но почему-то обернулся. Коряга махала ему вслед красным флажком плавок.
Юрий открыл глаза. С горлышка лежащей на краю ванны бутылки свисала последняя капля. Пенный замок потерял былое величие, расплылся белыми хлопьями по мутной воде, которая уже норовила перелиться через край. Он медленно встал, отчего замок окончательно осел, завернул кран, дернул за цепочку. Пробка вышла нехотя, с тихим протестующим хлопком. Так же нехотя вышел из ванны Юрий Коновалов, бывший водолаз, бывший кандидат в мастера спорта по плаванью, бывший матрос, бывший муж Марины Самойленко. Ныне же, согласно его собственным размышлениям о самом себе, полнейший никто.
Юрий ополоснул ванну, вошел в пустую кухню, достал из висящего на ручке двери пакета лоток с лапшой быстрого приготовления, залил его водой из сиротливо стоящего на столе нового электрического чайника, извлек из целлофана пластиковую вилку и сел за пустой стол ждать, когда заварится его обед.
Вилки, ложки, ножи, тарелки, обе кастрюли, сковороду и разделочную доску — Марина забрала всё. «Это нам на свадьбу подарили, которую, между прочим, мои родители оплачивали!» — аргументировала она свое мародерство. Доску было особенно жалко. Толстую деревянную доску в форме дельфина они купили в Сочи в первое после свадьбы лето, одновременно ткнув в прилавок пальцем. А потом Юра таскал ее с собой — на пляж и в кафе, и вечером уже — в караоке. День Деревянного Дельфина был самым счастливым днем их семейной жизни. При сборах, неспешных и вдумчивых, сопровождаемых долгими Мариниными рассуждениями о ее правах на вещи, доска была упакована на дно коробки со смешной надписью «Утварь», завалена прокладками («Это тебе точно не нужно»), утюгом («В кладовке старый найдешь») и новогодними игрушками («Ты же не будешь елку наряжать»).
Елку он наряжать не собирался, в этом Марина была права. Но, к сожалению, это была вся информация о собственном будущем, которой обладал Юра.
ТАБУРЕТ
Который день сидел Юрий Коновалов на кухонном табурете, уставившись на силуэт дельфина — след шести лет их с Мариной супружества. Дельфин сохранил магазинную чистоту бежевых обоев, не дал заляпать их жиром, не позволил потрудиться над вверенным ему участком солнечному свету. Дельфин определенно оставил свой след в Юриной жизни — чистый, сияющий отпечаток молодого счастья, новизны ощущений, обстановки, имен, которыми они с женой наделили друг друга, планов, которые они которые они построили.
Тогда море наполняло их будущее, дул в завтрашний день легкий бриз, щекотал планы прибой. В то время Марина не могла говорить ни о чем другом. Выбирала квартиру с видом на море, скупала на распродажах купальники и пляжные сумки.
Для Юры грядущие перемены были не просто сменой места жительства, работы, климата и окружения. Его не трогали Маринины мечты о вечном лете и красивом загаре. Он думал о море как о ком-то живом, ждущем его, нуждавшемся в нем.
Впервые Коновалов почувствовал это, оказавшись в седых горьких водах Балтийского моря, где он служил. Тоска по дому растворилась, как соль в супе, и он поймал себя на мысли, что не хочет и даже боится приближающегося дембеля.
Устроившись на гражданке водолазом в поисково-спасательный отряд, он ждал возвращения того волшебного, манящего чувства дома. Но в мутной июньской воде Истринского водохранилища понял, что ошибся. Чувств было много: обнаружились страх, радость, легкое нетерпение, гордость, даже тщеславие. А ощущения воссоединения со своей стихией не возникло.
Со временем море стало для него единственной целью и смыслом, единственной темой его разговоров и размышлений. Марина, быстро отыскав в стремлении мужа свою выгоду, присоединилась к нему. В ее мечтах о переезде на черноморское побережье было куда больше практического и бытового. Но без этого тоже никак, успокаивал себя Юра, ей положено думать о доме, она как-никак женщина.
Он не без помощи знающего, кажется, всех водолазов на свете Коляна нашел работу на море. Для этого потребовалось повысить класс с пятого на шестой, пройти переподготовку с его третьей, спасательной, на первую-вторую, техническую, группу специализации и сдать экзамены. На все эти улучшения потребовалось чуть больше года, и вот наконец в середине декабря он получил на руки трудовую книжку с записью «Уволен по собственному желанию». Такая же пометка появилась в трудовой книжке Марины. Билеты взяли на первое февраля. Оставался еще месяц, чтобы собрать вещи и отправить в их новую, приморскую, жизнь, уладить все московские дела, попрощаться с родными и друзьями.
Весь этот месяц Коновалов радовался пересоленой Марининой ухе, запах и вкус которой пели ему о море. Радовался покрасневшему в начале декабря горлу, которое требовалось полоскать ярким желто-зеленым раствором фурацилина. Он вспоминал, шумно бултыхая в гортани мерзкую горькую жидкость, как бабушка, уговаривая его, маленького простуженного Юрика, прополоскать горло, сулила ему анапский рай. Мол, вода в море на вкус такая же, привыкай. И Юрик привыкал, давясь ненавистным фурацилином.
Их огромные планы рухнули без всякого предупреждения, как рушится крыша во время пожара. Марина успела выбежать, а Юрий остался сидеть на табурете, придавленный обугленной балкой.
Пожар был вовсе не метафорой, отчего Марине было обидно вдвойне.
— Если бы ты не полез туда… Если бы мы не поехали на эту чертову дачу… Если бы эта дура внимательнее за детьми следила… Если бы пожарные приехали раньше…
Для Юры не существовало альтернативной истории. Он сделал то, что сделал, и ожег легких — не самая большая плата за жизнь мальчика Димы. Конечно, мальчик Дима не станет космонавтом — и водолазом тоже не станет. Возможно, Дима будет плохо учиться в школе и уже подростком начнет пить много и некрасиво, как его отец, но это будет потом. Главное, что и в следующем году он с мамой и сестрой нарядит елку и найдет под ней подарок от Деда Мороза, а это уже немало.
А что Коновалов елку наряжать не будет, так невелика беда. Про то, что он сам, героический Юрий Коновалов, спасший из пожара пятилетнего мальчика, не станет космонавтом (и водолазом тоже не станет), думать не хотелось. Но пожизненный запрет на погружения он уже получил, и приморский центр водолазов более не нуждался в его услугах.
Три месяца и три дня Юрий, сухопутный, безработный, сидел на своем табурете. Марине эта деталь их кухонного интерьера представлялась орудием Юриного преступления. Именно его она считала символом их развода и главным аргументом в день, когда ушла, унося вилки, ложки, две кастрюли и дельфина. Она бы забрала и табурет в свою новую жизнь, но Коновалов так прочно сидел на нем, что Марина махнула рукой.
— Сиди, Юрочка, сиди. Только я с тобой сидеть не хочу. Ты мне море обещал! Где оно, твое море?
Не поспоришь, моря у Юры не было.
ЩУКА
Раздался телефонный звонок — первый на этой неделе, если не считать ежевечерних коротких разговоров с мамой.
— Юран, привет! Ты как там вообще? — от бодрого голоса Паши веяло пеной для бритья и зубной пастой. Коновалов инстинктивно погладил подбородок, поросший многонедельной щетиной.
— Привет, — ответил он совершенно небритым голосом.
— Слышь, я тут подумал…
С тех пор как Юра сел на старый кухонный табурет рассматривать сперва деревянного дельфина, а потом след от него, Паша не позвонил ни разу. Справедливости ради стоит отметить, что Коновалов о друге за эти месяцы не вспоминал. Стоячие воды его депрессии не допускали мысли о движении, а Паша был трансатлантическим течением, способным срывать корабли с курса, что уж говорить о Коновалове с его табуретом.
— Я тут подумал, — повторил Паша, — чего бы нам на рыбалку не съездить? Костерок, удочки, комары дребезжат, с осени некормленые. Давай, короче, собирайся, я поворачиваю к тебе во двор.
В подтверждение его слов за окном и — с задержкой в долю секунды — в телефоне раздался благородный бас клаксона. Путей к отступлению Паша Коновалову не оставил.
— Ты пойми, Юран, жизнь на этом не кончилась, — рассуждал Паша, с неприятным жестяным звуком сминая очередную банку пива.
— А что кончилось? — уточнил Коновалов, не сводя глаз с мелкой ряби на речной воде.
— Карьера твоя водолазная кончилась, да и та — не совсем. Ты ж в эти, как у вас, старшины…
— Руководители спуска, — поправил Юра.
— Вот, в руководители… — многозначительно повторил Паша, — мог пойти?
— Мог, — равнодушно ответил Коновалов.
— А чего не пошел?
— Не хотел.
Похоже, этот неоспоримый аргумент сбил уверенного в своей мысли Пашу с курса.
— Ну хорошо, а в инструкторы? Или как они там у вас… —попробовал тот исправить положение.
Юра улыбнулся левой стороной рта, правая при этом даже не дернулась.
— Ладно, возьмем Марину, — объявил Паша полную капитуляцию во всем, что касалось водолазного дела.
— Где ж мы ее возьмем, Пашунь? — усмехнулся Юра, которому попытки друга провести сеанс психотерапии начали надоедать. В этот момент леска натянулась, Паша засуетился, начал сыпать советами, тянуть к спиннингу руки. Юра цыкнул на него, напрягся, подсек, зажужжал катушкой, вываживая, и шлепнул оземь длинную узкую рыбу.
— Щука, Юран, гляди, щука! — пританцовывал вокруг улова довольный Паша. Рыба приплясывала вместе с Пашей, кувыркалась, хлопала по мокрой траве то головой, то хвостом, отчаянно разевала пасть с острыми зубами. Стеклянные глаза не выражали ни страха, ни отчаяния, ни безысходности. Юра смотрел на нее, выброшенное на берег безучастное существо, лишенное всяких эмоций, желающее только одного — вернуться в воду. Рыба замерла, затихла, лишь губы продолжали шевелиться с мерзким хлюпающим звуком. Тогда Юра подошел к ней, поднял бережно двумя руками, поднес к реке. Скользкое тело дернулось, оттолкнулось от его ладоней и исчезло в речной воде, обдав их с Пашей холодными брызгами.
— Удивительно, как к ней вернулась жизнь, когда она попала в воду, — медленно проговорил Юра, глядя туда, где только что блеснула в последний раз щучья чешуя.
— Ты охренел, что ли? Это ж щука была! Я отродясь ничего крупнее пескаря с рыбалки не привозил! Надо мной даже кошки Светкины смеются! А ты щуку выбросил! Ты знаешь кто после этого… Знаешь кто? — Паша замялся, выбирая из всех пришедших ему в голову слов наиболее обидное.
— Отвези меня домой, Паш, — всё тем же снулым голосом попросил Коновалов.
— Щука ты, Юран, — выдохнул Паша и принялся сматывать удочки.
Во двор въехали затемно. Юра припарковал машину, сунул ключи к себе в карман и молча пошел к подъезду. Паша бежал за ним с криком «Отдай ключи!».
— Думаешь, раз ты непьющий, тебе всё можно? Думаешь, ты особенный какой? — Паша схватил друга за рукав уже у лифта. Язык его, обычно быстрый, сейчас заплетался. — Ну и чего, что ты погружаться не могешь… не можешь… Я, когда перестаю мочь, —Паша икнул, — ищу другую, куда… — снова икнул, —можно погрузиться. Марина ушла… Ирина пришла… — икнул, —Ирина ушла… Полина пришла…
Паша засмеялся и запел популярную в их детстве песню, поменяв в ней имя:
— Па`лина-палина`, Па`лина-Пали`на, ай на-на…
Юра включил свет в прихожей, скинул куртку, показал на спальню:
— Ты там ложись, а я на диване посплю, — и, не сказав больше ни слова, ушел в гостиную.
На диване Юрий спать не любил. Когда они ссорились с Мариной, она запиралась в спальне. Коновалов в такие ночи долго ворочался, подгоняя строение своей грудной клетки под внутреннее устройство дивана. А когда наконец пружины и ребра совпадали в той единственно возможной комбинации, подступала обида, наваливалась, ворочала его вокруг оси — и терялась с таким трудом подобранная схема соединений. Но в эту ночь все сложилось само собой. Юра просто лег и погрузился в глубокий сон.
Погружался он быстро, нарушая все возможные инструкции, но ему не было страшно. Десять секунд — и вот он уже стоит на самом дне своего сна. Оглянулся вокруг — дно песчаное, вода чистая; словно лес, тянутся вверх водоросли. Он пробежал глазами по ярко-зеленым стволам и даже рот открыл от изумления. Наверху были звезды. Таких звезд он не видел даже на юге, где они, как известно, ближе и ярче. Они светили холодным пронзительным светом. Юра начал их узнавать и приветствовать короткими дружескими кивками, как музыкант на сцене, увидевший в зрительном зале знакомые лица. Вон та, в дальнем ряду партера, — Бетельгейзе (привет, Бетельгейзе!), чуть левее —красный Марс. Сириус! Здравствуй, Сириус! Звезды мерцали ему в ответ. Юра спохватился, что не видит Луны, начал растеряно крутить головой, нашел и радостно замахал ей рукой. И только тут понял, что рука у него голая. Да, точно голая — вот ногти, кутикулы, складки на пальцах, шрам чуть ниже локтя, бицепс, трицепс, родимое пятно на плече. Юра с головы до пят был голым, даже плавок на нем не было. Он вдохнул поглубже, чтобы закричать, и спохватился. Маски и трубки — не было; не было баллонов, не распирал рот жесткий загубник. Он дышал под водой, как на суше. Луна меж тем приближалась, пока не превратилась в огромный рыбий глаз. Глаз смотрел на него, разглядывал, и не было в нем ни страха, ни отчаяния, ни безысходности. На Юру смотрела давешняя щука.
— Отпустил ты меня, — прошлепал зубастый рот нежным девичьим голосом, — теперь желай, чего хочешь.
— Я хочу быть космонавтом, — почему-то сказал Юра.
Блеснула перед ним серебряная чешуя, ноги оторвались от песка, и он понесся вверх, к звездам. Вода становилась все светлее и тоньше и наконец вздыбилась над ним огромным за`мком. Юру окутал запах пены для бритья.
— Слышь, я тут подумал, — произнесла сиплым мужским голосом Бетельгейзе, — ты, когда щуку отпустил, желание-то загадал, Емеля?
КОСМОНАВТ
Когда Юра Коновалов появился на свет, в правом кулачке он сжимал пуповину. Младенец никак не хотел разомкнуть синюшные пальчики и, лишь когда осматривавший его врач надавил на ладошку, отпустил свой трофей, и надрывно зашелся плачем. Он судорожно вдыхал воздух и орал так, что уставшая роженица Коновалова М. Е. поднесла руки к вискам и закрыла глаза.
Этого момента не помнил никто. Ни врач, которому через пару дней надоела байка о первом подобном в его практике случае («Прикинь, он за пуповину держался, будто думал, что обратно по ней заберется»). Ни мать Коновалова, в родовой суете не заметившая этого факта. Ни сам Коновалов, которого гуманная человеческая природа наградила младенческой амнезией.
Первым, что он помнил, были белый потолок, желтые цветы на обоях, мама, бабушка, дедушка и кто-то еще, кого в сознательном возрасте Юра не мог найти.
«Смотри, как ему нравится! Юре нравится? Нравится летать, а?» —повторял мамин голос, а другой голос, мужской, кричал «Вжу-у-у-ух!» —и в этот миг комната, диван, шторы теряли свою устойчивость, качались, удалялись, и наступал самый страшный миг, когда исчезали руки, только что державшие его, и он оставался один в пустоте, в утратившем привычное положение вещей мире. В это мгновение он хохотал особенно громко, и этот смех был квинтэссенцией его страха, такого огромного, какой обыденным плачем выразить было нельзя.
— Ишь, как заливается! — это голос бабушки. —Космонавтом будет, как Гагарин!
— Космонавт Юрий Коновалов, Советский Союз! — говорил всё тот же голос — исполнитель невыносимого «вжу-у-у-уха». Голос ярко пах одеколоном.
В тот же вечер мамины руки засовывали его правую ногу, левую ногу, руки — одну за другой — во что-то мягкое, теплое, безопасное. Оно обволакивало его, защищало голову, шею. Для обзора оставалось лишь маленькое отверстие, через которое было видно мамино лицо. И этого было достаточно.
Позже (из фотоальбома) он узнал, что надевали на него стального цвета польский комбинезон с большим капюшоном. На капюшоне была вышита алая звезда. Комбинезон в самом деле напоминал скафандр.
Из того же фотоальбома следовало, что одеколонный голос принадлежал мужчине с широкой улыбкой, короткой черной бородкой и темными, чуть навыкате глазами. Борода скрывала губы и подбородок мужчины, но сравнительный анализ верхней части лица позволил Юрику признать в нем отца.
Самое странное, что ни до, ни после запуска юного Коновалова в космос этот человек в воспоминаниях Юры не появлялся. Свадебное фото, на котором бородач надевал на мамин палец кольцо, однако, в альбоме присутствовало, что исключало случайность Юрикова зачатия. Все эти умозаключения Юра сделал уже в более сознательном возрасте, когда одноклассники снабдили его сведениями о зачатиях вообще и случайных в частности. Паша, по его собственному признанию, появился на свет благодаря последнему, чего его мать от него никогда не скрывала.
Судьба же человека, наградившего Юру лупоглазостью и дурацкой фамилией, была покрыта тайной. Его имя произносилось лишь в составе Юрикова отчества, а свадебное фото однажды попросту исчезло из альбома. Вместе с ним исчезли и две другие карточки. На одной Коновалов-старший улыбался в камеру, обнимая беременную жену, на другой — держал на руках младенца в скафандре со звездой на лбу.
Звездная траектория коноваловского будущего была придумана его дедом, руководителем авиамодельного кружка при Доме культуры, и подпитывалась вдохновенными фантазиями его бабушки. В детстве она окончила одну с легендарным Юркиным тезкой школу рабочей молодежи и часто рассказывала, как однажды ходила с ним на танцы. Положа руку на сердце, она не могла с уверенностью утверждать, что именно тот паренек, с которым она танцевала, полетел спустя десять лет в космос. Но услужливая девичья память мастерски соединила партнера по кадрили, утратившего за давностью лет лицо, и навсегда запечатленную в памяти современников улыбку первого космонавта. С того апрельского дня, когда лицо Гагарина, а затем и его биография появились во всех советских газетах, Нюра Котельникова, выпускница одной с космонавтом шаромыги, ощутила свою причастность к событию исторического масштаба. И само собой, внук женщины, так коротко сблизившейся со Вселенной, не мог избрать иной стези, кроме покорения просторов космоса. На имени «Юрий» настояла, конечно, она, удовлетворенно заметив, что хоть тут зять пригодился, предоставив внуку подходящее для великого замысла отчество.
Дед Юрика, Евгений Иванович Леонтьев, в бабушкиного Гагарина не верил. «Хорош заливать», — обрывал он романтические воспоминания о «Юрочке», как называла его бабушка. Но портрет в деревянной рамке со стены не снимал, а за ужином многозначительно показывал внуку на великого тезку и раз за разом излагал план завоевания космоса: «Учись, Юрий, хорошо. В авиационное с тройками не берут! И КМС нужно получить! И курить не сметь! Выпорю!»
Сам Юрик, однажды напуганный «вжухом» и последовавшей за ним внезапной потерей опоры под мышками, в космос лететь не хотел. Избегал он даже любимых всеми его сверстниками качелей. Любой аттракцион, где можно было испытать ощущение хоть отдаленно напоминавшее невесомость, входили в его черный список. «Лодочки» его не привлекали, на «Цепочке» неизменно тошнило; «Американские горки», на которые его уговаривала сесть мама, заставляли бледнеть и плакать.
Тем временем составленный дедом план выполнялся успешно. Оценок ниже четверки в дневнике у Юрия не появлялось, в курении он замечен не был. Немного раздосадовало деда, что из всех возможных видов спорта внук выбрал плаванье, но к пятнадцати годам мальчик стал кандидатом в мастера спорта, и это примирило Евгения Ивановича с Юркиным выбором. Так или иначе, все шло по плану.
Никто из старших и не догадывался, что плаванье было вовсе не случайным решением, не следованием детской моде. Как полагал Юрик, он шел по стопам своего таинственного отца. «Был, да сплыл», — ответила однажды мама на Юркин вопрос о его втором родителе. Она не догадывалась об особенной памяти сына и о том, что тот уже постиг тайну своего происхождения из легкомысленно оставленного на книжной полке альбома. Скорее всего, изъятие фото произошло непосредственно после этого разговора.
— А что значит сплыл? — переспросил мальчик.
— Ну это как… как… уплыл!
С тех пор, оказавшись на реке, Юра представлял, как его чернобородый отец, голый по пояс, в черных шароварах, стоит у берега на огромном плоту.
«Прости, сынок, я бы взял тебя с собой, но ты не умеешь плавать», —говорил ему на прощанье папа, отвязывая веревку, удерживающую плот. Он уплывал вдаль, красный флажок трепыхался на шесте, и гулко хлопали на ветру огромные мокрые шаровары.
Впервые оказавшись в бассейне, Юра поразился кристальной чистоте воды. До этого он купался только в пожарном пруду у бабушки в деревне, том самом, где водилась утопленница с липкой тиной волос. Вода в нем была мутная, дно илистое, вязкое, по поверхности воды носились водомерки, и жирные черные пиявки оставляли на коже синеватые засосы.
В пахнущей же хлоркой воде бассейна, кроме его товарищей и Алексея Львовича, не водилось никого, и видно было каждый шов на бирюзовой плитке, укрывающей дно и стенки.
Имя тренера пробудило было у Юры надежду: вот он, плавающий Алексей, его пропавший отец, сбрил бороду, нанялся в бассейн тренером, чтобы научить своего сына, Юрия Алексеевича, плавать. И скоро они уплывут на плоту с красным флажком вниз по реке.
Вскоре выяснилось, что фамилия тренера не Коновалов, а вовсе наоборот —Моисеев, и у него есть другой сын, старше Юрика на два года. Вновь потерявший отца Юра принялся тренироваться с небывалым усердием.
Каждую тренировку он догонял существовавший лишь в его воображении плот — быстрее, выше, сильнее. Он брал золото безо всякого энтузиазма, но с одной только надеждой, что его фамилию увидит в газетах тот, кто ею Юру наградил. Отец так и не появился.
Дедушка в качестве пригодного для Юрика безвоздушного пространства воду не рассматривал. Душа его устремлялась ввысь, сквозь атмосферу и стратосферу, мимо орбитальной станции «Мир», к самой ручке Ковша Малой Медведицы, за четыреста сорок семь световых лет (плюс-минус год). Вечерами они сидели с Юриком над картой звездного неба, и Евгений Иванович излагал все вызубренные им мнемонические правила:
— Смотри, Ящерица сидит на спине Пегаса, Лев держит в зубах Рака, два Пса преследуют Единорога… Запоминаешь?
Юра запоминал вяло, без желания. Под его подушкой лежал другой атлас —«Обитатели морских глубин», согласно которому рак был не скопищем белых точек, а сложным организмом с клешнями и антеннами.
Двадцать третьего марта две тысячи первого года, в одиннадцатый Юрин день рождения его стихия впервые одолела и поглотила дедушкину мечту. Орбитальная станция «Мир» канула в недра Тихого океана. Ушли под воду обломки дедушкиной мечты — вместе с оставленными на ней ее обитателями Библией, Кораном и фотографией Юриного тезки. Юра тихо торжествовал. Он представлял, как вода заливает базовый блок, как рыбы заселяют лаборатории, как сказочно прекрасные медузы плавают там, где ранее плавал в невесомости космонавт Падалка. Одного не учел ликовавший Юра — МКС уже нарезала круги по орбите вокруг Земли.
Одиннадцатый класс Юра закончил кандидатом в мастера спорта, обладателем трех золотых медалей за плаванье и одной — за отличную учебу. Любое высшее военное авиационное училище было открыто для него, оставалось выбрать цель. Именно на этапе выбора произошло то, чего Евгений Михайлович Леонтьев в своем плане не предусмотрел: он умер. Сделал он это скоропостижно, не оставив после себя никаких напутствий потомку.
Лишившись наставника и главного идеолога своего запуска в космос, Юрик растерялся настолько, что пропустил все сроки подачи документов. Поглощенные горем вперемешку с похоронными хлопотами женщины, не умевшие без Евгения Ивановича ступить и шагу, проморгали этот невинный саботаж и спохватились только на сороковой день.
«Зато смотри, Женя, какого космонавта ты вырастил! — причитала на могиле мужа, хлюпая носом, замотанная в черный головной платок бабушка Нюра. —Юрий Алексеевич Коновалов, Советский Союз…»
Первое, что пришло на ум Юриной маме: нет такой страны. И только потом она поняла, что будущий космонавт стоит сейчас рядом с ней, на кладбище, вместо того чтобы маршировать рядом с такими же, как он, курсантами по плацу военного вуза.
Впрочем, марши и плац были не за горами. В ноябре лоботряс, недоумок — а еще медальку дали, хорошо, что дед не дожил, —позор семьи и бестолочь Юра Коновалов явился по повестке в районный военкомат. Майор, заглянув в его личное дело, коротко спросил:
— В водолазы пойдешь?
Юра так же коротко кивнул.
ЗВОНКИ
Первый был от Паши.
— Слышь, Емеля, я тут подумал… — Пауза. Паша ждал реакции, Юра не реагировал.
Отпущенная рыба обрекла Коновалова числиться «Емелей» в ближайшее время, что, впрочем, его не беспокоило. Так что Коновалов молчал. Паша не выдержал первым:
— Если щука твоя тебя не отблагодарила, давай я щукой буду. В смысле джинном… — снова замолчал.
Юра по-прежнему ничего не говорил.
— Эй, ты слышишь меня вообще?! — заорал Паша в трубку.
— Слышу. Давай, — спокойно ответил Юра.
— Что давать? — не понял Паша.
— Давай ты будешь щукой… Или джинном… Как тебе больше хочется…
— Да ну тебя, придурок, — обиделся Паша, — почту проверь и мне позвони.
Почтовый ящик проинформировал Юрия, что Павел Рачков прислал ему новое сообщение. Как такового сообщения Павел Юре не присылал, но к пустому письму был прикреплен билет на рейс «Москва — Анапа» с отправлением десятого июня в одиннадцать часов пятнадцать минут из аэропорта «Внуково». В качестве пассажира был указан Коновалов Юрий.
Телефон снова завибрировал.
— Не благодари! — предупредительно радостно крикнул джинн Паша, хотя Юра и не собирался благодарить.
— Пашунь, у меня слов нет… — с этих слов должна была начаться отказная речь Коновалова. Он хотел обсудить с другом невозможность этой поездки, ненужность этого билета и излишнюю заботу.
— Привезешь мне коньяка, ага?! — захлебываясь от восторга, крикнул Паша.
— Паша, — начал было Юрий, но в трубке раздались короткие гудки.
Разумеется, Коновалов не собирался никуда лететь. Он собирался сидеть на своем табурете с призраком своего дельфина. Коньяк Пашке купить было нужно, с этим он был согласен. Один тот факт, что он нашел Юрины паспортные данные, тянул на VSOP.
Юра уже вошел в кухню и почти сел на свое место, как раздался следующий телефонный звонок. Номер был незнакомый.
— Юрий Алексеевич, добрый день, — ворвался в его ухо неприятный женский голос. — Меня зовут Светлана Ивановна, агентство недвижимости «Золотая рыбка».
— Да вы сговорились, что ли? — возмутился Коновалов.
— Простите? — дернулась в ответ Светлана Ивановна. —Ваша супруга Марина сказала, что вы будете дома. Мы можем подъехать через час?
— Зачем? — удивился Юра.
— Квартиру покупателям показать, —удивилась в ответ «Золотая рыбка».
— Зачем? — еще больше удивился Юра.
— А вы не в курсе? — еще больше удивилась в ответ риелторша. — Марина обратилась в наше агентство с просьбой продать квартиру.
— Какую квартиру? — Юра никак не мог понять, что происходит.
— Ну как же! — Светлана Ивановна, в свою очередь, тоже не могла понять, что происходит. — Восьмой этаж, две комнаты, шестьдесят три квадратных метра, санузел раздельный, балкон застеклен, два взрослых собственника.
Разумеется, ни о какой продаже квартиры речи быть не могло. Его до глубины души возмутил тот факт, что Марина даже не обсудила с ним этот вопрос. Снова раздался телефонный звонок.
— Юра, привет, — защебетала Марина, — я звоню тебя предупредить. Мы же все равно квартиру продавать собирались, так вот там Света, мой риелтор, нашла покупателей. Она будет звонить тебе сегодня.
— Уже, — проворчал Юра, которого Маринино щебетание окончательно вывело из себя, — но я не намерен…
Марина его не слушала:
— А еще мне вчера Паша звонил, твои паспортные данные спрашивал. Ты на море летишь? Молодец! Хватит сидеть на табурете! Там сейчас хорошо. Ирка моя на прошлой неделе вернулась, говорит, так удачно комнату нашла. Я тебе скину номер хозяйки, позвони ей. Ладно, мне пора. Приберись там, они уже почти готовы купить. Рада была поболтать!
Номер она действительно прислала. Уже вечером, после всех событий этого странного дня, Юра увидел непрочитанное СМС от Марины: «Фаина Дм.» — и подчеркнутый тонкой полосой синий номер телефона, который, сам не понимая почему, Коновалов набрал.
— Добрый вечер, — ответил ему певучий женский голос.
— Добрый вечер, меня зовут Юрий. Мне дали ваш телефон, сказали, что у вас можно снять комнату.
— Что ж, Юрий, спасибо, что вы позвонили. Когда вы планируете приехать? — голос этой Фаины Дм. был полон знакомого аромата. Он пах теми духами с крышкой в форме высокой спирали, какие Юра однажды подарил Марине на день рождения. Марина духами не пользовалась — берегла для особого случая.
— Через неделю, десятого. Вы сможете меня принять? — он очень испугался, что она сейчас скажет, что комнаты заняты, попрощается и он больше никогда ее не услышит. Он даже подумал, что в случае отказа поменяет билет на другую дату.
— Подождите, я проверю, —она отложила телефон, и Юра услышал тихий шелест страниц. — Да, я оставлю комнату за вами. Приезжайте, я буду ждать.
Голос успокаивал, очаровывал. Коновалову хотелось слушать его весь вечер, пусть даже он говорил только о погоде. Юрий глянул в окно. Над юго-западом Москвы набухала гроза, тучи собирались на горизонте, вяло переминались, переливались всеми оттенками черного, ползли на Коновалова. Горели на солнце антенны и окна дома напротив, но через мгновение они потухли, и первые огромные капли вступили из затакта, рухнули на жестяной подоконник, одна за другой. Через три секунды вся туча с грохотом упала на Юрия.
— Гроза, — ответил он и, прижав трубку плечом, закрыл окно.
— А у меня штиль, — тихо и призывно произнес голос. — Приезжайте, я буду ждать.
Спустя неделю деньги за половину проданной квартиры лежали на банковском счету Юрия, все его вещи были помещены в старую спортивную сумку, с которой он ездил еще на соревнования по плаванию, такси до аэропорта было вызвано на шесть часов утра. Мама, к которой он поехал попрощаться, к новостям о разводе с Мариной, продаже квартиры и отъезде на море отнеслась равнодушно. По ее мнению, жизнь сына была разрушена не пожаром и травмой, а тем Унизительным, Непростительным Поступком, произошедшим в Дни Большого Горя. Именно так она всегда и говорила, начиная каждое слово с прописной буквы: Унизительный и Непростительный Поступок в Дни Большого Горя. Пафосная формулировка возводила неподанные Юриком документы в один ряд с предательством Родины, клятвопреступлением и отцеубийством.
Никакая спасенная им жизнь, никакое достижение, никакой успех, положенные на одну чашу весов, не смогли приподнять хоть на миллиметр другую, на которой лежал отказ Коновалова от космоса.
— Ты никогда не спрашивал моего мнения, сынок, не спрашивай и теперь, —сказала она на прощанье. Не поцеловала, не обняла, только виновато посмотрела на фотографию покойных бабушки и деда и покачала головой: мол, простите его, дурака, мы его вместе растили.
Дед и бабушка посмотрели на Юру строго. Бабушка даже поджала губы, как она всегда делала, когда сердилась. Сказать они ничего не могли, потому что смотрели с фотографии. Иначе завели бы знакомую с детства песню о Гагарине и его подвиге, о том, что он, Юрик, недостоин носить имя, данное ему при рождении, а одну только фамилию, которую не жалко и опозорить. Бабушка повторила бы, как она рада, что дед не дожил, ведь он всю жизнь посвятил внуку, а тот его предал, обменял уготованную ему героическую стезю космонавта на сомнительную водолазную. Хорошо, что они не могли ничего этого сказать.
