Миниатюры
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2021
НА ПЕТЕРБУРГСКОМ КНИЖНОМ САЛОНЕ
Сегодня на книжном салоне было много людей с собственными книгами, изданными за свои деньги. На подходах к зданию Манежа стояли старички и старушки, держа книги перед собой, как держат пучки зелени и банки с огурцами пенсионеры-огородники, которых рыночные бизнесмены внутрь рынка не пускают. Один старичок, тощий и согнутый почти под девяносто градусов, как маленькая кочерга, стоял с тетрадкой: он написал свою тоненькую книжку от руки, видимо, не имея компьютера.
Как много людей, которые хотят оставить след в вечности! Как много судеб, достойных этого! Наверное, все.
СКИТАЛЕЦ И ДЕВОЧКА
Работала я тогда в Скопье. Шли мы с коллегой, местным психологом, по улице. У мусорных баков стояли мужчина с девочкой лет восьми. Одеты в старую, заплатанную, но довольно чистую одежду. Он вытащил из кучи мусора пакет с остатками молока и огрызок булки и дал девочке. Мы с коллегой подошли к ним ближе и увидели, что девочка особая: у нее были тоненькие скрюченные ножки и ручки, голова склонялась к плечу. Коллега стала его расспрашивать. Мужчина, бородатый, с лохматой головой и яркими черными глазами, рассказал, что остался вдовцом, работы не было — и он отвел дочку-инвалида в интернат. Пошел бродить по свету, через полгода вернулся навестить ее. И увидел: лежит его дочка, к кровати привязанная. За полгода она ходить и говорить разучилась. Послушал он врача и санитарок. Что они объясняли, не понял, а ночью влез в интернат через заднюю дверь, перерезал ножом ремни и забрал свою дочку. Нес ее всю ночь через поля, пока не дошел до соседней балканской страны. Поселились под мостом. В реке мылись, еду на костре варили, с дороги не видно. Вскоре девочка снова начала ходить и говорить несколько слов. Она всё время держалась за отца рукой, даже во сне.
Он сказал:
— Ей со мной хорошо. Мы вместе. Если заберут — я ее опять украду.
Коллега улыбнулась и шепнула мне:
— Покарауль их.
Она отошла в сторону, набрала номер телефона и вызвала полицию. Потом вернулась и закричала:
— Где они? Ты куда смотрела?
— Извини, — сказала я. — Извини. Задумалась…
СЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ
Прошла я пешком три километра по узким улочкам Скопье, от дома до реки. Встретила трех счастливых людей — по одному на километр.
На улице Козле человек в желтом комбинезоне красил желтой краской забор и распевал во весь голос: «Расцутены яболки и крушки, паплили тумани над рекой, излезала на реку Катьюша…» Он махал кистью, как дирижер, притопывал ногой и даже временами приседал… Я, конечно, не удержалась и сказала:
— Приятно услышать русскую песню!
Человек бросил кисть и закричал:
— Русская? Откуда? Из Петербурга? То есть Ленинграда? Нет, правда? Ух, здо`рово! А здесь что делаешь? Работаешь? А живешь где? Адрес какой? А муж у тебя есть? С тобой живет?
На этом я попрощалась, но он еще долго кричал мне вслед:
— Катьюша, яболки и крушки…
На Партизанском бульваре под каштаном сидел старичок в костюме, таком же старом, как он сам, а рядом с ним — старушка, выпрямившись, открыв рот и строго глядя перед собой. Людей с болезнью Альцгеймера я узнаю` с первого взгляда. Старичок держал в руке булочку, отщипывал от нее кусочки и клал старушке в рот, как птичке в клюв. Потом обнял ее и погладил по голове. Старушка важно кивнула и указала на булочку: давай, мол, не отвлекайся… Счастливые, подумала я. Отдать бы всё, чтобы мама снова была со мной…
А у реки я увидела третьего счастливца. Это был беженец, загорелый и грязный до черноты, в драной военной куртке. Сидел он на сломанной скамейке, развалясь, как король, а рядом с ним стояла бутылка с пивом, которую он иногда поднимал, рассматривал на солнце, отпивал глоточек и осторожно ставил обратно. Щурил глаза, улыбался и махал голой грязной ногой…
ПО ДОРОГЕ В ПУЛКОВО
Автобус в аэропорт, невольно подслушанный разговор. Зима, мороз, за окнами темно. За мной сидели мужчина и женщина.
