Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2021
Имя боярыни Морозовой — Федосьи (Феодосии) Прокопьевны, урожденной Соковнино`й, — навсегда вписано в историю России как пример удивительной стойкости, бескорыстной борьбы за веру и справедливость. Высокая жертвенность, способность идти на страдания и нечеловеческие мучения до конца — до насильственной смерти, не уступая ни крохи своих убеждений и права не называть «сладкое горьким», — заставляют думать, что именно в образе боярыни Морозовой, как ни в каком другом, запечатлелась тайна русского характера.
Речь идет и о тайне старообрядчества в русской истории, выразителями которого стали две личности — протопоп Аввакум (1620 — сожжен заживо 14 апреля 1682) и его духовная дочь боярыня Морозова (1632 — погибла в земляной тюрьме Боровска в ночь с 1 на 2 ноября 1675).
Московский дом Морозовых славился роскошным убранством, и выезд боярыни был в 12 «аргамаков», сопровождали ее сто или двести слуг, по описанию протопопа Аввакума в «Житии». Он поражался, как боярыня Морозова отреклась от такого богатства: «…а се человек нищей, непородней и неразумной, от человек беззаступной, одеяния и злата и сребра не имею, <…> протопоп чином, скорбей и печалей преисполнен пред господом богом. Но чюдно о вашей честности помыслить: род ваш — Борис Иванович Морозов сему царю был дядька, и пестун, и кормилец, болел об нем и скорбел паче души своей…» (Аввакум. С. 216). Боярыня Морозова был одной из первых «верхо`вых» (дворцовых) боярынь при царице Марии Ильиничне.
25 июля 1652 года патриархом на Руси стал Никон (Никита Минов). Через два года он объявил о церковной реформе на соборе, где было принято решение об исправлении церковных книг по греческим и древнеславянским образцам. Несколько участников собора не подписали его решения. В их числе был протопоп Аввакум.
Весной 1664 года Аввакум поселился у боярыни Морозовой и жил до конца августа: «У света моей, у Федосьи Прокопьевны Морозовы, не выходя жил во дворе, понеже дочь моя духовная» (Повесть. С. 95).
Протопоп Аввакум рассказывает о своих беседах с боярыней Морозовой: «Бывало, сижю с нею и книгу чту, а она прядет и слушает»; «многими дньми» с ним беседовала о «душевном спасении». «Прилежаше бо Феодосья и книжному чтению и черплюще глубину разума от источника словес евангельских и апостольских. Бысть же жена веселообразная и любовная» (Повесть. С. 211). Вместе со своей сестрой Морозова помогала Аввакуму и его семье.
Под влиянием Аввакума боярыня Морозова «всего новоуставления церковного» не приняла и делала это открыто, а не тайно. В ее доме давали приют и изгнанным из монастырей монахиням, и странникам-старообрядцам (Повесть. С. 97). В ее домовой церкви служили по старым книгам. Дом стал центром, куда стекались старообрядцы послушать проповеди протопопа Аввакума. Посыпались доносы царю, и он велел отобрать у боярыни вотчины, но за нее заступилась царица, и они были возвращены.
Нам неизвестно, как относились к расколу покойные братья Морозовы. Однако был у боярыни двоюродный брат, окольничий царя Алексея Михайловича, Федор Михайлович Ртищев (1625—1673), деятель просвещения своего времени. Он вырос вместе с царем, и тот его ценил.
Ртищев выстроил в древнем Андреевском монастыре на берегу Москвы-реки у Воробьевых гор (цел доныне) Преображенский храм и учредил в нем в 1648 году училище для «учительных людей», куда были приглашены 30 ученых иноков из малороссийских и белорусских монастырей. Так было создано «Ртищевское братство» во главе с киевским иеромонахом Епифанием Славинецким, богословом и философом. Здесь спорили сторонники церковных преобразований и защитники старины и своего наследия: протопоп Аввакум «бранился с отступниками до изнеможения <…> особенно с Симеоном Полоцким», которому особо благоволил Никон.[1] Ртищев пытался занять позицию примирителя двух сторон, сблизить «древнерусские и западные духовные ценности». Это ему не удалось, он пережил расформирование «Братства» после опалы Никона, но не дожил до того, как на его основе спустя годы возникла Славяно-греко-латинская академия (1685).
