Из «Записок беглого кинематографиста»
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2021
И. Г.
— Не могли бы у нас прочитать лекцию?.. Дмитрий Иванович просил меня у вас узнать.
От непривычки держать ухо востро и помнить поминутно предупреждение Стендаля о том, что слова нам даны для того, чтобы скрывать свои мысли, тут же переспросил: «Лекцию? Это о чем же?»
— О состоянии современного кинематографа, к примеру…
— У него, знаете, такое состояние, что надо цикл лекций читать. Опять же отечественное кино, зарубежное…
— Наше, наше, отечественное. Так сказать, как я понимаю, обзорная такая лекция…
— Никаких возражений. Назначайте день.
Производство фильма, особенно когда сюжет касается авиации, медицины, науки, армии, естественно, требовало профессиональной подсказки, а то и помощи специалистов, и мы приглашали консультантов. Да и как без консультанта — и непременно с высоким именем или званием — можно снимать на аэродромах, в воинских частях, на кораблях, на стройках, даже в действующем монастыре.
Нормальное дело.
На первом, по сути дела, фильме о мафии, о подпольных дельцах, «Два билета на дневной сеанс», консультантом был генерал, возглавлявший службу БХСС в Министерстве внутренних дел. Чем выше звание главного консультанта, тем больше уверенности в том, что специфическая сторона жизни будет представлена достоверно, а главное, не будет придирок из тех же ведомств — да и со стороны кинематографического начальства.
К сожалению, и высокое имя главного консультанта не служило гарантией благополучной судьбы фильма. Уж, казалось бы, у Алексея Германа на фильме «Проверка на дорогах» консультантом был ни много ни мало дважды Герой Советского Союза, боевой, а не кабинетный генерал-полковник танковых войск Драгунский Давид Абрамович, и что? Загремела картина на пятнадцать лет «на полку». Нашлись люди, знающие войну получше Драгунского и знающие получше Германа, как надо представлять советскому зрителю на экранах Великую Отечественную войну.
Естественно, в фильмах, где так или иначе участвовали славные, а других у нас в кино не было, работники государственной безопасности, приглашались консультанты из КГБ. Как правило, был Главный консультант, обеспечивавший согласование и решение основных вопросов — что можно, чего нельзя, где можно, где нельзя и т. д. Претворение в жизнь достигнутых договоренностей по ходу съемочного процесса обеспечивал так называемый рабочий консультант, действовавший от имени и по поручению своего большого начальника.
Сергей Герасимович Микаэлян, после того как мы с ним отработали на фильме «Влюблен по собственному желанию», пригласил меня быть редактором и на следующей его картине, получившей называние «Рейс 222». В основу сюжета Микаэлян взял историю нашей балетной пары Годунова и Власовой. Годунов во время гастролей в США попросил убежища, от возвращения в Союз отказался, а его жена Власова в конечном счете предпочла вернуться домой, в Москву. Самолет, уже загруженный пассажирами, простоял на летном поле в аэропорту Нью-Йорка больше суток. Естественно, в такого рода реальных сюжетах не обходится без спецслужб, действующих как с одной, так и с другой стороны.
Сергей Герасимович взялся за сценарий сам. Чтобы не быть скованным реальными обстоятельствами истории балетной пары, он поменял фамилии, из балетных сделал фигуристов, но этот флер для всех в ту пору был совершенно прозрачен.
В Первом творческом объединении, где много лет проработал Микаэлян, где он снял фильмы «Гроссмейстер», «Расскажи мне о себе», «Вдовы», снял стяжавший «Ленфильму» славу и признание начальства фильм «Премия», в постановке фильма «Влюблен по собственному желанию» было отказано. Он ушел в наше «Второе творческое объединение», снял фильм, имевший необыкновенный зрительский успех, но обиды на своих прежних коллег, как человек интеллигентный и доброжелательный, не держал. Решил вернуться в «Первое объединение», которое считал своим, предложил новый замысел и снова получил, как говорится, от ворот поворот.
Снимать «гэбешную» историю о том, как разлучили любящие сердца, как чуть не силой увезли на родину жаждавшую свободы актрису, в «Первом творческом объединении» посчитали для себя невозможным.
А я, включившийся в предложенную Микаэляном работу, был удостоен объяснения с самим художественным руководителем дружественного нам «Первого объединения» Народным артистом СССР, Героем Социалистического Труда Иосифом Ефимовичем Хейфицем.