Она говорила обиженным детским голосом:
— Неужели мы до лета не увидимся? Невозможно…
Он отвечал бодро:
— Ну что там какие-то пять месяцев! Пролетят — не заметишь!
Она всхлипнула:
— Конечно, ты не заметишь… Рядом с женой… А я… Снова одна…
— Ну, Сонечка, деточка, милая моя! — тихо говорил он. — Ведь целую неделю вместе… Как было хорошо… Не мучай меня…
Когда автобус остановился, я обернулась. Она — маленькая, в пуховом платке, с учительским портфельчиком. Он — в старомодной дубленке, в очках с толстыми стеклами. Оба седые — два старых человека…
КОФТОЧКА
Мама умела шить всё — от шляп до пальто. Конструктор военного завода, она могла сделать любую выкройку точно и красиво. Шить мама научилась в детстве, когда не было игрушек и она сама себе делала кукол. На мой двадцатый день рождения мама прислала в подарок блузку из белого крепдешина. Каждую пуговку она обшила шелком и украсила воротничок тонюсеньким кружевом, как снежинками. Конечно, я решила надеть эту блузку на день рождения. Я собиралась праздновать его в общежитии в следующую пятницу. В среду на факультете ко мне подошла подружка и сказала:
— Хочешь пойти сегодня вечером в новый шикарный ресторан в «Международной»? Он не для советских, туда только иностранцев пускают.
— А как же мы попадем туда, Наташенька?
— С Гартмутом! Он немец! И не какой-то гэдээровец, а настоящий немец. Фирменный ужин, из их фирмы там все будут. Приходи ко мне в семь.
Вечером я накрасилась, надела мамину блузку и длинную голубую юбку и поехала к Наташе. Она жила на Краснопресненской. Наташины родители работали где-то в Африке, и она жила одна. Квартира была заставлена иностранными диковинками, на кухне рядами жестяные банки с сосисками, манговым соком и ананасами. На банках яркие картинки с невиданными фруктами. В нашем Ижевске о них не слышали.
Наташа критически осмотрела мой наряд и сказала:
— Нет, ну кто же носит такие старомодные юбки! Голубая! Зимой! Гартмут будет смеяться! Знаешь что? Так и быть, я дам тебе мое французское платье. Я его уже два раза надевала при Гартмуте. А ты мне дай твою кофточку, она отлично подойдет к моей черной мини-юбке.
Мне было жаль снимать мамину блузку, но французское платье! Красное, из искрящейся синтетической ткани с золотыми блестками… Я надела платье и отдала Наташе блузку. В дверь позвонили — пришел Гартмут. Коротенький человечек с красными щеками и красным носом, блестящим, как французское платье. Он показался мне пожилым, хотя теперь я думаю, что лет ему было около сорока. И мы отправились в ресторан для иностранцев.
Стол был накрыт роскошный, фирменные немцы сидели за ним со своими русскими девушками. Наташа танцевала с Гартмутом, а меня заставила потанцевать с его начальником. Начальник был толстый и неуклюжий, больно наступил мне на ногу, руки у него были холодные и потные… Вскоре я потихоньку вышла и поехала к себе в общежитие.
На другой день Наташа не пришла на факультет, и я позвонила ей домой.
— Наташенька, можно я приеду, привезу платье?
— Ой, давай завтра, я сегодня занята…
— Мне нужны мои кофточка и юбка, завтра у меня день рождения…
— Да? Ну и надень мое платье, мне не жалко. Пусть это будет тебе подарок. Я всё равно не смогу к тебе приехать — Гартмут купил билеты в Большой.
Только через неделю я смогла забрать мамину блузку. На рукаве ее, у манжеты, и у воротничка, обшитого тонким снежным кружевом, синели винные пятна…
Прошло много лет. Меня пускают в любой ресторан, и я могу купить себе любое платье. Но мамину блузку я никогда не забуду. Нет в мире таких денег, нет таких тканей, нет таких портных, чтобы сшить ее.