Отец Федора Михаил Алексеевич Ртищев, дядя боярыни Морозовой, вместе с дочерью Анной Вельяминовой, ее двоюродной сестрой, беседуют с ней на страницах «Повести о боярыне Морозовой» о ее вере. Эта подробнейшая беседа является ключевой в сюжете и идейном содержании «Повести…».
«Повесть…» написана современником, который отлично знал все детали описываемых событий между декабрем 1675 и первой половиной 1677 года (Повесть. С. 66). Автор был хорошо знаком с расположением комнат в доме Морозовой, с именами и прозвищами слуг и служанок, присутствовал при ее аресте, а потом навещал заключенных в боровской тюрьме. Таким лицом считают дворецкого в доме боярыни Андрея, также старообрядца, возможно, брата «Исаии сожженного», видного деятеля московской старообрядческой общины (Повесть. С. 74, 75). Дворецкий Андрей знал и дядю боярыни Михаила Алексеевича Ртищева, и его дочь, сестру Морозовой, и присутствовал при их диспуте.
Почти в это же время в Пустозерске протопоп Аввакум закончил работу над своим «Житием». «Повесть о боярыне Морозовой» и «Житие» Аввакума написаны в одно время (Повесть. С. 81). До нас дошли в разных списках три редакции «Повести…» — пространная, сокращенная и краткая. В двух подробно описана встреча боярыни Морозовой со своими родственниками.
«Михайло Алексеевич Ртищев со дщерию своею Анною, яко возлюблении сосуди Никоновы, многажды и у нея в дому седяще, начинаху Никона хвалити, и предание его блажити, искушающею и надеющеся, еда како возмогут ю поколебати и на свой разум привести. И глаголюще: „Велик и премудр учитель Никон патриарх и вера, преданная от него, зело стройна, и добро и красно по новым книгам служити“. Помолчав, отверзает уста Прокопиевна: „Поистинне, дядюшко, прелщени есте и такова врага божия и отступника похваляете, и книги его, насеянныя римских и иных всяких ересей, ублажаете. Православным нам подобает книг его отвращатися и всех его нововводных преданий богомерзъких гнушатися, и его самого, врага церкви Христовы, проклинати всячески“».
В ответ Ртищев сетует, что она «отлучилася» от них, «едино между нами разсечение стало»: «Молю тя: остави распрю, прекрестися тремя персты и прочее ни в чем не прекослови великому государю и всем архиереом!» Он во всем винит протопопа Аввакума и ее готовность «за его же учение умрети хощеши», он «погуби тя и прельсти».
Боярыня Морозова отвечает Ртищеву: «Не тако, дядюшко, не тако; несть право твое отвещание, сладкое горким нарицаеши, а горкое сладким называеши. А отец Аввакум истинный ученик Христов…»
И тут в спор вступает сестра боярыни Анна Михайловна и упрекает ее, что она не только их «презрела», но и о «единороднем сыне своем не радиши». Она призывает мать посмотреть на красоту своего сына, зажечь свечи «из чистейшаго воска», сесть около спящего сына и любоваться его красотой: «Многажды бо и сам государь и с царицею велми дивляхуся красоте его, а ты его ни во что полагаеши, великому государю не повинуешися. И убо еда како за твое прекословие приидет на тя и на дом твой огнепалная ярость царева и повелит дом твой разграбити — тогда сама многи скорби подимеши и сына своего нища сотвориши своим немилосердием». Эта ядовитая женская речь оказалась почти пророческой.
Феодосия Прокопьевна отвечает и сестре: «…Ивана люблю аз и молю о нем бога беспрестани…» Но напрасно надеяться на то, чтобы ради сына она изменила «благочестию»: «„Не хощу, не хощу, щадя сына своего, себе погубити; аще и единороден ми есть, но Христа аз люблю более сына. Ведомо вам буди: аще умышляете сыном мне препяти от Христова пути, то никогда сего не получите; но сице вам дерзновенно реку: аще хощете — изведите сына моего Ивана на Пожар[2] и предадите его на растерзание псом, страша мене, яко да отступлю от веры, то аз не хощу сего сотворити. Аще и узрю красоту его псы растерзова ему, благочестия же ни помыслю отступити, ведыи буди известно, яко аще аз до конца во Христове вере пребуду и смерти сего ради сподоблюся вкусит, то никто ж его от руку моею исхитити не может“. Сия слышавша Анна, яко от грома ужасошися от страшных ея словес и преизлиха дивляшеся крепкому ея мужеству и непреложному разуму» (Повесть. Пространная редакция. С. 130, 131).