В коридоре Иосиф Ефимович обратился ко мне с укоризной: дескать, зачем мы поддерживаем сомнительного свойства затею Микаэляна… Естественно, дословно упрека на грани обвинения в соучастии в недобром деле я не помню, сочинять не стану, но свой ответ помню. Я сказал, что для меня эта история напоминает «Кавказский меловой круг» Брехта. Иосифу Ефимовичу не нужно было напоминать сюжет, в котором две матери, родная и не родная, должны были перетягивать ребенка за руки, каждая к себе, забыв о том, каково ребенку. Я сказал, что участие в этой истории в нашем случае спецслужб советской и американской дают основание для аналогии, естественно, не стопроцентной. Для меня, сказал я, это история о том, как два великана готовы в клочья порвать семью, чью-то любовь, судьбу, карьеру для демонстрации своей силы и превосходства. Мне показалось, что в моих объяснениях Иосиф Ефимович услышал резон и уже примирительно произнес: «Ну что ж, возможный, возможный поворот темы… Как-то я об этом не подумал…»
Для Сергея Герасимовича в этой истории и в этом фильме чрезвычайной важности был, так сказать, третий герой: пассажиры самолета, случайно соединенные одним рейсом. Потому и название фильма «Рейс…», а не «Побег». Пестрая советская компания по правилам советского общежития близко к сердцу приняла разыгравшуюся на их глазах драму и почти единодушно вступила в поддержку героини. Да, такими в большинстве своем в те годы мы были.
Достоверность этого «третьего героя» была для режиссера задачей важнейшей, и он пошел путем, по которому шел Сергей Эйзенштейн в «Броненосце…» да еще Андрей Кончаловский в фильме «Ася Клячина…», удивившим своей непривычной для советского кино середины 1960‑х годов подлинностью изображения деревенской жизни и самих жителей, игравших самих себя.
Микаэлян решил снимать фильм без профессиональных актеров даже на главные роли, не говоря уже, естественно, о пассажирах самолета, притом что едва ли не половина действия фильма как раз и происходит в салоне самолета.
Не мне судить, в какой мере замысел удалось воплотить. Но еще Пушкин заметил, что «единый план Дантова „Ада“ есть уже плод высокого гения». О гениальности ставшего мне на долгие годы другом Сергея Герасимовича Микаэляна опять же не мне судить, а вот рассказанная им, не случившаяся на самом деле, а именно рассказанная им история достойна доброй памяти.
Перетягивают канат, душащий молодую семью, СССР и США. Перетягивают канат: кто кого хитрей и умней — КГБ или ФБР? Естественно, тянет за собой муж… А кто же перетянул? А вот те, что сидели в удушье, скрючившись в креслах, с затекшими ногами, уставшие безмерно и готовые сидеть и терпеть еще столько же. Потому и нужна была режиссеру их предельная достоверность. Они, сами того не подозревая, играли, да не играли, а были частицей той человеческой общности, советским народом, которого до них не было, а нынче не стало и никогда уже не будет. Было же в сознании, в ощущении жизни чувство — «мы», «наши», чувство единства, общежитиЯ, житиЯ — с ударением на «я», где «я» не песчинка, не винтик-шурупчик да и не пуп земли, как нынче, а участник событий, преображающих мир. Именно за эту жизнь, за наше обще-житие с винтовочкой в руках воевал солдат-окопник Сергей Микаэлян. И о своей вере и верности, скрепленной кровью двух ранений, он доверительно рассказал в исповедальной книге «Не убит подо Ржевом».
Естественно, всё, что было в той исчезнувшей жизни ценного, дорогого, сегодня окружено таким количеством оговорок, что вроде бы кроме оговорок ничего и не видно и не слышно, одни оговорки.
Оговор… Сам наш язык подсказывает некоторую недоброкачественность, двусмысленность этого понятия — оговорки.
Можно ли отказать окопному солдату чувствовать свою страну так, как он чувствовал ее за своей спиной подо Ржевом, когда, к примеру, вступал в комсомол как раз на фронте?
Можно ли большому искреннему художнику отказать в праве говорить от своего имени, а не с подсказки тех, кто живет иной жизнью?
А как же с нашими консультантами из ГБ? Да никуда они не делись. Больше того, Главным консультантом на «Рейсе 222» у нас был Дмитрий Иванович Полозов, полковник из Большого дома, а исполнителем его указаний для непосредственной работы в ходе съемок, так называемым рабочим консультантом, был определен Виктор, ну, скажем, Дятлов, в звании капитана государственной безопасности. Именно через него я передавал литературный, а потом режиссерский сценарий полковнику Полозову, лишь однажды удостоившему присутствием наш худсовет, обсуждавший уже законченную картину.
Каково же было мое удивление, когда при знакомстве с рабочим консультантом на мой вопрос о его отношении к кино, капитан, естественно в штатском, сообщил мне, что курирует «Ленфильм» уже несколько лет.