«ВСЁ ВАСИЛЬКИ, ВАСИЛЬКИ…»
Сестра моей бабушки Анна Максимовна, Нюсенька, Анечка, родилась в селе Большое Куроедово Оренбургской губернии в августе 1914 года. Она была единственный человек в моей жизни, кто мне всё прощал и никогда ни за что не ругал. Ей я обязана счастливым детством. Своих детей у нее не было. Любимый человек не вернулся с фронта, замуж так и не вышла. Жила по чужим домам, собственную квартирку получила перед пенсией, очень была счастлива, что течет из крана вода и не надо носить ее в ведрах на коромысле…
Анечка часто водила меня в лес, в поле, на берег речки Карлутки. Брали одеяло и думочки — маленькие подушки в белоснежных наволочках с мережкой. В плетеной корзине лежат вареные яйца и картошка, соль в тряпочке, огурцы, чекушка водки для Анечки и чекушка компота для меня. Пили из маленьких граненых стаканов. Сидели на одеяле, играли в карты — в Акулину и дурака. Анечка курила папиросы «Беломор». От нее всегда пахло духами «Красная Москва» и папиросами.
Жилья у бабушки и Анечки не было, потому что они были беженцы. Сначала беженцы от голода в Туркестан, а потом из Туркестана от тоски по родине обратно в Россию. Анечка была агрономом, в Туркмении она ездила верхом на ишаке по далеким районам, работала на бахчах, научилась пить чай из пиал и готовить плов в казане. Играла на гитаре и пела: «Всё васильки, васильки… Много их выросло в поле… Помнишь, у самой реки их собирали для Оли…»
Вернулись в Россию без кола без двора. Анечка снимала комнатку в деревянном доме, в полуподвале, темном и зимой очень холодном. Спали у беленой печки, к утру вода в ведре у порога покрывалась тонким льдом. Помню, мне года четыре. Мы с Анечкой поднимаемся по скрипучей деревянной лестнице к хозяевам дома. Там тепло, светло, круглый стол под бархатной скатертью, ковер с тремя медведями на стене. Нам наливают чай. Чашечка с розочками, маленькая и тонкая, как для принцессы. Когда мы уходим, я не хочу с ней расстаться. Анечка уговаривает меня отдать чашку, но я вцепилась в нее и плачу.
Анечка сказала:
— Продайте эту чашку.
Хозяйка закричала:
— Еще чего, сервиз ведь! Избаловали девчонку!
Тогда Анечка сняла с себя теплый пуховый платок и отдала им. И чашечка долго у меня была, я только из нее хотела пить, а потом куда-то делась… До сих пор помню, как она выглядела…
Мужа и детей у Анечки не было. Поэтому больше всего на свете она любила меня. Только сейчас я понимаю, что` она чувствовала, когда я вышла замуж и решила переехать к мужу в Финляндию. Тогда я не понимала, почему она плачет из-за моего отъезда — ведь я ехала в прекрасную капиталистическую страну, в которой всё намного лучше, чем у нас.
Через год она приехала ко мне в гости. В конце восьмидесятых в Ижевске магазины были пустые, сосиски, как деликатес, везли из Москвы. За колбасой и за всем остальным стояли очереди. Анечка ничего не могла мне купить в подарок и поэтому решила привезти старые золотые зубы. Таможенники нашли их, отобрали и вручили «Акт о провозе контрабанды»: «Спрятанные среди вещей пассажирки и замотанные в изоленту три золотых зуба, согнутые и с мелкими повреждениями».
За год всё изменилось в моей жизни, старое забылось. В новом мире и я стала новой — другой. Анечка вышла из вагона, мы обнялись, и запахи «Красной Москвы» и папирос закружили голову так сильно, что потемнело в глазах. И я сразу вспомнила себя. Прошлое только кажется исчезнувшим навсегда. Мы и есть наше прошлое.
Я накупила ей подарков, возила ее по гостям, с гордостью всё показывала…
— Смотри, Анечка, какой у нас большой дом, какой красивый сад, какие вкусные булочки в кафе…
Но Анечке всё казалось неправильным: и булочки непропеченные, и яблоки мелкие, и холодно, и скучно… Тетки ходят в штанах, как на ферму, детей воспитывают по-дурацки, говорят непонятно…
— Зачем ты сюда переехала, люди чужие, поедем домой!