Далее все произошло, как она предсказала: желая сломить боярыню, царь велел «умучить» ее сына до смерти. «…Иоанн Глебов весма печаловаше о матери своей. От печали же и разболеся, но царевым повелением приставиша к нему лекаря и нача его лечити. По днех николицех тако изълечиша и смертию живот премениша. Вскоре поведаша царю, яко Иван Глебов умре. Царь же зело порадовася о смерти Иоаннове, да яко свободнее без сына умучит матерь» (Повесть. Краткая редакция. С. 198). И в краткой редакции есть «страшные словеса» боярыни о сыне: «Аще хощете мя сыном запяти, вестно вам буди, яко люблю сына моего духовною любовию, яко единороден ми есть, а Христа моего паче люблю. И сына моего, аще и псом на растерзание отдаема узрю, и мертва пред собою лежаща, но аз не отступлю любви Христа моего» (Повесть. Краткая редакция. С. 197).
У Достоевского страшная сцена растерзания мальчика псами по приказу «генерала со связями большими и богатейшего помещика», уверенного в своем «праве на жизнь и смерть своих подданных», на глазах матери, развернута в романе «Братья Карамазовы» в главе «Бунт», где беседуют Иван и Алеша Карамазовы. «Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!..» (Достоевский-1. С. 221).[3] Здесь следует обратить внимание на слово «подданные», которое не может относиться ни к генералу, ни к помещику, а, скорее всего, к царю: только у царя подданные, а у остальных крестьяне, крепостные, холопы, слуги, челядь.
Перед этой сценой Достоевский долго устами Ивана оправдывается, ссылаясь на то, что прочел эту историю «в одном из сборников наших древностей, в „Архиве“, в „Старине“, что ли, <…> забыл даже, где и прочел. Это было в самое мрачное время крепостного права, еще в начале столетия, и да здравствует освободитель народа!». (Имеется в виду начало XIX века.)
«Самое мрачное время», на мой взгляд, а возможно, и на взгляд Достоевского, наступило тогда, когда введенное в 1649 году царем Алексеем Михайловичем крепостное право наложилось на церковную реформу Никона, что вызвало многочисленные бунты. На церковном соборе 1666—1667 годов старообрядцы были отлучены от церкви и объявлены вне закона. Их ссылали семьями, вместе с женами и детьми. Даже спустя двести лет, при Достоевском, правительство России продолжало вести с ними борьбу.
Глава «Бунт» начинается с рассуждений Ивана о любви Христа к людям как «в своем роде невозможном на земле чуде. Правда, он был бог». А далее Иван говорит о страданиях людей: «…редко человек согласится признать другого за страдальца (точно это будто чин). <…> К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаях допустит…» Что за странный текст? О ком говорит Иван? Кто такие непонятные «страдальцы»? Кто такой «благодетель», признающий или не признающий, например, страдания от голода? страдания за идею?
Между тем все проясняется, если мы вспомним старообрядцев: от голода умерли в земляной тюрьме боярыня Морозова, ее сестра княгиня Урусова и дворянка Мария Данилова. А «благодетели» — это те, кто не признает ныне страданий старообрядцев, тем более за идею, обличает их за «фанатизм», как делают официальные власти.
На вопрос Ивана, что делать с «генералом и помещиком», кроткий Алеша отвечает: «Расстрелять!» Иван отказывается «от высшей гармонии»: «Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка… <…> Не хочу я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему! <…> …cтрадания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить, не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! А если так, если они не смеют простить, где же гармония? Есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями неотомщенными. Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ» (Достоевский-1. С. 223). Но ведь это позиция старообрядцев! «Хотя бы я был и неправ», видимо, относится к тому, что современный человек выбирает позицию старообрядчества, а не официальной церкви.
Алеша говорит брату, что «это бунт». В ответ на эти слова и упрек, что он забыл о Христе, который всех может и готов простить, Иван рассказывает свою «поэму» «Великий инквизитор»: о том, как «спустя пятнадцать веков» на землю тихо и незримо спустился Христос. Народ его сразу узнал. «Действие у меня в Испании, в Севилье в самое страшное время инквизиции, когда во славу божию в стране ежедневно горели костры…» Накануне была сожжена «кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков». Однако это опять историческая «завеса» Достоевского: «на севере в Германии явилась новая страшная ересь» против католичества — это Лютер (1517), а «самое страшное время инквизиции» в Испании — это ХV век, время Торквемады (1420—1498).