Настроение Коновалова было хуже некуда. Раньше в таком отвратительном расположении духа он ехал к своим, на станцию, топить, как он выражался, скребущих на душе кошек. Решил поехать и сейчас: нужно же было как-то убить время.
На спасательной станции было тихо. Команда патрулировала берег, с озера был слышен тихий шум моторной лодки. На берегу в ожидании спасателей лежал Максим, старый алабай, живший там испокон веков. Алабай спал, положив тяжелую голову на лапы. Услышав Юрины шаги, он приподнял уши и заворчал, но, даже не открыв глаза, уловил знакомый запах, замотал хвостом, поднялся и подбежал к Коновалову, подставляя морду для объятий.
— Здравствуй, Максим, старый ты черт! — он обнял пса и дал ему заготовленную еще у метро сосиску. Максим сосиску проглотил, принялся вымогать следующую. Так, набивая алабая сосисками, Юра сидел на берегу, дожидаясь возвращения команды.
Лодка причалила к берегу спустя полчаса, доставив на сушу Серегу, Михалыча и незнакомого парнишку лет двадцати. Старые товарищи по службе обнимали его, по очереди трясли его руки. Молодой с завистью и симпатией наблюдал за ними.
— Коновалов, ты как сам-то? — вмешался в мысленный диалог Серега. — Голос у тебя странный. Болеешь, что ли? И сам, гляди, оброс, бороду отпустил. На актера стал похож, из фильма старого, как его…
— Точно, вылитый капитан Немо, — подсказал Колян. —Ты куда пропал-то, Юра? С Нового года ни слуху ни духу… Мы тебе звонили, а ты не абонент. Номер, что ли, поменял?
— Ну да… Журналисты одолели, — соврал Юра. После пожара журналисты действительно звонили несколько раз, хотели узнать подробности происшествия, но два дня спустя про Юру уже никто не вспоминал. Подоспели другие плохие новости.
Номер он поменял, чтобы именно Серега и Михалыч не могли ему дозвониться. Коновалов не хотел отвечать на их расспросы, отбрыкиваться от уговоров вернуться на станцию руководителем спуска или пойти в школу дайверов инструктором.
— Я на море еду, — сообщил он свою главную новость.
— Ай, молодчик! — похвалил Колян. — С Маринкой? На пээмжэ? Как собирались? Взял-таки тебя Дорофеев? Это хорошо! Такой водолаз, как ты, без работы на море не останется.
— Я больше не водолаз, — хотел ответить Юра, но промолчал и со счастливой улыбкой кивнул в ответ.
Они травили старые байки и анекдоты, учили молодого тонкостям водолазного дела, смеялись, хлопали друг друга по спине, пили чай, сделали пару кругов по озеру. Юра вдыхал запах речной воды, тины, дыма от мангалов, вокруг которых праздновали лето москвичи. Он слушал писк комаров, плеск воды, детский смех на мелководье, крики потных мамаш: «Костя, вылезай немедленно, я кому сказала!» Запоминал, запечатывал в сердце, чтобы увезти с собой на море, подарить при случае ждавшей его Фаине как сувенир из столицы.
— Зачем Фаине потные мамаши? На море таких знаешь сколько? —возразил его внутренний голос, и он распечатал, выбросил мамаш, сложил туда радостный хохот проснувшегося наконец Михалыча, довольный лай Максима и залихватский свист Коляна. Он не знал, зачем Колян свистнул, но сделал это так хорошо, что не стыдно было взять такой неслыханно прекрасный свист..
Выброшенный из памяти голос все еще дребезжал над водоемом:
— Костя, Костик! Вылезай!
Тревога, появившаяся в этом неприятном визге, была едва уловимой. Скорее не тревога, а ее призрак. Словно кричавшая сама не решила, пришла пора испугаться или еще нет.
— Костя! Ты где? Не пугай меня! Костя! — женщина кричала где-то совсем близко, в двадцати, максимум тридцати метрах.
Мужчины замерли, прислушиваясь.
— Костя! — призрак тревоги окреп, начал наливаться ужасом и отчаянием.
Не обменявшись ни словом, Серега и Колян кинулись на крик. Михалыч наскоро собрал снаряжение, махнул молодому и прыгнул в лодку. О Коновалове все трое забыли, словно его тут и не было.
Юра не мигая глядел на воду. В ушах стоял крик другой женщины, стоявшей на коленях в сугробе возле пылающего дома. Суетились вокруг соседи: кто-то снимал видео, кто-то тащил ведра с водой, будто этим можно было помочь.
В ту минуту Коновалов не принимал никаких решений. Просто схватил рыдающую женщину за плечи и твердо спросил: «Где он может быть?» Пробираясь в густом синтетическом дыму в детскую, подумал, что напрасно полез, что шансов найти ребенка в этом аду у него нет, и лучше было дождаться пожарных. Но тут наткнулся на что-то колючее, еще не тронутое огнем. Перед ним стояла новогодняя елка, чтоб ее. Вдруг маленькая рука ухватила его за голую щиколотку.
Но того мальчика спас водолаз Коновалов, которого теперь, увы, не существовало. А тому Коновалову, который стоял на берегу озера и слушал женские вопли и рев моторки, исчезнувшей за зарослями камыша, не найти было бы в горящем доме маленького мальчика, нечего и пытаться. Он и не пытался. Теперь это была не его работа.
Юрий не стал дожидаться возвращения бывших коллег, развернулся и пошел по ухабистой дороге в сторону шоссе.
«Костя! Костя!» — ветер швырнул ему вдогонку женский плач. Коновалов надел наушники и включил радио на полную громкость.
Он не помнил, как проснулся, как выпил кофе, как сел в такси. Моросил мелкий утренний дождик, и Коновалов задремал, прислонившись лбом к холодному стеклу. Проснулся от того, что водитель окликнул его. Поблагодарил, взял сумку, направился к входу. У больших стеклянных дверей стояла Марина, идеально накрашенная, с неизменной укладкой, в коротком белом платье с гигантским розовым чемоданом.
— Ты что тут делаешь? — изумленно спросил Коновалов тем голосом, который у него был до ожога.
— Привет, — она обхватила его двумя руками и прижала свои губы к его лицу (от нее омерзительно пахло табаком: похоже, она снова начала курить). — Я подумала, зря я так с тобой. Все-таки мы муж и жена… Пока смерть не разлучит нас, помнишь?
— Марина, мы разведены, загляни в паспорт, там все написано, — удивительно, что голос вернулся. Юра привычно прокашлялся, но в этом не было необходимости — голос был точно такой, как до пожара, — ясный и чистый: ни хрипоты, ни осиплости не было. До ожога ему было все равно, как он звучал: голос как голос, не шепелявит, не картавит, не визжит. Когда он впервые заговорил, еще в больнице, испугался. Голос стал низким, глухим и сиплым — как при ангине. После долгого молчания он выходил из Коновалова словно из воздушного шарика, с едким свистом. Первое время говорить было больно, поэтому Юра разговаривал редко. А когда связки зажили, молчал по привычке и еще потому, что этот чужой хриплый баритон ему не нравился.
И вдруг голос вернулся, и вернулась Марина. Вместе вернулись, как сговорились. Оказалось, что его старый тембр, по которому он так скучал, ему вовсе не нравится. Слова, произнесенные таким голосом, казались незначительными. Даже мощное мычащее «мы» было похоже на мышиное попискивание.
Маринин голос тоже оказался неосновательным, пресным, недоделанным. Оказалось, что она гнусавит и с интонациями у нее слабовато. Ему захотелось прогнать бывшую жену, чтобы в его уши не влетали ее вялые скучные предложения. Предлагала Марина следующее:
— Юра, я совершила ошибку! Пожалуйста, давай начнем всё сначала, как планировали, — на берегу моря. Я квартиру сняла, двухкомнатную, пятый этаж, санузел раздельный. Тебе понравится!
Они прошли досмотр и двигались к стойке регистрации. Коновалов шагал быстро, Марина едва успевала за ним со своим дурацким розовым чемоданом.
— Коновалов, поговори со мной! — требовала она. —В конце концов, мы летим вместе.
Коновалов молчал. Ему не хотелось произносить ни слова загадочно вернувшимся к нему бесхребетным голосом. Нужно было вспомнить, что он вчера сделал, съел или выпил, что повлекло такие быстрые изменения в его гортани, и попробовать это исправить. Не исключено, конечно, что все это время его связки заживали, заживали и наконец зажили, хотя доктор Слепцов говорил, что изменения голоса необратимы.
Нужно было понять, что делать с Мариной и ее розовым монстром. Ехать с ней в ее двухкомнатную квартиру он не хотел. Ему нужно было к Фаине. Везти ее с собой к Фаине он тоже не хотел. Впрочем, черт с ней, пусть летит в свою двушку с раздельным санузлом, дело ее. Он, Юрий Коновалов, согласно последней печати в паспорте — свободный человек, и он летит к женщине с удивительным голосом, которая ждет его на берегу моря.
Регистрация уже началась, но у линии стоек не было ни одной живой души. Он подошел, протянул открытый паспорт.
— Коновалов Юрий Алексеевич, — протяжно произнес знакомый женский голос. Он взглянул на говорившую и лишился дара речи. Может, это было и к лучшему, ему все равно не нравилось, как эта речь звучит. За стойкой регистрации сидела его покойная бабушка Нюра — в фланелевом халате в цветочек и с неизменным траурным платком на голове.
— Ты не к той стойке подошел, внучек, — прошепелявила она, — регистрация в космос в противоположном конце зала. Она поднялась и ткнула пальцем в воздух, едва не попав Юре в глаз. Он едва успел увернуться. За стойкой регистрации у него за спиной стоял дедушка Женя, в руках у него была табличка с Юриным именем.
— Мне нужно на море, — голос окончательно сломался. Ему на смену вернулся тот, от которого он с облегчение избавился в четырнадцать. Слова «на море» прозвучали омерзительным фальцетом.
— На море ему нужно! Мы лучше знаем, что тебе нужно! Совсем без нас распоясался! — крикнула бабушка. Он почему-то послушно снял с весов дорожную сумку и поплелся через зал туда, где ждал его дед.
— Самойленко Марина Геннадьевна, — ласково проговорила у него за спиной бабушка, — ставь чемодан на ленту, милая.
Дед смотрел на него строго и молчал. Коновалов покорно протянул ему паспорт. Евгений Иванович принялся подолгу разглядывать каждую страницу. Задержался на странице «Воинская обязанность», внимательно прочел, погладил чернильную подпись указательным пальцем. На странице «Семейное положение» недовольно помотал головой и поднял на Юрика глаза.
— Что же ты, сынок, творишь? От космоса увильнуть пытаешься? Не получится! — перелистнул страницу с печатью о выписке с места жительства, шлепнул на следующую страницу темно-синий оттиск и вписал туда своим крупным разборчивым почерком «Международная космическая станция». Потом протянул паспорт Юрику со словами: «Теперь проходим на посадку!»
Дед показал рукой в окно, где среди скучившихся маленьких испуганных боингов высилась ракета «Союз». Юрик закинул сумку на плечо и пошел к гейту номер восемь, над которым горели три буквы — МКС.
— Плечи расправь, голову подними, ты же будущий космонавт! —кричал в спину дед. Слова разлетались эхом по безлюдному залу аэропорта.
* * *
В аэропорту Коновалов дал хорошие чаевые таксисту, который разбудил его на слове «три» обратного отсчета старта ракеты Сквозь стеклянную дверь с красными буквами ВХОД он увидел плывущий по ленте ярко-розовый чемодан, кинулся было обратно в машину, но такси уже отъехало, и другого пути, кроме как внутрь, у него не было. Розовый чемодан уже исчез, смешался с пестрой толпой. Затерялся в толпе и Коновалов, отстоял свою очередь на регистрацию, сдал сумку, пошел бродить по аэропорту. Неприятное дежавю, вызванное утренним кошмаром, постепенно рассеивалось, пока не сменилось радостным волнением человека, едущего в отпуск. Это волнение на грани эйфории пропитало насквозь стены аэропорта, увешанные огромными рекламными фото красивых мужчин и женщин. Оно заполнило воздух до самого недосягаемого потолка, под металлическими балками которого Коновалов насчитал с полдюжины упущенных невнимательными малышами воздушных шаров. На неудобные серые скамейки садились замученные работой граждане; их лица медленно расправлялись, разглаживались и светлели, словно их накачивал счастьем невидимый насос. У прилавков кафе с немыслимыми ценами, нацарапанными мелом на черных ценниках, канючили дети. Их отцы, размягченные скамейками до блаженной отпускной щедрости, прикладывали к терминалу набитые деньгами пухлые банковские карточки.
Коновалову внезапно захотелось тоже присесть на скамейку. Он присел —сперва осторожно, потом откинулся на спинку и замер, позволяя счастью заполнить себя до краев. Может, показалось, а может, и впрямь сработало, но последнее послевкусие страшного сна исчезло, а на его место пришло непреодолимое желание приложиться пластиковой картой «Visa» к какому-нибудь терминалу.
Ближайший терминал располагался в парфюмерном магазине напротив. Тяжелый парфюмерный чад заставил его закашляться, грудь сдавило, запершило в горле. Он решил быстрее убраться, поискать другой, менее пахучий терминал, но тут увидел тот самый флакон духов с высокой золотой спиралью крышки, какой он когда-то подарил Марине. Не задумываясь, Коновалов взял их с полки и прошел на кассу.
Включая в телефоне авиарежим, он увидел сообщение от Фаины: «Встретить не смогу. Возьмите такси». Далее был указан адрес.
Почему-то, представляя свою встречу с Фаиной, он ни разу не озаботился ее правдоподобностью. Чаще всего она случалась на безлюдном пляже, они бежали друг другу навстречу, оставляя следы на песке: его — глубокие, отчетливые, ее — едва различимые. Откуда бежали, почему босые, куда делась его тяжелая сумка — об этом он ни разу не подумал. Были еще и такие встречи: он заходил в маленькое кафе на набережной, в шейном платке и в белой рубашке с широкими рукавами — и впрямь похожий на актера Дворжецкого. Фаину, сидевшую за столиком — иногда справа, а иногда слева —безошибочно узнавал среди всех посетителей, доставал из-за спины букет сирени и садился напротив. Представляться не имело смысла: она и так знала, кто он, и ждала его там. Откуда взялась сирень, почему он одет в эту странную вычурную одежду, его мало заботило.
Реальность оказалась прозаичнее некуда: в аэропорту Юрий взял такси и за немаленькие — даже по московским меркам — деньги был доставлен к небольшому зеленому палисаднику, за которым прятался белый двухэтажный дом с ярко-красной двускатной крышей. Он толкнул калитку и подошел к входной двери. Сбоку на косяке висели один под другим два одинаковых звонка. Коновалов надавил на тот, что был помечен цифрой 1, услышал перелив где-то в доме, подождал с минуту, надавил еще раз.
Телефон завибрировал, и на экране появилось слово «Входи`те». Коновалов вошел, громко окликая хозяйку по имени.
ФАИНА
— Дмитриевна, — настойчиво поправила его хозяйка квартиры. —Снимайте обувь и проходите на кухню, Юрий.
— Алексеевич, — буркнул Коновалов, развязывая шнурки. Кажется, в первый раз она его вот так поправила, и это было ему неприятно. О том, что он впервые произнес ее имя, он не задумался, вот и разозлился. —Ишь, принцесса Монако, Дмитриевна она. Он тоже не пальцем делан.
— Кухня прямо по коридору, — уточнила Фаина. Дмитриевна.
Коридор был длинным, темным и узким. Правая стена была сплошь утыкана дверьми, при этом каждая была выкрашена в свой цвет. Всего дверей Юрий насчитал пять: красную, зеленую, фиолетовую, белую и синюю. За синей дверью коридор поворачивал к просторной кухне-террасе. Стен в кухне не было — только окна, прикрытые старомодными занавесками, расшитыми в технике ришелье, которой в совершенстве владела Юрина бабушка.
В центре кухни за накрытым ажурной белой скатертью столом сидела очень старая женщина. Она раскладывала пасьянс. Коновалов растеряно огляделся, но никаких других людей там не было.
— Здравствуйте, извините, я, видимо, не туда свернул… —залепетал он. — Я ищу Фаину…
— …Дмитриевну, — снова добавил знакомый женский голос. При этом старухины губы, накрашенные красной помадой, шевельнулись.
— Дмитриевну, — повторил Коновалов.
Он посмотрел на старушку удивленно и даже напугано. Ему на долю секунды показалось, что это розыгрыш, и сейчас из-под стола вылезет настоящая Фаина. Он решил заглянуть под стол и даже нагнулся, якобы, чтобы поставить сумку на пол.
— Не ищите, кроме нас дома никого нет, — улыбнулась сидевшая за столом женщина. Голос у нее был Фаинин. Ее пальцы с аккуратным маникюром отложили в сторону карты рубашкой вверх. — И не смущайтесь. Ваше удивление нормально и мне не только понятно, но и привычно. Не могу сказать, что лично меня не устраивает отсутствие возрастных изменений в моем голосе. Скорее расстраивают такие изменения во всем остальном.
Она постучала указательным пальцем по верхней в колоде карте:
— А я вот жду, когда вы войдете, Юрий Алексеевич. — «Черт, услышала все-таки. Некрасиво вышло». — Представляете, третий день пасьянс не сходится. Как думаете, сейчас получится? Мне очень нужен король.
Коновалов пожал плечами. Откуда ему знать, сойдется ее пасьянс или нет.
— А давайте вы следующую карту откроете, — предложила Фаина Дмитриевна. — У вас рука легкая?
— Не знаю, — снова дернул плечами Юрий. Так часто он не дергал ими с девятого класса.
— Вот и проверим, — она подвинула колоду к нему. —Я перед тем как пасьянс начать, всегда желание загадываю. Старая детская привычка. И так обидно, что не сходится. Очень хочется, чтобы сбылось.
— Я тоже однажды желание загадал, да только всё напутал, —Юрий чуть было не рассказал про щуку и Пашу, но осекся. Подумает еще, что он псих. Он протянул руку и перевернул карту.
— А вот и вы! — радостно воскликнула Фаина Дмитриевна. Нарисованный на старой игральной карте чернобородый король пик действительно был похож на Юрия как две капли воды. Та же аккуратная бородка, длинные черные волосы. Ему стало не по себе, даже мурашки по коже пробежали.
— Вы нарочно это, да? — обиделся он, заподозрив хозяйку в розыгрыше.
— Бросьте, не обижайтесь, я просто хотела вас развеселить. Не думала, что получится так жутко. Я правда не знала, какая там карта, —она взяла короля в руки и вложила его в пасьянс. — Вы, наверное, хотите заселиться? Ваша комната с синей дверью.
Фаина Дмитриевна оставила пасьянс, скинула с ног покрывало, и только тогда Коновалов увидел, что она сидит в инвалидном кресле. Проворачивая сильными ловкими движениями отстоящие чуть в стороны огромные колеса, она ловко вписалась в поворот и остановилась перед синей дверью.
— Санузел за фиолетовой, я живу за зеленой, в красную прошу вас не входить, — даже привычную хозяйскую скороговорку, отполированную до зеркального блеска, ее голос не проговаривал, а пропевал, как бают сказки маленьким детям. — Вот ваши ключи, золотой от входной двери, серебряный —от комнаты. После одиннадцати, пожалуйста, не шумите, посторонних в дом не приводите, ладно? Кофеварка, микроволновка, холодильник на кухне, ваша полка —верхняя. Постельное белье меняйте раз в неделю, грязное складывайте вон в ту корзину, чистое берите у меня, хорошо? Вас все устраивает?
Юра глянул на белый плетеный ящик в дальнем углу прихожей, кивнул, взял ключи и открыл дверь.
— Тогда отдыхайте… Если возникнут вопросы, я в кухне, —произнесла заточённая внутри старухи Фаина. Коновалов остался один.
Он бросил в угол комнаты свою дорожную сумку и буквально рухнул на кровать. Нужно было бежать, спасаться от этой старой карги, уносить ноги, пока она не запекла его в печке и не съела на завтрак. Напуганный Юрик прислушался: из коридора доносилось тихое пение.
«Нет у нее никакой печки, — ответил напуганному Юрику храбрый Коновалов, — и никакая она не ведьма. Просто женщина, у которой с возрастом не изменился голос».
«Но ведь в голосе всё и дело! Я же поехал только потому, что голос ее услышал! — возмущался Юрик. — Она же мне только сейчас сказала, что она Дмитриевна, а не просто Фаина».
«Так голос-то никуда не делся! А то, что ты, хам, к ней по имени до этого ни разу не обратился, это не ее вина! Или она должна была паспорт тебе предъявить, чтобы ты год рождения посмотрел, прежде чем к ней в постояльцы определиться?»
«Храбрый Коновалов дело говорит», — признал кто-то третий, скорее всего, сам Юрий.
«А чего она меня о погоде… Солнце у нее солнечнее…» —некрасиво передразнил Юрик.
«Так ты ей сам позвонил, помнишь? И вовсе не к ней ты ехал, а к морю. Вот и иди к морю, и кончай ныть», — у храброго Коновалова заканчивалось терпение.
«Правильно, кончай», — повторил сам Юрий, окончательно став на сторону своей разумной половины. Он натянул плавки, оделся, взял полотенце, ключи и вышел из комнаты.
На море моря не было. Было бесчисленное множество разнокалиберных тел —непонятно, мужских или женских. Каждого из них Юрий готов был спасти не моргнув глазом, вытащить, сделать каждому искусственное дыхание, но лечь среди них, стать частью этой человечьей мостовой было выше его сил. Всю вторую половину дня он бесцельно бродил по набережной: то покупал вареную кукурузу и ел ее, то сидел одетым на песке, наблюдая за тем, как трое малышей строят песочный замок. Они возводили башню за башней из теплого вязкого песка, а потом набежавшая волна, посильнее своих предшественниц, смывала их соборы Святого семейства — и строительство начиналось заново. Коновалову хотелось и самому строить башни, он мог бесконечно смотреть на этот процесс. Но лежавшие поодаль мамаши забеспокоились при виде наблюдавшего за их отпрысками подозрительного одетого мужчину и поспешили забрать малышей.
Коновалов присел рядом с недостроем, набрал полную пригоршню песка вперемешку с водой и начал потихоньку лить на самую высокую башенку. Она росла так стремительно, что Юра начал представлять, что еще чуть-чуть — и она достанет до неба, и вознесется сквозь атмосферу и стратосферу, мимо МКС, к самой ручке Ковша Малой Медведицы.
— Дядя, это наш замок, — обиженно произнес детский голос.
В эту же секунду волна набежала и смыла устремленную башню с лица Земли.
— Костик, быстро возьми совочек и иди ко мне. Иди сюда, я кому говорю!
Прав был Коновалов, что не потащил из Москвы этот бабий визг.
Стемнело. В иссиня-черном небе переливалось неоновыми цветами всевидящее око чертового колеса. Юрий брел домой по шумному променаду, похожему на слоеный пирог: из каждого ресторана неслась своя песня, возле каждого стоял веселый зазывала и приглашал зайти. Такие же, как он, отдыхающие скупали мороженое и облака сладкой ваты, пили пиво и лимонад, ели красных вареных раков. На пляже было совсем пусто. За громоздящимися друг на друге пластиковыми шезлонгами и клеенчатыми матрасами шумело море. Он наконец-то встретил его. Огромное, живое, доброе море уносило куда-то оставленный днем мусор и приносило другой мусор из других мест, словно передавало привет от жителей одного курорта жителям другого. Он спустился по бетонной лестнице к воде, присел на огромный камень, еще горячий после жаркого дня. Ему о многом нужно было поговорить с морем.
— Как ты? Устало? — спросил Юра у моря и ласково погладил набежавшую волну.
— Очень, — ответило море шепотом, видимо, чтобы отдыхающие на набережной его не услышали.
— И я устал, — пожаловался Юра, — нет, не так, как ты, конечно… Но у меня такая беда случилась…
— Какая, Юра? — спросило море.
— Я больше не могу быть водолазом, — ответил Коновалов.
— Это плохо, — вздохнуло море, — я на тебя рассчитывало.
— Прости, — сказал Коновалов, поднялся и пошел к лестнице.
— Эй, Коновалов, — окликнуло море, — ты завтра придешь?
— Я к тебе каждый день приходить буду, — обернувшись, ответил Юра.
Море успокоилось, зашуршало и затихло. Коновалов пошел домой. Ему хотелось принять душ, выпить горячего чаю и лечь спать. День начался так давно, что казалось, что доживает его другой человек.
В кухне горел свет. Коновалов, успевший смыть с себя и частички московской пыли, и запах аэропорта, и налипший на пальцы песок, и остатки утреннего разочарования, остановился в дверях. Фаина Дмитриевна сидела за круглым столом, накрытым белой скатертью, сложив руки на коленях и закрыв глаза. То ли спала, то ли дремала, а может, вовсе померла. Коновалов тихонько постучал в раскрытую дверь. Фаина открыла глаза.
— Юрий, добрый вечер. Как прошел ваш день? — спросила она.
— Спасибо, прекрасно, — соврал Юрий.
От звуков ее голоса во рту снова появился неприятный горький вкус разочарования.
— Купались? — она наклонила голову набок и смотрела на него не мигая, как учительница, ждущая правильного ответа.
— Да, — почему-то снова соврал он, но тут же исправился, —то есть, если честно, нет. Не смог.
— Мне кажется, я вас понимаю, — сказала она осторожно. —Однажды, давным-давно, мне пришла в голову метафора… Надеюсь, вы простите такую откровенность… Как будто море — женщина, которую насилует эта толпа потных тел. Мне стало так нестерпимо жалко его… Не знаю, откуда пришел этот образ, но прогнать я его не смогла. С тех пор избегаю городских пляжей, словно боюсь увидеть там что-то преступное и непристойное.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Проснулся Коновалов около полудня. Ему очень хотелось холодного кефира. Он оделся, вышел из комнаты, но, вместо того чтобы свернуть к двери на улицу, прошел в кухню.
Фаина Дмитриевна сидела в своем инвалидном кресле и отбивала пальцами левой руки ритм песни, звучавшей у нее в наушниках. Глаза ее были закрыты. Юрий замер в дверях, глядя на босые стопы, торчавшие из-под зеленого пледа, накинутого на колени. Пальцы ног были уродливо вывернуты в стороны, словно когда-то были выломаны с силой и так загипсованы каким-то изувером.
— Имя ему — Старость… — неожиданно произнес ее чудной голос.
— Чего? — Коновалов был смущен. Не стоило так пялиться на ее ноги, но, вместо того чтобы уважительно опустить глаза, он уставился на лицо старухи. Он все еще не мог поверить, что эти ступни, это лицо и этот голос принадлежат одному человеку.
— Моего врага зовут Старость, но доктор Ицкович упрямо лечит меня от артрита, — сказала Фаина Дмитриевна, снимая наушники.
— Я в магазин пойду, вам взять чего-нибудь? — спросил Юра и наконец придумал взглянуть на холодильник. Пузатый «ЗиЛ» словно понял, что на него обратили внимание, и довольно заурчал в углу.
— Принеси мне, светик ясный, яблочек молодильных и воды живой.
— Какой воды? — переспросил Юрий.
— Минеральной, — уточнила Фаина Дмитриевна, — боржоми, если будет.
Коновалов кивнул и вышел. Когда он вернулся из магазина, Фаины в кухне не было. Он оставил на столе бутылку минералки и три огромных красных в черноту яблока, сунул недопитый по дороге из магазина кефир в холодильник и пошел в город. Проходя по коридору, заметил, что красная дверь приоткрыта. Видимо, хозяйка была там.
На городской пляж идти не хотелось. Фаинино сравнение цепко, как клещ, впилось в сознание. Он стоял спиной к морю, а мимо него шли семьи, нагруженные пляжными сумками, плавательными кругами и игрушками. Брели семейные пары: кто в шортах, кто в сарафанах, а кто в одних купальниках. Тащились, едва переставляя ноги, старички и старушки в старомодных панамах. Шли, цокая каблуками по раскаленному асфальту загорелые красотки в полупрозрачных халатах. И в каждом из них виделось Юрию похотливое чудовище, берущее море против его воли.
Коновалов махнул рукой небрежно, без особой надежды на удачу. Откуда ни возьмись рядом появился «Рено Логан». Водительское стекло опустилось, и улыбающиеся лицо водителя спросило:
— Куда едем?
— Можете отвезти меня туда, где есть море и совсем нет людей? —попросил Юра.
Водитель понимающе кивнул. Ехали долго, город постепенно убывал, дома становились всё ниже и беднее, пока не закончились вовсе. Коновалов молча смотрел в окно, туда, где огромное море пестрело барашками волн.
Сорок минут спустя машина свернула вправо, на грунтовку, и метров через пятьсот остановились. Таксист вышел из машины, глянул вниз, довольно махнул рукой, мол, выходи.
— Вон там тропа, — ткнул он пальцем. — Спустишься —и ты на месте. Я через два часа за тобой приеду, идет?
Юра поблагодарил водителя, заплатил ему вдвое больше, чем тот просил, и пошел по тропе. Таксист ревниво смотрел ему вслед.
— Ты только это… не рассказывай никому об этом месте, ладно?! —крикнул таксист, когда Юра уже спустился. Раздался шум двигателя — и наступила тишина.
Полоска песка, к которой привела его тропа, была небольшой, метра три в ширину и около десяти в длину. Справа и слева она была укрыта от посторонних глаз небольшими утесами, покрытыми редкой растительностью. Отколовшиеся от них огромные камни громоздились на песке и в воде. На одном из них Коновалов сложил свою одежду и, нагой, подошел
к морю.
— Вот и я, — произнес он, присев и коснувшись теплой чистой воды кончиками пальцев.
— Я ждало тебя, — ответило море, нежно дотронувшись до его щиколоток робкой волной.
— Я думал о тебе всю ночь. — Он опустил в воду ладонь до запястья и стал ласково перебирать мягкий песок.
— Я тоже. — Море целовало пальцы его ног, гладило волоски на икрах. — Я хочу тебя.
Коновалов вдруг почувствовал, как накрывает его волна возбуждения, начинаясь от самого горла, прокатывается к низу живота и возвращается обратно, к торчащему вверх кадыку. Он сглотнул, схватил ртом воздух, словно боясь захлебнуться, и вошел в море. Вода обняла его, обхватила бедра. Волны целовали его грудь и живот, ласкали его. Он погружался всё глубже и глубже, потом замер, всем телом чувствуя, как море подалось ему навстречу, качнулось, выгнулось, и они вместе с протяжным стоном выдохнули.
Два часа спустя он услышал гудок клаксона, оделся. На прощанье ласково погладил воду. Море в ответ поцеловало его руку. Они расстались, ни слова не сказав друг другу.
Таксист только спросил его:
— Завтра во сколько заехать?
— В девять, — ответил Коновалов, отсчитывая купюры. Все-таки повезло ему, хороший мужик попался.
Он вернулся в свою комнату уставшим, вымотанным, но совершенно счастливым, упал, не раздеваясь, на кровать и немедленно уснул.
Разбудили его чьи-то громкие голоса. Он открыл глаза и подошел к открытому окну: в непроглядной вечерней тьме палисадника разговаривали двое. Первый был голос Фаинин.
— Я должна там быть! — говорила она возбужденно и, кажется, очень расстроенно. — Вы не можете так поступить!
Другой голос принадлежал немолодой и, судя по одышке, полной женщине. Сначала она отвечала сдержанно:
— Фаина Дмитриевна, я приехала сообщить вам о смерти отца лично, хотя могла бы сделать вид, что вас наше горе не касается. Я сделала это из уважения к его памяти. Но мама не переживет вашего появления на похоронах.
— Он любил меня. Он хотел бы, чтобы я проводила его в последний путь.
— Да как вам не стыдно! — неприятно завизжала избитыми фразами женщина. — Вы с этой своей любовью чуть семью нашу не разрушили! Мама повеситься хотела из-за вас! Дядя из петли ее вытащил…
— Леночка, вы… — попыталась остановить ее Фаина.
— Я вам не Леночка, а Елена Андреевна! — Послышался хруст гравия, хлопнула калитка, раздался в отдалении звук отъезжающей машины. В наступившей тишине Юра ясно слышал редкие сдержанные всхлипы: Фаина добросовестно, хотя и немного скупо, оплакивала Андрея.
Прошло минут десять. Плач становились все тише, в конце концов раздался тяжелый вздох, знаменовавший его окончание. Выждав еще минуту, Коновалов высунулся в окно, осторожно покашлял и спросил:
— Фаина Дмитриевна, вам помочь подняться домой?
— Да, Юрий, я была бы вам очень признательна, — ответила Фаина своим неспешным элегантным голосом, в котором не было и следа слез или горечи.