Я очень расстраивалась, спорила с ней. И наконец привела ее в самый большой гастроном, в отдел колбас, где они лежали десятками сортов, тонко нарезанные, и продавцы улыбались и предлагали попробовать. И вот тут Анечка была сражена… Помню, как она молчит и смотрит на эту колбасу с виноватой улыбкой… Сжалось сердце…
Я сказала:
— Анечка, родная, черт с ней, с ихней колбасой! Я домой хочу…
ВЕНСКОЕ КАФЕ
Каждый раз, когда я бываю в Вене, я прихожу в кафе у Оперы, чтобы вспомнить тех, с кем часто здесь бывала и кого тут больше нет. Сажусь за наш с мамой столик. Вот в этом бархатном малиновом кресле она сидела и ела торт, позвонил мой брат, и она смеялась и говорила с ним по телефону, и мешала ложечкой горячий шоколад в высокой фарфоровой кружке… Двадцать лет назад тут было полно старушек, они часами играли в карты. Элегантные старушки, в костюмах с норковыми воротничками, в накидках из чернобурки и с перстнями на кривых пальцах. Их тоже давно нет. В кафе приходят новые люди и ничего о них не знают. Так же, как и мы ничего не знали о тех, кто сидел здесь со своими любимыми сто и сто пятьдесят лет назад.
Кафе и сейчас всё такое же красивое — и официанты всё так же услужливы. Вместе с соком из апельсинов приносят горячую воду, чтобы согреть его до приятной вам теплоты. И шоколадный торт точно такой же. Только я его больше не хочу… Я пью свой сок и смотрю в окно, на серую стену Венской оперы. Закрываю глаза и слышу родные голоса.
Приснился мне в венской гостинице сон, что стою я перед входом в рай.
Полированная, как зеркало, стена теряется в пылающем небе, в ней отражается золотая пустыня. От стены тянет прохладой. Передо мной небольшая дверь, никакой ручки, только узкое окошко и под ним ряд странных букв на прозрачных разноцветных камнях. В окошке горит надпись: «Наберите ваше имя и пароль». Буквы странные, но я их понимаю.
Нажимаю на камни, пишу свое имя. Думаю, какой же пароль в рай? Пишу слово «Добро». В окошке загорается: «Неверно. У вас еще две попытки». Я снова пишу свое имя и слово «Спасение». В окошке загорается: «Неверно. Последняя попытка». Снова пишу свое имя. Думаю. Во сне тяжело думать, мысли как камни. Пишу имя мамы. В окне загорается: «Пароль верный, имя пользователя неверное».
Поворачиваюсь и иду прочь по горячему песку, а небо темнеет.
ПИРОГ ИМПЕРАТРИЦЫ
Мама вышла замуж совсем юной, и поэтому все родственницы мужа считали своим долгом учить ее готовить. Одна заставляла печь под своим руководством капустный пирог (капусту предварительно томили особым способом со сливочным маслом), другая показывала, как солить грузди со смородиновым листом, а третья следила, чтобы мама не забывала положить в щи кусочек кислого яблока и влить немножко капустного рассола — иначе это уже не русские щи, а басурманская похлебка…
Мамочка моя, маленькая и худенькая, до замужества вечно полуголодная, хоть и уставала и стирала пальцы в кровь, без конца готовя, стирая, убирая, всё же очень полюбила поварское искусство и даже стала в нем виртуозом. Она могла за вечер слепить три сотни маленьких, с наперсток, пельменей в тончайшем нервущемся тесте. Она варила вишневое варенье, положив в каждую вишенку кусочек грецкого ореха. Из молока и простокваши она делала нежный мягкий творог, сладкий без сахара.
На нее ворчали, к ней придирались, а она молчала…
Среди всех блюд старой русской кухни было одно, которому мама научилась не от родственниц и не из кулинарных книг. Рецептом поделилась тетя папиного школьного друга, очень старая уже в то время женщина, учительница французского языка. Звали ее Мила Михайловна. Папин друг под большим секретом рассказал папе, а папа под огромным секретом маме, что Мила Михайловна была в молодости фрейлиной императрицы, жила в Петербурге, ночами спала возле главной лестницы Зимнего дворца, а днем готовила для императрицы разные маленькие пирожные и пирожки. Любимым ужином императрицы был кусочек шоколадного пирога с орехами, который никто не умел испечь так, как Мила Михайловна. И вот этим-то драгоценным рецептом она и поделилась с мамой. Взяв с нее слово, что она никому никогда не откроет тайну пирога императрицы.