Вот он — незримый фронт! Он нас курирует, а мы и не знаем, то есть знают лишь те, кому положено знать.
Не нужно обладать большим воображением, чтобы понимать, что значит «курировать» на языке спецслужб.
Стало быть, я мог видеть, встречать и, быть может, не один раз нашего опекуна и в коридорах, и на публичных просмотрах в кинозале, но, располагая все-таки не худой памятью на лица, капитана Дятлова среди ленфильмовских лиц вспомнить не мог.
Тут же всплывает штамп из детективного чтива: человек с незапоминающимся лицом. Помню его рост — средний. Комплекция — средняя. Особые приметы — не имеет. Манера ходить — как против ветра, чуть подавшись вперед… Манера разговаривать, глядя куда-то в район верхней пуговицы пиджака собеседника… А вот лицо… напрягаюсь, пытаюсь вспомнить это лицо — и не могу. А зрительная память сохранилась. Уже лет через десять после того, как был закончен фильм и я после двадцати семи лет службы расстался с «Ленфильмом», вдруг на Моховой увидел идущего навстречу старого знакомого, думаю, уже не капитана, гляди повыше, но по-прежнему в штатском. Он шел торопливо, подавшись грудью вперед, смотрел явно мимо
меня… На мое «добрый день» он никак не отозвался, прошел как чужой. Наверное, у меня еще более незапоминающееся лицо.
Итак, предложили прочитать лекцию.
Назначен день и не поздний вечерний час, что-то около шести.
«Пропуск? Не надо. Мы вас встретим у главного входа».
Встретил сам Виктор Дятлов. Поднялись уж не помню на какой этаж. Длинные коридоры. Двери как в гостинице, на дверях только номера. За одной из дверей, неотличимой от других, небольшой зал, может быть, класс человек на пятьдесят, но без парт и столов. В зале человек тридцать. Все в штатском. По виду, ну, семинар молодых тренеров по легкой атлетике. Но здесь же и полковник Дмитрий Иванович Полозов, что придавало встрече некоторую весомость. Никакой кафедры, просто стол. За столом я и — слева от меня — Дмитрий Иванович.
Встречи со зрителями, разговор о кино, о «Ленфильме», естественно, о казусах и забавных происшествиях на съемках, о причудах больших мастеров — дело не новое, но нельзя сказать, что привычное. Я никогда не готовился заранее. Не только тон разговора, но и материал подсказывал зал, сама аудитория. Так что такие, с позволения сказать, лекции были сплошной импровизацией.
Впрочем, одна из попыток изящно завершить свое выступление едва не стоила мне жизни.
Пригласили выступить перед каким-то из моих фильмов во Дворце культуры железнодорожников, по старинке ленинградцами именовавшемся Народным домом графини Паниной. Почему же нет?
Осмотрел свое рабочее место, сцену, спрашиваю, а где же экран?
Мне показывают вверх на колосники: экран поднят, а когда надо, его опустят. Прекрасно.
Я помню, конечно, как томятся зрители, пришедшие смотреть кино, а перед ними не Черкасов, не Дружников, не Кадочников, а какой-то неведомый тип речи произносит. Конечно, помнил и томительные минуты ожидания после того, как отговорит говорильщик, а свет всё не гаснет и не гаснет, а кино всё не начинается и не начинается. Чтобы свести неприятности зрителей к минимуму, естественно, обычно старался говорить кратко, а тут еще договорился с организаторами, что экран надо опустить и сразу начать проекцию, как только я произнесу слово «экран». И заключительную фразу заготовил: «Остальное вам расскажет — экран!» А первую фразу не заготовил и, выйдя на сцену перед залом человек на пятьсот начал эпически: «Экран…» И тут перед моим носом просвистело бревно, укрепленное для натяжки экрана, и пошел фильм. Стоял бы я на полметра ближе к рампе, воспоминания о самом кратком выступлении перед началом сеанса написал бы кто-то другой.
Отправляясь на встречу с сотрудниками госбезопасности, никаких предварительных заготовок не делал.
А вот заключительную фразу полковника Полозова (уж не знаю, импровизация ли это была или все встречи подобного рода он заканчивал именно так), мне уже никогда не забыть.
Дело давнее, и сейчас вспомнить, что уж я там в течении часа с хвостиком рассказывал, невозможно. Потом, как водится, пошли вопросы. Разговор затянулся; наконец Дмитрий Иванович взглянул на часы и даже крякнул: «Время-то как пролетело!.. Ну что, отпустим товарища Кураева?» — обратился полковник госбезопасности к коллегам. Мне ничего не оставалось, как крякнуть в свою очередь: «Вы бы предупредили, что от моих ответов на ваши вопросы зависит, где я сегодня буду ночевать?» Дмитрий Иванович и смешливая часть аудитории снисходительно заулыбались.