Коновалов спустился в палисадник, ловко вкатил коляску вверх по ступеням, провез по коридору, притормозив у зеленой двери, и, поскольку Фаина Дмитриевна его не остановила, проследовал с нею в кухню.
— Много слышали? — спросила она, когда он припарковал коляску на ее обычном месте.
— Немного, но достаточно, чтобы понять суть, — честно сказал Коновалов. — Примите мои соболезнования.
Фраза была очень уж сухой. После такой сухой фразы нужно было встать и уйти в свою комнату, но уходить Коновалову не хотелось. Ему по-прежнему нравилось слушать Фаинин голос, но было что-то еще. Он заглянул вглубь себя и с удивлением обнаружил, что едва проклюнувшийся вчера крошечный интерес к этой женщине заметно вырос.
— Это очень старая история. Почти такая же старая, как ее героиня… —Фаина промокнула глаза салфеткой. — Хотите, я ее вам расскажу?
Коновалов хотел, даже закрыл глаза, чтобы лучше слышать. Голос ее обволакивал и баюкал.
— Давным-давно в одном королевстве на берегу моря жила-была королева. Ее муж, король, однажды ушел в море и не вернулся. Убитая горем королева приходила на берег и заводила долгие протяжные песни. Она надеялась, что король услышит ее и вернется, но только море внимало ее песням.
«Море, — пела она, — верни мне моего любимого!»
«Я верну его тебе, — ответило море, — если взамен ты отдашь мне то, что ждет тебя дома, но о чем ты не знаешь!»
Королева согласилась. В замке ее встретил прекрасный принц, заехавший погостить в ее королевство. Он услышал дивное пение королевы и влюбился в нее. Королева не могла ответить ему взаимностью: она все еще любила своего погибшего короля.
Прошло совсем немного времени, и у вдовствующей королевы родился сын. Это был самый красивый ребенок на свете, как две капли воды похожий на короля-отца. Она любила сына всем сердцем.
Меж тем прекрасный принц полюбил королеву так сильно, что стал все чаще наведываться в ее замок, принося чудесные дары и воспевая ее красоту в своих речах. И однажды он все-таки добился расположения королевы.
Как-то влюбленные отправились вдвоем купаться. Море же давно поджидало их. Налетел шторм и забрал принца. Королева осталась на берегу. Она смотрела, как тонет в высоких волнах ее возлюбленный, и не могла ему помочь. Сколько раз ни пыталась она войти в воду, большая волна выбрасывала ее на берег.
«Море! Возьми мою жизнь взамен жизни принца!» — попробовала откупиться королева.
«Зачем мне твоя жизнь, подруга?» — усмехнулось море.
«Чего же ты хочешь?»
«Я хочу…»
Рев моря заглушил его ответ. Коновалов стоял на берегу, видел голову принца, которая изредка показывалась в высоких волнах, видел, как королева кричит что-то в лицо грохочущей стихии, но не мог разобрать ни слова. Внезапно шторм стих, последняя волна вынесла к ногам королевы ее принца, еще живого. Голова Коновалова упала, он вздрогнул и открыл глаза.
— Я смотрю, вы задремали, — улыбнулась Фаина.
— Продолжайте, пожалуйста, — попросил он. — Что стало с принцем?
— Королева приказала ему вернуться домой и запретила впредь появляться в ее королевстве. Но принц до конца своих дней любил ее, о чем и сообщила нам с вами сегодня Елена Андреевна, — закончила Фаина.
Коновалов очень хотел узнать, что же пообещала морю королева в обмен на жизнь принца, но спросить постеснялся.
ЧЕРНЫЙ ОПАЛ
Следующим утром таксист снова отвез Юру туда, где, спрятавшись от посторонних между двумя утесами, ждало море. Оно обрадовалось, засмеялось, принялось швырять в него брызгами, разбивая волны о камни под утесами. Юрий разделся и вошел в прохладную утреннюю воду. Море подхватило его осторожно, бережно и понесло от берега. Отплыв от берега метров на пятьсот, Коновалов заметил под водой огромный камень, когда-то, видимо, бывший частью одного из утесов.
— Сядь, передохни, — пригласило его море.
Он взобрался на камень и посмотрел на бухту. С дороги и тем более с пляжа она казалась просто небольшой полоской песка, со всех сторон окруженной камнями. Отсюда же утесы с их симметрично расположенными гротами напоминали согнутые в коленях, призывно разведенные женские ноги. Белый треугольник пляжа, темные камни и даже тропа, по которой спускался Коновалов, — с этого камня они напоминали манящее женское лоно.
Волны ласкали светлую складку меж каменных бедер, гладили белые ягодицы и тонущие в воде щиколотки. Юрий любовался этой картиной и чувствовал, как накрывает его возбуждение, смешанное со стыдом. Такое случалось с ним в прыщавом подростковом возрасте, когда в бассейне кроме их команды занимались девчонки-синхронистки. Он слышал плеск воды, видел широкоплечие тела пловчих, не лишенные, впрочем, завораживающей округлости там, где глаза ждали эти округлости найти. Он жадно принюхивался к запахам хлорки, дезодорантов и духов и чувствовал, как неуместное, нежеланное возбуждение вздымает его плавки, превращая в жертву насмешек. В такие моменты он, не дожидаясь команды тренера, нырял в бассейн и плыл, плыл, плыл, отталкивался от стенки и плыл еще быстрее, зная, что с каждым гребком его возбуждение становится все меньше. Выныривал, только убедившись, что абсолютно спокоен, и, перед тем как выйти из воды, поправлял плавки.
Сейчас никто не мог посмеяться над ним, но было всё так же стыдно. Повинуясь детской привычке, он оттолкнулся от камня, скользнул в море и поплыл, загребая воду мощными злыми гребками.
Когда возбуждение схлынуло, Юрий вышел на берег и обернулся. Отсюда камня видно не было, только бескрайнее синее море. Посмотрел на утесы. Здесь они вовсе не были похожи на ноги, эти два продолговатых выступа.
Подгоняемый любопытством, Коновалов полез по камням, царапая колени и ладони. Трижды едва не упал, поскальзываясь на мокрых камнях. Наконец, увидел то, что искал — промытую в скале высокую арку. Под ее сводами на белом песке что-то блестело на солнце. От арки Юру отделяла широкая полоса воды, недостаточно глубокая, чтобы плыть. На ее дне лежали опасные острые камни. Он старался ступать осторожно, но камни впивались в ноги. Он поскальзывался, падал, и соль разъедала ободранные колени. Казалось, волны стали выше и норовили сбить Коновалова с ног и протащить по камням. Один раз им это удалось, он упал плашмя, и следующая волна поволокла его в море, а камни, словно заточенные специально для такого случая, сдирали кожу с его живота и груди. Коновалов сам не понял, как ему удалось подняться, но, встав на ноги, увидел, что грот совсем рядом. Еще минута, и он оказался под нешироким сводом каменного грота.
— И-и-и-эх! — издал он крик победителя.
— И-и-и-эх… и-и-эх… и-и-и-эх… — утробно отозвался утес.
Юра упал спиной на прохладный в тени грота песок, еще не просохший после прилива. Руки, ноги, грудь и живот — все саднило. От мысли о том, что придется проделать тот же путь, чтобы выбраться отсюда, стало тошно. Он долго лежал, раскинув руки в стороны, смотрел на плавные линии камней, которые море вымывало миллиметр за миллиметром долгими веками, и чувствовал себя одной из песчинок, ничтожным, маленьким, коим нет числа.
— Каждая песчинка — часть меня, — прошептало в ответ его мыслям море.
Быть частью моря было не так обидно. Он повел руками и ногами вверх и вниз, оставляя на песке подобие снежного ангела. Море засмеялось и плеснуло на него волной. Капли воды раскрасили ангела смешными темными горошинами. Несколько капель упали на свежие царапины. Коновалов ойкнул и вскочил на ноги, краем глаза заметив всё то же поблескивание в песке, прошел в центр грота. Солнечные лучи уже добрались сюда, и белый песок стал нестерпимо горячим. Подпрыгивая то на одной ноге, то на другой, он нашел источник сияния. Это было массивное кольцо. У Юриного дедушки было похожее. Кажется, такие называли «печатками».
В золотую оправу был вставлен большой, гладкий, черный камень. Коновалов осторожно нагнулся к воде, сполоснул находку от песка и рассмотрел ее внимательней. Камень переливался на солнце оттенками синего и бордового, вспыхивали и исчезали в его бездонной красоте яркие звезды, загорались и гасли созвездия, сияли галактики. Юра долго любовался игрой света в невиданном перстне, погружался и плыл по каменной вселенной, не мог оторвать взгляда от сказочного мерцания. На безымянный палец правой руки, с которого Юрик совсем недавно снял обручальное кольцо, он сел превосходно.
Коновалов обследовал грот, не найдя там больше ничего интересного. На противоположной стороне арка сужалась до размеров хула-хупа, за которой были видны каменные глыбы, закрывавшие выход на ту сторону утеса. На одной из стен на высоте глаз были нацарапано «Хабаровск — 1980». Других следов пребывания здесь людей — мусора, кострищ, экскрементов — Коновалов не обнаружил, из чего сделал вывод, что жителей других городов здесь не было. Он ласково погладил стены грота, как гладил бы ногу любимой женщины, поцеловал печатку и отправился в обратный путь.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда он добрался до своего пляжа. Таксист нервно гудел в клаксон. Не успев обсохнуть, Юра натянул шорты и майку и быстро вскарабкался наверх.
Таксист встретил его у тропы.
— А я уже вниз за тобой идти собрался. Гудю, гудю, а ты все не идешь. Смотрю, одежа твоя на камне лежит, а тебя нет, — проворчал он, оглядывая Коновалова с ног до головы. — Чего майка-то в крови? В грот лазал?
Коновалов кивнул и открыл дверь.
— Погоди, пакет постелю, а то ты мне все чехлы намочишь, Ихтиандр.
Он накинул на сиденье огромный мусорный мешок и широким жестом пригласил Юру сесть. Сначала ехали молча. Солнце раскрасило белую пыль, синее море, зеленую траву в оттенки розового. Мир стал нестерпимо ярким и нестерпимо красивым.
Таксист то и дело косился на руки Коновалова и наконец спросил, кивая на перстень:
— Утром не было… Нашел, что ли?
— Нашел, — подтвердил Юра.
Таксист уважительно покачал головой.
— Мы в детстве тоже по пляжам промышляли. Каждый день что-нибудь находили: то колечко, то сережку. Вано как-то зуб золотой нашел, его в ломбарде взяли по цене лома. Я, кстати, на свою первую машину на пляже насобирал. Но такого, как у тебя, мне ни разу не попадалось. Ишь как светится, драгоценный, что ли?
Коновалов пожал плечами.
— Только зря ты его нацепил, примета плохая — найденное носить, — предостерег его таксист. — Отнеси в ломбард, там за него хорошую цену дадут. Сейчас он уже закрыт, но можем завтра утром заскочить. Это недалеко от тебя, на Ленина. Завтра-то везти тебя на пляж?
Договорились снова на девять утра.
— Меня, кстати, Сергеич зовут, — представился таксист на прощание.
— Юрий, — ответил Коновалов. Они пожали друг другу руки. Сергеич сунул Коновалову яркую синюю визитку, на которой под желтыми шашечками были напечатаны остальные составляющие его имени и номер телефона.
Коновалов не без радости отметил, что свет в кухне горит, пересек палисадник и протянул руку к двери, но та распахнулась сама. Из дома вышла высокая плечистая женщина лет сорока, в джинсах и легкой куртке, накинутой поверх футболки. В руках она держала объемный мусорный пакет.
— Добрый вечер, — негромко сказал Юра.
— Добрый, — ответила женщина низким голосом. —Вы наш новый постоялец? Юрий, если я не ошибаюсь? Хорошо, что вы вернулись. Я дала Фаине Дмитриевне успокоительное, но она наотрез отказалась лечь в кровать, сказала, что будет ждать вас. Вы уж проследите, чтобы она не уснула в кресле. У нас такое уже случалось.
Коновалов понял, что перед ним та самая Маша, которая по вечерам заваривает мятный чай.
— Конечно, — ответил он, — не переживайте, Мария, идите домой, я за ней присмотрю.
В коридоре было темно, и только свет с кухни освещал замершую у дальней стены коридора белую фигурку, похожую на призрак.
— Добрый вечер, Фаина Дмитриевна, — сказал он и включил свет.
В свете лампы жутковатое виде´ние оказалось ожидавшей его возвращения хозяйкой дома.
— Добрый вечер, Юрий, — улыбнулась Фаина, — Вы не составите мне компанию сегодня вечером?
— С радостью, только переоденусь, — ответил Юрий.
Через пятнадцать минут окутанный запахом чистоты, шампуня и туалетной воды, в светло-голубой рубашке и новых, купленных Мариной для их счастливой будущей жизни льняных брюках Коновалов стоял на пороге кухни. Думал, когда Фаина уснет, сходить поужинать в один из ресторанов на пляже, но ресторан ждал его дома.
Накрытый нарядной скатертью круглый стол был уставлен всевозможными закусками. Были тут и волованы с красной икрой, и вареный язык с хреном, и лохматый ярко-зеленый салат с ломтиками сочной розоватой буженины, и запеченная курица, истекающая соком. В центре стола, возле вазы с фруктами, в массивном бронзовом канделябре горели пять высоких белых свечей. Квартира наполнилась ароматом домашнего праздника, той особой смесью запахов чеснока, свежих огурцов и духов, которую Коновалов так любил в детстве.
Необыкновенно красивая Фаина сидела на своем обычном месте. Она подвела и без того безупречные брови, накрасила глаза, неброской помадой тронула губы. На ней было элегантное белое платье, расшитое по вороту и плечам кружевом; из высокого небрежного пучка, украшенного жемчужными шпильками, выбились, словно невзначай, седые пряди. На морщинистых пальцах с неизменным френчем тускло блестели массивные кольца. На левой руке он заметил большой перстень с мутным белым камнем. В этом камне перекатывались лазоревые волны, плыли белые облака, мерцали в свете свечи невесомые розовые рыбки, вспыхивали на долю секунды полупрозрачные медузы, распахивали перламутровые створки жемчужницы, показывали свои сокровища и растворялись в прозрачной голубой воде. Коновалов погрузился в мерцание камня, второй раз за день, зачарованный волшебной силой минерала.
— Нравится? — Фаина протянула ему руку с перстнем. Он взял ее бережно и прикоснулся губами к морщинистой коже, покрытой старческими пигментными пятнами. Сам не ожидал от себя такого жеста. Тело само сделало все, что нужно, как будто сработала мышечная память, выбралась из забытья доведенная до автоматизма привычка. Кольцо на миг оказалось очень близко к его лицу, и он ощутил острый запах соленой воды, рыбы и выброшенных на берег гниющих водорослей.
— Очень красивое кольцо. Что это за камень? — спросил Коновалов шепотом, отстраняясь от ее руки и заливаясь от смущения краской.
— Опал, — Фаина тоже смутилась, но было видно, что странный жест Юрия ей польстил. — Это мое обручальное кольцо. У Филиппа было похожее, но с черным камнем.
Юрий прикрыл левой рукой подарок моря. Фаина на его движение не обратила внимания.
— Сегодня годовщина нашей с Филиппом свадьбы, — продолжила она, — я всегда отмечаю этот день. Сегодня — шестьдесят третья… Представляете, шестьдесят три года подряд я накрываю стол на двоих, а моего мужа на этом празднике не было ни разу. Я так рада, что сегодня вы ко мне присоединились.
Коновалов мысленно похвалил себя за то, что вышел к ужину нарядным, потом так же мысленно отругал, что не принес цветов или подарка. При мысли о подарке он почувствовал жжение в том пальце, на который было надето кольцо.
— Я покину вас на минутку? — спросил он хозяйку.
Та кивнула. Коновалов прошел в свою комнату.
«Не может быть, чтобы это было кольцо ее мужа, — думал Юра, вытягивая палец из золотого плена. Опал искрился в свете торшера, показывая новые темные глубины, — По ее словам, он давным-давно умер».
«Она попросила таксиста подбросить кольцо, — вмешался в мысли напуганный Юрик, — они сговорились и всё подстроили. Помнишь, как в первый день с королем в пасьянсе».
«В гроте не было никаких следов», — парировал Юрий.
«Нет, таксист не мог», — уверенно заключил храбрый Коновалов. Он определенно был туповат.
Кольцо соскочило с пальца и с громким стуком ударилось об пол.
— Юра, у вас все в порядке?! — донесся с кухни крик Фаины.
— Да, я уже иду, — ответил Юра.
Он поднял кольцо, чтобы убрать в свой рюкзак, служивший в самолете ручной кладью. В кармане рюкзака лежал белый пакет с синими буквами «Duty Free». Это были купленные в московском аэропорту духи.
Коновалов наскоро подготовил сумбурную сопроводительную речь про праздник, который омрачен, но все-таки это праздник, и поэтому вот купил в аэропорту специально для вас. Но говорить ее не стал, молча протянул белую коробку с золотыми скачущими буквами.
— Мне кажется, так пахнет ваш голос, — добавил, умудрившись обойтись без остальных слов.
Фаина приняла подарок очень умело, можно сказать, виртуозно. Никакой жеманности, жадного нетерпения, никакого показного восторга или, напротив, разочарования не было в ее реакции. Она просто взяла его в руки и сказала: «Спасибо!» Но каким мягким и теплым стал ее голос, каким светом загорелись ее глаза, как ласково провела она правой ладонью по слюде.
Так легко и радостно оказалось делать ей подарки, что Коновалову захотелось подарить ей что-нибудь еще, и не когда-нибудь потом, а немедленно. Он мысленно порылся в своих вещах, обыскал свою сумку, пошарил в карманах, заглянул в бумажник, но так и не нашел ничего, кроме проездного на метро и потертого брелока без ключей.
Под проездным пальцы нащупали в памяти что-то прохладное и влажное. Коновалов с некоторой опаской вытащил находку. Это оказался его последний вечер в Москве: зудели в воздухе комары, смеялся оступившийся на берегу, по колено мокрый Михалыч, лаял Максим, выпрашивая последнюю сосиску. Приятно щекотал ноздри аромат шашлыка, густой, почти осязаемой пеленой окутавший берег водохранилища.
Коновалов довольно протянул Фаине так кстати найденные сувениры. Они ей, кажется, понравились. Все, даже комары, особенно неугомонные в тот день. Только когда невидимая женщина начала звать Костю, Фаина потемнела лицом и резко отложила подарок в сторону.
— Простите, я думал, я его выложил, этот крик… —затараторил было Коновалов. Ведь как чувствовал, что не стоит брать… Но Фаина снова улыбалась, вертя в руках пузатый флакон с золотой спиральной крышкой, подносила его к губам и нюхала, будто целовала:
— Спасибо, Юра! За все — спасибо!
Они ели приготовленные Машей угощения, по очереди хвалили ее: то за восхитительную курицу с хрустящей оранжевой корочкой, то за удивительный соус, которым был полит салат, то за язык, тающий на языке. Фаина смеялась нечаянному Юриному каламбуру, он пробовал шутить еще, но выходило неуклюже, отчего она снова смеялась. Когда она говорила, он закрывал глаза, и ему казалось, что с ним в кухне сидит не древняя старуха, а молодая, очень красивая и желанная женщина.
— Знаете, Юрий, в молодости я была певицей. Пела в местной филармонии и в одном ресторане, куда только партийная верхушка ходила. Меня однажды там сам Утесов услышал, приглашал в Москву переехать.
— Почему не переехали?
— Мне отсюда уехать нельзя. Не отпустит оно меня, — Фаина глубоко вздохнула и закрыла заблестевшие вдруг глаза. — Даже на тот свет не пускает, крепко держит, прокля´тое.
Юрию вдруг стало страшно, что море услышит и обидится.
— Зря вы так о нем, — предостерег Коновалов Фаину.
— Защищаешь? — вдруг вскинула она голову и зло сверкнула глазами. — Может, ты поверил ему? Так брось это! Ни одному слову не верь! Не принимай от него, если дарить будет, и сам ему ничего не обещай! Оно заберет свое! Уж найдет способ! Всё заберет! Всё заберет! Всё!
Фаина и сама не заметила, как перешла на «ты». Глаза ее, обычно ясные, изумрудно-зеленые, подернулись мутной пеленой, рот искривился, голос стал низким и хриплым.
— Не ходи к морю, слышишь? Я запрещаю тебе, Шура!
— Фаина Дмитриевна, — попытался остановить ее Коновалов, —выпейте воды!
Пока наливал воду из большого графина, пока поил ее, стараясь не обращать внимания на стучавшие о хрустальный край бокала зубы, Фаина успокоилась. Пелена исчезла, голос стал прежним.
— Простите меня, Юрий. Со мной в этот день всегда так. Я говорила Маше, что ее таблетки на меня не действуют.
— Ничего, — успокаивающе гладил ее по морщинистой руке Юрий, — всё хорошо, всё хорошо.
— Что это за место, куда вы меня возите? — спросил он Сергеича, когда город остался позади. Сергеич дернул плечами.
— Я тебе расскажу, только ты никому, ладно? Я как-то домой пришел, а в моей кровати жена с квартирантом… ну… ты понимаешь… Я разозлился, избил обоих, думал, убил… Прыгнул в машину, поехал сам не знаю куда… Остановился у тропы, спустился вниз, а там — море. Не то, которое в городе, а настоящее, живое. Поплакался ему, искупался — вроде легче стало. Домой вернулся — ни жены, ни квартиранта; в шкафах пусто. Выходит, не убил. И с женой само решилось. На следующий день так тошно опять стало, хоть вешайся. Я опять туда поехал. И так каждый день. Стал на наркомана похож: пока не съезжу к морю, жить не хочу.
— А как соскочили? — поинтересовался Юрий.
— С девушкой познакомился, закрутилось у нас — любовь, все дела. К морю долго не ездил, не до того было, а потом решил на Катерину впечатление произвести. Давай, говорю, покажу тебе море, какого ты не видела. Пока спускались, отплывали от берега, море спокойное было, тихое. А как она поглубже заплыла, словно взбесилось. Схватило ее и приложило головой о камень… Где только на такой глубине камень нашло? Я ее вытащил, в больницу отвез. Через месяц поженились. Но я с тех пор вниз не спускаюсь. Боюсь —как бывший наркоман героина.
Таксист посмотрел на Коновалова пристально и спросил:
— А ты не боишься?
— А вы, когда жену спасали, обещали ему чего-нибудь? — вопросом на вопрос ответил Юрий.
— В каком смысле? — не понял вопроса Сергеич.
Коновалов не стал объяснять, так что дальше ехали молча. Он нащупал в кармане брюк гладкий холодный камень кольца и всю дорогу незаметно гладил его подушечкой большого пальца.
«А ты чего, правда не боишься?» — спросил напуганный Юрик. Коновалов от неожиданности подпрыгнул.
«Ты чего пугаешь человека? — прогнусавил храбрый Коновалов. —Хотя после того, что она вчера устроила, даже мне страшно».
«Давай скажем Сергеичу, чтобы вернул нас в город», — попросил напуганный Юрик.
«Я за!» — согласился храбрый Коновалов.
Сам Коновалов не успел ничего ответить — они уже съехали по грунтовке вниз и уткнулись в задний бампер белого опеля с московскими номерами. Юра с удивлением обнаружил, что сердце его неприятно сжалось. Так же оно сжималось, когда жена кокетничала по телефону со своим другом детства Лешей. То же, должно быть, чувствовал Сергеич в тот злополучный день, когда увидел белую туристическую задницу там, где ей было вовсе не место.
На пляже обнаружилась-таки белая туристическая задница, но, поскольку располагалась она на положенном ей месте (между двух согнутых в коленях туристических ножках), Коновалов вздохнул с облегчением.
— Вы только приберите там все за собой! — гаркнул вниз подошедший к Юрию Сергеич и добавил тихо: — Как оно их сюда пустило, не пойму. Поехали, что ли?
Но уезжать не пришлось. Напуганные появлением двух мужчин московские гости уже поднимались по тропе, держа в руках пакет с мусором. Полная женщина лет тридцати поправляла платье, мужчина на ходу застегивал ширинку на джинсах. Они молча сели в машину и укатили, окутав Коновалова и Сергеича серой пылью.
— В четыре смогу забрать. Устроит? — спросил Сергеич.
Коновалов согласился, спустился вниз и брезгливо посмотрел туда, где каких-то десять минут назад сверкала белая попа водителя опеля. На песке еще различались отпечатки женских ягодиц. Море смутилось, быстрым движением волны смахнуло следы чужого присутствия, как застигнутая врасплох хозяйка смахивает со стола хлебные крошки.
Коновалов, не раздеваясь, сел на камень. Слова, заготовленные прошлым вечером, висели на кончике языка.
«Нам надо поговорить», — хотел сказать он, но море ласково и требовательно обдало его солеными брызгами. Брюки и майка от его объятий намокли. Коновалову пришлось раздеться.
Вода ласкала его, обнимала, гладила его тело.
«Ты — идиот?!» — хором орали напуганный Юрик и храбрый Коновалов.
Но Коновалов не мог остановиться.
— Я соскучилось, — прошептало море, когда Юрий вошел в него.
Он резкими сильными взмахами рук продвигался всё дальше и дальше от берега, чувствуя лишь одно: жадную жажду. Ему хотелось раствориться в море, познать его до последней капли, как мужчина познает женщину, входя в нее. Хотелось безраздельно владеть им.
Повинуясь этой жажде, Коновалов набрал полную грудь воздуха и нырнул. Легкие горели, горели глаза, но он яростно работал ногами и опускался на метр, два, три…
Сперва солнечные блики еще играли на загорелых руках, сверкали испуганные рыбки, но чем глубже он погружался, тем холоднее и равнодушнее становилось море. Вода не пускала его, отталкивала, сопротивлялась. Что-то коснулось его ноги: настырное прикосновение утопленницы, пугавшей его в детстве. Он извернулся, чтобы схватить ее за волосы и выволочь на берег, но в его руке оказался целлофановый пакет с размокшими остатками какой-то еды.
Коновалов с омерзением отбросил пакет в сторону, резко вынырнул, с трудом доплыл до камня, снял с пальца кольцо и аккуратно положил рядом с собой. Хотел сказать все придуманное, но язык не слушался, растеряв припасенную речь. Море тоже молчало. Черный опал играл на солнце кровавыми бликами.
БЕЛАЯ КЕПКА
Утро не лилось в комнату золотистыми лучами, суля новый счастливый день. Оно было таким, словно по стенам и потолку размазали серую столовскую овсянку.
Коновалов выглянул в окно. Небо заволокли тучи, похожие на скомканные половые тряпки, напитанные грязной водой. Дождя не было, но ветер дергал калитку, будто пытался войти в палисадник, рвал ее, хлопал ею о забор, пытаясь сорвать массивную щеколду.
В кухне было пусто. Только металась на ветру белоснежная штора. Распахнутое окно то всасывало ее в себя, то выплевывало в комнату. На столе в зеленоватой луже лежала опрокинутая ваза. Цветы, которые каждое утро приносила Маша, рассы`пались по мокрой скатерти. Коновалов закрыл окно, поставил цветы, перед этим наполнив водой вазу.
— Маша! — крикнул он.
Ответа не было. Юрий вернулся в коридор, постучал в зеленую дверь — тишина. Подергал красную — заперто. В квартире, кроме самого Коновалова, никого не было.
Куда и зачем они могли уйти, домоседка и ее домработница? Юрий набрал номер Фаины и услышал мелодию айфона за дверью ее комнаты. Телефон она с собой не взяла.
Он бросился на улицу. Ветер вырвал из его рук калитку и что было силы ударил ею о забор; задребезжала щеколда. Коновалов не остановился закрыть ее. Он широкими шагами шел по улице, время от времени переходя на бег. Не обращал внимания на пыль и песок, поднимавшиеся то тут, то там маленькими смерчами, на воющие сигнализации машин, потревоженных бурей, на ломавшиеся с треском ветки деревьев у него над головой.
«Чего ты так разнервничался?» — зевнув, спросил храбрый Коновалов.
«Ты правда думаешь, что буря из-за тебя?» — в голосе напуганного Юрика было чуть больше сочувствия.
«Да ничего с твоей Фаиной не случится», — храбрый Коновалов даже не старался звучать убедительно. Юрий отмахнулся от него, ища глазами инвалидную коляску. Страшное море бушевало в конце улицы. Налитые злобой тучи простирались до горизонта. С запада несся на город смерч, за ним еще один, больше и яростнее.
Обычно людная набережная была пуста. Торговцы кукурузой и разноцветной сахарной ватой спешно складывали полосатые зонтики, которым ветер выламывал спицы, закатывали свои тележки в ближайшие магазинчики.
Мимо Коновалова пролетела белая кепка. Он попробовал поймать ее, подпрыгнул, вытянув руку, но безуспешно. За кепкой гналась девочка лет пятнадцати в красном платье, подол которого бился на ветру, оголяя ее ноги и розовую полоску купальника. Она остановилась у самой лестницы, провожая взглядом свою потерю. Кепка упала в воду метрах в двух от берега, несколько секунд ее еще можно было различить —маленькое белое пятно среди бурых пенистых волн, а потом оно исчезло, проглоченное морем.
Коновалов шел навстречу хлеставшему в лицо соленому ветру. Нужно было во что бы то ни стало найти Фаину и вернуть ее домой. Волны накатывали и обрушивались на пляж. Над будкой спасателей дергался красный флаг. Очередная волна подхватила сорванный с шезлонга полосатый матрас и понесла в море. Следующая швырнула песком в мощеную плиткой набережную. Безжалостный ветер прижимал к земле тополя, срывал листву с платанов и нес ее в ненасытное злое море.
«Я правда думаю, что это из-за меня», — хрипло ответил самому себе Юрий.
Мимо Коновалова ветер пронес двух перепуганных пляжников. Полный немолодой мужчина что-то кричал, но ветер затыкал ему рот, отчего из его горла доносились только обрывки какого-то слова. «На! На!» — орал мужчина. Женщина, летевшая следом, прижимала руки к губам, словно буря мешала ей дышать. Юра остановился и обернулся им вслед.
Ветер нес их по лестнице к пляжу, где красное платье девочки на секунду показалось среди волн и снова исчезло. Коновалов развернулся, забыв о Фаине, и полетел на особенно сильном порыве ветра туда, где мелькали то белая кепка, ставшая приманкой, то красная девочка, попавшая в расставленные силки.
Платье показалось совсем далеко от берега, но девочка была еще жива, еще сопротивлялась, выныривала, хватала ртом воздух. Море крепко держало ее, не собиралось выпускать, перекидывало с волны на волну, забрасывало все дальше от берега. Принесенные ветром на берег родители кричали, звали на помощь. На набережной уже начали собираться зеваки, вытягивая вверх камеры смартфонов. Спасатели на помощь не спешили, хотя вот она, спасательная станция, в десятке шагов. Юра скинул сандалии и побежал в море.
— Отдай! — прорычал он на бегу.
Море играло с ним. Голова девочки исчезала в одном месте, а появлялась совсем в другом. Он метался в метре от берега, терял равновесие в волнах, падал и захлебывался в соленой воде.
— Попробуй отбери! —хохотало море и, когда он протянул руку, чтобы поймать ускользающий подол, подсунуло ему вместо девочки ее никчемную кепку.
Он умудрился устоять на ногах, зашел по шею. Красное платье, только что бывшее совсем близко, мелькнуло в двух метрах от него.
— Прекрати! Отдай! — умоляюще крикнул он.
— Прекрати! Отдай! — передразнило его заигравшееся море.
Оно подкинуло свою жертву высокой, баллов в пять, волной, показало Коновалову еще живые, перепуганные глаза девочки и швырнуло ее куда-то далеко.
Коновалов набрал в легкие воздуха, нырнул в волны и поплыл. Легкие разрывало изнутри. Доктор Слепцов, невесть откуда взявшийся среди разбушевавшегося моря, сказал своим насмешливым голосом: «Вам, Коновалов, не то что нырять —умываться должно быть страшно».
Красное платье мелькнуло совсем близко. Он протянул руку и поймал то ли запястье, то ли лодыжку. Дернул ее на себя, море — на себя. Снова дернул, но море держало девочку крепко, тянуло к себе обоих.
— Отдай, пожалуйста, — простонал задыхающийся Коновалов, выпустив из легких остатки воздуха.
— А ты мне что? — спросило оно с хитрой усмешкой.
— Все, что захочешь, — ответил Юра, не выпуская свой улов.
— Я захочу, — пообещало море, швыряя девочку к нему в руки.
Он обхватил ее за грудь. В ту же секунду рядом возник оранжевый спасательный круг. Он просунул в него обмякшее, кукольное тело, перевернув ее на спину, вцепился в круг левой рукой, правой помогая тем, кто вытягивал их с берега. По его подсчетам, оставались еще минута-две, которые позволили бы ей остаться в живых.