На пирог уходила пропасть масла, сметаны, шоколада и сливок. Весь дом пропитывался ароматами дальних южных стран — какао и грецких орехов. И мы и наши гости каждый раз восхищались вкусом и видом этого круглого темного пирога. Даже мои бабушки, ревниво и высокомерно относившиеся к любой заморской кухне, были покорены и уносили кусочки к себе домой…
Конечно, все мамины подруги и коллеги выпрашивали рецепт пирога императрицы. Но она хранила тайну. Подруги обижались на нее и пытались сами испечь удивительный пирог, но ничего даже похожего у них не получалось…
Мила Михайловна ушла в лучший мир, тоже не открыв никому секрета. Нигде и никогда, ни в гостях, ни в ресторанах, ни в одной стране я не пробовала похожего пирога. Ни в одной кулинарной книге я не видела похожего рецепта.
В начала девяностых я отправилась в гости в Израиль. Про страну эту я знала мало. Первое место, куда я пришла в Тель-Авиве, соответствовало духу веселого яркого города. Это было русское отделение радио «Коль Израэль». Отсюда моя подруга Полина ежедневно вещала своим глубоким бархатным голосом о разных удивительных людях и событиях. Во дворе рядом с главным зданием радиостанции и стоял домик, похожий на вагончик. Там было битком, накурено и ужасно шумно. Все вопили, хохотали и пили. В руках держали стаканы, кружки, банки и прочую тару из стекла, глины, пластмассы и бумаги. На столе стояло множество бутылок: виски, шампанское, вино, пиво и водка. Что это был за праздник, не помню: то ли чей-то день рождения, то ли чей-то приезд или отъезд. Мне тут же налили в бумажный стаканчик вина и кто-то закричал:
— Угостите финскую туристку пирогом!
Меня подтолкнули ближе к столу, и среди бутылок я увидела его. Пирог императрицы, спутать который ни с чем нельзя. Я сразу поняла, почему комната вагончика показалась мне знакомой: в ней пахло, как у нас в дни праздников — шоколадом и печеными орехами… Мне отрезали кусок пирога, и я с недоверием откусила от него. Да, это был он, пирог, который Мила Михайловна пекла каждый вечер в Зимнем дворце…
— Лина, — спросила я, — кто принес этот пирог? Кто его испек?
— Эй, — закричала Лина, — признавайтесь, чей пирог!
— Его моя теща испекла, — ответил важный и серьезный человек, стоящий рядом с нами. Он снял очки и протер их салфеткой, а потом установил их обратно на своем покатом носу. — Она всегда его печет. По рецепту ее бабушки.
— Познакомься, — закричала Лина, — это большой человек! Он советник советника министра!
— Бабушка вашей тещи была фрейлиной? — с уважением спросила я.
— Бабушка моей тещи была женой пекаря в Каменец-Подольском, — гордо сказал советник советника министра, и мы чокнулись бумажными стаканчиками…
В ПОЕЗДЕ «АШКЕЛОН — ХАЙФА»
На станции «Тель-Авивский университет» в вагон вошла женщина лет шестидесяти, в черном длинном платье, черном, туго завязанном на голове платке и с огромной хозяйственной сумкой на колесах. У нее круглое лицо с маленьким, вполне орлиным носом и усталые глаза чернее платка. Если заменить сумку на бурдюк, а наш вагон на осла, она станет похожа на странницу из «Тысячи и одной ночи», идущую по древней пустыне…
Женщина садится напротив меня. От нее пахнет гвоздикой и кардамоном. Она вытаскивает из кармана айфон в золоченом футляре и нажимает кнопку. На весь вагон разносится бодрая песня: «С командой нашего двора не расстаюсь. Ведь на таких парнях и держится Кавказ!..» Женщина подпевает и качает ногой в маленькой, расшитой шелком и жемчужинами туфельке, точнее, кроссовке…
ОФИЦЕР БЕЗОПАСНОСТИ
Опять я единственная пассажирка на грузовом корабле. Он идет из Салерно по Средиземному морю, по кругу: сначала на восток, потом обратно на запад.
Вчера простояли день, а потом и ночь в Александрии, городе воинственного странника. Александрийский порт огромный, на рейде всегда много кораблей. Город застроен бурыми многоэтажками, под ними пальмы; стрелы минаретов выше пальм и домов, тянутся к небу. Слева, кажется прямо из моря, встают сказочные белые стены, купола и башни.
— Что это? — спрашиваю у матроса. Он смотрит и равнодушно отворачивается:
— Кто его знает! Какая-то их мечеть.