Мать ребенка умоляет Христа воскресить ее дочь. Христос поднимает из гробика умершую девочку, которую уже вносили в храм. Проходящий мимо великий инквизитор видит эту сцену и сразу понимает, Кто перед ним. Он велит страже арестовать Христа и отвести его в темницу. Ночью он приходит к узнику и уверяет Христа, что Он напрасно пришел, Он не нужен людям и даже вредит всем.
Традиционно эту главу считают направленной против католичества. Однако она вся пронизана русскими мотивами и идеями.
Начинается глава с прямого обращения ко времени царя Алексея Михайловича: «У нас в Москве, в допетровскую старину, такие же почти драматические представления, из Ветхого завета особенно, тоже совершались по временам…» (Достоевский-1. С. 225). Речь идет о первом спектакле при дворе царя Алексея Михайловича, состоявшемся 30 октября 1672 года, который был посвящен библейской героине Эсфирь. Он считается «официальным открытием театра в России». В честь 200-летия представления А. Н. Островский написал пьесу «Комик ХVII века».[4] «Артаксерксово действо» было сыграно в царском дворце уже после смерти Марии Ильиничны Милославской (1669), первой супруги Алексея Михайловича, после его свадьбы с Натальей Кирилловной Нарышкиной и рождения Петра. Боярыня Морозова отказалась явиться на свадьбу царя 22 января 1671 года, несмотря на то что была «верхо`вой» боярыней, сославшись на заболевшие ноги. Алексей Михайлович принял ее отказ как личное оскорбление.
Между тем Достоевский вместе со своим героем продолжает экскурс в русскую старину: «…кроме драматических представлений, по всему миру ходило тогда много повестей и „стихов“, в которых действовали по надобности святые, ангелы и вся сила небесная. У нас по монастырям занимались тоже переводами, списыванием и даже сочинением таких поэм, да еще когда — в татарщину. Есть, например, одна монастырская поэмка (конечно, с греческого): „Хождение богородицы по мукам“, с картинами и со смелостью не ниже дантовских. Богоматерь посещает ад, и руководит ее „по мукам“ архангел Михаил. Она видит грешников и мучения их. Там есть, между прочим, один презанимательный разряд грешников в горящем озере: которые из них погружаются в это озеро так, что уж и выплыть более не могут, то „тех уже забывает бог“ — выражение чрезвычайной глубины и силы. И вот, пораженная и плачущая богоматерь падает пред престолом божиим и просит всем во аде помилования, всем, которых она видела там, без различия. Разговор ее с богом колоссально интересен. <…> Кончается тем, что она вымаливает у бога остановку мук на всякий год от великой пятницы до троицына дня…» (Достоевский-1. С. 225). Милосердие и сострадание к человеку — вот что нужно человеку всегда, хотя речь идет именно о 1600-х годах.
Инквизитор упрекает Христа, что тот «судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками», что они поклонятся «уже знахарскому чуду, бабьему колдовству» (Достоевский-1. С. 233). Опять Русь!
Слушающий Ивана Алеша восклицает об инквизиторе: «Самое простое желание власти, земных грязных благ, порабощения… вроде будущего крепостного права, с тем что они станут помещиками… вот и всё у них» (Достоевский-1. С. 237). Опять Русь, а не только западное католичество!
Перед строками об Испании и Севилье Иван пылко говорит о простых посещениях Христом народа: «У нас Тютчев, глубоко веровавший в правду слов своих, возвестил, что
Удрученный ношей крестной
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил благословляя.
Что непременно и было так, это я тебе скажу» (Достоевский-1. С. 226). То есть Христос вполне мог посетить Русь, когда сжигали и мучили старообрядцев.
Достоевский пишет в записной тетради: «Сожигающего еретиков я не могу признать нравственным человеком… <…> Нравственный образец и идеал есть у меня один, Христос. Спрашиваю: сжег ли бы он еретиков — нет. Ну так, значит, сжигание еретиков есть поступок безнравственный» (Достоевский-2. С. 558). Это направлено, конечно, не только против католичества, но и против преследователей старообрядчества.