Спасатели вытащили их быстро. Море больше не мешало, успокоенное Юриным обещанием. Кажется, даже помогало, подталкивало к берегу.
Вымотанный, с горящим в груди пожаром Коновалов выполз на берег. Он не видел, как девочке делали искусственное дыхание, как рыдала, уткнувшись в рыхлое плечо мужа ее мать, как сгрудившиеся на набережной зеваки снимали спасение на мобильники. Не слышал их криков «Мужик!», «Молодец!». Он думал о данном морю обещании, о сказанных вчера Фаиной словах «Оно хочет всех забрать» и стучал зубами.
Очнулся, только когда подошедший спасатель похлопал его по плечу:
— Ну как, брат? Нормально? Если бы не ты, она бы сейчас вон с тем под одним покрывалом лежала, — и кивнул в сторону торчащих из-под старой линялой простыни волосатых ног.
— Не успели? — сочувственно спросил Юра.
Он не понаслышке знал, что такое вытаскивать из воды покойника.
— Без шансов, — мрачно ответил спасатель. — Искать завтра не придется, и то ладно.
Когда Коновалов возвращался домой, буря утихла. Море еще лихорадило, и красный флаг, промокший и уставший, вяло дергался на ветру. Спасенную Юрием девочку родители усадили в скорую помощь, вторая машина увезла менее удачливого купальщика, зеваки разбрелись. Далеко на горизонте еще вальсировали два маленьких смерча, но тучи из свинцовых чудовищ уже превратились в грязную серую вату.
Входная дверь оказалась не заперта. Фаина сидела в кресле за столом, уткнувшись в экран телефона. Коновалов подошел к столу.
— Это вы? — спросила Фаина, протягивая ему айфон.
На экране похожий на Коновалова мужчина скидывал сандалии, забегал в море. Снимавший перевел камеру на красное пятно в высоких волнах.
— Блин, девчонка что ли? — раздался женский голос за кадром.
— Да, а вон там — родители, — снимавший перевел камеру на полного мужика и его жену. Она рвалась в море, он держал ее за руку. Рев волн заглушал их крики.
— Смотри, одного мертвым вытащили! — появился в камере жирный женский палец. Камера вернула общий план. Спасатели оттащили выловленное в воде тело, бросили на песке у шезлонгов. Двое побежали в воду, но волна отшвырнула их — не мешайте.
Третий спасатель схватил привязанный к веревке круг, швырнул в воду. Круг описал дугу и вернулся к его ногам. Со второго раза круг упал чуть дальше, но море откинуло его волной, будто ладонью назойливую муху. Третий раз оказался удачным. Круг упал на воду именно там, где появилась Юрина голова.
— Живой, вроде, — сказал снимавший и снова приблизил камеру.
В кадре снова появились родители. Мать осела на песке бесформенной кучей, но при появлении Коновалова вскочила, кинулась в море. Спасатель беззвучно свистел, муж хватал ее за руки. Оба упали в воду.
За спиной снимавшего раздались сирены скорых.
— Откачали? — спросила Фаина. Коновалов кивнул. —Что ты ему пообещал за то, что оно девчонку отпустит?
— Все, что захочет, — ответил он.
— Лучше бы ты дал ей утонуть, — мрачно сказала Фаина.
ДДД
После происшествия на море ехать на пляж Коновалову не хотелось. Коновалов решил прожить этот день жизнью обычного туриста. Не заходя в кухню, выскользнул из комнаты, позавтракал в ближайшем кафе, купил экскурсию на водопады, сел в душный, пахнувший по`том и перезрелыми персиками автобус и задремал под поскрипывающий голос экскурсовода.
Водопады его не впечатлили. Вода вяло стекала с небольшой высоты в мутную холодную запруду, которую в мгновение ока заполонили потные тела соседей по автобусу. Пресная скучная вода.
— А чего вы не купаетесь? — спросила пышногрудая блондинка, сидевшая в автобусе на соседнем ряду. Она растирала полотенцем порозовевшее тело, отчего оно становилось пунцовым. — Это для здоровья полезно.
Коновалов улыбнулся ей в ответ и неопределенно развел руками. Блондинка, которая тоже путешествовала в одиночку, почему-то приняла этот жест за дружеский и с той минуты не отходила от молчавшего Юрия ни на шаг.
— Меня, кстати, Мариной зовут, — представилась она.
— Юра, — ответил он скорее из вежливости, чем из желания познакомиться. Мариной ее звали совсем некстати.
— Ой, моего бывшего мужа так звали, — глупо хихикнула она. — Надо же, какое совпадение.
— Вы даже не представляете какое, — опять улыбнулся Юра, но вдаваться в подробности не стал.
«Тебе что, одной Марины было мало? — вмешался в разговор напуганный Юрик. — Только отделались, ты опять за свое».
«Да отстань ты от человека, — вступился за Юрия храбрый Коновалов. — Он на курорте или что? Он ведь здоровый мужик… Ты ведь здоровый мужик, Юрий?»
Юрий неуверенно кивнул. Возможности проверить, насколько он здоров как мужик, у него не было с Нового года.
«Ну вот! Я и говорю, пусть познакомится. Смотри, какая хорошая девушка. Ну и что, что Марина, это еще ни о чем не говорит. Он же не собирается на ней жениться… Ты ведь не собираешься на ней жениться?»
В этот раз Юрий крайне уверено помотал головой.
«Ну, если только ненадолго», — проворчал напуганный Юрик.
Следующим водопадом Коновалов и Марина любовались вместе. Вода перестала казаться такой скучной — возможно, благодаря тому, что у Марины каждый водопад вызывал восторг. Она залезала в каждое озерцо, неизменно пунцовея и покрываясь мурашками, звала за собой Юрия, но тот отказывался.
— Я плавать не умею, — соврал он.
В автобусе она пересела к нему и всю дорогу рассказывала о своей жизни, говорила глупости, смеялась своим и Юриным шуткам, показывала Коновалову сделанные на море фотографии.
Вот она заходит в море. Вот она выходит из моря. Вот она сидит на песке. Вот она лежит на песке. Вот она прыгает на фоне заката, ноги снова поджаты; пышная грудь взлетела вверх, покинув чашечки купальника, и видны розовые пятачки сосков.
— Ой, тут у меня грудь видно, — шепнула она ему в ухо, но фото не выключила, пристально посмотрела на Юру.
Он разглядывал фотографии, и ему казалось, что не было никакого пожара, развода, ссор и скандалов, не было шести лет совместной жизни. Марина, на которой он женился полгода назад, сидела рядом, через минуту она позовет его на набережную, потому что сегодня день, который позже Коновалов назовет ДДД —Днем Деревянного Дельфина.
— А может, когда приедем, сходим на набережную? — предложил он, возвращая ей телефон.
— Я сама хотела тебя позвать! — радостно воскликнула она. — Вот совпадение…
И засмеялась. Кажется, ей нравилось совпадать с Коноваловым.
Вечер был долгим и милым. Они поужинали в уютном кафе с видом на море, погуляли по променаду, съели по два шарика мороженого: она — малиновый и арбузный, он —черничный и шоколадный. В сувенирной лавке он нашел такого же в точности дельфина, толстую разделочную доску, что купил с первой Мариной шесть лет назад. Даже подумать не мог, что такие еще продаются. После этого гуляли втроем: Юра, дельфин и Марина. В тире он выбил пятьдесят из пятидесяти, за что Марине вручили огромного голубого зайца.
— Назову его твоим именем, — пообещала она, закончив тискать подарок и передавая его на хранение Юре.
Гулять вчетвером было неудобно: плюшевый Юрик пытался то упасть, то остаться брошенным на скамейке; деревянный дельфин прорвал пакет и норовил уплыть из целлофанового плена.
Они купили утреннюю экскурсию на канатную дорогу, вызвали Марине такси и попрощались. Марина и плюшевый Юрик поехали в свои апартаменты на окраине города, а Коновалов, живший неподалеку, в компании дельфина отправился домой.
Дома занес записанный на салфетке номер в телефонную книгу. Подумав, приписал к имени Марина цифру 2.
Марина-2 ждала его у дверей автобуса, то и дело поглядывая на экран телефона.
«Звонка ждет?» — с подозрением спросил напуганный Юрик.
«Время проверяет», — ответил храбрый Коновалов.
«Может, ну ее вместе с этой экскурсией?» — предложил напуганный Юрик.
Но было поздно: Марина-2 уже заметила Юрия, заулыбалась, замахала рукой.
При встрече обнялись как старые друзья. Она коснулась его щеки чуть выше бороды липкими малиновыми губами, пальцем растерла лоснящийся след и засмеялась. Прикосновение было горячим и требовательным.
— Как ты доехала? — поинтересовался он, не зная, с чего начать разговор.
— Отлично! Спала как младенец. Кстати, с Юрой в обнимку, —Марина-2 подмигнула ему. Она и вчера недвусмысленно давала понять, что Юрий может и даже должен оценить достоинства ее жилья.
Коновалов делал вид, что намеков не понимает.
«Ты чего, охренел совсем?!» — орали хором напуганный Юрик и храбрый Коновалов, когда он открывал перед ней дверь такси. Но он не хотел ехать с ней в апартаменты на окраине, сам не мог понять почему. Милая девушка, неглупая, смешная. Время, проведенное с ней, было приятным. Лежа в кровати, Коновалов не без труда смог уговорить самого себя продолжить эти отношения, после чего провалился в глубокий эротический сон, где обе Марины, бывшая и текущая, любили его под струями водопада — то вместе, то по очереди.
На канатную дорогу выстроилась длинная пестрая очередь. Панамы и бейсболки всех цветов текли к месту посадки медленно, как жидкий мед. Изнывали под солнцем дети, плавились, оседали в пыль. Родители дергали их за руки, придавая детским телам первозданную форму, делали шаг и останавливались. Процесс повторялся.
Марина-2 украдкой взяла Юру за руку. Ее ладонь была горячей и сухой. Его бывшая жена тоже прикасалась к нему, когда рядом появлялись дети. То возьмет под руку, то прижмется щекой к его плечу. Коновалов однажды размышлял об этом и решил, что природа снабдила прекрасный пол этими жестами с той же целью, что широкими бедрами и большой грудью. Они, как и все остальные знаки, давали возможному отцу понять, что женщина готова иметь детей и не прочь приступить к процессу их создания незамедлительно.
Минут через тридцать Марина и Коновалов, крепко пристегнутые к сиденью фуникулера, покинули землю и поплыли вверх, к горным высям.
С верхней смотровой площадки береговая линия, с рассыпавшимся по ней городом, напоминала контуром пальцы, которые хотели сомкнуться в кольцо, показать, мол, всё окей. Но море помешало им сомкнуться. Жест остался незавершенным: не поймешь, то ли окей, то ли нет. За бухтой начиналось настоящее море, куда не возили туристов.
— Красота-то какая! — выдохнула Марина-2 в его левое ухо, больно вжавшись в плечо острым подбородком. Чем выше они поднимались, тем ближе к Коновалову она становилась. — Сфоткай меня, пожалуйста!
Марина-2 принимала разные позы: то приседала, то приподнималась на цыпочки, то распускала волосы, то собирала их руками, вертела головой во все стороны.
— Ты модель? — спросил ее Коновалов, когда съемка закончилась. Она приняла его вопрос за комплемент.
— Вообще я администратором в фитнес-клубе работаю, но иногда подумываю о смене профессии. Думаешь, у меня получится?
— Наверное, — ответил Коновалов. — А остальные что говорят?
— Кто остальные? — не поняла Марина-2 и, кажется, обиделась. Вопрос в самом деле звучал двусмысленно.
— Те, кто тебе фотографировал, — исправился Коновалов. Ты вчера показывала в автобусе…
— Это Светка моя снимала, дурачок. У нее отпуск уже закончился, она уехала, а я осталась. С тобой… — Марина-2 провела по его щеке пальцем. — А ты что, ревнуешь?
«Я что — ревную?» — переадресовал он вопрос внутрь себя.
Напуганный Юрик и храбрый Коновалов стыдливо отвели глаза в сторону.
Так с отведенными глазами Коновалов и вошел в Маринины апартаменты на окраине. В большой светлой студии был идеальный порядок, словно хозяйка ждала гостей. На маленьком диване, вальяжно раскинув плюшевые лапы, сидел голубой заяц. Перед ним на журнальном столике лежала раскрытая книга. Двуспальная кровать с витиеватыми коваными спинкой и изножьем намекала на дальнейшие события.
Банальный сюжет любовного романа подбирался к своему апогею. Сейчас она подойдет, поднимет на него свои огромные серые глаза. Ее влажные розовые губы чуть приоткроются, обнажив острые жемчужные зубки. Не в силах сдерживаться, он притянет ее к своей груди, положив ладонь на затылок и чувствуя, как струится под пальцами шелк ее светлых волос. Другой рукой он сорвет с нее платье, сильными уверенными движениями справится с хитрой застежкой красного кружевного бюстье, удерживающего в ажурном плену ее дивную пышную грудь. Она стянет с него рубашку, и он почувствует прикосновение к своей груди ее твердых сосков.
Коновалов, ощущавший себя в последнее время персонажем другого литературного произведения, сильно отличного от любовного романа, никак не мог справиться с ее платьем. Марина-2 помогла, расстегнув спрятанную сбоку, под мышкой, молнию.
Бюстгальтер действительно был красным, но Коновалов, не наделенный необходимым по сценарию навыком расстегивать лифчики одной рукой, долго обеими руками возился с застежкой, продолжая при этом целовать Марину-2. Во время этого испытания заметил в высоком зеркале на стене их отражение. Он стоял в нелепой позе, чуть согнув ноги, вытянув в поцелуе шею, и его пальцы копошились за спиной будущей любовницы.
Любовница со своей ролью справлялась неплохо: рубашку с Юрия стянула, сосками прижалась, словом, вела себя по законам жанра. Освобожденная от верхней части белья, Марина-2 утянула Коновалова на кровать. Он мысленно отметил забавную симметрию происходившего с ним. Подумал о ногах-утесах, представил, как ласкает сокровенный пляж волна, и не смог решить, где же с ним происходит настоящее: на море — или сейчас, в этих съемных апартаментах на окраине.
Марина-2, решительно обхватив Юру бедрами, перекатила его на спину и нетерпеливо расстегнула ремень на брюках. Ее пальцы хозяйничали там, где сейчас должен был находиться стержень его мироздания. Но стержня там не было. Ни оси, ни стержня, ни какой бы то ни было другой твердой и вертикальной направляющей. Марина-2, решив не сдаваться без боя, стянула с него брюки и боксеры и припала лицом к его паху. Он лежал поперек кровати, глядя в нарисованное на потолке синее небо в белых облаках. Ему было скучно.
В ночь с шестого дня на седьмой Коновалов вновь ощутил себя затянутым в страшный водоворот. На этот раз он не спал. Лежал, открыв глаза, в кромешной темноте и вслушивался в себя. Напуганный Юрик и храбрый Коновалов весь вечер молчали. Может быть, они вообще ушли, бросили его одного. До приезда сюда он этих двоих не знал, даже не подозревал об их существовании. Но теперь, когда они исчезли, ему стало очень одиноко.
В своей попытке выбраться из засасывающей его воронки он потерпел фиаско. Фиаско было фееричным, если смотреть на него с иронией. Если же иронию оставить, то стоило, пожалуй, испугаться.
Применив весь доступный ей арсенал средств по поднятию Юриного боевого духа, Марина-2 молча сгребла в охапку разбросанную на полу одежду и заперлась в ванной. Коновалов пару раз постучал в дверь. Из ванной донеслись три красноречивых всхлипа. Коновалов понимающе кивнул, оделся и ушел, решив утром отправить СМС с извинениями.
Теперь он хотел понять, перестали ли ему нравиться девушки вообще, или дело было конкретно в Марине-два. И если первое, то кто, если не девушки, привлекает его теперь? А если второе, то что было не так с этой Мариной-два?
Он вспомнил разъедающую его изнутри скуку в момент, когда сероглазая пышногрудая модель отрабатывала все знания, полученные ею на тренинге «Искусство орального секса». Засомневался, что дело было в размере бюста.
В ночь после шторма Коновалов тщательно продумал план побега из засасывающей его воронки: никаких больше утесов, никаких разговоров со странной Фаиной («Дмитриевной», — поправил он себя); только рестораны, водопады, девушки. Он решил арендовать шезлонг на городском пляже. Представлял, как будет лежать под зонтиком, прикрыв глаза панамой, как купит и съест чебурек — и горячий жирный сок будет капать на голые ноги и стекать по пальцам. И тогда, мечталось ему, он зайдет в море, чтобы соленой водой смыть с себя остатки обеда. А еще, решил он, нужно непременно отплыть подальше от прочих купающихся и там, на глубине, справить малую нужду. О, сладкий план мести! О, пьянящий аромат свободы: запах вареной кукурузы и крема от загара!
С высокого комода на погруженного в раздумья Коновалова насмешливо смотрел деревянный дельфин.
— Что, дружок, надумал вернуться? — вдруг спросил он. — Только мы тебя не ждем. Нам тебя уже не надо. Где ты планировал тут разместиться? Шезлонги все заняты, в постели ты, сам видишь, не прижился. Табурет свой ты новым жильцам оставил.
Коновалов перебрал в уме варианты и понял, что дельфин прав. Места для него в этом мире не было.
— И что мне делать? — растерянно спросил он, но дельфин промолчал, прикинувшись разделочной доской.
ШУРА
Его разбудили громкие возбужденные голоса в коридоре.
— Нет, — Фаина говорила резко и даже зло. —Еще раз повторяю, я не могу вас заселить.
— Но мы же договаривались, — возмущался чей-то бас.
— По телефону вы не предупредили меня, что приедете втроем.
Голоса Маши слышно не было, значит, Фаина была дома одна.
— Да разве ж можно считать, что мы втроем? — поддержал бас повизгивающий женский голос.
Коновалов решил, что нужно защитить Фаину от агрессивных гостей, натянул шорты и открыл дверь.
Мимо него по коридору проплыла полосатая рыбка по имени Немо. Коновалов решил, что опять проснулся не там, где планировал, потер глаза и ущипнул себя. Было больно. На всякий случай взглянул в зеркало: трехболтовки на нем не было. Это был хороший знак.
У входной двери стояли гости: наголо обритый мужчина лет тридцати и невысокая полная женщина (почему-то в темных очках). Фаинино кресло стояло у белой двери, преграждая им вход. По коридору носилась девочка лет четырех, за ней плыла полосатая рыбка — воздушный шарик на золотистой ленточке.
— Фаина Дмитриевна, всё хорошо? —спросил он, уставившись на гостей.
— Юрий, доброе утро, —она не обернулась, но голос прозвучал ласково. — Нет, не всё хорошо.
— Мы за две недели забронировали апартаменты!
— У нас ребенок, он устал!
— Мы двое суток в поезде, а она селить нас отказывается!
— Вы должны сказать ей! Она не имеет права! — наперебой загалдели гости.
— Фаина Дмитриевна, дело в ребенке? — спросил Юрий.
— Они мне соврали, — обиженно, как-то по-детски сказала Фаина. — Сказали, что приедут вдвоем. У меня запрещено проживание с детьми.
— Она с нами будет спать! Она всегда с нами спит! Какая вам разница?! — не унималась так и не снявшая очки мать семейства.
— Как вас зовут? — зачем-то спросил Коновалов.
— Светлана, — ответила женщина.
— Светлана, послушайте, в этом доме есть свои правила, —Коновалов сам изумился вылетавшим из его рта словам, — и, к сожалению, по этим правилам проживание с детьми, не достигшими шестнадцатилетнего возраста, запрещено. Мы бы с радостью пошли вам навстречу, но, увы, это невозможно. Мы со своей стороны сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь вам в сложившейся ситуации.
Что он нес? Какие правила? Что он собирается сделать, чтобы помочь им в сложившейся ситуации? Впрочем, эта речь сотрудника отеля подействовала на супругов успокаивающе.
— Милана, подойди к маме, — позвала женщина девочку и сняла очки. — Как именно вы собираетесь нам помочь?
«А черт его знает», — чуть не ответил Коновалов, потому что действительно черт его знал, как он может им помочь.
В этот момент дверь за спиной гостей открылась — и в квартиру вошла Маша. Супруги расступились, пропуская ее. Маша кинулась к Фаине, развернула ее и повезла в кухню. Коновалов увидел лицо хозяйки: бледные щеки, губы синие, руки дрожат. Нужно было что-то срочно решать с этими назойливыми гостями.
— Дайте мне десять минут! — попросил Юрий и, не дожидаясь ответа, кинулся за женщинами
— Шура! — крикнула Фаина, когда входная дверь захлопнулась за врачом. — Шура! — Подняла голову на Машу: — Милая, где Шура? Куда он ушел? Скажи ему, что пора завтракать, каша готова.
— Конечно, Фаина Дмитриевна!
— Шура! Что за непослушный ребенок!
Фаина забеспокоилась, попыталась встать, чтобы догнать и вернуть неизвестного Коновалову Шуру, но непослушные ноги бросили ее обратно в кресло, она тихо заплакала, продолжая звать тихо: «Шура, Шура», поманила Юру пальцем, прошептала ему в ухо: «Не пускай его к морю!» — и уснула.
Коновалов с Машиной помощью перенес ее в зеленую комнату. Фаина оказалась на удивление легкой. Коновалов никогда раньше не держал на руках таких легких людей. Он положил ее на кровать, бережно укутал пледом, присел рядом и, повинуясь странному порыву, поцеловал в щеку. Над комодом, родным братом того, что стоял в его комнате, висели две фотографии.
На первой юная Фаина в белом платье чуть ниже колена держала под руку высокого брюнета в капитанское форме. В ее правой руке, на которую была надета короткая полупрозрачная белая перчатка, был букет полевых цветов. Высокую прическу, нарочито небрежную, украшала короткая фата, которую ветер готов был сорвать в любой момент.
Капитан улыбался широкой счастливой улыбкой. На безымянном пальце правой руки, переплетенной с рукой Фаины, Коновалов увидел черный камень большой печатки. Невозможно было с уверенностью утверждать, что это было то самое кольцо, но волоски на руках и голове Коновалова на всякий случай встали дыбом.
Молодых сняли на набережной. Коновалов всмотрелся в море, бушевавшее за ними. Судя по высоте волн, шторм тянул баллов на шесть, не меньше. Море злилось.
На другой фотографии, уже цветной, Фаина на пляже обнимала мальчика лет четырех, похожего на черно-белого капитана. Мальчик улыбался, прижимая к груди какую-то игрушку. Коновалов подошел ближе и всмотрелся: это был маленький катер с синими цифрами 140 по белому борту. Из нарисованных прямоугольных окошек выглядывали довольные пассажиры. В центре кораблика, из яркой красно-желтой палубы, торчала ручка завода. Коновалов представил, как Шура (в том, что это был он, не возникало никаких сомнений) крутит его, до упора сжимая пружину, опускает катер в воду; как винт, закрепленный на синем дне лодки, разбрызгивает соленую воду. И маленький кораблик с гордым именем «Sea Queen» на крыше и красным жестяным флажком на носу увозит своих пассажиров в далекое плавание.
Юрий вернулся в кухню. Маша стояла у стола, собирала разбросанные лекарства.
— Шура — это ее сын, — сказала она, не оборачиваясь. — Фаина Дмитриевна говорит о нем только во время приступов, зовет его, иногда плачет. Потом забывает. А спрашивать мне неловко. Я думаю, что его давным-давно нет в живых. Я с Фаиной Дмитриевной уже десять лет, и никакой Шура ни разу ее не навестил.
Нетерпеливый звонок в дверь прервал их разговор.
— Юрий, это к вам! — крикнула Маша, открыв дверь.
На пороге стоял Сергеич.
— Телефон прое… — таксист покосился на Машу. —Короче, номер твой того… Поехали, что ли, Ихтиандр?
ФАИНА И МОРЕ
— И тогда я вернул его подарок… — Коновалов говорил уже больше получаса. Эти полчаса дались ему с трудом.
Может, и не стоило рассказывать Фаине о пляже, о согнутых манящих коленях, о подводном камне. Но он все же рассказал.
Она слушала внимательно, почти не задавала вопросов. Только про находку в гроте спросила:
— Что же это был за подарок?
Коновалов знал, что услышит этот вопрос. Рассказать ей о черном опале было немыслимо: страшно и стыдно, словно он украл это кольцо, снял с ее покойного мужа. Он чувствовал себя мародером, осквернителем могил и боялся разоблачения.
— Кулон… Золотой такой, с янтарем… — соврал он.
Фаина усмехнулась и кивнула. Кажется, она догадывалась, что это ложь, но тоже боялась услышать правду.
Коновалов запустил руку в карман широких шорт и достал оттуда когда-то белую, а теперь грязную, покрытую ржавчиной и илом скомканную тряпку.
— Я нашел это сегодня на камне, где на днях оставил ко… кулон.
О том, что под кепкой лежало кольцо, Коновалов рассказывать не стал. Фаина протянула руку, взяла и аккуратно расправила влажную, пахнувшую солью и рыбой ткань. На ее коленях лежала белая кепка с широким грязным козырьком.
— Отвезите меня к нему, — не попросила, а скорее приказала Фаина. Он кивнул: сталь, блеснувшая в ее голосе, не оставила ему выбора.
— Юра, ты забыл, что я рассказывал?! — орал на него по телефону Сергеич.
— Я помню, — спокойно отвечал Коновалов. — Вы просто отвезите нас туда. Все будет хорошо!
— Ты охренел? Сколько, говоришь, ей лет?
— Около восьмидесяти, — соврал Коновалов.
Фаина, слушавшая их разговор, с довольной улыбкой показала ему большой палец.
— Бабушка твоя, что ли?
— Не совсем, — замялся Коновалов, пытаясь найти названия для роли Фаины из своей жизни.
— Старая подруга, — подсказала Фаина, подмигивая и беззвучно заливаясь смехом.
— Она тебя что, в завещание вписала, что ты так торопишься ее на тот свет отправить?
— А это идея! — одними губами произнесла Фаина и подмигнула.
— Нет, ей просто очень нужно. А я обещал, — настаивал Коновалов.
Теперь Фаина показала ему два пальца. Юра кивнул:
— Я заплачу вдвое.
Последний аргумент стал решающим. Фаина радостно захлопала в ладоши.
— Юра, какая прекрасная мысль! Если вернусь живой, впишу вас в завещание!
— Это лишнее, Фаина Дмитриевна.
Сергеич приехал в субботу после обеда, когда Маша, отдав Юрию последние распоряжения, попрощалась до понедельника. Коновалов вывез Фаину и усадил ее на заднее сиденье.
— Да она еще и неходячая… — процедил сквозь зубы таксист, упихивая сложенное кресло в багажник.
Приехали. Коновалов вышел из машины, взглянул на море. Оно было тихим, спокойным. Сергеич терпеливо ждал, пока Юра перенес вниз сперва кресло, а потом свою спутницу. Сам спуститься не захотел, несмотря на презрительный взгляд Фаины, сочувствовавшей пыхтевшему Юрию. Когда Коновалов со спутницей были внизу, таксист глянул с обрыва и погрозил им пальцем: мол, смотрите у меня! Фаина послала Сергеичу воздушный поцелуй, на что тот махнул рукой, и через минуту машина с сердитым ревом уехала вверх по грунтовке.
Коновалов помог Фаине снять халат, подхватил морщинистое тело и пошел к воде. Изумрудная лайкра купальника отливала в лучах заходящего солнца, золотая надпись «Like a Virgin» нестерпимо резала глаза.
— Что это за купальник? Где вы его взяли? — проворчал он, прищурив глаза.
Сказать, что Коновалов чувствовал себя неловко, значило бы не сказать ничего. «Придурок, идиот, извращенец» — этими словами он ругал себя, но продолжал нести легкое женское тело в море.
— На «Озоне» заказала, — весело ответила Фаина Дмитриевна своим девичьим голосом, — скажите, крутой?
Коновалов ничего не сказал. Он уже стоял по колено в море, и волны вымывали песок у него из-под ног. Он боялся отпустить Фаину в воду. Казалось, коснись она воды, тут же обернется рыбой и выскользнет из его рук. Подумал о щуке с разорванной его крючком губой. Как она там, жива ли?
— Ну… — нетерпеливо поторопила его Фаина Дмитриевна.
Он сделал еще несколько шагов, легко перевернул свою ношу спиной вверх. Фаина сложила руки лодочкой и с легким всплеском нырнула. Он видел зеленую чешую и развивающиеся под водой длинные седые волосы, которые заходящее солнце окрасило в медный цвет. Волнообразные движения ее тела начинались от груди, подключались бедра, затем слегка сгибались колени, а дальше ступни делали сильное движение вверх и слабое вниз. Это было бы похоже на баттерфляй, но ни ру´ки, ни тело Фаины над поверхностью воды не показывались.
— Фаина Дмитриевна! — крикнул он. Она продолжала плыть навстречу медленной волне. Ее голова показывалась над водой лишь на долю секунды и снова исчезала.
— Ты ведь не причинишь ей вреда? — взволнованно спросил он.
Море брызнуло ему в лицо: не мешай, малыш, дай взрослым поговорить.
Время как будто остановилось. Он бродил вдоль берега, всматривался в маленькие барашки волн, вслушивался в тихие слова моря, но так и не сумел разобрать ни одного. Он видел, как Фаина доплыла до камня и села на него, скрытая в воде по пояс. Ветер трепал ее длинные седые волосы и доносил до Юры обрывки какой-то песни. Коновалов не сводил с Фаины глаз, готовый в любой момент кинуться на помощь. А она все сидела, повернувшись к нему спиной, смотрела вдаль и о чем-то говорила с морем.
— Чего это она замерла? — вывел его из оцепенения голос Сергеича. Он стоял за спиной сидевшего на камне Коновалова и с тревогой смотрел на Фаину. — Ты чего, дал ей туда уплыть? Вы оба ненормальные! —Таксист, сложив руки у рта, заорал: — Бабушка, сидите там, я сейчас помогу вам вернуться, — и принялся стягивать джинсы, ворча под нос: «Психушка по вам плачет!»
Фаина замахала ему руками. Он воспринял этот жест как приветствие, махнул рукой ей в ответ и вошел в воду. Море, до этой минуты спокойное, налилось ненавистью. Сергеич сделал два шага вперед, и тут Коновалов увидел, как горизонт вздыбился, набух — и огромная волна яростно покатила к берегу. Заметила волну и Фаина, повернулась к берегу и соскользнула в воду. Через секунду первая волна разбилась о камень, за ней налетела вторая, выше, сильнее, накрыла Фаину, чья белая голова на секунду показалась из воды. Сергеич, разом утративший боевой дух, отпрянул к самой тропе. Море, тянувшее к нему волну, упало, словно оступилось, но тут же следующая волна, еще выше, хлестнула Сергеича по лицу, схватила его джинсы, и поволокла их куда-то. Коновалов уже стоял по колено в море, пытаясь углядеть в мутной воде зеленый купальник, но ничего не видел. Он с трудом удерживал равновесие. Море сметало всё на своем пути.
— Поднимайтесь наверх! — крикнул он Сергеичу.
Тот, окинув хозяйским взглядом пляж, ухватил кресло, которое так и оставалось сложенным, и рванул по тропе.
Через несколько секунд Коновалов услышал его вопль сверху:
— Она тонет! Юра! Старуха тонет!
— Где она?! — попытался перекричать взбесившееся море Коновалов.
— Левее! Прямо! Правее! — Сергеич указывал ему путь, и Юра шел, пока мог, а потом нырнул в очередную волну.
— Чего ты хочешь? Фаину хочешь? — зашипело ему в ухо море, отшвыривая его на камни и мешая подняться. — А меня не хочешь больше? Нет, дружок, так не пойдет…
Коновалов вынырнул, чтобы вдохнуть. Фаины не было видно.
— Где она? — рычал Коновалов, кидаясь навстречу волне.
— Какая разница! Она мне больше без надобности! Она просто старая, никому не нужная вещь. Какое тебе дело до этой ветоши?
— Где Фаина?! — орал Коновалов, и пузырьки воздуха с бульканьем вырывались из его рта.
— Упрямый мальчик… Мне будет хорошо с тобой, — рассмеялось ему в лицо море и ударило его головой о камень. Рассеченный висок выкрасил в алый мутную соленую воду. Коновалов почувствовал дурноту.
— Я буду приходить каждый день, — в отчаянии пообещал он.
— Будешь, — подтвердило море, снова сбивая его с ног и роняя навзничь.
— Что еще тебе нужно?
— Всё, — коротко ответило оно. — Мне нужно всё.
Кто-то обхватил Коновалова сзади и потащил за собой. Юрий не понимал, где находится, только продолжал выкрикивать имя Фаины и искать глазами зеленый купальник.