К нам на корабль поднимался торговец сувенирами, я ничего не купила, а итальянские моряки накупили магнитиков. На берег меня не выпустили, сказали, лучше не надо. Так что весь день сидела на палубе и смотрела на порт и город. Видела, как по причалу медленно шел худой оборванец с велосипедом, к которому были привязаны всякая ветошь и бидон. За ним тащилась собака, такая же худая и ободранная, с трудом обгоняла, заглядывала ему в лицо, махала огрызком хвоста. Оборванец остановился, долго откручивал бидон, налил из него в крышку, поставил бидон на парапет, достал из кармана ложку и стал есть. Собака уселась напротив и не отрываясь смотрела на него. Он доел свой обед, бросил собаке какой-то малюсенький кусочек, она на лету поймала. И поплелись оба дальше… Больше ничего интересного за день не произошло.
Проснулась поздно, корабль идет полным ходом на север, белые купола еще сияют на горизонте, но ни пальм, ни домов уже не видно. В кают-компании мне оставлен завтрак: кофе в термосе, булочки, мед и масло. Я наливаю кофе в стаканчик и поднимаюсь на носовую палубу. Везде тишина, команда отдыхает, только двигатель еле слышно рокочет внизу. Море — чистое, синее — искрится под чистым синим небом. Не верится, что под нами непроглядная бездна, а в ней останки других странников и их кораблей, о которых мы никогда ничего не узнаем.
На каждом грузовом корабле есть офицер, отвечающий за безопасность и обязанный инструктировать команду и пассажиров о правилах поведения. В этот раз им оказался очень маленького роста пожилой филиппинец, в зеленом френче, при погонах и в круглых очках. Я ему сказала, что знаю все правила безопасности наизусть: не буду ходить ночью по верхней палубе, являться без приглашения на мостик и в купальнике в столовую, не буду приставать к капитану без важной причины и не стану бросать в воду конфеты и хлеб, так как дельфины всё равно за нами не поплывут…
Офицер вместо инструкции стал расспрашивать, кто я да откуда и почему у меня греческая фамилия, русское имя и финский паспорт. Узнав, что я родилась в России, разулыбался и стал вспоминать русские слова.
— Мальсикарашо, досиданья, попупопу.
Я спросила, где он нахватался таких слов, и он рассказал историю.
В 1980 году он, тогда молодой неженатый юноша (только что из мореходного училища), пошел в своей первый заграничный рейс. Корабль был японский и возил из Советского Союза сосновые бревна. Вот прибывают они в N., а там мороз, метель, всё во льду. Он раньше никогда снега не видел и очень обрадовался. Катался по ледяной палубе, ловил ртом холодные пухлые хлопья — и простудился. Температура под сорок. Капитан говорит:
— Нельзя тебе дальше ехать. Придется в больнице остаться.
Ох как он перепугался! Кричит, за товарищей цепляется:
— Братцы! Родные филиппинцы! Не отдавайте меня!
Но уже пришла лодка, а в ней молодой врач, по-английски хорошо знающий. Врач говорит:
— Вы, товарищ, зря переживаете. Это для вас хорошая возможность познакомиться с красивыми советскими девушками. В нашей больнице все медсестры — красавицы. Мы вас подлечим, а со следующим теплоходом отправим в Японию.
Но филиппинец плакал и кричал, пока капитан не пообещал, что подождет несколько дней.
И вот закутали его в три одеяла и повезли на берег. Это он плохо помнит, очнулся уже в палате. Вокруг медсестры-красавицы, в два раза его выше, хорошо, что он лежит и они не видят, какой он маленький. Все ему улыбаются, кормят его манной кашей и ставят уколы.
— Попу, попу!
И с размаху, со шлепком вкалывают иголку. Он ойкает, а они смеются:
— Малсиккарашо!
Три дня лежал он в этой больнице. Все к нему были добры, и все хотели с ним разговаривать, только он ничего не понимал. Врач ему объяснил, что он у них первый иностранный пациент. В том году была Олимпиада в Москве, и врач подарил ему медаль с мишкой.
Через три дня температура у него стала нормальной, и его, опять в трех одеялах, отвезли обратно на корабль.
— Очень, — говорит офицер, — полюбил я Россию. И кашу манную с маслом помню. И снег. И уколы. И красивых советских медсестер, и врача, который мне дал медаль. Никогда я больше там не бывал, но тех добрых людей никогда не забуду. Медаль стоит дома в шкафу на видном месте, и я всегда рассказываю гостям, как меня спасли советские люди сорок лет тому назад в первом моем заграничном рейсе.