Домой меня доставили в легковом автомобиле «Волга» с незапоминающимися номерами.
А работа над фильмом продолжалась.
Прошло месяца два-три. На студии ко мне в кабинет приходит Виктор Дятлов: «Михаил Николаевич, нам нужна ваша помощь, ну, так сказать, консультация». И рассказывает без утайки: в городе на видеомагнитофонах курсирует некий американский фильм, и без моей помощи товарищи с Литейного не могут оценить меру его враждебности.
Лестное предложение, ничего не скажешь!
Отказаться? Сказать, что нога болит? Не скажешь. Ничего в голову не идет, кроме того, что за какими-то людьми следят, какие-то домашние просмотры им известны, и участвовать в подобного рода операции, обеспечивающей государственную безопасность, не велика честь, если не того хуже.
«Мы за вами машину пришлем…» — поторопил меня с ответом наш рабочий консультант.
«Легковую… или?» Вопрос напрашивался, но смелости произнести вслух не хватило.
Через несколько дней назначили час после работы, действительно прислали машину, легковую.
Просмотровый зал в Управлении был вроде тех, что у нас на студии в монтажном цехе для рабочих просмотров, человек на десять-пятнадцать. Кинозрители в штатском. Седовласых и грузных, у кого и под пиджаком большие звезды просвечивают, не видно. Соображаю, дело мелкое. Кто-то сверху кинул: «Отработайте…»
К великому моему счастью фильм оказался «Волосы». Мюзикл. Жанр для нас непривычный. Оттого и не знали, как на него реагировать. А фильм-то — антивоенный! А фильм-то против войны во Вьетнаме! Боже милосердный, Милош Форман — отдельный поклон, пронесло…
Кончилась картина, зажегся свет, смотрят на меня. И я, понимая свою защищенность, произнес, якобы я генерал, а они пока всё еще полковники: «А какие у товарищей претензии к картине?»
Если бы дело происходило в кино, я должен был бы услышать: «Здесь вопросы задаем мы!», но дело было не в кино, вопрос стоял о безопасности нашей страны, о возможности ее оградить и защитить, мы же понимаем, от чуждых влияний.
«Вот мы и хотели вас услышать», — сказал Дмитрий Иванович так, словно я выкрал у доверчивых друзей и принес к ним кассету и не они у меня, а я у них прошу помощи в пресечении идеологической диверсии.
Ничего не оставалось, как сказать то, что за время просмотра частично придумал. А придумал я так: если дело будет швах и неведомым мне людям могут устроить неприятности, сошлюсь на сложность жанра. Судить о музыке не смею, не специалист, жанр специфический, в общем, таким манером думал завести рака за камень. Едва ли они вспомнят, что я был редактором на фильме-опере «Князь Игорь». Впрочем, эта заготовка не понадобилась. Да в фильме «Волосы» ребята жгут повестки, призывающие их на войну во Вьетнаме. Чего же боле! Танцуют и поют, прославляя свободную любовь и, увы, наркотики. Разумеется, такое поведение не может служить примером для советской молодежи, но осуждать американских молодых людей за отказ идти на «грязную войну» тоже нельзя. Там в конце вьетнамские инвалиды швыряют полученные на войне медали и не где-нибудь, а прямо перед Белым домом в городе Вашингтоне, столице Соединенных Штатов, ведущих бесчеловечную (словно они бывают человечными) войну против свободолюбивого вьетнамского народа.
Думаю, почти надиктовал ответ, каковой сегодняшним кинозрителям нужно будет предоставить наверх старшим товарищам.
«Ну а свободная любовь — тема вечная, так и „Кармен“ можно заподозрить в пропаганде безответственных отношений… Наркотики? Что-то я эту тему проглядел или не расслышал… Главное-то — антивоенная тема…»
Впрочем, теперь думаю, им, всезнающим, всевидящим, имеющим консультантов-добровольцев на все случаи жизни да еще и свою голову на плечах, дураков на такую службу не берут, мое мнение едва ли так уж было нужно. Ну, никак не обойтись нашим всё ведающим без мнения редактора с «Ленфильма»! Скорее просто нужно было проверить на каком-то среднестатистическом человеке из творческой среды, каков будет резонанс, если вытащить эти «Волосы», так сказать, из подпольных просмотров и… И что? А ничего. Хотели идеологическую диверсию пресечь, но сам фильм, получается, диверсия против американской военщины. Да хоть за уши тяни, статью не натянешь. Понаписали законов, вот они и вяжут руки и ноги. Придется ждать.
Отпустили. Но машину, чтобы поехать домой, не дали. Может быть, ожидали от меня большего, может быть, машина была занята на неотложной оперативной работе.