В тексте романа при описании кельи старца Зосимы сказано: «…в углу много икон — одна из них богородицы, огромного размера и писанная, вероятно, еще задолго до раскола» (Достоевский-1. С. 37).
В своем «Вступительном слове, сказанном на литературном утре в пользу студентов С.-Петербургского университета 30 декабря 1879 года перед чтением главы „Великий инквизитор“» Достоевский сказал о «древнем апостольском православии», о том, что именно в нем заключен «высокий взгляд христианства на человечество» (Достоевский-2. С. 198). Но ведь именно «древнее апостольское православие» было на Руси до реформ Никона. Об этой точке зрения писателя говорит и Д. Н. Любимов в своих воспоминаниях: речи Великого инквизитора первоначально «могли быть отнесены вообще к христианству» и только после вмешательства М. Н. Каткова автор внес изменения, чтобы «не было сомнения, что дело идет исключительно о католичестве» (Достоевский-2. С. 557).
Катков — главный редактор журнала «Русский вестник», где печатались «Братья Карамазовы» и почти все другие романы Достоевского. В этом же журнале известный писатель Павел Иванович Мельников (псевдоним Андрей Печерский; 1818—1883) публиковал свои романы «В лесах» (1871—1874), «На горах» (1875—1881), посвященные старообрядцам. Ему же принадлежат и разыскания «О современном состоянии раскола в Нижегородской губернии» (1854), «Записка о русском расколе» (1857), «Исторические очерки поповщины» (1864, 1866—1867), «Счисления раскольников» (1868), «Тайные секты» (1868). Последние также напечатаны Катковым.[5]
До наших дней дошел из библиотеки Мельникова-Печерского экземпляр «Повести о боярыне Морозовой», переписанный в середине ХIХ века, «очевидно, по его заказу».[6] Рукой писателя на внутренней крышке переплета поставлено, что сочинил Федор Ртищев. Это ошибка, но выдает знание времени, семьи Морозовой.[7] Впервые «Повесть…» под названием «Житие боярыни Морозовой, княгини Урусовой и Марьи Даниловой» была опубликована в 1887 году (Повесть. С. 18), уже после смерти Достоевского, но он мог быть знаком с ней и в рукописи. Сохранилось письмо Мельникова-Печерского к Достоевскому.[8]
Однако в русском читающем обществе уже с середины 1860-х годов знали о боярыне Морозовой из работ историков Н. С. Тихонравова и И. Е. Забелина.[9] Они пользовались пространной редакцией «Повести…».
Вернемся к жизни боярыни Морозовой. Неизвестно, когда она приняла тайный монашеский постриг под именем Феодора. Писала протопопу Аввакуму письма, в том числе с просьбой дать совет, из какого сословия брать сыну жену: «которые породою получше, те похуже».[10]
Но после отказа ее явиться на свадьбу царя, как положено дворцовой боярыне, Тишайший «распалился гневом» и сказал: «Яко загордилася». Он прислал к ней боярина Троекурова, а потом и князя Петра Урусова, мужа ее сестры, чтобы уговорили и она бы «покорилася, приняла все новоизданные их законы; аще ли не послушает, то быти бедам великим» (Повесть. С. 132). Она отказалась принять «Никоновы уставы» — и судьба ее была решена.
Боярыня Морозова была арестована в своем доме вместе с сестрой княгиней Евдокией Урусовой в ночь на 16 ноября 1671 года. Муж Евдокии князь Урусов еще днем узнал во дворце о готовящейся расправе и разрешил жене предупредить сестру. Евдокия осталась с боярыней.
Во втором часу ночи в дом ворвались архимандрит Чудова монастыря в Кремле Иоаким и думный дьяк Иларион Иванов. Архимандрит потребовал от боярыни перекреститься, как требует царь. Она не повиновалась. Иоаким сказал: «…не умела еси жити в покорении, но в прекословии своем утвердилася еси, сего ради царское повеление <…> отгнати тя от дому твоего. <…> …иди отсюду!» (Повесть. С. 135) Боярыня не встала, и архимандрит приказал принести кресло, насильно посадить Морозову и вынести. Когда ее сносили с крыльца, сын поклонился ей в спину. То же проделали и с сестрой Урусовой. В подвале им заковали ноги в «железа конския» и поставили стражу.