— Первую помощь сможешь оказать? — рявкнул ему в ухо Сергеич. Коновалов обернулся. На тропе лежало что-то серо-зеленое, издалека и вправду похожее на тряпку.
Всю обратную дорогу Сергеич молчал, поглядывая в зеркало заднего вида на бледное расцарапанное лицо Фаины. Она смотрела в окно, ни разу не взглянув на Коновалова. Юра тоже молчал, только в середине пути взял ее морщинистую ладонь в свою и крепко сжал. Она не обернулась, но и руку не одернула. Ладонь была холодной как лед, тонкой и почти прозрачной — как ладонь призрака. Коновалов накрыл ее второй рукой, надеясь согреть. Так и сжимал ее пальцы до самого города. Сергеич глянул на них в зеркало, смутился, словно увидел что-то непристойное, сплюнул в опущенное окно и больше назад не смотрел.
Когда Коновалов заплатил ему не вдвое, а вчетверо больше обычного, спросил с неохотой:
— Завтра поедешь? Или накупался?
— Поеду, — твердо сказал Юрий.
— Ты точно псих, — сказал таксист и захлопнул дверь.
Напуганный Юрик и храбрый Коновалов дружно закивали его словам.
ДОРОГА ДОМОЙ
Всю эту неделю море требовало внимания. Оно то сердилось, когда он уезжал раньше, то обвиняло его в равнодушии и обиженно швыряло в него мусор, то ластилось, то ласкало, то кидало в него песком, камнями.
Каждый день Коновалов входил в море и доплывал до камня, подолгу сидел там, глядя на горизонт, плыл дальше. С каждым взмахом его руки пустота там, где когда-то появлялось счастье, становилась все больше и ощутимей. Ее края расползались, словно выгорала пленка в остановившемся кинопроекторе. Вот она слилась со скукой, захлестнувшей его в ту ночь с Мариной-2. Потом с равнодушием, которое он чувствовал в последний свой вечер в Москве, слушая материнские крики. Потом с пустотой, пожиравшей его изнутри во время секса с женой. «Пустота поглотила пустоту», — думал он отстраненно, как если бы речь шла не о нем, а о скучном персонаже посредственного рассказа.
В тот день он нашел этот подарок. Сколько он пролежал под камнем —грязная невзрачная железяка, с одного края облепленная ракушками? Может, день, может, два, но, скорее всего, всю неделю. Коновалов так и не взглянул бы на него, если бы не внушительных размеров краб. Выползая из-под камня, тот протаранил панцирем оловянный бок, и от неприятного скрежета у Коновалова свело зубы.
Он нагнулся, чтобы установить источник звука, и обнаружил его. Сполоснул от песка, счистил ракушки. С каждым движением лезвия он все лучше понимал, что принесло сегодня море. Так и не освободил до конца от острых раковин —замотал в майку, чтобы не прикасаться больше к находке руками.
— Наконец-то нашел, — прошипело море на прощание. —Передашь?
Юрий кивнул, прижал к груди узелок и вскарабкался вверх по тропе.
— Эй, Коновалов, — окликнуло его море. — Завтра жду!
Солнца на небе уже не было, оно растаяло, растеклось по горизонту малиново-вишневой полосой, как оставленный на жаре шарик мороженого. Белый при свете дня утес превратился в черный силуэт на чернильно-синем с красными отблесками фоне моря. Знакомого белого «Логана» с оранжевой полосой на борту в привычном месте не было. Коновалов впервые пожалел, что не взял с собой телефон. Наверняка Сергеич названивает ему, стоя в какой-нибудь далекой пробке или меняя колесо, пробитое в одной из дорожных ям. Темнело стремительно, липкая пломбирная лужица почти стекла за горизонт, в темно-синем небе загорались звезды, далеко в море — огни больших судов и маленьких яхт.
Юра шел по дороге, надеясь, что вот сейчас из-за поворота вынырнут яркие фары, и Сергеич, опустив стекло, крикнет: «Что, заждался меня, Ихтиандр?» Но за поворотом были всё те же сумерки, за следующим — темнота, а дальше —непроглядный мрак.
Поначалу он прикидывал в уме, сколько километров до города, деля примерную скорость машины на время в пути, и по самым оптимистичным расчетам выходило никак не меньше шестидесяти. При самом хорошем раскладе, размышлял он в сгущающихся сумерках, к городу он выйдет часов через десять. Когда же стемнело окончательно, Коновалов поднял голову и посмотрел на небо. Звезды были незнакомые. Не мерцала холодным белым светом Полярная звезда, не было его любимого яркого Сириуса и красной звезды Бетельгейзе. Юрий поискал Луну. Луны тоже не было. Кончилась Луна. Сошла на нет. Вместо нее он нашел на небе мутное голубое пятно. Кажется, дед однажды показывал ему это скопление звезд — Бабочку в созвездии Скорпиона.
«Что будем делать?» — спросил он самого себя.
«Пошли потихоньку. Ты ж наощупь умеешь, водолаз же», — предложил храбрый Коновалов.
«Ага, по звездам будем ориентироваться, — ехидно добавил напуганный Юрик, — ты же будущий космонавт. А если в море свалимся — выплывем, ты же каэмэс по плаванью».
Совещание зашло в тупик. Юрий присел на придорожный камень. Нужно было решить, как быть дальше.
«Слышь, каэмэс, а может, вплавь?» — предложил храбрый Коновалов.
«А может, полетим, Юрий Алексеич?» — съязвил в ответ напуганный Юрик.
«Меня Фаина ждет, — вспомнил сам Юрий. — Маша, наверное, уже разлила по чашкам мятный чай, налила в хрустальную вазу малиновое варенье».
От мысли о варенье в животе заурчало, и отчетливо захотелось есть. Где-то в горах заухал филин. Коновалов все сидел на камне, положив рядом с собой майку, в которую был завернут подарок моря. Внезапно донесся ревущий звук мотора, стало светлеть. Оказалось, дорога в этом месте узкая, в одну полосу. Слева он разглядел невысокий отбойник, справа — отвесную скалу в рябой щетине негустых кустов. Коновалов вскочил с камня, выбежал на дорогу и рванул навстречу, размахивая руками. Машина, показавшаяся из-за поворота, ехала быстро. Водитель при появлении на дороге человека нажал на гудок, но скорости не снизил. Коновалов едва успел отскочить, ударился ногами в металлический барьер, пошатнулся и с трудом удержал равновесие, чтобы не свалиться вниз с крутого обрыва. С возмущенным гудением черный «BMW» скрылся за поворотом —и мир вновь погрузился во тьму, еще бо`льшую и пугающую.
Выставив вперед руку, Коновалов медленно пересек дорогу. Когда пальцы коснулись теплого камня, он остановился. Удаляющийся звук мотора растворился в ночи, и теперь слышны были лишь шум перекатывающих камни волн да крик филина, который стал немного ближе. Коновалов решил продвигаться наощупь. Ведя рукой по камням, иногда натыкаясь на что-то колючее, он делал шаг за шагом, думая о том, что каждый шаг приближает его к дому, к мятному чаю с малиновым вареньем, к уютному вечернему разговору с Фаиной, которая сейчас ждет его и, наверное, тревожится из-за его долгого отсутствия. Двадцать один, двадцать два… Тридцать шагов… Сергеич, сука, мог бы прислать за ним кого-нибудь. Девяноста восемь, девяносто девять… Сто метров, если, конечно, можно приравнять его осторожный шаг метру. Рука Коновалова качнула пыльную ветку куста, и тут со стрекочущим свистом какая-то тварь прохлопала крыльями у него над головой, за ней еще одна — и еще.
«Сергеич, чтоб тебя», — выругался Юрий, прикрывая голову руками и стараясь разглядеть в темноте существ, издававших омерзительный писк. На фоне черного неба их было почти не видно. Звук, казалось, отдалился, но вдруг раздался совсем близко; он услышал взмах крыльев у себя над головой, еще один справа. Он чувствовал движение воздуха вокруг и слышал приближающийся к нему угрожающий визг. В рассеянном луче невесть откуда взявшегося света перед своим лицом Коновалов увидел раскинутые перепончатые крылья и ощеренную пасть летевшего на него дракона. Очередной сигнал машины вспугнул драконов — и те исчезли высоко в горах. Юрий в ужасе прижался спиной к скале, забыв выставить руку. Машина пролетела мимо, сотрясая тишину рейвовыми басами. Когда исчезли за поворотом ее задние габариты, вновь наступили тишина и темнота. Только мерцали вдали звезды, а может, это был свет кораблей: в этой не имеющей ориентиров мгле было не разобрать.
Коновалов отошел от скалы, стряхивая прилипшие к коже листья и камушки, подумал, что стоит надеть майку, и только сейчас понял, что оставил ее, свернутую узелком вокруг подарка, на том камне, откуда ушел полчаса назад. Возвращаться назад не хотелось, но оставить сверток там он не имел права. Поэтому принялся за обратный отсчет. В десяти шагах от цели вытянул вперед руку, чтобы не пропустить камень с лежавшим на нем узелком, шарил в темноте, натыкался на корни чахлых деревьев, росших на скалах, на колючки; наконец внизу, под ногами, пальцы нащупали что-то мягкое и теплое. Это определенно была не его майка. Он щупал руками густую грязную шерсть, чувствовал резкий животный запах с примесью чего-то горячего, металлического. Ладони вляпались в какую-то липкую жижу. Животное дернулось, заскулило, тяжело вздохнуло, обдав Коновалова жарким смрадом, и застыло. Юрий поднялся, вытер запачканные кровью пальцы об шорты, перешагнул через мертвого зверя и двинулся дальше, вытянув вперед руки. Камня нигде не было. Он прошел уже больше десяти шагов, куда больше. Споткнувшись о подвернувшийся под ногу еще один невидимый камень, он упал, но вставать не стал, только перекатился на спину и прижался правым плечом к еще теплым камням.
«Я в реке, — подумал он, закрывая бесполезные по причине непроглядной тьмы глаза, — пускай река сама несет меня».
Река шуршала камышами, бурлила на перекатах, и Юрик чувствовал, что совсем промок и скоро утонет. Вот из камышей высунулась собачья морда, в зубах она держала его майку с завернутым в ней подарком, правого уха у нее не было, там зияла кровавая липкая дыра. Вот филин ухнул пару раз и пролетел над ним, прошелестев крыльями. А может, это были летучие мыши. Коновалов слышал вдалеке голос Фаины, он звал его по имени. Но Юрик не отзывался, он всё плыл и плыл, прижав к животу принесенный мертвым псом драгоценный подарок.
Вдруг кто-то дотронулся до его левого плеча.
— Извините, — беззвучно сказал кто-то, — кто вы и как сюда попали?
— Я — Юрик, — тоже беззвучно ответил Коновалов. —Я упал в реку.
Он открыл глаза и тут же зажмурился от яркого света.
— Слава богу! — выдохнул кто-то и громко крикнул в сторону: — Живой!
Коновалов лежал в свете фар, тер глаза.
— Блин, дружище, мы думали, ты покойник. Поднимайся! — кто-то, разбудивший Коновалова, помог ему встать. — Ты что тут делаешь? Случилось чего?
В свете фар Юра увидел невысокого полного парня в бейсболке, шортах и обтягивающей его пышную грудь майке с Гомером Симпсоном, утопающим в пончиках.
— Заблудился, — соврал Коновалов, — до города не подбросите?
— Да не вопрос, — улыбнулся толстяк и пошел к мигавшей аварийными огнями машине. Там, где он только что стоял, Коновалов увидел на камне свернутую в узел черную майку с подарком внутри.
Парень уселся на переднее пассажирское сиденье, Коновалов — на заднее.
— Ему в город надо, — радостно воскликнул толстячок, пристегнув ремень. — Подвезем человека?
— А почему человек голый? — за рулем оказалась девушка.
Юрий еще не видел ее лица, но по бархатному низкому голосу понял, что кожа у нее — персиковая, мягко отливающая едва различимым румянцем; глаза — карие с гранатовыми отблесками, такие темные, что не разглядишь контур зрачка; нос — тонкий, точеный; губы — мягко очерченные с глубоким желобком. Откуда взялись в его воображении эти приторные персидские образы, он сам не знал.
— Я одетый, — оправдался он, — только майку снял. Нужно было завернуть…
Девушка обернулась рассмотреть пассажира, и оказалось, что Коновалов ни в чем не ошибся. За рулем сидела Шахерезада в шортах и белой майке.
— Ну поехали, раз одетый, — говорила Шахерезада медленно и тягуче. От легкой, едва уловимой хрипотцы по рукам Коновалова пробежали мурашки. Машина поехала.
Толстячок обернулся и протянул Коновалову пухлую ладошку.
— Викентий, — торопливо представился он, — для друзей — Вика.
Позже Юра узнал, что Викентием Вика всегда представлялся в начале знакомства — очень уж стеснялся своего милого девичьего имени. («Знаешь, каково толстому мальчику по имени Вика учиться в средней общеобразовательной школе?») Он писал сценарии для одного известного мультсериала. Телом, голосом и рыжей, торчавшей в стороны шевелюрой он и сам походил на своих персонажей.
Шахерезаду Вика называл Джо. Смех ее был глубоким и бархатным: словно тропические бабочки покидали ее уста и мягко хлопали иссиня-черными крылышками. (Воображение Коновалова будто вернулось с восточного базара и сыпало рахат-лукумом.)
Вика бабочек не видел. Он смеялся над собственными шутками и над рассказом Коновалова о суке Сергеиче, наславшем на него драконов, над вопросом Джо о количестве у драконов голов. Смех его был таким заразительным, что Джо и Юра в конце концов смеялись вместе с ним.
В город приехали уже за полночь. Сначала отвезли домой Вику. Выходя из машины, он энергично пожал Юрину руку.
— Ну ты насмешил нас, Юран! — сказал он на прощанье. —Договорились, короче, завтра в семь в «Якоре».
— Иди домой, Вика, мама ждет, — шутливо прогнала его Джо. Руки Коновалова снова покрылись мурашками.
Они остались вдвоем. Коновалов чувствовал себя странно. Внизу живота сжималась и разжималась тугая пружина волнения, подталкивая всё выше к кадыку шершавый шерстяной комок.
Машина мчалась по пестрому, бурлящему ночной жизнью городу. Проносились мимо неоновые созвездия вывесок, светодиодные кометы реклам, млечные пути фонарей. Это был огромный, манящий, полный жизни космос, который Коновалову, погруженному в томный уют вечерней Фаининой кухни, до сих пор был неведом.
«Тойота» резво вскарабкалась в горку и слетела с нее, расправив невидимые крылья. Пружина в животе Юрия сжалась в последний раз, дернулась и исчезла вместе с прокля´тым удушающим комом в горле. После них осталась только приятная щекочущая пустота.
— Невесомость… — Джо обернулась и с интересом посмотрела на его застывшее в глупой улыбке лицо.
— Что?
— Невесомость. Вы почувствовали? Просто когда ты за рулем, ее не так остро ощущаешь.
— Невесомость, — повторил Юра. — Почувствовал.
Джо засмеялась и припарковалась у тротуара прямо под знаком «Стоянка и остановка запрещена».
— Вы водите?
— Что?
— Права у вас есть? — каждая ее фраза заполняла салон новыми и новыми бабочками. Из-за них Коновалов уже не видел саму Джо —только трепыхание синих крыльев.
— С собой нет…
— Садитесь за руль, — Коротко распорядилась она, выходя из машины. Бабочки вылетели следом за ней и растворились в ночном небе.
— Зачем? — пробормотал Коновалов, послушно пересаживаясь на ее место.
— Затем, что я тоже хочу невесомость! — Она запрыгнула на пассажирское место, звонко хлопнув дверью. — Прокати́те меня!
Коновалов развернулся, набрал скорость, влетел в гору, и —вжжух! — «Тойота» внезапно лишилась опоры под колесами, полетела среди неоновых звезд. Джо радостно взвизгнула и захохотала. Коновалову тоже хотелось смеяться, но не от страха — от счастья. Все опоры, которые он когда-либо знал, оказались больше не нужны. Здесь, в машине, парящей в невесомости посреди мерцающего города, рядом с заливающейся смехом Шахерезадой, он стал тем, кем должен был стать давным-давно, если бы не боялся, — космонавтом Юрием Коноваловым.
Полтора часа спустя Джо высадила его у калитки в палисадник, послала ему из открытого окна воздушный поцелуй, машина мигнула ему на прощанье аварийными огнями, и они исчезли за поворотом. Вдруг стало щекотно. Юрий наклонил голову и увидел, как по левой руке ползет огромная синяя бабочка. Он осторожно подсадил махаона на палец правой руки, чтобы рассмотреть получше, и понял, что руки его пусты: замотанный в майку подарок остался на заднем сиденье машины.
«СЧАСТЛИВАЯ ЩУКА»
В шесть пятьдесят нарядный Коновалов вошел в деревянные салунные двери бара «Якорь». Он сел у барной стойки и заказал безалкогольный мохито.
В девятнадцать тридцать ни Вика, ни Джо в баре не появились. Коновалов расплатился с барменом и вышел. Море было рядом — протяни руку, поговори, прикоснись. Коновалов сделал было два шага навстречу ему, и его буквально сбили с ног.
— Вот ты где! А мы за тобой! — раздался Викин голос. — Короче, «Якорь» твой — отстой. Мы в другом месте столик нашли, все наши там уже. Идем!
Пухлый коротышка с торчащими в разные стороны рыжими кудрями и комичной эспаньолкой на рыхлом подбородке призывно махнул рукой. В тот же момент горячая маленькая рука обожгла его ребра, юркнув в обнаженную складку локтя. Он увидел белые полумесяцы ее ногтей, вспыхнувшие на загорелой коже его предплечья, и глубоко вдохнул.
Оказалось, что Джо была окружена волшебным облаком и, кажется, являлась его сердцевиной и источником. Снаружи облако увидеть было невозможно, но, оказавшись внутри, Коновалов не только видел, он чувствовал его всем телом. В облаке гремела гроза, сверкали неровными зигзагами молнии, пронизывая тело острыми, как иглы, электрическими разрядами. Раскаты грома были непрерывными и отличались один от другого только громкостью. Юрий не был уверен, что слышит их ушами, скорее он чувствовал, как они прокатываются по его телу. Внутри облака распускался и вял жасмин, созревали персики, беззвучно падая на укрытую мягким зеленым мхом землю. Внутри облака, сияя на солнце, плавно взмывали ввысь величественные цеппелины. Внутри облака с упирающегося в небосвод дерева сыпались и сыпались белые цветы апельсина. Внутри облака двугорбые верблюды несли по ночной пустыне укутанных с головы до пят бедуинов. Внутри облака теперь была единственная пригодная для дыхания атмосфера. Коновалов еще раз вдохнул и поймал себя на том, что не хочет выдыхать. Хочет оставить этот кусочек облака в себе.
«Две минуты», — напомнил напуганный Юрик.
«Две минуты двенадцать секунд, — уточнил храбрый Коновалов. —Это твой рекорд».
«Однажды вроде две и четырнадцать было», — с надеждой пробормотал напуганный Юрик.
— Добрый вечер, Юрий! — произнес пряный жаркий голос. Джо посмотрела ему в глаза требовательно. Космос, скрытый под густыми ресницами, словно ждал чего-то. Ждал его, Коновалова, давно и нетерпеливо.
«Две и пятнадцать», — констатировал новый рекорд храбрый Коновалов.
Юрий наконец выдохнул.
Так и пошли: ловко лавирующий между курортниками Вика — и в трех шагах позади него Юрий и Джо, укрытые облаком.
Хотя Джо не шла — парила. Из-под длинного черного платья в синих и лиловых акварельных разводах не было видно ног, отчего казалось, что она летит над пыльной тротуарной плиткой. Браслеты на ее тонких запястьях поблескивали в свете фонарей.
— У нас в сто раз лучше, чем в этом твоем «Якоре», —между тем тарахтел Вика. Даже находясь в опасной близости от облака, он, толстокожий, его не чувствовал. — Нам столик дали с видом на море. И музыка там не такая отстойная. А знаешь, какие у них мидии! «Якорю» и не снились такие.
— Вика, так ведь в «Якорь» ты его и позвал, — напомнила Джо и рассмеялась. Синие бабочки, неотъемлемая часть облачной фауны, окутали Коновалова. Вика не видел и бабочек тоже, но руками замахал.
— Пришли! — радостно провозгласил он, ткнув коротким толстым пальцем в светящуюся над их головами вывеску. Коновалов взглянул вверх. На него смотрела круглым неоновым глазом щучья морда. Тело ей заменяли буквы: «Счастливая щука».
— Вы идите, я догоню, — сказала Джо и отпустила руку Коновалова. На коже, которой только что касались ее пальцы, остался невидимый ожог. Выдернутый против своей воли из волшебного облака, Юрий беспомощно захлопал глазами и на всякий случай задержал дыхание.
В «Щуке» было людно. Густой кальянный дым висел плотной завесой. Мулатка на сцене пела «Sex Bomb», с танцпола ей подпевали, подпрыгивая, нарядные женщины. Их мужчины сидели за столиками, вытянув ноги, и пальцами обутых в сандалии ног отбивали ритм. Вика с поднятыми вверх пухлыми руками, нелепо пританцовывая, провел Коновалова через танцпол на веранду. Там пахло морем. Несущаяся из недр ресторана музыка глушила шелест набегающих волн, но Коновалов услышал все, что оно сказало: «Я здесь, Юра. Я вижу тебя…»
За столиком, куда привел его Вика, сидела большая разношерстная компания.
— А вот и наш найденыш! Юрий… — Вика вопросительно посмотрел на Коновалова.
— …Коновалов, — громким шепотом подсказал он.
— Юрий Коновалов, Советский Союз! — громко закончил Вика.
Сидевшие за столом зашевелились, задвигались, освобождая Коновалову место. Он хотел бы сесть рядом с подошедшей следом Джо. Но брутального вида брюнет уже вскочил с места и отодвинул стул, помогая ей сесть.
«Опять дышать перестанешь?» — напрягся напуганный Юрик.
Коновалов нарочно набрал полную грудь воздуха и выдохнул:
— Добрый вечер!
Выдох получился неожиданно громким, на Коновалова взглянули даже те, кто в момент Викиного пафосного представления был увлечен разговором. Взглянули, улыбнулись, ответили рассеянно «Добрый вечер!» и вернулись к прерванным разговорам.
Коновалов сел с краю стола, огляделся. Стол был уставлен тарелками и бутылками: пиво, коньяк, шампанское, раки, сыр, орехи. У подошедшей официантки он попросил минеральной воды и салат «Цезарь».
Вика, сидевший рядом, спросил:
— А почему воды? Спортсмен, что ли?
— Космонавт, — привычно отшутился Коновалов.
— Это хорошо. Джо космонавтов любит, — похвалил Юру его новый друг.
Публика за столом собралась, как сказала бы его мама, богемная. Слева направо сидели: актриса — рыжая девица, немыслимыми стрелками воскрешавшая в памяти египетскую царицу Нефертити; композитор — небритый мужчина с высокими залысинами и выцветшим портретом Джона Леннона на вытянутой футболке; писательница — сутулая женщина лет сорока, немедленно спросившая Коновалова, как тот относится к современной большой литературе.
— Не отвечай! Скажи, что любишь Булгакова, — подсказал ему на ухо Вика.
Коновалов последовал совету, за что был награжден длинной тирадой о кончине литературы, падении нравов читателей и продажных душах всех причастных к «бол-литре».
— Легко отделался, — похвалил его Вика все тем же шепотом.
— А что за пол-литра? — спросил Коновалов у писательницы, но та не услышала. Она уже горячо спорила с сидевшим на другой стороне стола изрядно пьяным мужчиной.
— Он тоже писатель, — пояснил Вика. — Его роман вошел в шорт-лист, а ее застрял в лонге. Уже неделю ругаются. Думаю, к завтрашнему утру он ее трахнет, и битва лауреатов закончится.
Рядом с Викой сидел молодой блондин, похожий на Есенина. Его взгляд был томным, и он бросал его из стороны в сторону. Присутствующие, ловившие томный взор вихрастого юноши, смущенно отводили глаза.
— А это что за купидон? — спросил заинтересовавшийся таким фактурным персонажем Юра.
— Ты прямо не в бровь, а в глаз! — рассмеялся Вика. — Это Леня. Он у нас, как бы это помягче выразиться, бог любви. Фотограф, снимающий всё, что движется. Во всех позах. Во всех смыслах этого слова.
Фотограф бросил на Коновалова особенно томный взгляд, заставив его спрятаться за широкую спину Вики. Блондинка, сидевшая рядом с амуром Леонидом, видимо, была последней, кого пронзила его стрела. Она держала ладонь на его колене и всеми силами старалась попасть в его объектив.
— Про нее не спрашивай, — перехватил его взгляд Викентий. —Я даже имени не запомнил. Леня привел ее позавчера, кричал, что она гениальна, сулил ей карьеру в модельном агентстве. А сегодня — сам видишь, похоже, отщелкал уже.
— Марина? — предположил Юра.
— Да, точно, Марина! — обрадовался Вика. — Вы что, знакомы?
Коновалов отрицательно покачал головой.
Брутальный брюнет, едва не перехвативший дыхание Коновалова, в разговорах не участвовал. Он молча смотрел в сторону: то ли на море, то ли на Джо. Время от времени брюнет наклонялся к ней и что-то говорил. Она смеялась в ответ, и синие махаоны садились на его накачанные плечи, раскрашивали синим импозантную седину на висках. Одна уселась на противную ямочку, украшавшую небритый брюнетов подбородок.
— А это Герман, — закончил его именем знакомство с компанией Вика. Имя подняло в душе Коновалова еще один пыльный вихрь давно забытой ревности. Вика заметил загулявшие на Юрином лице желваки. — И мне кажется, он тебе не нравится.
Тем временем Герман налил шампанского в бокал Джо.
— За присутствующих здесь дам! — провозгласил он старомодный тост. Писательница заулыбалась, предприняла короткую попытку расправить спину, отчего ее шея вытянулась, как у гусыни. Марина-3 захлопала накладными ресницами, словно аплодируя тостующему. Джо приподняла идеальной формы бровь и слегка скривила губы, но тотчас улыбнулась, показав белые ровные зубы.
«Ты правда как араб на базаре. Еще бы жемчужинами их назвал», —подколол Юрия, не сводившего с Джо глаз, храбрый Коновалов.
«Кстати да. С каких пор ты стал специалистом по форме бровей?» —поддакнул напуганный Юрик.
— Юрий, а чем вы занимаетесь? — вмешалась во внутреннюю коноваловскую перебранку актриса. Она была единственной, кого заинтересовал вновь прибывший гость. Густо подведенные глаза скользили по его лицу, отчего у Коновалова закололо посреди лба. Закончив с лицом, они сползли по шее к груди, рассмотрели плечи и торс, руки — одну за другой. Взгляд ее был оценивающим, словно актриса прикидывала, сколько он весит или, наоборот, какой вес сможет отжать от груди.
— Он у нас космонавт, — пришел на помощь неловко пожавшему плечами Юрию Вика. Джо подняла голову и посмотрела на Коновалова с интересом.
Зазвучали первые аккорды медленной композиции, плясавшие на танцполе женщины вернулись за свои столики. Герман поднялся, протянул Джо руку, и они скрылись за стеклянными дверьми зала. Коновалов смотрел, как она левитирует, положив голову на обтянутую белой майкой грудь Германа, и чувствовал, как плавятся пломбы в стиснутых зубах.
Актриса коснулась его плеча: «Потанцуем?» Он позволил ей вытащить себя в центр зала, послушно положил руки ей на талию, почувствовал острый подбородок у себя на груди. Актриса оказалась рослой — всего на полголовы ниже Коновалова. Она пахла приторно-цветочными духами, сквозь которые пробивался запах дезодоранта. Актриса, имени которой Коновалов вспомнить не смог, раскачивала его вправо и влево в такт песне, он послушно переминался с ноги на ногу, не сводя глаз с широкой спины брюнета, за которой тот спрятал от него Джо.
— Вы такой загорелый… — прошептала партнерша совсем близко от его лица, обдав Коновалова горячим дыханием, приправленным винными пара`ми.
— Я загорал, — буркнул Коновалов, вместо того чтобы, коснувшись губами ее щеки, предложить ей позагорать завтра вместе. Актриса, сбитая с толку нелепым ответом, замолчала и перестала призывно прижиматься к нему бедрами.
Песня закончилась. Нефертити, присев в шутливом книксене, поспешила вернуться за столик. Весь следующий вечер актриса всеми доступными ей способами демонстрировала разочарование и обиду: на Коновалова старательно не смотрела, прикрывая глаза, стоило взгляду упереться в его персону, шуткам Германа, на редкость прямоугольным, смеялась нарочито громко и время от времени улыбалась кому-то, сидевшему за Юриной спиной.
После очередного юмористического кирпича, исторгнутого Германом, Коновалов взглянул на Джо. К его радости, брюнет не удостоился ни одной синей бабочки.
Вечер был мучительно скучным и мучительно приятным одновременно. Скучал Коновалов от понимания, что, расскажи он любому из собравшихся за столом о море с его подарками или о старушке с девичьим голосом, посвяти он любого из них в свою чудну´ю реальность, они посмотрят на него как на сумасшедшего. Не оценил бы его историю композитор, глаза которого после возвращения из туалета лаково блестели, как только что вымытая черешня: он в очередной раз шмыгнул бы носом и криво улыбнулся. Не поняла бы его писательница, которую, похоже, мало интересовали придуманные
не ею персонажи. Актриса прищурила бы стрелки и присела в книксене. Даже Вика, весь вечер развлекавший Коновалова чудны`ми, немного мультяшными историями, вряд ли поверил бы. А Юрию нужно было, чтобы хоть кто-нибудь из покинутого им мира протянул ему руку помощи. Сказал бы: «Хорош заливать, Юран! Море —это же часть мирового океана, со всех сторон окруженная сушей. Как оно может говорить?». И тогда, казалось ему, после этих слов море отпустит его. Даже не так! Оно станет тем, чем ему положено быть согласно всем толковым словарям и энциклопедиям.
Первое время Коновалов выбирал слушателя, примеряя свой рассказ на каждого участника вечеринки. Довольно скоро стало понятно, что ни один из них на роль спасителя не подходит. Оставалась только Джо. Она бы, несомненно, всё поняла, но вмешивать ее в эту странную историю Юрий не мог. Напротив, он должен был защитить, уберечь ее от всего, что было связано с морем. Ведь теперь от нее зависела его жизнь.
От волшебного облака Джо к его телу пролег воздуховодный шланг, и Коновалов боялся, что, стоит ему отдалиться от девушки, он не сможет дышать. По этому шлангу к нему поступал особый, жизненно необходимый теперь воздух. Благодаря ему он слышал раскаты грома, не такие оглушительные, как там, внутри облака, но от этого не менее сладостные. И он боялся проверить длину шланга и прочность его крепления.
Именно этот страх держал его сидящим на стуле, заставлял отвечать на дурацкие вопросы пьяного писателя, слушать мелодраматические истории купидона и улыбаться кирпичным Германовым шуткам.
Именно страх задохнуться и желание защитить Джо от моря подняли его и понесли вместе с немного поредевшей ближе к рассвету компании на прогулочный катер Германа, пришвартованный неподалеку в марине.
На причале пахло прошлой жизнью: машинным маслом, водой и бензином. Аккуратный Герман попросил снять обувь у входа. Коновалов искоса наблюдал, как Джо распутывает длинные кожаные ремни, опутывавшие ее икры. Ее тонкие загорелые щиколотки выглядывали из-под струящейся ткани платья. Коновалов сделал шаг и снова оказался в волшебном облаке. Внутри было видно, как трепещут возле маленькой пятки изящные золотые крылышки.
Коновалов застыл. Зазевавшийся Вика врезался в него и выругался:
— Черт, Юра, ты по жизни тормоз или на тебя Джо так действует?
Услышав свое имя, Джо обернулась и улыбнулась Юрию. В облаке сверкнула очередная молния, послышался рев бегущей воды, взметнулась в небо стайка маленьких ярких птиц. А потом все исчезло. Это Джо положила маленькую ладонь в протянутую уже с борта катера руку Германа и исчезла за дверьми нижней палубы.
ПРИНЦЕССА
Писательница, всю дорогу рассказывавшая о неудачной, в силу морской болезни, прогулке по водам Адриатики, идти на катер отказалась, утянув за собой в такси размякшего в труху писателя. Композитор спекся еще в ресторане после очередного посещения туалета и был отправлен заботливым Викой домой. Актриса же переместилась за соседний столик к большому почитателю ее таланта и осталась там навеки.
Так что на борт из всей компании поднялись только Герман, Джо, Коновалов, Вика и купидон со своей моделью. Белоснежная яхта с золотой надписью «Star Princess» на борту плавно отошла от причала.