С легким сердцем сел на трамвай и поехал к себе на Новороссийскую улицу, что идет вдоль ограды парка Лесотехнической академии.
Фильм «Рейс 222» был закончен, пошла новая работа, звонок на студию: звонит старый знакомый Виктор Дятлов, хочет со мной встретиться. А почему нет? Но, когда он сказал, что встретиться со мной хочет в гостинице «Ленинград», мне стало не по себе.
Так, наверное, должна себя чувствовать студентка-первокурсница, получившая приглашение преподавателя с известной репутацией к себе домой на консультацию.
Если человек, приставленный по службе к «Ленфильму», стало быть, бывающий у нас когда захочет, имеющий беспрепятственную возможность прийти к нам в редакторский кабинет и говорить со мной на любые темы… Да не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять интимный, что значит задушевный, сокровенный характер предложенной встречи без посторонних глаз.
Вон оно что! Тут и «лекция» моя, и приглашение для «консультации» насчет «Волос» окрасились новым цветом…
Не имея привычки откладывать неприятности на завтра, я сказал, что готов встретиться хоть сегодня. Оказывается, к такой моей «готовности» офицер незримого фронта был не готов. Договорились встретиться на следующий день.
Бывает, в лесу вместе с ягодой прихватишь в рот лесного клопа, не смертельно, но долго будешь отплевываться.
Надо думать, думать, думать… Плевками не отделаешься. Но и само думанье уже унизительно. Нет чтобы сказать: дорогой воин, у вас своя работа, у меня своя… Не скажешь. Может быть, кто-то именно так и говорит. А я не смог, боязно.
Естественно, на студии у меня были друзья, которым доверял я, и они мне доверяли. Вместе занимались самиздатом, распечатывали на машинке на папиросной бумаге «Хронику текущих событий», сообщавшую о разного рода противостоянии официальной власти, материалы по процессам, к примеру Синявского и Даниэля, нобелевскую речь Камю, цветаевский «Лебединый стан» и даже выкинутые строгой советской цензурой соблазнительные страницы из «Сатирикона» Петрония, слишком откровенно повествующие о вольности нравов времен Нерона… Но не пойдешь же к своим друзьям и не скажешь: «Братцы, кажется, завтра получу лестное предложение, скорее всего, дадут оперативную кличку, так что впредь зовите меня „товарищ Окунь“. А деньги на самиздатовские распечатки буду передавать только в туалете…»
От «Ленфильма» до гостиницы «Ленинград» три остановки на трамвае.
К встрече я был немного подготовлен более опытным воином незримого фронта, тоже поработавшим консультантом в нашем объединении на картине «Мертвый сезон». Речь идет о Рудольфе Ивановиче Абеле, именно под этой фамилией он и пришел к нам познакомиться, поговорить в сопровождении атлетически сложенного молодого человека. Рудольф Иванович курил студенческие сигареты «Памир» и охотно отвечал на наши вопросы. Не на все. Иногда молодой человек, по преимуществу молчавший, говорил: «Этого Рудольф Иванович не помнит». Гостю оставалось только развести руками: действительно, всего не упомнишь!
Мне было интересно узнать, как говорится, из первых рук то, что не узнаешь не из книг, не из кино. Я спросил, как происходит встреча с агентами, если они не знают друг друга в лицо.
«Здесь важно, — все-таки вспомнил Рудольф Иванович, — опытный человек идет на встречу или новичок. Напряжение такое высокое, что ни за что нельзя поручиться. Есть, как положено, „петушиное слово“, пароль, какой-то сигнальный знак — книга под мышкой, галстук, еще какая-нибудь ерунда… Встречи назначаются в самых людных местах: универмаги, вокзалы, людные площади… Мы приходим, естественно, в назначенное время и, вот что интересно, в любом многолюдстве сразу видим друг друга. Такое напряжение. И если к новичку, человеку неопытному подойти и произнести пароль, он еще чего доброго закричит и убежит. Поэтому прежде всего его надо успокоить. Подходишь и спрашиваешь: не знает ли он, где здесь ближайший обувной, винный магазин или бар с хорошим пивом. У человека — камень с души. „Я-то думал… а это просто… Слава богу, чего я перепугался, это же вовсе не тот, с кем встречаться так опасно“. — „Может быть, вы меня немножко проводите, покажете?..“ Да с превеликим удовольствием, только это ему и надо, чтобы скорей от греха подальше… Он ведь уверен, что за ним со всех сторон уже следят. Уходим. Слово за слово, и, когда я вижу, что человек успокоился, пришел в себя, произношу как бы между прочим слова пароля…»
Так что я знал заранее: если начнется разговор про кино, про мюзиклы, болею ли я за «Зенит» — стало быть, по уже известной мне методе успокаивают, чтобы потом, сказав о глубоком ко мне доверии, предложить незримо влиться в незримые ряды…
Было противно от своей трусости. Голова, душа, сердце говорили одно, а ноги шли, как ходят во сне.