Всё дальше на север идет наш корабль, тонет в море египетский берег, вот и не видно его совсем. В бездонном океане времени давно исчез воинственный странник и советские медсестры, и весь Советский Союз, и с каждым мгновением они всё дальше и дальше от нас. А мы еще стоим на палубе и смотрим вперед с надеждой, стараясь не думать о бездне под кораблем.
НОЧЛЕГ ДЛЯ ПУТНИКА
В один большой религиозный праздник приехал в Хельсинки мой друг, художник из Питера, человек талантливый и не обращающий внимания на то, который час показывают его часы. Он был в Финляндии проездом, летел на другой день в Италию — писать тамошние горы и замки. За месяц до этого он сообщил мне о своих планах, и я пообещала его приютить в любой день, кроме праздничного, когда люди молятся и возвышаются душой. А художник, при всем сходстве с апостолом Петром на стене Исаакия, своей беззаботной веселостью и светской беседой не дал бы сосредоточиться на чтении святых книг и высоких мыслях. Поэтому я строго наказала ему, чтобы он не звонил в праздничный день, а вот в любой другой — милости просим.
Пришло время, наступил праздник. Дом мой был убран, горели свечи, лежали около них прекрасные книги, стояли хлеб и вино. И только я открыла Книгу и прочитала «Тогда волк будет жить вместе с ягненком…», как раздался звонок телефона. Поколебавшись, я всё же ответила. В трубке загремел радостный голос друга:
— Привет! Это я! Приехал! Утром лечу в Рим! Как к вам добраться?
Я очень рассердилась. Как он может так несерьезно и неуважительно ко мне относиться! Я сказала:
— Извини, но мы договаривались, что не сможем принять тебя в этот день. Хочешь адрес дешевой гостиницы?
Он закричал так же весело и громко:
— Извини! Я забыл! Счастливо!
И отключился.
Я вздохнула и снова взяла в руки Книгу. Но мысли сбились в кучу, как испуганные волком ягнята. Где-то на вокзале стоял мой друг со своим мольбертом и рюкзаком. Я взяла телефон и набрала номер, с которого он звонил. Ответили по-фински:
— Да, один русский просил позвонить. Нет, он уже ушел. Нет, я не заметил куда.
«Ну и ладно, — раздраженно подумала я. — Эгоист. Упрямец. Все художники такие. Забыть про него — и дело с концом». И я в третий раз открыла Книгу. И прочитала: «… праздники ваши ненавидит душа Моя: они бремя для Меня; Мне тяжело нести их. Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло; научитесь делать добро… Тогда придите — и рассудим…»
Прорыдав весь вечер, я дала себе слово никогда-никогда не отказывать путнику в ночлеге. И держу это слово последние двадцать лет.
А мой друг меня простил… И даже несерьезно и неуважительно хохотал, когда я рассказывала ему эту историю…
ОГОНЕК НА ТЕМНОЙ ДОРОГЕ
Тридцать лет назад работала я психологом в северном финском городке недалеко от полярного круга. Вокруг бескрайние леса, холмы и озера. Еще не тундра, сосны высокие и березы, но всё же настоящий север. Народ живет на хуторах и в маленьких селах. От села до села можно ехать час и никого не встретить.
Два раза в месяц я принимала клиентов в самой дальней деревне. Машины у меня не было, приходилось ездить на попутных или на автобусе. Чаще на автобусе: мало кто ездил из деревни, особенно зимой. Продукты привозил магазин-фургон.
Для приема клиентов мне предоставляли кабинет ветеринара. Сам он давно был на пенсии. Клиентам помещение нравилось, успокаивало и наводило на приятные мысли. На стенах висели старые плакаты с толстыми коровами и козами, похожие на те, что я видела в детстве у бабушки в колхозе: «Хорошее здоровье и веселое настроение дадут нам пахта и простокваша!» 31 декабря я закончила прием раньше обычного: клиенты с утра уже праздновали, так что явился только один пожилой человек, у которого пришельцы с Юпитера уже лет десять нахально воровали стаканы и ложки, а также отливали бензин — им не хватало на обратный путь. Зимой он себя чувствовал лучше, пришельцы являлись реже, видимо, боялись морозов. В три часа я уже была свободна, оделась и побежала к шоссе по узкой дорожке между сугробов. Мороз был крепкий. Солнце уже село. Скоро пришел автобус. Людей в нем было человек десять, все по финской привычке сидели по одному, молча, уткнувшись в окна и газеты. Я тоже села у окна. Помню, как я была рада, что скоро приеду домой и успею приготовить новогодний ужин.