Все шестеро поднялись на верхнюю палубу. Герман уселся за штурвал, остальные заняли места за небольшим столом. Откуда-то появилась очередная бутылка шампанского. Марина-3, сложив ладони на груди, слабо повизгивала: «Леня, красота какая! Леня!» Купидон, забыв о требованиях профессии, красотой не восхищался. Он увлеченно гладил Маринино правое бедро, с каждым взмахом руки все выше поднимая ее подол. Катер медленно шел навстречу розовевшей на горизонте полоске, и розовый пенный след волочился за ними.
Джо спустилась и стояла на кончике носа — безупречная живая кариатида в развевающемся на ветру черном шелке. Она смотрела на море. Коновалов знал, что море тоже смотрит на Джо, и от этого ему было жутко.
— Герман, я, пожалуй, спать. Где, ты говоришь, гостевая каюта? —Бесцеремонного Вику, толстокожего гиппопотама, не впечатляли ни рассвет, ни ветер, ни Джо.
— Внизу дверь справа, — буркнул Герман. Свита Джо, в которой оказался и Юрий, его раздражала. Он нетерпеливо забарабанил пальцами по матовой коже штурвала.
Вика, напевая под нос песенку про «Дельфина и русалку», погрузился в темное нутро нижней палубы.
Марина и Леонид, окончательно забыв о присутствующих, сплелись в человечий узел, из которого доносилось влажное чмоканье.
Небо налилось розовым. Герман выключил двигатель и вприпрыжку спустился по лестнице. Коновалов остался наедине с чмокающим узлом, в котором прибавилось оголенных частей тела, преимущественно женских. Он видел, как Герман обнял Джо, закрыв своим громадным туловищем ее маленькую фигурку, наклонил голову к ее плечу и не то шептал ей что-то, не то целовал. Юрий не хотел знать подробностей. Он устал. Его тошнило.
В гостевой каюте, свесив пухлую розовую руку с узкой кровати, сопел Вика.
— Скажи ежику, что я за него… — пробормотал он, приоткрыв глаза, повернулся на бок и засопел в другой тональности.
Коновалов лег и закрыл глаза. Он слышал сонное бормотание моря —неразборчивое, невнятное, нежное. Слышал хрустящее ржавое звяканье опускаемой якорной цепи, тихий нетерпеливый шепот Германа за дверью: «Да спят они, твои мальчики». Закрылась дверь. Катер качало. Болела голова. Мутило. Коновалову казалось, что он тонет — без костюма, без акваланга — медленно, с большим усилием, будто не в воде, а в крутом мутном киселе. Наконец он достиг дна.
Со дна его вытащил Вика. Резко, бесцеремонно, без всяких остановок потащил вверх, как утопленника.
— Ты охренел?! Я ж кессонку заработаю! — заорал на него Юрий.
В действительности вышли невнятное мычание и вялые махи онемевшей рукой.
Он открыл глаза. Вика в нелепых лососевых плавках до колена тормошил его за плечо.
— Юра, ты не видел мой телефон? Я писателям такси вызывал, а куда потом дел — не помню. Всё утро ищу.
Он опустился на колени и стал ползать по полу.
— Да вот же он! — Викентий, стоя на четвереньках, извлек из-под кровати мобильник. — Пошли на палубу — купаться! Здесь море — не то, что в городе: чистое, как слеза девственницы.
Он бросил телефон на свою койку и вышел из каюты. Коновалов следом за ним пересек кокпит, устланный мягким ковром молочного цвета, и оказался на корме в тот момент, когда Вика бомбочкой прыгнул в воду. Столп брызг обдал его с головы до пят. Купидон Леонид и Марина, плававшие неподалеку, загоготали. Юрий стянул промокшие майку и брюки и хотел было прыгнуть следом, но тут из воды показалась голова Германа. Крепкие волосатые руки ухватились за поручни лестницы и вытянули покрытое густой черной шерстью тело хозяина яхты.
«А у Германа-то — пивной животик вместо кубиков», —злорадно подметил напуганный Юрик.
— Я — в душ, —провозгласил Герман и скрылся за зеркальными дверьми.
Коновалов нырять передумал. Он прошел в носовую часть катера. Джо лежала на мягком белом пледе. Ее тело, казалось, светится изнутри теплым манящим светом.
— Доброе утро! Смотрите, как здесь красиво.
Коновалов смотрел на ее согнутые в коленях ноги, на белоснежный треугольник купальника между ними, на круглые бедра, перечеркнутые белой ниткой бикини, на инкрустированную жемчужиной темную ложбинку пупка, на ее обнаженную грудь, на почти черные, торчавшие вверх соски.
— Здесь очень красиво, — согласился он, сглотнув неприлично громко.
— Да я о другом… — улыбнулась Джо и показала рукой вперед.
Коновалов обернулся. Носом яхта была развернута к маленькой бухте, образованной двумя утесами, согнутыми в коленях, между которыми виднелся белый треугольник пляжа, обрамленный черными камнями.
— Правда, похоже на лежащую на спине женщину? — спросила Джо. Она теперь стояла рядом с Коноваловым, одной рукой прижимая к обнаженной груди полотенце.
— Ты обещал, Юра, — шепнуло ему море.
Но Коновалов не расслышал его слов. Облако вновь сомкнулось у него над головой. Теперь в нем пели птицы и взлетали радуги над хрустальными водопадами. Теплый ветер нес аромат бергамота над лугами и шевелил траву, и она пригибалась под его порывами.
Он протянул руку, чтобы коснуться этой травы, и его рука коснулась нагретой солнцем кожи. Он открыл рот, чтобы выпить хрустальной воды, и его губы коснулись ее губ.
Яхту качнула невесть откуда налетевшая волна. Коновалов с трудом удержал равновесие. Джо, чтобы не упасть, обняла его обеими руками. Полотенце упало к ногам. Шоколадные соски прижались к его груди. Вне облака неслись от горизонта свинцовые тучи, ревел ветер, и волны становились всё выше. Вика и Леонид с подругой спешно поднялись на борт. Но Юрий этого не видел. Он был в облаке, где его целовала Джо.
— Гм, — прогремел снаружи удивленный злой кашель, — я вам не мешаю?
Герман стоял у поручней. Развевающееся на ветру полотенце, обмотанное вокруг бедер и зажатая в левой руке перевернутая швабра делали его похожим на разгневанного Посейдона.
Джо в отличие от Коновалова нисколько не смутилась. Сделала шаг назад, подмигнула и повернулась к Герману.
— Нисколько, милый…
Мужчины смотрели друг на друга. Герман — с перекошенным яростью лицом. Коновалов — дерзко, с вызовом.
— Я думал, ты из этих… Как Вика… — спустя минуту процедил Герман сквозь зубы. Взгляд его уперся в недвусмысленно вздыбившиеся плавки Коновалова.
— Ты ошибся, — тихо ответил Юрий.
— Это ты ошибся, космонавт, — Герман сжал ладони в кулаки, нагнул голову и пошел на него.
Заверещал напуганный Юрик, охнул храбрый Коновалов, но было поздно. Огромный волосатый кулак брюнета мелькнул перед глазами. Юрия откинуло назад, и он больно ударился затылком о поручень. В глазах потемнело, но он поднялся, пытаясь пальцами ухватиться за перила.
— Не лезь к ней, — прошипел Герман, вновь поднимая руку.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Падая, он думал о том, чтобы не вывалиться за борт. Хотел выставить вперед руки, но руки не слушались. С того момента, как кулак с размытой сизой татуировкой, ударил его в переносицу во второй раз, прошла уже неделя. И всю эту неделю Коновалов падал. Поначалу он ожидал хрусткого удара, горячей пахучей крови, резкой боли, но понял, что не видит ни отблесков солнца на хромированных поручнях, ни волн, ни обшитой тиком палубы. Он летел по млечному пути, не разобрать —вверх или вниз. Время от времени мимо проносились, крутя хвостами, кометы. Так постепенно наступил четверг.
В четверг он понял, что все, случившееся с ним до наступления этой странной недели, было сном. Девушка со странным именем Джо и ее облако, Герман в сувенирной фуражке с якорем на лбу, толстогубый Вика в лососевых шортах. Откуда им было взяться? По всему выходило, что он спит, а возвращение домой по ночному серпантину, знакомство с Джо и Викой, вечеринка в «Счастливой щуке», прогулка на яхте и долгий полет в космосе ему просто снятся.
— С этим пора кончать, —твердо сказал Коновалов и открыл глаза. Он лежал на белом песке грота, раскинув в стороны руки и ноги. Правая его рука вывалилась из спасительной тени, и полуденное солнце беспощадно жгло ее. Юрий отдернул руку и огляделся. Ничего необычного в гроте не было. Те же камни, каждый на своем месте, та же красная надпись, восхвалявшая Хабаровск восьмидесятых.
Спустя полчаса, которые занял у него обратный путь на пляж, он с негодованием обнаружил, что все его вещи — шорты, футболка, часы и сандалии — исчезли. На всякий случай он заглянул под камень —под ним не было ничего, кроме песка и водорослей. Это его не огорчило: получалось, что и подарок ему приснился тоже.
«А что, если всё приснилось? И кольцо, и купание Фаины, и девочка в красном платье? — с надеждой произнес напуганный Юрик. — Может, ты доплыл до грота в первый раз и уснул. Помнишь, как с аэропортом вышло?»
Здравый смысл в его словах был.
«А одежда?» — спросил храбрый Коновалов недоверчиво.
«Украли!» — не задумываясь, парировал напуганный Юрик.
«Значит, сейчас приедет Сергеич и отвезет меня домой?» — обрадовался Юрий.
«Выходит, так!» — хором подтвердили напуганный Юрик и храбрый Коновалов.
Наверху, в подтверждение его мыслей, раздался шум съезжающей машины, хлопнула дверь. Кто-то шел по тропе.
— Сергеич, представляете, я уснул, и у меня одежду украли! — крикнул Коновалов, не оборачиваясь.
— Тебе это… повнимательнее надо быть… — проворчал таксист, оглядывая Коновалова с ног до головы. — Погоди, пакет постелю, а то ты мне все чехлы намочишь, Ихтиандр.
Огромный мусорный мешок, разложенный на сиденье, прилип к влажной спине Коновалова. Ехали молча. Коновалов с удовлетворением пролистывал свои воспоминания и вычеркивал их одно за другим. Пышная грудь Марины-2, свесившаяся с койки розовая ладошка Вики, белая кепка, летящая к морю, седовласая сирена на камне… Коновалов всю дорогу с удовольствием извлекал эти образы из своей памяти и сдавал их в камеру хранения приснившегося ему накануне вылета аэропорта, чтобы никогда за ними не вернуться. Единственное, с чем он не желал расстаться, — поцелуй Джо, жаркий бархат ее голоса, грозы, гремевшие в ее облаке.
И облако, и бабочки, и сама Шамаханская царица —всё объяснялось причудливой работой подсознания. Коновалов разочарованно вздохнул.
— Я тебя высажу здесь? У меня следующий заказ.
Сергеич остановился возле городского пляжа, ровно в том месте, где вчера впервые подобрал Коновалова.
— Завтра-то везти тебя к утесам?
— Спасибо, я накупался, — ответил Коновалов, отсчитывая чаевые.
Солнце садилось. Пляж постепенно пустел. Отдыхающие сворачивали полотенца, смывали с пластиковых шлепанцев налипший песок, бросали в переполненные урны накопленный за день мусор. В кабинку для переодевания тянулась длинная цепочка женщин в разноцветных купальниках. Они исчезали внутри маленького фанерного лабиринта и вскоре возвращались оттуда, шурша подолами.
Коновалов, уютно расположившись на скамейке, наблюдал за ежедневной пляжной возней с завистью и отвращением. «Женщина, которую насилует толпа потных тел…» Такое, кажется, сравнение привела вчера Фаина. Коновалову хотелось быть в этой толпе и, как все они, не ведать, что творит.
«Определенно, весь этот бред из-за Фаининого сравнения, — поделился он с напуганным Юриком и храбрым Коноваловым своими размышлениями. —Море как море… Часть мирового океана, обособленная сушей…»
Слева — на другой край скамьи — присела девушка. Коновалов зачем-то подвинул рюкзак, чтобы не мешал, хотя он и не мог помешать. В девушке было что-то смутно знакомое, словно она тоже была в этом странном сне, но он никак не мог вспомнить, в каком именно эпизоде.
«Может быть, это Джо? Бывает же в фильмах, что главному герою снится девушка, а потом он встречает ее в реальной жизни», — снова обратился Юрий к своим внутренним напарникам.
Втроем они внимательно, даже невежливо рассматривали соседку. Она была очень красива. Тонкая линия носа, острая линия скул, губы с капризным изгибом, брови — матовыми штрихами. Вся она была как набросок, сделанный острым, только что заточенным карандашом. Виртуозный набросок. Но это была не Джо.
— Похожа? — спросила девушка голосом, ради которого он прилетел сюда.
— Похожи. Вы ее внучка?
Девушка улыбнулась, подошла к нему, взяла за руку.
— Прогуляемся?
Коновалов закинул рюкзак на спину, и они пошли. Набережная опустела, исчезли даже продавцы вареной кукурузы и уличные художники, обычно в это время начинавшие свой рабочий день. Фаинина внучка шла немного впереди, но руку его не отпускала. Словно вела за собой непослушного упрямого ребенка.
— Меня зовут Юрий Коновалов.
— Я знаю, — ответила его новая знакомая, не оборачиваясь.
— А вас?
Ответа не было. Коновалов послушно следовал за ней, сжимая холодные пальцы. Ладонь была хрупкой, прозрачной. Белый подол ее платья то вздувался парусом, то обвивал ее ноги.
«Если Джо мне приснилась — и ее не существует, то выходит…» —начал было рассуждать Юрий, зачарованный игрой тонкой ткани вокруг бедер и лодыжек спутницы. Но ничего не выходило. Мысли путались, ноги были ватными, в голове гудело.
Они спустились к морю, поднялись на волнорез, пошли по горячим бетонным плитам. Она по-прежнему впереди, он — в шаге за ней. Солнце опустилось к самой кромке моря; силуэт мыса, обрамлявшего бухты, стал черным и грозным. Белое платье светилось изнутри, рыжие волны волос пылали в лучах заката.
Коновалов вспомнил уродливо вывернутые пальцы, торчавшие из-под пледа, и посмотрел на ноги девушки. И только сейчас он с удивлением заметил, что она была босой. Бетон должен был обжигать ее ноги. Коновалов даже сквозь толстую подошву своих сандалий чувствовал жар, исходящий от него. Но она, кажется, ничего подобного не ощущала. Шла легко. Плыла.
— Куда вы меня ведете? — спросил он в надежде, что она обернется. Не обернулась и не ответила. Плыла по раскаленным камням молча.
Они шли довольно долго, а волнорез всё не кончался. Солнце с тихим всплеском ушло под воду. Зажглись на горизонте огни барж и яхт. Коновалов обернулся и увидел вместо города и набережной россыпь далеких звезд. Город превратился в мерцающую на горизонте галактику, недосягаемую, словно она была в тысяче световых лет от них. Они стояли среди моря вдвоем, рука в руке: Юрий Коновалов и его безымянная спутница.
Не было позади никакого волнореза, только черное зеркало воды в мелких царапинах волн. Неправдоподобно большая белая луна висела над горизонтом низко. Она напоминала театральную декорацию. От луны струился синеватый свет. На этой лунной дорожке они и стояли.
— Фаина, — неуверенно позвал он. Она обернулась. Ее молодое лицо белело в лунном свете. Она улыбалась.
Коновалов понял, как сильно всё это время он жалел о том, что разминулся с Фаиной во времени, не встретился с ней до того, как ее лицо покрылось паутиной морщин, а ее прекрасные босые стопы скрутил беспощадный артрит. Но все исправилось само собой: вот же она — стоит перед ним, молодая, рыжая, обнаженная, улыбается мягко и призывно. Он почувствовал, как что-то огромное, горячее, жадное поднимается из самых его глубин, захватывает все его существо, требует схватить эту хрупкую белую фигурку, отобрать ее у старости, присвоить, хранить и оберегать.
— Я люблю вас, Фаина, — выдохнул он.
— Только это и имеет значение.
Как ласково она это сказала. Так ласково с ним не говорил никто и никогда.
«Наверное, потому что никто и никогда не любил меня, а она любит», — подумал он. Должно быть, подумал вслух, потому что в ответ на эту мысль она обхватила его шею руками, посмотрела в глаза снизу вверх, прошептала «Люблю» и поцеловала.
Коновалов едва не потерял равновесие. Его снова засасывало в водоворот, но на этот раз выбираться из него не хотелось. Он уже не чувствовал ни ее губ, ни языка, нежно водившего по его губам самым кончиком. Только головокружение, вращение по спирали, не имевшей ни начала, ни конца.
Поцелуй длился несколько дней, может быть, неделю, может, две. Сквозь закрытые веки Коновалов видел, как красные всполохи сменяются мглой. Это всходило и заходило солнце. Открывать глаза ему не хотелось. Он боялся, что за то время, что длился поцелуй, Фаина снова состарилась, покрылась сеточкой мелких морщин и теперь едва стоит перед ним на своих раскуроченных болезнью ногах.
Наконец она разжала руки, приложила к его приоткрытому рту палец и приказала:
— Смотри!
Он открыл глаза. Они всё еще стояли в лунной дорожке, а на горизонте, на фоне бутафорской луны чернел знакомый силуэт. Коновалов всмотрелся и увидел мужскую фигуру, стоявшую на плоту. Кругом был штиль, но шаровары на широко расставленных ногах бились на ветру. Он слышал вой ветра в плотной ткани. В руках мужчина держал шест с привязанным к нему флагом.
— Отец! — крикнул он, забыв о Фаине. Она сделала шаг в сторону, но все еще держала его за руку. — Подожди! Подожди!
Мужчина махал ему рукой, махали черные шаровары, махал черный прямоугольник красного флага.
— Подожди! Я научился плавать! Возьми меня с собой! Папа! — Он выхватил ладонь из пальцев Фаины и успел увидеть ее горькую усмешку, прежде чем море сомкнулось над его головой.
БЕЛАЯ КОМНАТА
Он утонул, и течение относило его тело все дальше и дальше от Фаины и отца.
Быть утопленником оказалось довольно приятно. Вокруг него суетились маленькие разноцветные рыбки. Они целовали его лицо, и их беззубые рты были прохладными и мокрыми.
Вдруг кто-то взял его за руку и тихо произнес:
— Давай подниматься…
Коновалов обернулся и увидел перед собой трехболтовку, из-за стекла которой на него смотрела Джо. Джо потянула его за руку, и Юрий решил повиноваться: послушно поплыл за ней, закрыв глаза. Он нарочно их закрыл; помнил, что сам не любил заглядывать в стеклянные глаза пострадавших.
Джо вытащила его на берег, уложила на что-то мягкое и принялась похлопывать его по щекам.
— Пострадавшему на воде следует сделать искусственное дыхание и — при необходимости — непрямой массаж сердца. Для этого присядьте на колени сбоку от пострадавшего так, чтобы ваши руки стали перпендикулярны его телу, — процитировал он всплывшую в памяти инструкцию.
— Минет тебе сделать не надо, пострадавший? — хамовато спросила водолаз Джо веселым Викиным голосом.
Коновалов открыл глаза и зажмурился. Всё вокруг было нестерпимо белым.
— Я умер, — справедливо заключил он. — Теперь буду жить в этом дурацком сне. Подумал и добавил смиренно:
— Ну и пусть…
Открыв глаза во второй раз, отметил про себя, что посмертный сон обставлен довольно стильно. Откуда-то слева струился яркий свет, трепыхались белые воздушные шторы. Кресло, журнальный столик, высокий торшер — все было белым. С белой стены напротив на него смотрела черно-белая Одри Хепберн, в шляпе и с мундштуком.
— И ты здесь? — уточнил зачем-то Коновалов.
Одри ничего не ответила. В комнате, кроме нее, никого не было. Выходило, что коротать вечность ему придется одному. Юрий решил осмотреться в этой похожей на фото из икеевского каталога вечности. На комоде он заметил флакон духов толстого стекла с ребристой золотой крышкой. На флаконе в золотой рамке было написано «Ex Nihilo». «Из ничего», — перевел с латыни услужливый мозг. Что ж, для посмертного сна это было вполне подходящее название. Коновалов снял тугую крышку и поднес духи к лицу. Из флакона вылетели синие бабочки, маленькие, прозрачные, едва заметные. Загремела еле слышно идущая где-то далеко гроза. Полетели с потревоженных листьев острые капли, упали в сырую, усыпанную хвоей землю, и земля впитала их. Из флакона, как джинн из бутылки, вырвалось облако Джо. Оно мгновенно наполнило легкие. Коновалов не верил в собственное счастье. Наверное, за того спасенного мальчика ему создали этот рай — с магическим эликсиром в стильной бутылке.
— Нравится?
От неожиданности Юрий выронил массивную крышку, и она, глухо подпрыгнув, закатилась под комод. В комнате стояла повелительница облака в белом банном халате с полотенцем на голове. Из-под белого тюрбана выбилась прядь влажных волос — смоляная, сияющая на солнце спираль. «Ни дать ни взять, Шамаханская царица», — в который раз подумал Юрий, опускаясь перед ней на колени.
— А Вика где? — поинтересовалась она, снисходительно глядя на шарившего под комодом и смущенного до алых ушей Коновалова.
— Джо, я в кухне! — донесся Викин крик. —Юра, тебе воды принести?
Выходило, что к обитателям того света Коновалов причислил себя рановато.
Услышав голос Вики, Джо приложила указательный палец к открывшимся было в ответе коноваловским губам. Жест Джо в точности повторил прикосновение Фаины: мягкая подушечка коснулась тех же волосков его усов, прижалась к тому же углублению на верхней губе, запястье точно так же щекотно погладило его бороду.
— Ляг, где лежал, и закрой глаза, — шепнула Джо еле слышно. Коновалов послушно улегся на белый диван.
— Ну что наш космонавт, жить будет? — затараторил совсем близко Вика.
— Он, кажется, еще не пришел в себя, — соврала Джо так искренне, что Коновалов изумился этому ее таланту.
— Да ладно! Он мне только что про спасение утопающих задвигал! Давай скорую вызовем, а? Вдруг Герман его конкретно уделал?
— Вика, не суетись! — осадила его Джо. — Всё с ним нормально будет, а Герману разборки с полицией сейчас ни к чему. Ты иди домой; если он до вечера не придет в себя, я тебе позвоню —и ты вызовешь скорую.
— Уверена? — в голосе Вики звучало сомнение, но спорить с Джо было невозможно, Коновалов это знал по себе.
— Вика, тебе нужно в душ и переодеться, — настаивала Джо, выпроваживая Вику из комнаты. Хлопок двери. Щелчок замка. Тишина. Они остались вдвоем.
Коновалов приоткрыл глаза. Джо плавным уверенным движением скинула полотенце на пол. Волосы лаковыми черными змейками расползлись по белой махровой ткани халата. Она приспустила рукава, обнажив темные, почти черные впадины ключиц, взяла флакон с притаившимся в нем облаком и брызнула дважды. Облако, слабо мерцавшее вокруг нее, стало плотнее, заполнило комнату живительным туманом. В этом тумане шумели бескрайние высокие травы, на их стеблях высыхали капли росы, носились и замирали над травами стрекозы. Среди них стояла Джо, сладкая роса покрывала ее кожу, стекала по животу и бедрам вниз, к ногам, где пенной громадой белел халат. Он почувствовал, как мгновенно пересохли его губы. Острая трава восставала под ним густыми тугими стеблями, щекотала живот набрякшими колосьями, впивалась в грудь мучительными иглами.
Коновалов сделал несколько шагов ей навстречу. И в следующую секунду исчез. Не было больше ни его тела, ни тела Джо. Он чувствовал ее кожей свои прикосновения, и свое тело — ее пальцами, губами, языком…
Они стали друг другом. Ее травы поглотили их, и вместе они стали травами, и травы стали землей, и земля стала первородным хаосом. И они двое, слитые воедино, были сердцем вселенной, ее единственной причиной и единственным следствием. Он творил ее и был сотворенным ею. Она была его Тьмой и Светом, его изначальным Словом, Седмицей Творения, глиной, из которой он был вылеплен. И он извлекал свое ребро, чтобы сотворить ее, и всё начиналось заново. И эта бесконечность перерождения окончилась Большим взрывом, в котором они разлетелись осколками, создали космос, стали галактиками и скоплениями звезд. Туманности обращались красными гигантами и тотчас — белыми карликами. От взрывавшихся вокруг звезд оставались черные дыры. И в эти дыры он входил и исчезал там, терял в них себя, обретал ее. И травы поглощали их раз за разом.
— Джо… — шептал Юрий, уткнувшись лицом в шоколадную ложбинку на ее спине — Джо…
— Мне щекотно! — хихикнула она и перекатилась на спину. — И кстати, Джо — это прозвище. На самом деле меня зовут Джахан.
— Джахан… — выдохнул он, пробуя на язык ее горячее имя. У него был вкус халвы и инжира, оно перечной мятой обжигало нёбо, на кончике языка оставляло крохотный ожог. — Джахан…
— С персидского переводится как «Вселенная». Меня папа так назвал…
— Вселенная… — повел он беззвучно обожженными губами, как запивают молоком жгучий перец, смывал терпкую остроту ее имени. И вселенная снова разверзла перед ним свои черные дыры, маня и засасывая.
— Кто это — Фаина? — спросила Джо, когда он вернулся из кухни с двумя стаканами воды. Она слегка приподнялась на одном локте, вторую руку протягивая за стаканом — обоих мучала жажда. Ее поза напоминала какую-то картину, но Коновалов (не большой специалист в области живописи) не мог вспомнить какую.
— Моя старая подруга, — вспомнил Коновалов Фаинин каламбур. — Почему ты спрашиваешь?
— Ты звал ее, пока был без сознания. И она звонила тебе.
— Ты ответила? Что ты ей сказала?
— Сбросила вызов. Написала СМС, чтобы не волновалась, что ты задержишься у друзей на несколько дней. Номер у нее местный… Ты живешь с ней?
— У нее… А с чего ты взяла, что я останусь у друзей так надолго?
— Так ты же четыре часа без сознания пролежал. Кто знал, что ты так быстро придешь в себя.
Данаю — вот кого она напоминала сейчас. Стройная, вопреки Рембрандту, смуглая, прекрасная Даная. Он протянул ей стакан и смотрел, как жадно она пьет холодную воду. Он чувствовал сладковатый вкус этой воды, гладкий край стакана, словно ее губы были его губами. Юрий подошел ближе, положил руку на ее бедро, провел медленно, ощущая ее кожей шероховатые прикосновения своей ладони.
— Кто такой Герман? — спросил он, когда она проснулась.
— Он мой любовник, — пробормотала сонно Джахан, гуттаперчиво потянулась, откинув прикрывавшую ее простыню и добавила на вдохе:
— Но он хочет стать моим мужем.
А потом на выдохе:
— А этого не хочу я.
Ревности Коновалов не чувствовал, потому что в облаке, в котором он непрерывно обитал последние сутки, не было никаких следов брутального брюнета.
— Ты смотрел «Титаник»?
— Угу, — кивнул он. Не сказать, что соврал —часть про подводные исследования смотрел внимательно, а когда началась любовная чушь — уснул.
— Герман купил мне кольцо. Я нашла его вчера на катере. Камень огромный, синий, как тот бриллиант. «Сердце океана» — так, кажется, они его называли. И знаешь, что я с этим сердцем сделала? Угадай?
Джо засмеялась. Коновалов растерянно пожал плечами. Она потянулась за планшетом, лежавшим на тумбочке, долго что-то искала и, наконец, протянула его Коновалову.
На экране по палубе шла босая старушка в ночной сорочке, остановилась и уставилась на черную воду, словно собиралась прыгнуть туда. Но вместо этого достала из кармана цепочку с огромным синим бриллиантом, тихо ойкнула и отпустила драгоценность. По-киношному медленно бриллиант начал тонуть. Джо захохотала еще громче.
— Я так же на цыпочках подошла к перилам, и даже ойкнула, как она. Зови меня Роза Бьюкейтер…
— Ты выбросила обручальное кольцо в море? — изумился Юрий.
— Ага, выбросила, — подтвердила Джо, не прекращая хохот. Слезы текли у нее из глаз.
— А ты знаешь, что Герман полжизни провел в центре подготовки космонавтов? — приступ смеха утих, и теперь она говорила серьезно. —Он уже должен был лететь на МКС, но у него какая-то травма случилась, и он остался. А полетел его приятель. Он рассказывал, что сильно запил тогда, но взял себя в руки, бизнесом занялся. Тоже космическим каким-то. Так что шутка про космонавта его в самое нежное место кольнула. За нее-то ты и получил.
— А я думал, что получил за это, — Юрий наклонился над ней и поцеловал.
— Это, — шутливо отстраняя его, возразила Джо. —только повод. Он решил, что я просто его дразню.
— А ты дразнишь? — Юрий отдал Джо планшет и резко поднялся с кровати.
— Конечно, дразнит! — испуганный Юрик подливал масло в огонь. Храбрый Коновалов только разводил руками, мол, кто их, Шахерезад, разберет.
— Немедленно вернись в постель! — приказала Джо. Коновалов с облегчением сел. Он уже жалел, что пошел у испуганного Юрика на поводу, и начал эту сцену. — У меня с ним не было невесомости. А с тобой была. Понимаешь, что это значит, когда у людей одна невесомость на двоих?
Сквозь полузакрытые веки он смотрел на Джо, сидевшую на диване с блокнотом в руках. Она что-то быстро писала. Время от времени ее рука замирала, взгляд останавливался на лице Одри Хепберн, будто Джо ждала от черно-белой фотографии подсказки. Она была похожа на школьницу, задумчиво покусывающую кончик ручки в поиске нужных слов. Хрупкую обнаженную школьницу, подбиравшую воспоминания для сочинения «Как я провел это лето».
Пришедшее в голову Коновалову сравнение привело в движение тугую пружину внизу живота, в последние дни неизбежно запускавшую в космос их обоих.
— Джахан… — Коновалову нравилось вдыхать и выдыхать ее имя. Ему казалось странным, что он сам не догадался сложить звуки в это жаркое слово, — было очевидно, что звучать оно должно именно так. —Джахан…
Она в ответ повернулась к нему. Едва дрогнули опущенные ресницы, рот чуть приоткрылся. Он хотел поцеловать ее, но побоялся разбудить.
Ее облако окутывало теперь и его. И в нем все было устроено иначе, чем за его пределами. Время, например, текло там с другой скоростью. Они вернулись в Москву, и уже через месяц она стала его женой. Спустя год у них родилась дочь. Это была самая красивая девочка на всем белом свете. Она унаследовала от матери облако, и, когда он находился рядом с ней, слышал те же раскаты грома и шум ветра в высоких кронах деревьев. Чувствовал запах мокрой земли и сухой травы.
Старость они встретили, держась за руки, и, когда пришло время уходить, ушли вдвоем. В обратном направлении.
И обратная жизнь была так же прекрасна, а может, даже лучше, потому что они не старились, а, наоборот, становились сильнее и красивее. Проживая во второй раз всё, однажды уже случившееся с ними, они находили новые детали, которые не успели заметить, рассмотреть, ощутить в первый раз.
Наконец обе жизни — туда и обратно — подошли к концу. Они снова лежали на смятой простыне в белой комнате. А снаружи, за пределами облака, прошло всего три дня.
КРАСНАЯ КОМНАТА
Он немного волновался, выходя из машины Джахан возле калитки Фаининого палисадника. Обрывки какого-то забытого сна рваной паутиной опутывали его сознание, мешали отделить реальность от сна. Ему казалось, что время, проведенное в гостях у Фаины, ему приснилось. Все их вечера, все истории, рассказанные ею, всё, что случилось с ним на море, память перенесла в раздел фантазий. Он надеялся, что действительно приехал к Фаине только что — и никакая дружба их не связывает. И нет никаких оснований чувствовать себя предателем.
А предателем он себя чувствовал. Он должен был покинуть привязавшуюся к нему Фаину, уехать с Джо обратно в Москву.
Но они могли бы дружить и дальше, переписываться, например, или созваниваться. Он мог бы приезжать к ней с Джо каждое лето или чаще, если она этого захочет. Потому что он тоже очень к ней привязался и даже любит ее — как бабушку, разумеется.
Но сказать всего этого он не успел. Фаина встретила его в коридоре, бледная, как призрак, с открытыми в ужасе глазами.
— Откуда это у вас? Где вы это взяли? — спросила она страшным визгливым шепотом, протягивая ему дрожащей рукой что-то маленькое и темное.