Ни охраны, ни пропусков по тем временам в городских гостиницах не было. Пришел, поднялся не помню на какой этаж на лифте, нашел нужный номер, постучал.
Виктор Дятлов по внешности был, что называется из простых, но манерам обучен.
Прямо с порога стал извиняться, дескать, могли бы и на студии поговорить, но там и мы бы мешали, нам бы мешали… Здесь как-то спокойней.
Еще бы! Не тащить же с собой на студию ко мне в кабинет магнитофон, чтобы сохранить для истории и отчета нашу встречу и беседу.
А здесь прямо за окном на той стороне Невы высилась над остальными зданиями громада Большого дома с порослью тощих антенн на плоской крыше. С послевоенных времен, с детства помню каверзный вопрос: «Какое здание в Ленинграде самое высокое?» Естественно, простодушные люди говорили: «Исаакиевский собор». Тут-то их и поправляли: «Самый высокий у нас — Большой дом. Оттуда Колыму видно».
Разговор капитан Виктор Дятлов начал толково.
— Вы же давно на студии работаете, с самого начала, как творческие объединения возникли, можете рассказать, как складываются отношения между «Первым» и «Вторым» объединениями… Что-то мне непонятно, ревность, соперничество…
— Правильно заметили: и ревность и соперничество… Наверное, конкурс — неотъемлемая сторона нашего дела… Так уж повелось, вспомните античные времена, соревнование драматургов, Софокл, Еврипид… Все авторы представляли на конкурс цикл из трех трагедий и одну сатировскую драму…
— Ну вы видите, товарищ капитан, я же дурак, ничего не понимаю и в уме ничего такого не держу. Могу о сатировской драме поподробней. Жанр к нашему разговору близкий. Нет, лучше о награде.
— И что интересно. Вы помните, что получал победитель за три трагедии? К примеру, Софокл за «Эдипов цикл»?
Не дожидаясь, пока офицер вспомнит, договариваю без паузы:
— Корзину яблок! Так что и наше, естественно, творческое соперничество, оно тоже не имеет материальной какой-то там подоплеки…
О том, что Софокл получил за непревзойденные свои творения еще и звание «стратега», на всякий случай утаил.
Стало быть, просят рассказать о наших отношениях с дружественным объединением. О некотором высокомерии, с которым к нашему объединению относились не лишенные снобизма молодые режиссеры из соседнего объединения, скорее всего, капитан Дятлов знал. Ну и знай себе! А я даже не догадываюсь (тупой!), знаю только, что о`рдена Ленина киностудия «Ленфильм» — дружный творческий коллектив и одна из лучших киностудий в стране. О том, какие у нас отношения на самом деле, вы, товарищ капитан в штатском, вы, надо думать, очень даже информированы, иначе не задавали бы таких вопросов. Хорошо. Как говорил вождь: пойдем другим путем.
— Вообще-то, если взглянуть на историю искусства по-хорошему, что увидим? Увидим очень непростые отношения между большими художниками. Очень большими. Далеко ходить не надо. Архитектор Браманте, собор святого Петра в Риме, Апостольский дворец, признанный гений. И Микеланджело — гениальный скульптор и художник, конечно, только он себя художником не считал. Браманте такую интригу заварил, что Микеланджело в письмах писал, что за свою жизнь опасается. Зная, что Микеланджело художником себя не считает, Браманте подговорил Юлия II, папу римского, поручить именно Микеланджело роспись Сикстинской капеллы. Был уверен, что его соперник провалится. И что в итоге? Шедевр. Микеланджело создал величайшее творение эпохи Возрождения. — Спасибо, Ромен Роллан, ваши книги о великих мастерах поинтересней учебников по «изо». — А возьмите Бетховена, не мог простить Моцарту «Дон Жуана», унизившего его гений.
— Говорят, Бетховен глухой был, может, не расслышал? — к полной моей неожиданности пошутил капитан.
Смотри-ка ты! Чему их там только не учат!