Через два дня их расковали и велели идти в Чудов монастырь. Боярыня опять отказалась идти, и ее несли на «сукнах». Во Вселенской палате монастыря их ждали митрополит Крутицкий Павел, архимандрит Иоаким, дьяк и «иные». Боярыня сидела. Митрополит призывал ее «покорится цареви», «красоту сына ея воспоминах, яко да помилует его». В ответ Морозова сказала, чтобы перестали о сыне «многая глаголати: Христу аз живу, а не сыну» (Повесть. С. 136). Тогда ее попросили причаститься по тем «служебникам», что и царь с царицей. Но боярыня отказалась: «Царь по развращенным Никонова издания служебником причащается, <…> аз не хощу». Митрополит спросил боярыню, считает ли она их всех еретиками. Она подтвердила. «Тогда Павел Крутицкой возопи вельми, глаголя: „О что имамы сотворити? Се всех нас еретиками нарицает!“» (Там же).
Известие о внезапной кончине 21-летнего сына (1650—1671 или 1672) боярыня Морозова получила уже в заточении (Повесть. С. 96). «В муках скончался», — написал об этой смерти протопоп Аввакум (Там же). Горе боярыни Морозовой, в скорби о сыне, было безутешным. Следом за смертью Ивана царь выслал из Москвы двух ее родных братьев — Федора и Алексея, чтобы не могли помочь сестрам, «якобы на воеводство, паче же в заточение», в Чугуев и Рыбное (Острогожск воронежский). Перед этим царь вызвал старшего Федора и требовал от него открыть ему «вся тайны сестры своея» и «належаше гневом» (Повесть. С. 139).
Летом 1672 года умер патриарх Иоасаф II, и на его место заступил патриарх Питирим (1672—1673). Он попытался заступиться за «вдовицу» Морозову и вернуть жену князю Урусову, но Алексей Михайлович предложил ему самому «вопросить» ее, узнать «крепость» ее, а когда «начнеши ю истязати — вкусиши пряности ея», не знаешь «лютости жены тоя» (Повесть. С. 142).
Во втором часу ночи боярыню Морозову на дровнях с цепями на шее привезли в Чудов монастырь в ту же Вселенскую палату, где ее ждали патриарх, митрополит Павел и «инии власти». «Обрадованная лицом» боярыня на упреки патриарха, что она возлюбила свои цепи и не хочет с ними расставаться, ответила, что носит их во славу Божию, а предложение патриарха причаститься из его рук отвергла. Тогда он велел принести ему спицу, обмакнув ее в освященное масло, чтобы насильно помазать ее и снять безумие: «ум погубила», пришла «в разум». Ее держали двое, но она «яко храбрый воин велми вооружився на сопротивоборъца» воспротивилась.
Патриарх пришел в ярость и приказал боярыню повалить на пол и вытащить, взявши за цепи, вон. Головой она пересчитала все ступени лестницы. В Тайный приказ ее вернули в девятом часу ночи. Той же ночью патриарх пытался помазать маслом и княгиню Урусову, и Марию и также потерпел поражение. Княгиня сорвала со своей головы платок (в церкви нельзя быть женщине с непокрытой головой) и прокричала: «О бесстуднии и безумнии! Что се творите? Не весте ли, яко жена есмь?» (Повесть. С. 142—144).
Исследователь А. И. Мазунин считает, что «вопрос о времени пыток Ф. П. Морозовой, Е. П. Урусовой и М. Г. Даниловой до сих пор является одним из спорных… Известно, однако, что действие происходило зимой: после поднятия женщин на дыбу «оставиша их тако на снегу лежати нагим спинами их, и руки назад выломаны», «плаху мерзлую на перси клали» (Повесть. С. 145).
Вскоре скончался патриарх Питирим, смерть его старообрядцы считали Божьим судом за пытки «мучениц» (С. 104). После его смерти царь перевел боярыню Морозову в Новодевичий монастырь. Летом 1673 года туда стали ездить «вельможные жены» в «рыдванах и каретах» увидеть ее и «утешаху страдалческое сердце ея» (Повесть. С. 147).
Царь не мог этого перенести, и боярыню отправили в конце 1673 — начале 1674 года в Боровск, в тюрьму острога, где уже сидела знакомая ей монахиня Иустина. Вскоре туда же привезли Евдокию Урусову и Марию Данилову.