Коновалов, вошедший в полумрак прихожей с яркого света улицы, не сразу понял, что лежит на ее ладони. И лишь когда блеснули внутри черного опала лиловые искры, всё стало на свои места.
— Я… — начал он, надеясь всё объяснить, оправдаться. Но в этот момент дверь за его спиной открылась. На пороге стояла Джо. К ее груди был прижат черный сверток.
— Ты снова забыл его забрать, — сказала она, протянув Юрию подарок моря. Коротко поцеловала его и исчезла, словно ее не было.
Как-то неловко он принял этот сверток. Руки дрожали, не слушались. Небрежно обмотанный черным трикотажем подарок выскользнул, вырвался из плена, с глухим стуком упал на пол, скользнул по паркету и остановился у ног Фаины в луче солнечного света, падавшего из открытой двери Юриной комнаты.
Коновалов стоял, прижимая к груди черную тряпку, и не мог оторвать глаз от принесенной Джо игрушки. До сих пор все, случившееся с ним, можно было объяснить его разыгравшимся воображением, принять за отголоски многомесячной депрессии, назвать цепочкой совпадений. Но этот катер, невесть как попавший в его руки спустя столько десятилетий, разорвал реальность в клочья своим давно утерянным винтом.
Фаина смотрела на катер как на опасное злое существо и, кажется, перестала дышать. Ее лицо исказилось. Рот расплылся в кривой гримасе, из опустившегося уголка рта появилась жемчужная нитка слюны, рука, протягивавшая ему кольцо, упала на колени. Перстень выпал, сделал на полу несколько оборотов вокруг своей оси и уткнулся камнем в оловянный бок изъеденного солью и облепленного ракушками катера, на борту которого едва различимо проступали синие цифры 140.
Из кухни выбежала Маша, кинулась к Фаине, расстегнула пуговицы на ее блузке.
— Скажи… Юра пусть… к морю… — неразборчиво хрипела Фаина.
— Что встал как истукан?! —крикнула Маша. — Скорую вызывай! Быстро!
Карета скорой помощи отъехала от калитки, увозя Фаину и Машу в приемный покой городской больницы. Коновалов, проводив ее взглядом до поворота, вернулся в опустевшую квартиру. Аккуратно сложил в аптечку раскиданные в спешке лекарства, вымыл стакан со следами Фаининой помады. Нужно было пойти в ее комнату и собрать всё, что значилось в сунутом ему Машей списке.
Он вспомнил, как уже делал это:искал в бабушкиной комнате вещи, которые она просила привезти ей в больницу. Извечный перечень: очки, книга, недовязанный носок, пряжа, спицы, молитвослов —нехитрые атрибуты старческого досуга. Эта сумка так и стояла неразобранная в прихожей до сорокового дня — последний свидетель Юркиной надежды на лучшее. Мама ее не убирала, никак не хотела признать, что книга останется недочитанной, носок недовязанным, а молитвы непроизнесенными. В конце концов сумка куда-то исчезла. Наверное, неведомые мародеры унесли ее вместе с остальными бабушкиными вещами.
Фаинин список был совсем другим. В нем не было ни вязания, ни молитв. На линованном листе помимо традиционных тапок, чашки, ложки и полотенца значились только беспроводные наушники, косметичка и колода карт («с синей рубашкой» —гласили скобки).
Коновалов вошел в Фаинину комнату. В верхнем ящике прикроватной тумбочки он нашел Фаинины наушники и блестящую золотую косметичку. Там же лежали карты, но с красной рубашкой. А нужной колоды нигде не было. Он обшарил тумбочку, проверил все полки книжного шкафа, посмотрел на комоде, всё тщетно. Собрался было звонить Маше, но заметил в верхнем ящике бюро, среди разноцветных карандашей и ручек серебряный ключ, как две капли воды похожий на ключ от его комнаты.
Коновалов осторожно вышел в коридор, проверил, заперта ли входная дверь, и, затаив дыхание, вставил ключ в замок.
«Чего я так осторожничаю? — спросил он себя шепотом. —Я не делаю ничего плохого. Я просто ищу карты. Я предположил, что Фаина оставила их здесь, и решил проверить».
Уговоры не помогли. Ощущение, что он делает что-то запретное, даже преступное, не покидало его. Замок тихонько щелкнул, и дверь медленно открылась.
Комната отличалась от соседних, сделанных хоть и со вкусом, но под копирку. Тяжелые старые шторы бордового плюша с золотыми кистями были плотно сдвинуты, отчего в комнате стоял полумрак. Пахло лавандой и пылью. Видимо, проворная рука Маши не касалась старинной массивной мебели, которой была обставлена эта узкая, чуть шире коридора, комната. На громоздком секретере красного дерева лежала белая салфетка, расшитая цветами. На ней стояли семь слоников, мал мала меньше, точь-в-точь такие были у бабушки в деревне.
«Нужно найти карты», — напомнил себе Коновалов и открыл бюро. В нем аккуратными стопками лежали старые толстые тетради в красном картонном переплете. В такую тетрадь его бабушка записывала садоводческие заметки: когда посадила лук, какой урожай моркови собрала сегодня. Бабушка называла свои тетради «гроссбухами». Ожидая от Фаининого гроссбуха подобного содержания, Коновалов открыл последнюю запись, сделанную красными чернилами.
Сегодня снилось, будто я, босая, иду по морю. Каждый мой шаг расходится по воде кругами. За мной идет кто-то, но я не могу понять, кто он и откуда взялся. Он держит меня за руку и иногда спрашивает о чем-то. А я не могу разобрать слов. Я хочу обернуться, посмотреть, кого я веду за собой, но боюсь. Это не Филипп, не Шура, не Андрей. Я продолжаю перебирать в памяти имена и вдруг в его голосе узнаю` Алешу. Я радуюсь, что он здесь, что я смогу попросить у него прощения. Он называет меня по имени, я оборачиваюсь — это вовсе не Алеша, а Юрий. Он говорит, что любит меня. Я счастлива, потому что тоже люблю его. «Только это и имеет значение», — говорю я. Мы целуемся. Вдруг я вижу на горизонте плот. На плоту стоит мужчина (трижды зачеркнуто) Алеша, машет нам рукой. Я показываю его Юрию, и тот узнаёт его, принимается звать, выпускает мою руку, и тогда я тону и просыпаюсь в слезах.
Удивительно, как сын похож на отца. Странно, что я сразу этого не заметила. А сегодня даже не поленилась, нашла карточку, которую Алеша прислал мне в последнее лето, перед тем как…
Коновалов в спешке перевернул страницу. На вложенной в тетрадь фотографии мужчина (точная копия Юриного отражения в зеркале) держал на руках младенца. На мальчике был серебряный комбинезон с алой звездой на лбу. Юрий перевернул фото — сзади печатными буквами было написано: «Фаине с любовью от Алексея и Юрия Коноваловых, июнь 1990».
Руки тряслись. В глаза и переносицу вонзились острые иглы. Обида дергала за кадык. Обида на отца — бывшего, да сплывшего. Обида на Фаину, которой отец отправил его, Юрика, с любовью.
Зазвонил в сумке телефон, но Коновалов отмахнулся. Он сел на плюшевую, вытертую обивку старого дивана и стиснул лоб руками. Сердце не билось —дергалось тревожно, неровно, больно. Стучало в висках.
Телефон зазвонил снова. На этот раз настойчиво, долго. Коновалов решил не отвечать. Телефон продолжал исполнять гнусную мажорную мелодию — раз за разом, обрывался на секунду, заводил ее снова.
— Да чтоб тебя… — выругался Юрий.
Телефон затих ненадолго, но вскоре икнул коротко: пришла СМС.
Коновалов подошел к бюро, достал стопку тетрадей; каждая —с карандашными цифрами на обложке. 2018, 2017, 2016… — отсчитывал он годы Фаининой жизни. Вытянул следующую стопку: 2009, 2008, 2007… Тетради закончились. Он закрыл бюро, открыл нижний ящик. Он был набит тетрадями, аккуратно сложенными в стопки по десять. Развязал атласную ленту, крест-накрест охватывавшую первую кипу, взял нижнюю тетрадь. На тетради не карандашом, а жирным черным фломастером были выведены цифры 1990.
Сегодня пришла новогодняя открытка от Алеши. Водила руками по строчкам, которых он касался. Не могла поверить своему счастью. Он пишет, что любит меня, но не может уйти от жены. Она носит его сына, а я не могу подарить ему ребенка…
Алеша написал, что у него родился сын Юрик. Когда родился мой Шура, мне было некому писать об этом: Филиппа со мной уже не было. Весь день вспоминаю, как мой мальчик родился. И пла`чу…
От Алеши пришла фотокарточка. Хороший у него мальчик, на Шуру похож. Алеша обещает приехать через месяц. Мне снова хочется жить…
Алеша любит меня. Только это и имеет значение…
В ворохе записей о приехавших постояльцах, проведенных концертах, тщательных описаний прошедших штормов далекого 1990 года Коновалов выискивал заглавную «А». Всякий раз, когда Фаина писала имя его отца, эту букву украшал хитро закрученный хвост.
Алеша Алеша Алеша Алеша Алексей Алеша Алексей Коновалов Алешенька
Россыпь спиралей. Витиеватая строчка, каллиграфия женской тоски. Дальше —крупно, во весь разворот:
Алеша приехал!
На новой странице:
Алексей (впервые —«Алексей», впервые «А» — сухая, чопорная; над «Й» раскинула крылья хищная злая чайка) говорит, что не уйдет от жены, что должен вырастить сына. Обещал приезжать каждое лето. На что он мне каждое лето?
Завтра мы с ним едем на море и…
Последние слова Коновалов прочесть не смог. Их сплошь покрывали густые черные закорючки, проступившие с обратной стороны листа. Коновалов перевернул страницу. Там траурным фломастером была выведена дата: 31. 08. 1990. Угол страницы был срезан черной полосой. На этом записи за 1990 год заканчивались.
Коновалов принялся перелистывать тетради из этой стопки, надеясь найти хоть какое-то упоминание о том, что случилось тридцать первого августа. Внимательно просматривал каждую страницу, искал ласковую витиеватую «А» или злую «Й», но находил только истлевшие, сухие, как гербарий, записи о перенесенных болезнях, просмотренных телепередачах, купленных по случаю духах. За десять пролистанных им лет Фаина ни разу не упомянула имени «Алексей», ни словом не обмолвилась ни о его жизни, ни о его смерти, словно не было той большой настырной любви, заставлявшей ее выводить его имя строчка за строчкой.
Коновалов решительно поднялся, достал из сумки телефон и набрал мамин номер.
— Привет, Юрик! — мамин голос звучал обиженно. —Ты не звонил четыре дня. У тебя всё в порядке?
Мама, нам нужно поговорить! — Коновалов едва сдерживался, чтобы не закричать. — Нужно поговорить о моем отце! Что с ним случилось? Куда он от нас ушел? Ты знаешь?
— К ведьме своей приморской уехал, вот куда! — закричала мама в ответ.
— А сейчас он где?
— Да откуда мне знать. Я как выгнала его, больше о нем не слышала. Может, так и живет с этой своей престарелой проституткой. У них же любо-о-овь! — она омерзительно долго тянула последнее слово.
Коновалов стиснул кулаки.
— Он хоть раз звонил тебе или писал после того, как уехал? Может, общие знакомые что-то рассказывали?
— Нет! — отрезала мать. — Не слышала я о нем ничего — и слышать не желаю! И чтобы ты больше об этом человеке меня не спрашивал!
Пара коротких гудков — и тишина.
От Фаины было два непринятых вызова. Он перезвонил. Телефон Фаины оказался выключен.
«Перезвоню утром», — решил он и вернулся в комнату. Шторы из кроваво-красных, светящихся изнутри стали матовыми, поблескивали в свете старинного торшера: на улице смеркалось.
Коновалов уселся, скрестив ноги, на мягкий шерстяной ковер у бюро, выволок одну за другой стопки, связанные атласной лентой. 1989, 1979, 1969 — тетради выглядели одинаково, хотя отделяли их друг от друга десятилетия: аккуратные карандашные цифры, красная бумажная обложка в темных прожилках, клеенчатый коричневый переплет. Никто никогда не развязывал эти стопки, не перечитывал сделанные то чернильной ручкой, то карандашом записи. Некому было трепать переплет, мусолить серые страницы. Хроники Фаининой жизни, никем не прочитанные, хранились здесь — в красной комнате, за двумя замками.
Стопка, датированная 1959 годом, была вдвое тоньше остальных. В ней было не десять, а только пять тетрадей. Ее Коновалов развязал первой.
1955
Я столько мечтала о море, и вот оно рядом. Всюду, куда бы я ни шла, я вижу его, слышу, чувствую его запах. Так бывает, когда влюбишься вдруг — и всюду видишь любимого, во всем его узнаёшь. Только здесь это взаправду: море здесь повсюду.
Хотела подробнее рассказать о нашей первой встрече. Я вышла из автобуса и, как была: в дорожном платье, с чемоданом — пошла к нему. Все наши отправились в санаторий —заселяться, а я пошла на пляж. А там, на пляже, яблоку упасть негде. Люди, люди… Я растерялась, думала — не такой будет моя первая встреча с морем. Мне представлялись чайки, утесы — и я одна, босая, захожу в воду. А волны слизывают с песка мои следы…
А тут — стою, никакая не босая, а вовсе наоборот — в носках. Туфли запылились. Чемодан тяжелый, руку вот-вот оторвет. Какой-то малыш в меня пальцем тычет: мол, тетя сумасшедшая. А я реву — то ли от усталости, то ли от разочарования. Слезы текут, а я их по щекам размазываю. Как дура.
Вечером, когда пляж опустел, вернулась. Море ласковое, тихое. Я босая, как и мечтала, подошла к воде, присела на колени, руку опустила.
— Привет, —говорю.
— Здравствуй, Фаина.
Я так обрадовалась, что оно знает мое имя и говорит со мной.
— Устало? —спрашиваю.
— Очень, — отвечает.
И тут я ему стала рассказывать, как хотела его увидеть, какое холодное нынче в Москве лето, про всё подряд: как мама умерла, как мы с Тайкой одни остались и про эвакуацию. Даже про ту историю с конфетами, хотя про нее никогда никому не говорила, уж больно стыдно…
А оно говорит:
— Теперь ты со мной, Фаина, я тебя никому в обиду не дам.
И так мне спокойно стало, что я запела. Пела первое, что в голову пришло, — мамину колыбельную. А оно слушало, и ему нравилось — я это точно знаю. Потому что голос мой был не как обычно, когда я со сцены пою, а совсем особенный. Я и не думала даже, что могу так петь. И вот теперь оно всегда рядом, куда бы я ни шла. И я, когда выступаю, всегда пою для него. Дм. Ник. сказал вчера после концерта, что раньше я пищала, словно мне шею дверью придавило, а тут такой голос появился. Сказал, что морской воздух на меня так подействовал. А мне страшно подумать, что еще две недели —и мы отсюда уедем.
Коновалов оторвал взгляд от серых листов в чернильных завитушках и уставился перед собой. Белокожий москвич, точно так же сидел он вечером на пляже и говорил с морем. И море так же отвечало ему.
Он читал Фаинин дневник, и давно затихшие голоса звучали в его голове — пели то басом, то сопрано, смеялись, визжали в соленых морских брызгах, рассказывали анекдоты, читали вслух Маяковского. На углу Ленина и Первомайской пожилая армянка в накрахмаленном чепце наливала Фаининым коллегам пиво с густой, отдающей мылом пеной. Фаина с веселым звоном бросала медяк в красный пузатый автомат, и ледяная газировка, шипя, лилась в граненый стакан. Вечерами пиво сменял «Агдам», но газировка была неизменной.
Зоя, старшая подруга Фаины, сейчас наверняка уже покойная, но воскресшая благодаря дневникам, носила неприлично открытый купальник.
Она и мне обещала достать такой, когда вернемся в Москву. У нее дядя в МИДе работает. Если Зойка не врет, конечно.
А еще с нами познакомился один мужчина. На Зою клюнул, конечно же. Сказал, что он — капитан дальнего плавания. Зоя захихикала: мол, ее батя тоже говорил, что капитан, а у самого другая семья в Подмосковье была. Капитан не обиделся, посмеялся вместе с ней и руками развел.
А сегодня вышли с ней после концерта — он стоит у входа. Сам в кителе и фуражке. В руках цветы держит. Я еще подумала, что никогда раньше не видела таких красивых мужчин. Зоя заулыбалась, а он букет мне протянул.
Так, на десятой странице 1955 года в жизни Фаины появился Филипп. Его имя, украшенное раз от разу всё более витиевато, иногда было тщательно выведено: медленно, не раз и не два перо ныряло в чернильницу, добавляя штрихи и утолщения.
Филипп меня все-таки уговорил, и я решила остаться. Да и к чему мне возвращаться? К серой московской осени? К Тае, для которой я — лишняя единица на ее жилплощади? К ее вечно орущим близняшкам? К редким выступлениям в Доме культуры?
Ф. пообещал устроить меня в театр и комнату в общежитии. Говорит, мой голос пленил его. Так и говорит — «пленил», словно не в двадцатом веке мы с ним встретились, а сто лет назад.
Сегодня Филипп (длинные, развевающиеся на теплом ветру волосы «Ф», черный чернильный клеш «П») впервые поцеловал меня. По-настоящему, в губы, а не как тогда с Л. (снова я вспомнила ту гадкую конфетную историю, тьфу). Сказал, что теперь он, как честный человек, должен на мне жениться. Я рассмеялась, а он, кажется, обиделся.
1956
1956-й начался с бесснежного южного Нового года, усыпанного опостылевшими мандаринами, пронизанного промозглыми ветрами. Скупые советские подарки: Фаине —нейлоновые чулки, Филиппу — безопасную бритву, маме Филиппа Антонине Сергеевне — новый чайник вместо прогоревшего. Второго января, накануне отъезда в Москву, Фаина заболела.
Катя (соседка по комнате, тщательно описанная в последний день августа) уехала на праздники в свой колхоз. А я промочила ноги пару дней тому, когда гуляла по пляжу. Вроде далеко море было, а вот подкралось —и на` тебе. И сапоги насквозь промокли, и даже пальто. Оно как будто злилось, будто хотело схватить меня и не пускать. Что же, у него получилось. Зато Филипп счастлив. Сдал мой билет, принес мандарины, будто я мало их съела. Сидел возле моей кровати, читал вслух «Необитаемый остров», а спать остался на Катиной кровати. Я, правда, мало его помню. Два дня был жар, а когда температура упала, он взял меня за руку и предложил пожениться. Я согласилась.
Кольца… Три страницы о кольцах… О том, стоит ли просить у Таи прислать отцовское обручальное кольцо или оставить память о папе сестре. Мамино колечко с маленьким бриллиантом, перешедшее по наследству от прабабки по отцовской линии, отошло Тае, и было бы вполне справедливо, если бы Фаина забрала перстень отца.
Все эти три страницы сердце Коновалова гулко ныло. Всякий раз, когда он читал выведенное ее рукой слово «кольцо», перед глазами вставала протянутая дрожащая рука в старческих веснушках, на которой блестел черный опал. Он уже знал, что` прочтет на следующей странице.
Две недели не была на море —Ф. не пускал. Успела соскучиться по его ласковому пению, по соленым брызгам. И вот наконец сбежала на полчаса — рассказала ему о счастливых переменах, о Филиппе.
Поделилась своими сомнениями: стоит ли просить у Таи папино кольцо (сердце тяжело бухнуло). Она, наверное, рассердится и откажет. По какому праву она считает себя единственной наследницей родителей?
Я знаю, эта навязчивая мысль о кольце (сердце взвизгнуло, словно провели металлом по стеклу) — глупость. Филипп обо всем позаботится. Но мне почему-то хочется сделать ему этот подарок (сердце завыло в терцию). Чтобы он, уходя в плавание, смотрел на него и думал обо мне.
Вот вкратце, что я рассказала морю.
И — сама не верю в такое совпадение — на следующее утро на волнорезе нашла кольцо (сердце взорвалось тысячей осколков, словно из оконной рамы вылетело стекло). Сколько людей побывало там до меня? А заметила его только я. Точь-в-точь папина печатка, только с огромным черным камнем в золотой оправе. Никогда раньше я не видела таких красивых камней — с синими искрами, с багровыми всполохами. Любуюсь им четвертый день и налюбоваться не могу. Всё думаю, как удивится Филипп, когда я надену этот перстень на его руку.
Коновалов обхватил голову руками и завыл от ужаса. Ему послышалось, что вместе с ним воет весь мир. «У-у-у-у-у-у…» — гудело за окном. «Ие-ие-ие-ие… И. И. И. И», — ревели встревоженные коноваловским воем сигнализации машин. «А-а-а-а-а…» — кричал кто-то далекий. «А-а-а-а-а-а…» — подхватил Коновалов и отшвырнул в угол красную тетрадь. Она с глухим стуком ударилась о стену. Свет тусклой лампы под багровым абажуром мигнул трижды и погас. В комнате стало темно.
Наощупь Коновалов вышел в коридор. Света не было во всей квартире. Он было подумал выйти на улицу, но страх не позволил ему открыть входную дверь.
«Иди обратно — в красную комнату, — не попросил, а скорее приказал напуганный Юрик. — Сядь на диван, там безопасно».
«Он знает, что говорит, — присоединился храбрый Коновалов. —Иди и сядь, очень тебя прошу».
Коновалов послушно вернулся в комнату и уселся на диван. Раскрывшаяся от удара тетрадь была единственным светлым пятном в окружавшей его непроглядной мгле. Юрий полчаса не сводил с нее глаз. Так недавно завязавший алкоголик смотрит на найденную в шкафу бутылку. Полчаса Коновалов боролся с напуганным Юриком и храбрым Коноваловым, призывавшими его сидеть на месте. В конце концов он поднял тетрадь и взглянул в раскрывшийся при падении разворот. Даже в темноте он смог прочитать то, что было там написано — многократно обведенные черными чернилами цифры: 28 октября 1956.
И жирная черная диагональ в правом нижнем углу.
На этом 1956 год закончился, не успев до конца заполнить шершавые гроссбуховские листы.
1957—1958
Милая моя Фаинька! Сейчас, когда ты далёко, мне остается только мечтать о том, чтобы поскорей завершилось это плаванье и мы снова были вместе.
Никогда раньше я не тосковал по родному дому так, как в этот раз. Нить, связывающую мое сердце с твоим, невозможно оборвать, но сейчас, когда она натянута на сотни километров, что лежат между нами, я чувствую так, словно кто-то пытается вырвать мне волосы или ногти.
Фаинька, думаю проситься на сушу, как только вернусь. Ну его, это море. Негоже оставлять молодую жену одну так надолго. Андрей С. (мой однокурсник, я рассказывал тебе о нем) давно зовет меня в Ленинград, обещает помочь с переездом и местом преподавателя в мореходке. Так что можешь паковать чемоданы: Новый 1957-й мы встретим на Дворцовой площади!
Представь себе, будем пить шампанское, а с неба будут падать огромные хлопья снега, какого здесь, у моря, не бывает. Мы привезем с собой мандарины и будем угощать ими всех новых друзей. В нашей комнате (в моих мечтах комната у нас —на Гороховой: я там жил на последнем курсе) мы нарядим елку.
А когда пробьют куранты, ты обнимешь меня, и мы будем целоваться, как в первый раз (помнишь наш первый поцелуй? — я вспоминаю его каждый день).
Как твои дела, моя соловушка? Как прошел ваш концерт к 1 Сентября? Что ты пела? Ту песню, о которой мечтала? Как бы хотел я быть в зале и послушать ее! Другую ночь лежу без сна и будто слышу сквозь волны твой голос. И так мне счастливо, моя милая, на душе делается, что просыпаюсь новым человеком.
Мама Тоня здорова ли? Она мне пишет, что всё хорошо, но я боюсь, что она просто не хочет меня беспокоить.
Расскажи мне всё-всё. Я хочу знать, как ты проводишь дни, что читаешь, что поешь. Невыносимо скучаю по тебе, моя Фаинька.
А еще напиши, что любишь меня так же, как люблю тебя я. Ты же знаешь, только это и имеет значение.
Твой Филипп.
27/10/1956
Коновалов сложил исписанный убористым почерком листок обратно в конверт, приблизил к нему фонарик телефона: в местное почтовое отделение письмо доставили 30 декабря 1956-го. Он увидел, как Фаина входит в подъезд, открывает почтовый ящик — и оседает на бетонный пол площадки рядом с вылетевшим из свернутой вчетверо «Правды» конвертом без обратного адреса. Сидит, прижавшись к стене казенного зеленого цвета, слезы капают из глаз на белую заграничную бумагу. Вот они — корявые белесые пятна, от которых расплылись черточки адреса. Если лизнуть — наверное, почувствуешь их соленый вкус. Возвращается домой, не спеша, со сдержанным нетерпением отрезает кухонным ножом край, достает письмо. Прежде чем прочесть, гладит синие строчки, целует их. Читает — раз, второй, третий, шевелит губами, прикрывая заплаканные глаза, будто учит наизусть, открывает бюро, достает чернильницу, перо и новую красную тетрадь.
Милый мой Филипп!
Не будет никакой Дворцовой площади. Ни шампанского, ни мандаринов. Зачем ты обманываешь меня? Не будет никакой елки — зачем она нам?
Мы будем сидеть с Антониной Петровной за пустым столом и молча смотреть на твой портрет с черной лентой, а когда пробьют куранты — заплачем, обнимемся и будем реветь всю ночь, вытирая слезы халатами друг друга.
Мне даже не придется вырывать свой ответ из этой тетради — мне некуда его послать.
Когда они сообщили, что ваш корабль потерпел крушение, я не поверила в твою смерть. Да и они сказали, что ты — среди пропавших без вести. У моей подруги детства отец на войне пропал без вести, но нашелся в сорок шестом — живехонький. Вот и я думала: море поможет тебе спастись. Мы же друзья: я и море. Я представляла, что ты на необитаемом острове, как Робинзон в той книге, которую ты мне читал прошлой зимой: строишь шалаш, собираешь дождевую воду, ждешь, когда тебя найдут. А кругом море, мое море — кормит тебя рыбой, несет к тебе спасительный корабль.
И я тогда пошла к нему со своей просьбой. Верила, что не откажет.
Я умоляла, пела, кричала, падала лицом в песок. Море согласилось вернуть тебя, но взамен попросило отдать ему то, чего я дома не знаю. Конечно, я обещала.
Ты бы сказал: «Фаинька, такая большая, а в сказки веришь». А мне в те дни любая сказка годилась — лишь бы конец был счастливым.
Когда домой вернулась, дверь мне открыл незнакомый мужчина. Оказалось, это твой Андрей приехал, узнав о нашей беде. «Вот он — то, чего я дома не знаю», — подумала я.
Ты, Филипп, верно, ругаешь меня сейчас. Ты бы никогда не пожертвовал другом. А я тогда на всё готова была. Андрей нас утешает, а я только о том и думаю, как мне к морю его отвести, обмен совершить. Никого бы не пощадила, лишь бы тебя вернуть.
Уже было собрались мы с ним на море прогуляться, как вдруг телефон зазвонил. Мама Тоня трубку сняла, послушала, лицом стала белая, как простыня, прошептала только: «Филю нашли…» И зарыдала.
Вернуло мне море моего любимого. Как обещало…
Андрей пробыл у нас неделю: успокаивал нас как мог, помог тебя похоронить, поминки справить. Он —такой, как ты рассказывал. Настоящий друг, верное плечо. Потом собрался и уехал: жена у него в Ленинграде на сносях. Я подумала, что мне тоже в Москву пора ехать: без тебя мне здесь зачем жить?
И —поверишь или нет — чудо чудное! Утро было, как сейчас помню. Собралась я Антонину Петровну уведомить за завтраком да за билетом в Москву ехать, как вырвало меня. Я сперва подумала, что отравилась чем-то, но мама Тоня сразу догадалась, чем я больна. «Женские, — говорит, —у тебя давно были?»
Филипп, представляешь, их с августа не было, а я и забыла.
Так что, милый мой муж, скоро ты станешь отцом.
И это — главная наша новость!
С любовью, твоя Фаинька
Почерк, вначале сухой, злой, без единого росчерка, к концу вновь обрел свою обычную изящность. Фаина говорила с мужем и с каждой строчкой прощала ему свое одиночество и его смерть. Но на следующей странице буквы вновь стали косыми, хлесткими, как холодный ноябрьский дождь.
Пишешь ему, словно он живой. Дура.
Никто не станет отцом твоему ребенку. Никто не научит его играть в футбол, рыбачить, бриться. Родишь одна здесь, в этом богом забытом городишке. Будешь рыдать по ночам от бессилия и усталости. И никто не поможет.
Ведь предлагала же Маринка сходить к той женщине, избавиться от него. Но ты играла в благородство: «Я — мужняя жена, чай, не в подоле принесла». Кому ты жена? Морю своему?
Дура. Дура. Дура.
От Андрея пришло письмо. Оказалось, Антонина Петровна написала ему о моем положении, и он (как чувствует) просит меня держаться, беречь себя и малыша. Говорит, что мы можем на него рассчитывать. Обещает, что не бросит сына своего товарища.
Так что если не отец, то надежный друг у сыночка точно будет.
Почему-то уверена, что будет сын. Даже имя ему выбрала — Александр…
Фаина родила майским утром в родильном отделении Первой городской больницы. Вернувшись домой, она с упоением принялась описывать каждый новый день сына. Это были то письма Филиппу, то разговоры с самой собой, то хроники Шуриного роста.
Жанры сменяли друг друга, но главным героем красных тетрадей всегда был Шура. Даже смерть Антонины Петровны в декабре 1958-го поблекла на фоне произнесенного Шурой накануне первого слова. Слово это было — «каяль». «Корабль», — перевела бабушке Тоне Фаина. Он стоял на подоконнике больничной палаты и смотрел на серевшее вдали море с игрушечной баржей. Бабушка Тоня счастливо улыбнулась. Она видела внука в последний раз.
Андрей, согласно записям, приезжал каждое лето: один с кучей подарков. Семью он оставлял в Ленинграде, компенсировав им свое недельное отсутствие последующей поездкой в Ялту.
В 1958-м, во время траурного декабрьского визита, на пустом зимнем пляже он впервые признался Фаине в любви.
«Каяль!» — закричал Шура, вытягивая вперед обе руки, словно желая схватить что-то. Маячившие на горизонте черные силуэты тянули мальчика как магнит. Фаина, чтобы не смотреть в ожидающие ответа глаза Андрея, устремила взгляд вслед жесту сына. «Корабль…» — подтвердила она, чтобы ничего Андрею не отвечать.
Андрей нравился ей с каждой встречей всё больше. Она не писала о своих чувствах, но заглавная «А» его имени уже превратилась в маленькое произведение искусства: начиналась сложно закрученной петлей и заканчивалась долгим мечтательным росчерком.
Выслушав на пляже его исповедь, она в письме, отправленном спустя час после его отъезда, попросила его больше к этой теме не возвращаться. Память Филиппа, ее мужа и его друга, стояла между ними. И переступить через нее значило бы предать покойного. О присутствии в жизни Андрея законной супруги и маленькой дочери Фаина даже не вспомнила.
Несмотря на полученный отказ, уже в июне Андрей стоял в дверях ее квартиры с чемоданом, полным подарков. Вернуться к декабрьскому разговору он не пытался, но нетерпеливое ожидание всю неделю сквозило в Фаининых записях. Перед тем как сесть в поезд, он всё же шепнул ей на ухо: «Люблю…» — и, не дожидаясь ответа, исчез в вагоне.
Через неделю Фаина получила первый почтовый перевод на сумму, с избытком покрывавшую их месячные расходы. Строптивую мысль вернуть полученные деньги отбросила довольно скоро: за квартиру нужно было платить, и зимней одежды у Шуры не было. Приняла. И через месяц приняла снова. А через два — ждала денег от Андрея с нетерпением.
Теперь красочные истории Шуриного детства, милые мальчишеские шалости, забавные оговорки, достижения и сны сына смешались с многостраничными Фаиниными размышлениями о недозволенной любви, верности и ответственности. Иногда она писала искренние, полные любви ответы на письма Андрея — полная противоположность тем сухим, коротким, нарочито вежливым отпискам, какие она отправляла своему адресату в Ленинград.
Коновалов связал стопку прочитанных им тетрадей лентой и аккуратно поставил ее обратно в шкаф. Достал следующую. Неприятный холодок пробежал по его спине, когда он увидел обложку нижнего гроссбуха с жирными, химическим карандашом выведенными цифрами.
1960
Андрей приехал тридцатого декабря. Без предупреждения. Нарядился в Деда Мороза, бороду ватную нацепил. Мы с Шурой ужинали, когда он позвонил в дверь. Я от неожиданности не узнала его, думала, ребята из Дома культуры решили Шуре подарок сделать. А Шура, кажется, сразу узнал.