Автобус мчался по расчищенной дороге мимо заснеженных холмов. Машин навстречу не попадалось. В то время еще не было мобильных телефонов, так что тишину нарушали только мягкий гул мотора и тихое бормотание радио у шофера. Я рано встала в тот день, поэтому задремала. И не сразу поняла, почему окно вдруг оказалось подо мной. Финны — люди сдержанные, так что никаких криков не было, раздались только несколько сдавленных восклицаний непечатного характера. Радио продолжало тихо играть польку.
Какой-то высокий парень помог мне выбраться, я выпрыгнула из двери в сугроб и сразу провалилась по пояс. Автобус полулежал, упершись в толстенную сосну. Вокруг был темный лес. Над деревьями ярко горели звезды.
Кто-то успокаивал водителя, который явно был не в себе. Он методически стучал кулаком по своей голой голове. Во мне проснулся психолог, я сказала: — Дайте ему шапку, будет мягче стучать.
Удостоверившись, что никто из нас не пострадал и находится в полном порядке, за исключением некоторого нервного расстройства у самого водителя, мы решили идти вперед по шоссе и искать людей. Один мужчина сказал, что до ближайшего села километров тридцать, к Новому году точно дойдем. Если, конечно, не замерзнем. Мороз крепчал.
Шапку водителя нашли, кто-то дал ему глотнуть из бутылки чего-то полезного для нервов, и мы вскарабкались на шоссе. Оно было совершенно темное. Поэтому мы все сразу увидели впереди огонек. Я и не знала раньше, как это прекрасно — увидеть огонек в темноте.
Дружной толпой мы побежали вперед и через несколько минут оказались перед старым домишком, обшитым темно-красными досками. В оконце горел свет.
Помню, что никто даже не постучал, мы просто открыли дверь и вошли. Из сеней прошли в горницу («пиртти», как ее называют финны). Там за столом с кружкой в руке сидела маленькая старушка. Она изумленно смотрела на нас, как на пришельцев с Юпитера.
Все заговорили разом и стали рассказывать, что случилась авария, что автобус съехал с дороги в кювет, что водитель, кажется, тоже съехал с катушек и нужно позвонить в полицию.
Постепенно до старушки дошло. Она невероятно обрадовалась и бросилась к печке. Достала пирог и трясущимися руками стала наливать в кофейник воду…
К счастью, в доме был телефон. Обычный черный старинный телефон. Кто-то начал звонить в полицию.
Я спросила:
— Можно я позвоню в детский сад? Мой ребенок…
Старушка замахала руками:
— Конечно! Звоните все! Небось родные-то беспокоятся!
— Я тоже позвоню, — сказал высокий парень. — Я оставлю пару марок тут, у телефона.
В то время телефонные разговоры в Финляндии стоили дорого. Компании брали за каждую минуту, даже если звонишь в соседний дом.
Старушка сказала:
— Не надо никаких денег!
Все начали звонить домой. Высокий парень подмигнул и указал на блюдечко. Люди потихоньку клали туда монетки и даже купюры. Полицейские прибыли через полчаса, а через час приехал и другой автобус. Всё это время мы сидели за столом, ели калакукко — ржаной пирог с ряпушками — и пили кофе с вареньем из брусники. Старушка сидела во главе стола. Щеки ее раскраснелись, она улыбалась довольно и гордо, как маленькая старая королева. Когда мы уезжали, она вышла нас проводить и сказала:
— Вот и у меня в этом году были гости! Хорошего Нового года!
И сейчас вижу, как стоит на крыльце покосившегося домишки сгорбленная фигурка в клетчатом платке… Стоит и счастливо улыбается.
Что сказать еще? Бывает, что мы сворачиваем с дороги. Опаздываем. Падаем в снег. Оказываемся не там, где хотели. Бывает вокруг темно и холодно. И одиноко и страшно. Но кто-то зажигает огонек. И неизвестная дорога удивительным образом приводит нас туда, куда надо. Где нас согреют и где и мы можем кого-то согреть.