Первой умерла княгиня Урусова, 11 сентября 1675 года. Она почувствовала приближение смерти и попросила сестру отпеть ей отходную. Стражник бросил веревку, Морозова обвязала ею тело, и он вытащил его наверх. В рогоже закопали внутри острога, чтобы старообрядцы не приходили на поклонение мученице. После смерти сестры к Морозовой перевели Данилову.
Федосья Прокопьевна скончалась в ночь на 2 ноября в муках от голода. Перед смертью она просила «воина» дать ей хлебца, или сухарика, или яблоко, или огурчик. На все ее моления он отвечал: «Не смею». И тогда она попросила ради его матери сходить на реку и вымыть ее сорочку, чтобы умереть в чистой. Тайком он исполнил ее просьбу.
Последней погибла Данилова, 1 декабря.
Протопоп Аввакум написал о мученицах, что они, подобно «магниту каменю», влекут к себе своим страданием «всяку душу железную в древнее православие» (Повесть. С. 214).
«На городище, у острога» надгробную плиту Ф. П. Морозовой и Е. П. Урусовой положили «на сестрах своих родных боярин Федор Прокопьевич да окольничей Алексей Прокопьевич Соковнины» после 1682 года (Повесть. С. 108, 109).
Спустя три месяца после смерти боярыни Морозовой 29 января 1676 года внезапно умер царь Алексей Михайлович. Старообрядцы были уверены, что его постигла Божья кара за то, что «боярынь живых засадя, уморил».
Как я уже писала, «Повесть о боярыне Морозовой» (под заглавием «Житие боярыни Морозовой, княгини Урусовой и Марьи Даниловой») была впервые опубликована в 1887 году. В том же году на 15-й Передвижной выставке русских художников была показана картина Василия Ивановича Сурикова «Боярыня Морозова» и имела оглушительный успех. Всеволод Гаршин написал о ней: «Картина Сурикова удивительно ярко представляет эту замечательную женщину. Всякий, кто знает ее печальную историю, я уверен в том, навсегда будет покорен художником…»
Как сказано в «Житии боярыни Морозовой…», Феодора «славная, и благоверная княгиня Евдокия, и блаженная Мария, просветишася внезапу лицем и быша чудни видением…».
Литература
Аввакум — Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. М., 1960.
Достоевский-1 — Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Т. 14. М., 1976.
Достоевский-2 — Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Т. 15. М., 1976.
Повесть — Повесть о боярыне Морозовой / Подгот. текстов и исслед. А. И. Мазунина; вступ. статья А. М. Панченко. Л., 1979.
1. См.: Челышев Е. П. Ф. М. Ртищев и его «Братство» // Книжное обозрение. 1992. № 24. 12 июня.
2. Пожаром в ХVII в. в Москве называли Красную площадь.
3. В комментариях приведен текст «Воспоминаний крепостного» из «Русского вестника» (1877. № 9. С. 43, 44): «Только борзые добегут до мальчика, понюхают и не трогают… Подоспела мать, <…> ухватила свое детище в охапку. Ее оттащили в деревню и опять пустили собак! Мать помешалась, на третий день умерла» (Достоевский-2. С. 554). Здесь мы не знаем, остался ли в живых мальчик. Иное у боярыни Морозовой и Достоевского. Достоевский, несомненно, имел в виду «Повесть о боярыне Морозовой», описывая историю, рассказанную Иваном.
4. Островский А. Н. Полн. собр. соч. В 16 т. Т. 6. М., 1950. С. 258.
5. Московская энциклопедия. В 2 т. Т. 1. Лица Москвы. Кн. 2. И—М. М., 2008. С. 600.
6. Кайдаш-Лакшина С. Судьбы великих русских женщин. М., 2005. С. 30.
7. Там же. С. 115.
8. Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. 1821—1881. В 3 т. Т. 2. 1865—1874. СПб., 1999. С. 19. За сообщение благодарю Г. Б. Пономареву.
9. Тихонравов Н. С. Боярыня Морозова. Эпизод из истории русского раскола // Русский вестник. 1865. Т. 59. Сентябрь—октябрь. С. 5—44; Забелин И. Е. Домашний быт русских цариц в ХVI и ХVII столетиях. М., 1869.
10. Кайдаш-Лакшина С. Судьбы великих русских женщин. С. 177.