— А то, что Бетховен был восхищен музыкой Керубини, написал ему восторженное письмо, так тот ему даже не ответил. Притом что цену-то он себе знал. Помните: «Князей было и будет существовать тысячи, Бетховен же только один». Творцы — народ самолюбивый. Может, им без этого и нельзя? У нас один режиссер снимал фильм про современный завод, бегал по съемочной площадке, кричал: «Снимаем на Ленинскую премию!» И что? А ничего. Очень много в нашей работе, скажу по секрету, непредсказуемого…
Шехерезада! Конечно. Та рассказывала и рассказывала, чтобы избежать, прямо скажем, очень большой неприятности. Вот и ты готов и о Браманте, и о Вите Соколове, и о папе римском, лишь бы оттянуть неминуемое. Эх ты! Хорошо, что никто не видел меня в этот время со стороны, плохо, что видел себя сам и сам себя стыдился. Нет чтобы сказать: дорогой товарищ, предложение ваше для большинства людей, как вы понимаете сами, и унизительно и неприемлемо… Разрешите откланяться? Честь имею. Да потому он со мной разговоры говорит, что уверен, чести-то как раз у его собеседников не должно быть. Так что давай про Браманте и Микеланджело!..
Терпелив, однако, товарищ капитан, терпелив. Дождался и полюбопытствовал.
— Но вот вы уже вторую картину работали с режиссером Микаэляном. Почему он ушел из «Первого творческого объединения»? И сделал две великолепные картины в вашем объединении.
— Я бы вопрос поставил иначе. Как хорошо, что было куда идти. Как хорошо, когда у человека есть выбор. Вот мы с вами Микеланджело вспоминали. А ведь он хотел в Турцию бежать. Его же этот папа Юлий II палкой по хребтине бил. Конюшим велел его из своего дворца выкинуть. Ничего, да? Такое вот обращение с гением. А султан звал его в Стамбул мост строить. И не один Микеланджело. Леонардо да Винчи тоже хотел бежать — и почему-то тоже в Турцию… Как хорошо, что на «Ленфильме» есть для режиссеров выбор. Вот после Высших режиссерских курсов на студию приехал со своей короткометражкой Глеб Панфилов. Пришел в «Первое объединение», там посмотрели и дали от ворот поворот. Пришел к нам, нам он показался человеком серьезным, толковым… И снял две великолепные картины. «В огне брода нет» — это же чудо! Ничего себе дебют! А «Начало», а открытие гениальной Чуриковой?! Это же очень хорошо, что мы, я имею в виду творческие объединения, разные…
Не знаю, сколько времени вам, товарищ Дятлов, отпущено для беседы со мной, а мне спешить некуда. Но главное, отодвинуть подальше то, зачем вы меня так любезно позвали. А потому слушайте, я вообще-то болтлив, так что подумайте хорошенько, прежде чем делать свое неприличное предложение.
— Мне иногда кажется, что наше объединение это — Америка. — В лице товарища Дятлова не дрогнула ни одна мышца. — Америка в хорошем смысле, ну как в девятнадцатом веке, куда бежали те, кому по тем или иным причинам у себя дома развернуться не получалось. Смотрите, сколько мы беглого народа приютили, помогли им сделать то, что они не могли сделать в других краях. «Мертвый сезон» кто поставил? Савва Кулиш. Москвич. Вернулся в Москву. Ничего лучше ни до «Сезона», ни после не снял. «Всё остается людям» чья работа? Григорий Натансон. Город Москва. Тот же случай: лучшая картина режиссера, в общем-то плодовитого. «Республику ШКИД» кто поставил? Изгнанный с двух или трех студий Гена Полока. Андрей Тутышкин — «Свадьба в Малиновке», тоже режиссер не из-за Нарвской заставы. Может быть, наши друзья-соперники и на порог бы этого Тутышкина не пустили. Что он до этого снял? «Крыса на подносе»? Ну, «Вольный ветер». А «Свадьбу»-то «в Малиновке» подводники в автономку берут, на черный день, как воздух про запас. Не хочу, чтобы я в ваших глазах выглядел хвастуном, скажете, вот свое болото хвалит. Нормальное болото. Провалы были? Без этого не бывает. Если на «Ленфильме» не находилось охотников заказные конъюнктурные картины снимать, приглашали из Москвы. «Знакомьтесь, Балуев!» снимал москвич Комиссаржевский. «Залп „Авроры“» — Вышинский. Мы тоже не семи пядей во лбу. Пожалуйста. Я ездил в Москву на Высшие режиссерские курсы познакомиться с выпускниками, чтобы нам молодым народом разжиться. Привез Вадима Грамматикова с его очень, на мой взгляд, хорошей короткометражкой по Чехову. Ну и что? Посмотрели наши метры — и от ворот поворот. Он, естественно, в «Первое объединение» — и там в шею. А режиссер-то вырос замечательный, да вот не в нашем огороде. Дело-то у нас какое? Где инструментарий? Каким аршином мерить? Нравится — не нравится, верю — не верю…
Хорошо. — Не байки слушать пришел капитан в гостиницу, надо брать инициативу в свои руки и вести к главному. — Объединение — это в конце концов люди. Ведущую роль играют, как я понимаю, даже не художественные руководители, а главные редакторы.