И вот Дед Мороз достает из мешка серую коробку с немецкими буквами и деланным басом говорит: «Смотри, Санька, сделал его Филипп Нидермайер. А ты у нас Александр Филиппыч. Может, этот катер твой папка для тебя сделал?» А Шура посмотрел на него удивленно и говорит: «Так ведь ты — мой папка!» И бороду с него стянул.
В ту ночь Андрей остался ночевать в моей комнате, а рано утром уехал домой.
Я целую неделю не могла об этом писать. Стыдно было. Как будто я предала Ф. Но Андрей говорит, чтобы я любила Филиппа и дальше. Что это нисколечко нашим чувствам не мешает. Он тоже Ф. любит. Но живое — живым.
Живое — живым… Стараюсь принять эту мысль и простить себя.
Милый мой Филипп, а ты меня прощаешь?
Пришло письмо от Андрея. Он пишет, что любит меня. А еще —что принял решение. Говорит, что с женой все уладит, оставит ей квартиру на Литейном, а сам переведется сюда — хоть матросом на рыболовное, лишь бы рядом с нами быть. Шура его любит очень и ждет. И я, кажется, тоже…
Андрей, Андрей, Андрей, Андрей…
Ни о чем больше не могу думать. Только дни считаю до его приезда. Тридцать четыре, если учесть, что сегодняшний почти прошел.
Шура каждый день спрашивает, когда папа вернется, и всюду таскает с собой свой чудесный «каяль».
Никогда не видела Шуру таким счастливым. Андрей научил его плавать по-собачьи. Удивительно, что трехлетний мальчишка так шустро плавает! Целый день задавал мне один и тот же вопрос: «Мама, а я правда, как дельфин, плаваю?»
Они с Андреем несколько часов кряду запускали катер. Катер плыл, и Шура плыл за ним. В конце концов даже мне эта забава наскучила, а Шуре — нет.
Андрей снял нас на пляже на свою лейку. Интересно будет посмотреть, что получится.
Весь день я смотрела на своих мужчин и в конце концов решила, что мы всё делаем правильно.
Сегодня случилось страшное. Катя согласилась присмотреть за Шурой, и мы с Андреем поехали вдвоем на наш пляж. Мне его еще Филипп показал в наше первое лето: там два утеса, белый песок и всегда — ни души. Он довольно далеко от города, так что добрались уже за полдень. Погода стояла отличная —на небе ни облачка, ветерок легкий. Оставили машину на дороге, спустились… Только Андрей вошел в воду — начался конец света. Волны по шесть баллов, ветер, тучи. Смерч — не поймешь, откуда взялся. Андрей в этот момент далеко от берега уплыл. Я сразу поняла: море хочет забрать свое.
Ведь это я ему посулила то, чего не знала дома! Ведь это взамен Андрея оно мне тело моего мужа вернуло! И теперь я сама его к морю привела!
Я видела, как Андрей тонет, как его уносит все дальше от берега, а сама не могла даже войти в воду. Я кричала что-то, просила не отнимать у меня и его. Море только смеялось. «Ты обещала, подруга! Помнишь?» — отвечало оно и отшвыривало меня как мусор. Но я была сильной. Я отобрала его у моря, вытащила, откачала.
Отступив на несколько строчек, не чернилами, а химическим карандашом, после каждого написанного слога обретавшим яркость, Фаина дописала рубленым, не своим почерком:
Лучше бы я дала ему утонуть…
Сквозь оставленную пустой страницу проступали тревожные химические символы. Коновалов дрожащими руками перелистнул тетрадь.
ШУРА
1 июля 1960
В этих двух строчках он увидел всё, что случилось в тот день.
Вот Фаина провожает Андрея на поезд. Полные светлой надежды на счастливое будущее, они взахлеб целуются на перроне под неодобрительные взгляды сограждан. После странного шторма они договорились о переезде в Москву. Им обоим кажется, что так правильно, так безопасно.
Вот на шумном городском пляже Катя болтает со старой знакомой, подругой ее матери из родного колхоза. Та пересказывает последние известия: председателя бросила жена, у Машки-библиотекарши умерла бабушка, Леха («Рядом с Игнатьевыми жил, рыжий такой, не помнишь, что ли?») в Москву поступил на агронома. Катя хлопает белесыми ресницами и многозначительно кивает каждой новости. К знакомой подбегает конопатый малец лет восьми («Это внучок мой, старшей дочки сын») и канючит идти в море. Катя растеряно озирается в поисках своего подопечного: «Вы не видели мальчика? Вот только что здесь сидел, с катером играл… Шура! Шура!»
Вот катер с синим номером 140 на борту, с гордо реющим красным треугольником флага везет своих нарисованных пассажиров к горизонту. Море перекидывает кораблик с волны на волну, а загорелый мальчишка, который думает, что умеет плавать, как дельфин, носится за катером, как котенок за бумажным бантиком. Море играет с Шурой, позволяя ему подобраться к игрушке совсем близко. И, когда драгоценный «каяль» почти у него в руках, его относит на пару метров вдаль, в открытое море.
Шуру нашли не сразу. День за днем Фаина писала одно и то же короткое слово:
Ищут. Ищут. Ищут.
Коновалов вспомнил, как однажды, в самом начале его водолазной карьеры, они всеми подмосковными службами искали провалившегося под лед мальчика. Все знали, что живым его уже не найти. Задача была — обнаружить тело. «Пусть его найду не я, Господи, пожалуйста, только не я! Пусть его никогда, совсем никогда не найдут, только бы не видеть глаза его матери и не слышать ее крика!» — молился он мысленно, вглядываясь в мутную воду. Его молитвы были услышаны: мальчика нашли ребята из другого отряда. Он смотрел на женщину, скрючившуюся над маленьким телом в черном траурном комбинезоне и ругал себя за малодушие. С каждым Фаининым «Ищут» он погружался в воду, под толстый пористый лед, искал Шуру, глядя по сторонам, надеясь не найти, и каждый раз думал: «Пусть его никогда, совсем никогда не найдут!» — и снова ругал самого себя.
Сегодня я снова ходила к морю. Просила вернуть Шуру. Уж какой он есть теперь, а пусть вернет. Не хочу, чтобы мой мальчик оставался у него. Теперь-то я знаю, чем придется расплачиваться. И я готова.
Нашли.
Перед мысленным взором Юрия стояла Фаина — бледная, одинокая; она непрестанно кивала, опершись о косяк в дверях морга, подписывая протокол опознания. Качаясь, вышла на улицу, побрела домой. В подъезде заметила, что в почтовом ящике что-то белеет. Достала конверт с штемпелем Ленинградского главпочтамта. В нем — залитый солнцем снимок, на котором уже застыла в улыбке ее будущая беда во всех подробностях: вот Шура, вот море, вот катер с нарисованными неведомым Филиппом Нидермайером счастливыми пассажирами.
Коновалов покрылся липким холодным по`том. Безвкусная жидкая слюна заполнила рот. Нутро скрутило судорогой. Он вскочил и едва успел добежать до туалета. Его вырвало. В голове ударами гонга звучал Фаинин голос: «Лучше бы ты дал ей утонуть…»
Юрий ощупью вышел из туалета, пощелкал никчемным выключателем. Света по-прежнему не было. Он прошел на кухню. Там белые занавески дергались как призраки, пляшущие джигу. Под ногами хрустнуло, что-то острое впилось в босую ступню —Коновалов посветил телефоном, достал из ноги стекло. В холодном свете луча заблестели осколки — пол был усыпан ими. Сквозь выбитое окно в кухню тянула свои узловатые лапы старая яблоня. По обеденному столу прыгал, прихрамывая, воробей.
— Лучше бы ты дал ей утонуть, — прочирикал он и мерзко захихикал.
Коновалов набрал номер Джо, но телефон молчал. Ни гудков, ни привычного голоса робота, сообщавшего об отсутствии абонента — телефон был мертв.
Комната кружилась Он чувствовал, как сжимается его желудок, но в этот раз приступ тошноты удалось побороть.
Юрий прошел в свою комнату и выглянул в окно. Улица была погружена в темноту настолько густую и мутную, словно его дом погрузился на дно Марианской впадины. Не было света в окнах домов напротив, не горели фонари, не выплывали из-за угла фары проезжавших мимо машин. Даже звезды, в другие дни по-южному близкие, исчезли. Тьма была абсолютной.
Телефон коротко пиликнул, предвещая скорый разряд батареи. Решив не терять времени, Коновалов вернулся в кухню, в свете фонарика нашел в столе упаковку свечей и спички.
1961
В комнате было душно. Тени плясали на кроваво-красных гардинах, как большой пожар, догорающий на закате. Разваленные по полу красные тетради напоминали руины старого замка. На этажерке в темном углу хищно раскинул крылья фосфорный орел. Его зеленоватый силуэт парил в полумраке комнаты, выискивая жертву. Коновалов откопал среди кирпичных дневниковых развалин нужную ему стопку, развязал стягивающую ее ленту и достал нижнюю тетрадь.
Впервые на серых страницах появились записи, сделанные красными чернилами. Ими Фаина записывала свои сны. Если быть точнее, черные и синие буквы, сплетавшиеся в слова, после гибели Шуры исчезли вовсе. Коновалов пролистывал тетрадь за тетрадью, читая выборочно то кроваво-красные, то выцветшие до темно-коричневого цвета записи. В них Фаина жила со своей семьей жизнью, которая с ними не случилась. В этой жизни Филипп никогда не уходил в море, но часто из него возвращался с диковинными подарками и историями о невероятных приключениях, случившихся с ним. Фаина и Шура внимали его рассказам о дальних странах, битвах с неведомыми чудовищами, рассматривали привезенные им из-за моря дары: ковер-самолет, на котором Шура летал над их домом, красную розу, которая никогда не увядала, волшебную лампу, исполнявшую желания. Шура в ее снах то взрослел, становясь статным юношей, то вновь становился загорелым трехлетним мальчишкой. Он шел то в школу, то снова в ясли. Его то принимали в пионеры, то Фаина протягивала мужу перевязанный атласной лентой сверток с новорожденным сыном. За десять пролистанных Коноваловым лет Фаининой жизни в красные страницы снов ни разу не вплелась сине-черная вязь реальности.
Имени Андрея Фаина больше не упоминала. Не извивалась тонкими змейками заглавная «А», не струилась плавными изгибами «Я». Андрей исчез из ее дневника, как исчезнет спустя много лет Коновалов-старший.
Юрий без особой надежды пролистывал тетрадь, датированную 1971 годом, когда наткнулся на короткую заметку, сделанную неуверенным, ненадежным простым карандашом. Фаина словно пробовала действительность на зуб, проверяла, есть ли ей место среди ее сновидений, оставляя себе возможность ластиком устранить ее следы из своих дневников.
Тая просит сдать комнату брату ее бывшего мужа. Как быть?..
Никаких больше сведений о первом постояльце в тетради не было. Но безымянный Таин деверь впустил в замкнутую жизнь Фаины струю свежего воздуха. Буквально десять страниц спустя, все еще карандашом, но уже с сильным уверенным нажимом, Фаина написала о следующем постояльце, потом еще об одном и еще.
Их с каждым сезоном становилось всё больше, и вскоре Фаине пришлось пристроить к дому террасу, а в бывшей кухне оборудовать еще одну комнату. На смену серым сухим карандашным строчкам пришли яркие синие, сделанные шариковой ручкой. На тетрадных страницах оживали люди, гостившие в этом доме давным-давно: разгорались их нехитрые курортные романы, обгорали их носы и уши, лопались под ножами гигантские сочные арбузы, билась недорогая, купленная «для них» посуда.
Фаина вернулась в мир живых. С годами призраки ее мужа и сына появлялись в ее записях всё реже. На первой странице 1976-го Коновалов заметил нарочито закрученную «И». Вернувшись в лето 1975-го, он нашел ее истоки.
Постоялец Илья Сергеевич, хирург из Подмосковья, остановился в той комнате, где теперь жил Коновалов (тогда все двери были одного цвета, так что синюю комнату Фаина, по старой памяти, называла «Антонининой»). Илья планировал провести на море неделю, но остался на весь отпуск и, уже уехав, слал Фаине длинные письма, написанные неразборчивым медицинским почерком. Буква «И» извивалась до тетради с номером 1977. Семерки были черными, жирными, как июльские гусеницы. В середине тетради «И» в последний раз дернулась в дате, написанной на пустом развороте черным фломастером — 7 июля 1977, — и исчезла со страниц гроссбуха.
«Какая красивая дата выпала хирургу из Одинцово», — с тоской подумал Коновалов, перебирая тетради: теперь его интересовали только те, у которых год был обведен траурным фломастером. Таких тетрадей обнаружилось две: за 1990 год (уже прочитанная Юрием) и за 1980-й. Выделяло последнюю среди прочих лишь небрежно усиленные черным фломастером бока восьмерки и нуля.
В восьмидесятом году в жизни Фаины появился Николай. В отличие от Ильи Сергеича он не был ее постояльцем. Они познакомились на музыкальном фестивале, куда Николай приехал в составе мужского хора. Пока длился фестиваль, Николай, пораженный в самое сердце дивным Фаининым голосом, ухаживал за ней и, судя по стыдливым записям, сделанным в дневнике, преуспел в этом. Но, когда фестиваль закончился, собрал чемоданы, чтобы отправиться к жене и детям в Хабаровск. Каллиграфия его имени в гроссбухе еще не достигла своего апогея. Заглавная «Н» едва оперилась, расправила крылья и вот-вот воцарилась бы среди прочих букв, если бы не неосторожное поведение на воде, повлекшее за собой смерть обладателя инициала. Очередной разворот увенчался очередной траурной датой.
Внезапно во всей квартире вспыхнул свет. Выхваченная из мрака таинственная пещера превратилась в самую обычную, разве что очень старомодно обставленную комнату. Исчез призрачный орел, разрушенный замок обратился горой старых тетрадей. Далеко в кухне вздрогнул и засопел разбуженный холодильник.
Коновалов взглянул на часы: было четыре утра.
Отложив не интересовавший его больше дневник, он резко встал, от чего голова закружилась и перед глазами поплыли темные круги. Ноги после долгого сидения на полу были ватными, спина ныла, во рту стоял кислый вкус рвоты.
Только сейчас он заметил на полке под зеркалом белый конверт, на котором размашистыми буквами было написано его имя.
Привет!
Как-то это странно —писать письмо ручкой на бумаге в наше время. Я могла бы отправить тебе сообщение в любом мессенджере. Но я не хочу, чтобы мои слова правил этот дурацкий Т9. Не хочу, чтобы у тебя, например, села батарейка до того, как ты прочтешь. Хочу по-настоящему, как учили в школе. Хочу, чтобы ты водил глазами по написанным мною строчкам, касался их пальцами.
Я знаю, ты думаешь: «Что же ею движет? Какая сила заставила ее оказаться рядом со мной?»
Гравитация. Так эта сила называется. Ты помог мне ее преодолеть, потому что ты — космонавт, а я, когда я рядом с тобой, — Вселенная, твоя Вселенная, твой Космос.
Ты мне веришь?
Он верил. В одночасье, жадно, без сомнений Коновалов поверил каждому прочитанному слову.
Герман просит меня о встрече. И мне кажется, я эту встречу ему должна. Он столько сил и времени потратил в попытке завоевать меня, и, если честно, я многим ему обязана. Не хочу бросать его по телефону.
Завтра вечером Герман ждет меня на «Принцессе». Думаю, мы пойдем в море, где он захочет сделать мне предложение. Бедняга еще не знает, что кольцо пропало. Воспользуюсь его растерянностью, попрощаюсь с ним и вернусь к тебе. Мы будем жить вдвоем долго и счастливо и умрем в один день. Кажется, такой сон я видела сегодня.
Доверься мне, я все сделаю красиво.
С любовью, твоя Джахан
Улыбка сошла с его лица. Он сложил листок вчетверо, сунул в нагрудный карман и решительно вышел из квартиры, забыв запереть дверь.
Калитка палисадника висела на одной петле. Вторая петля, дребезжа на ветру, болталась на заборном столбе, вырванная с корнем. «Надо будет поправить, когда вернусь», — подумал Коновалов по привычке, но тут же осекся: теперь это была не его забота. Он вышел на улицу и остолбенел.
Классе в восьмом Паша, на манер торговца краденым, распахнул перед Юриком полу пиджака и продемонстрировал торчавшую из потайного кармана почти полную пачку сигарет. «Слышь, я тут подумал, нам пора взрослеть», — заговорщически просипел он. После уроков они долго искали укромное место, чтобы повзрослеть вдали от посторонних глаз, пока не наткнулись на заброшенный дом, черневший проемами выбитых окон. «Пошли!» — скомандовал Паша, распахнув перед Коноваловым облупившуюся дверь. Коновалов нехотя вошел. В нос ударил запах мочи, плесени и чего-то еще — незнакомого и почему-то очень стыдного. Когда глаза привыкли к полумраку, Юра разглядел какую-то груду в углу лестничной площадки. Он медленно подошел ближе, переступая через разбитые бутылки, окурки, вскрытые консервные банки. На старом полосатом матрасе, среди кучи тряпья лежала женщина. Она была совершенно голой. Длинные спутанные волосы закрывали лицо. Груди, живот, раскинутые ноги —всё было покрыто синяками и кровоподтеками. Женщина застонала. За спиной уже хрустел, скача вверх по лестнице, Пашка, а Коновалов всё никак не мог отвести глаз от черного треугольника волос на сизой, вывернутой наизнанку плоти.
И теперь город лежал перед ним, как та женщина: голый, избитый, униженный, в ворохе разодранной насильником одежды, среди осколков стекла и выброшенного из перевернутых контейнеров мусора. Улицу перекрывал вывороченный из земли старый каштан. Его огромные морщинистые корни вместе с кусками асфальта и земли вздыбились у соседнего забора. Ствол придавил крышу красной «Мазды». Вокруг развороченной машины суетились люди, не зная, как к ней подступиться. Фонарь на противоположной стороне улицы покосился и теперь висел на проводах, норовя рухнуть на крышу деревянной беседки, пристроенной к дому напротив. Пакет с красной пятеркой на боку танцевал в воздухе на уровне второго этажа, то взлетая до верхушек деревьев, то падая на асфальт.
Коновалов повернул в сторону пляжа. И, едва свернув, больно ударился о перевернутую вверх ногами скамью, невесть откуда взявшуюся на тротуаре. Юрий попробовал поднять ее, но скамья оказалась настолько тяжелой, что он не смогу сдвинуть ее с места.
— Погоди, пособлю! —крикнул ему какой-то мужчина и вместе с ним навалился на чугунные поручни. Скамья нехотя сдвинулась с места. Под ней в луже крови обнаружилось что-то маленькое, белое, пушистое и, очевидно, мертвое.
— Кошака задавила, — с горечью сказал помогавший Юрию мужчина лет пятидесяти, выругался и смачно сплюнул. — Ты на пляже не был еще? Сходи! Вот где пипец!
Они оттащили скамейку к стене дома; мужчина присел на нее и закурил.
— Что здесь случилось?
— Ха, ну ты даешь. Пьяный, что ли, спал? — усмехнулся мужчина. — Тут такое было, блин, прямо как в кино. Я всё на телефон из окна снимал. Хочешь посмотреть?
Коновалов кивнул и сел рядом. Мужчина достал телефон. Три черных смерча шли на город с моря. Шквалистый ветер сгибал кроны деревьев до земли. Те, что поменьше, выкорчевывал с корнем, большим выламывал ветки и швырял их в бегущих к домам людей.
Море выворачивало городу руки, лепило пощечины, тискало его плоть, оставляя кровоподтеки и синяки, раздвигало его ноги, насиловало, наслаждаясь криками боли и ужаса…
— Это еще цветочки… Потом такое началось! Правда, стемнело резко, так что не снять было. По телику сказали, двухсот километров в час ветер достигал. Мой «Рендж Ровер» не достигает, а тут ветер, прикинь. А у меня движок —четыре и восемь. Хорошо, дома его оставил… Иначе не было бы уже у меня никакого «Рендж Ровера», — прокомментировал помощник и кивнул направо. Там, передавленное поперек упавшим телеграфным столбом, стояло белое такси с оранжевой полосой на борту. Рядом с водительским сиденьем блестела черная лужица, покрытая пыльной коркой.
— Сергеич… — испуганно прошептал Коновалов. Он только сейчас понял, что так и не удосужился выяснить, что случилось с таксистом. В самом деле, что` заставило всегда пунктуального Сергеича бросить его, Юрия, на диком пляже в шестидесяти километрах от города?
— Очень приятно! Игорь Николаевич! — новый знакомый сунул Коновалову грязную ладонь. — Таксиста минут десять назад увезли. Не жилец, точно тебе говорю… Это я скорую вызвал, когда его нашел. Мне вообще в последнее время везет на таксистов. Смотри, на прошлой неделе чего снял…
Игорь Николаевич порылся в телефоне и снова протянул его Юрию. Сначала в кадре мельтешила дорожная пыль, потом камера резко взлетела вверх. Показались полоска моря, сбитые дорожные заграждения и далеко внизу задний бампер и вращающиеся колеса перевершнувшейся машины.
— Вы это когда сняли?
— Дней пять назад. На «Ютубе» уже семьсот просмотров! — похвастался мужчина.
— А машина какая была?
— «Логан», кажется. Таксиста на серпантине подрезали. Эти местные гоняют по горам как оглашенные.
Камера навела резкость, и Коновалов смог разглядеть знакомый номер под серебряным ромбовидным шилдиком.
— И прикинь, таксист еще жив был, когда его увозили. Я скорую дождался, всё заснял. Хочешь, покажу?
Коновалов помотал головой.
— Ну ладно, на «Ютуб» выложу, там посмотришь… Я бы давно выложил, да связь отрубило. Прикинь, ни вайфая, ни четыре джи — как в прошлом веке. Хоть на телеграф иди… Надо бы жене сообщить, что я живой. Прикинь, по ящику говорили — двенадцать человек погибших, более тридцати пропали без вести. Куда они могли пропасть? В море их, что ли, смыло?
Коновалов побледнел и снова почувствовал, как невидимая рука сжимает его желудок. Он, не говоря ни слова, вскочил и побежал в сторону пляжа.
— Эй, Сергеич! Погоди, я тебе свой канал на «Ютубе» напишу. Эй, ты куда? — донесся крик Игоря Николаича.
Коновалов несся по поруганному городу, который с тихим стоном приходил в себя. Из окон выглядывали перепуганные люди, кто-то осторожно выходил из дверей домов и озирался в ужасе. Какие-то подростки шуровали в продуктовом магазинчике за выбитой не то ураганом, не то ими самими стеклянной дверью. Набивали карманы жевательной резинкой и конфетами. Их можно было остановить. И Коновалов, пожалуй, так бы и сделал, если бы сам мог остановиться. Но он не мог.
На пляже апокалипсис предстал перед ним во всей красе. Линия прибоя была сплошь усыпана огромными черными камнями. Их острые края торчали вверх, как чешуя спящего дракона. Между камнями смердели гниющие водоросли. Вонь стояла такая, что те, кто был в это утро на набережной, торопились зажать носы. Променад был завален обломками деревьев, пестрых рекламных щитов, разбитой мебели. На ветках дерева болтался пластиковый шезлонг, а рядом с ним надувной круг с безжизненно повисшей радужной головой единорога.
До того места, где должен был стоять ресторан «Счастливая щука», он добежал через пять минут, но никакой «Щуки» там не было. Вместо нее высилась груда металла и стекла, засыпавшая волнорез. Что-то мигало под листом гипсокартона, лежавшем на искореженном холодильнике. Коновалов нагнулся и увидел отбитую щучью голову. Чудом уцелевший синий неоновый глаз подмигивал Юрию.
На самой верхушке руин торчал неведомо откуда взявшийся там катамаран. На борту катамарана синели цифры: 1… 4… 0. Коновалов замер, согнулся пополам, и его снова вырвало прямо на мостовую.
2019
Ждать чудес было глупо. Коновалов это прекрасно понимал, но бежал к пирсам. Обожженный желчью пищевод саднил, во рту стояла омерзительная горечь, легкие пылали, кололо в боку, но он не сбавлял темпа. Ведь могли же они не уйти в море? Могли же вернуться до того, как начался этот кошмар?
Он знал, что` найдет там: обломки катеров, сломанные мачты, сорванные паруса, лодки, перевернутые просоленным дном вверх, яхты, наскочившие друг на друга в запоздалой попытке спастись. Поэтому картина уничтоженных пирсов не удивила и не испугала его.
Он метался от причала к причалу, читал черные, красные, синие, золотые буквы и цифры, но «Star Princess» среди них не было. На очередном пирсе сидел, свесив в воду ноги, владелец одного из изувеченных бурей судов. Он, громко матерясь, жаловался кому-то по телефону на нанесенный его яхте урон.
— Связь восстановили? — крикнул ему Коновалов.
— Да уж полчаса как… — ответил мужчина, прикрывая микрофон ладонью.
Коновалов развернулся и снова побежал, на этот раз домой.
Непринятых звонков не было, но батарея была полностью заряжена. Коновалов в который раз набрал сперва номер Джо, потом Фаины — никто не ответил. Он прошел в свою комнату, одним движением выкинул из шкафа на кровать свои вещи, начал быстро паковать их. Проглотив ком одежды, сумка захлопнула клыкастую пасть.
Он закинул ее на плечо и вышел в коридор. Ему хотелось немедленно уйти из этого дома. Подальше от населявших его призраков, от Фаины, заманившей его сюда своим дивным голосом. Бросить в почтовый ящик свои ключи, уйти, не прощаясь, удалить Фаинин номер из телефонной книги. Найти Джахан, забрать ее, увезти в Москву, в Варшаву, в Улан-Удэ — куда угодно, лишь бы подальше от этого жадного жестокого моря!
— Эй, Коновалов! — окрикнул его деревянный дельфин, забытый в спешке на комоде. — Почему ты не дал утонуть той девчонке в белой кепке? И Фаине? Фаине тоже нужно было дать утонуть. И тому мальчишке в пожаре следовало утонуть. Зачем ты всех их спас, водолаз Коновалов?
— У вас всё в порядке? — прозвучало у него за спиной. Он вскочил на ноги и обернулся. В двери стояла Маша. Она была осунувшейся, постаревшей. Под глазами лежали тяжелые темно-синие мешки, уголки бледных губ оплыли, немытые черные волосы, напротив, торчали вверх, выставив отросшие седые корни.
— Мария, я всю ночь не мог дозвониться… Фаина…
— Фаина Дмитриевна скончалась, — перебила его Маша заготовленной заранее торжественной фразой и залепетала, давясь слезами: —Связи не было… а я в больнице… И выйти не могла… У меня крышу сорвало…
— Что? — не понял последних ее слов ошарашенный новостью Коновалов.
— У меня дома крышу сорвало с веранды… а я к вам… — Маша уже плакала, не сдерживаясь. —Фаина Дмитриевна просила… Я ей обещала… Она звонила перед тем как… Вы трубку не взяли. Она просила передать, что просит у вас прощения. Уж не знаю, в чем она себя виноватой чувствовала. После того что она для вас сделала, в чем она может быть перед вами виновата?
Коновалов растеряно захлопал глазами.
— А что она для меня сделала?
— Да уж сделала, — Машин подбородок обиженно задергался. — Я десять лет на нее… с ней… все капризы исполняла… как к матери к ней… а вы… Альфонс!
Мария с досадой швырнула в Коновалова увесистую связку ключей. Он увернулся. Ключи звякнули о деревянный пол, оставив в нем глубокую вмятину. Женщина развернулась и вышла, яростно хлопнув дверью. Коновалов остался один.
За приоткрытой красной дверью пылали в утреннем свете шторы, заливая тревожным светом всё вокруг. Тетради на полу напоминали пестрый траурный ковер. Коновалов оставил сумку в коридоре, вошел в комнату, аккуратно сложил их в стопки — пять одинаковых и две поменьше, перетянул каждую крест-накрест лентой и убрал в комод, и, только закончив, заметил, что оставил на диване один дневник с каллиграфическими цифрами 2019 на обложке. Коновалов осторожно, как дикого зверька, взял его в руки и раскрыл последнюю запись.
Сегодня составила новое завещание. Ну их к черту, племянниц из Краснодара. Все свое имущество, движимое и недвижимое, оставляю Юрию Алексеевичу Коновалову. Теперь, Юра, этот палисадник, эти крашенные двери, эта чертова пыльная комната, даже инвалидное кресло —всё теперь твое. Море, кстати, — тоже твое. Я лишила тебя отца. Я тебе задолжала, но, кажется, теперь я свободна…
Телефон запиликал в мажоре, заставив Коновалова вздрогнуть.
— Алло! — осторожно ответил он, понимая, что такие ранние звонки редко сулят хорошие новости.
— Юра? Это ты? — тихим нездешним голосом произнес Викентий.
— Я…
— Голос у тебя странный, — заметил Вика и замолчал.
— Вика, где Джо? — проскрипел Коновалов.
— Они с Германом вчера ушли… на яхте… — забубнил в трубку Вика. — Я тебе всю ночь не мог… Ну, ты сам знаешь, связь… а выходить страшно… В общем, его уже нашли, а ее…
— Ищут… — выдохнул Коновалов, чувствуя, как пол под ногами становится похожим на желе и ноги медленно утопают в нем. Он опустился на колени. Казалось, так будет проще дослушать Вику.
— Да… Яхту нашли в десяти километрах от берега, она затонула… Тело Германа… Короче, я не понял толком где, но нашли. А Джо…
— Джахан, — неожиданно жестко поправил Вику Коновалов.
— Что, прости? Я не понял.
— Ее зовут Джахан. Не Джо…
— Да? А я не знал… — промямлил Вика. Коновалов повесил трубку.
Он стоял на коленях в пустом коридоре, в пустой квартире, в пустом городе, в мире, где у него не осталось никого. Взгляд скользнул по полу и остановился там, где лежала искореженная временем и морем игрушка, выпавшая вчера вечером из его рук. К оловянным иллюминаторам, из которых когда-то улыбались счастливые пассажиры, прижался опаловый перстень, оброненный Фаиной.
Коновалов поднялся, сделал в сторону подарков два шага, таких тяжелых, словно на ногах у него были водолазные ботинки, вдруг резко развернулся, вошел в Фаинину комнату, снял со стены обе фотографии в массивных деревянных рамах, перенес их в красную комнату и поставил на бюро, небрежно сдвинув слоновье семейство. Вернулся в коридор, стараясь не касаться черного камня, поднял кольцо и катер. Поставил их рядом с фотографиями. Взял лежавший на диване дневник. Вышел из комнаты. Нашел в кухне задвинутый в угол табурет, единственный во всей квартире, тот, на котором стоял фикус. Снял фикус. Поставил на пол. Взял в руки табурет. Вошел в комнату Фаины. Сел за письменный стол. Открыл дневник на первом чистом развороте. Достал из верхнего ящика стола черный маркер. Написал дату: 14 июля 2019. Отчеркнул нижний правый угол тонкой косой чертой, еще раз — и еще. Он черкал неистово, яростно, пока линия не стала густой и жирной, не отпечаталась на следующем листе и на листе за ним, и на трех листах после.
Коновалов поднялся и всё теми же трехболтовыми шагами прошел к Фаининой кровати, упал на нее и уснул, не успев сделать вдох.
Ему снилось, что он плывет в мутной речной воде. Он попробовал ее на вкус. Это было несложно: вода была повсюду. Она заполняла его рот, нос, легкие. Коновалов поцокал языком и почувствовал ярко-зеленый вкус тины и острый запах рыбы. Вода, к большой его радости, была пресной.
«Костя, Костя! Вылезай немедленно!» —кричал где-то наверху женский голос. «Но я — не Костя», —подумал Коновалов, не желавший вылезать из воды.
Мимо проплыла щука.
— Я ведь исполнила твое желание, — прошептала она, —почему же ты снова здесь?
— Могу я загадать еще одно? Мне очень нужно! — собравшись с духом, попросил Коновалов.
— Ну разве только одно… В порядке исключения… — сжалилась над несчастным утопленником рыба.
— Умоляю тебя, — попросил он, — пожалуйста, пусть ее никогда не найдут…
Коновалов не услышал, что` ответила щука. Он открыл глаза, встал и подошел к окну. День был нестерпимо ярким. Город суетился, как разрушенный муравейник, пытаясь собрать осколки, исправить, наверстать. Слышался вой бензопилы: кто-то распиливал поваленное ураганом дерево. Вяло ныла сирена скорой помощи. С моря все еще тянуло гнилью, но уже не так отчетливо. По тротуару к морю тянулся обычный караван курортников, навьюченных разноцветными кругами, матрасами и полотенцами. Жизнь продолжалась.
Он поднял глаза. Далеко-далеко — над самым морем —в чистом полуденном небе медленно плыло облако.