— Совершенно справедливо! Худрук (иначе — художественный руководитель) — лицо творческое, он в первую очередь думает о своей очередной картине. Смотрите, какие года у Иосифа Ефимовича Хейфица, а из картины в картину: одну кончил — другую тут же начал… А главный редактор должен сценарный портфель формировать, за всеми картинами в производстве следить, о завтрашнем дне думать… Худрук не обязан каждый день на работу ходить, а главный редактор…
Нет, не хочет капитан Дятлов слушать про горький хлеб главного редактора творческого объединения:
— А что вы можете рассказать об отношениях вашего главного редактора и главного редактора «Первого творческого объединения»?
Сейчас, как же, так и рассказал, как наша соседка считает своего соседа, моего главного редактора, пустельгой, человеком на киностудии случайным, безответственным… А моему главному редактору в общем и целом наплевать, что о нем думают. Он член Союза писателей СССР, критик, исследователь фольклора, имеет ученую степень, полтора десятка изданных книг, в том числе, кстати, монографию о Сергее Юткевиче «С Маяковским в театре и кино». А главное, фильмы-то у нас рождаются не худые и долгожители. Эвон когда Михаил Ершов «Родную кровь» снял, а зритель ее с экрана и поднесь не отпускает!
Нет, дорогой мой товарищ капитан, вы меня епитрахилью не накрывали, не исповедоваться я к вам пришел, сами знаете, зачем позвали. И сор из нашей избы я к вашему забору мести не стану. Кстати, у этой мудрой пословицы как раз почему-то конец (а весь смысл в нем) забывают — и получается глупость. Что значит «Сор из избы не метут или не выносят»? Что же, жить в грязи? Вот «к чужому забору не выносят» — другое дело.
А для вас, товарищ незримый капитан, будет вот такая аллегория.
— Чтобы покороче сказать, — начал я, не собираясь говорить коротко, — представьте себе Ноздрева и Коробочку. Мой главный редактор, если хотите, — Ноздрев. А вот в «Первом объединении» там уж точно — Коробочка. Обстоятельная, хлопотливая, все-то она знает лучше всех. И всегда себе на уме. А Ноздрев, помните? — «Всё, что ни видишь по эту сторону, всё это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и всё, что за лесом, всё мое!». Он сам человек; как и большинство людей талантливых — вольный. Хорошо это или плохо? Коробочка дама серьезная. Она ВГИК кончала, и муж у нее прекрасный кинооператор, и живет она в доме заслуженных кинематографистов; кто же, как не она, всех расценит и научит, и направит. А мой шеф свою роль понимает иначе. Он знает, что режиссеры наши, сценаристы, руку набившие, понимают в кино больше, чем он, а его задача — создать такую обстановку, такие условия, чтобы им работалось в охотку. Он в талант верит, а не в правила. Да настоящему таланту в правилах тесно! Вот и рождаются у нас фильмы «не по правилам». Могла под крылом Коробочки родиться «Республика ШКИД»? Сомневаюсь, если сам Алексей Иванович Пантелеев свою книгу на экране не узнал, хотел имя с титров снять. Он бы имя снял, а мне бы голову сняли. Пришлось его убедить, что картина получилась замечательная. А «Первороссияне» Александра Гавриловича Иванова в компании с этакими оторвами, как Женя Шифферс и Миша Щеглов! Фильм-фреска! Не было такого на экране, да еще и в широком формате. Берггольц Ольга Федоровна тоже свою поэму на экране не узнала, но восхитилась. О коммунарах языком античной трагедии! Случайность? А «Интервенция»? Феерия! Бурлеск! Что-нибудь подобное у законопослушной, я имею в виду законы кино, Коробочки почему-то не вырастало. Не знаю, как вам покороче сказать. Вот такое сравнение. Возьмите лицей и Запорожскую Сечь. Сама постановка вопроса, кто или что из них предпочтительнее, даже нелепа. Но и там и здесь вырастали достойнейшие мужи, каждый из которых служил отечеству. Вы скажете, в конечном счете кино делают режиссеры, и вот там одна режиссура, у нас другая. И будете, безусловно, правы. Да, отличие есть. У нас нет Авербаха, у них нет Панфилова. Оба, скажем так, первыми из молодых заслужили почетные звания — и совершенно по делу. Но вот Панфилова не приняло «Первое объединение»; думаю, что и Илье Авербаху было бы в нашей Запорожской Сечи некомфортно. Режиссура режиссурой, но климат в каждом объединении тоже чему-то способствует, а чему-то не благоприятствует. Смотрите. Гена Полока сделал у нас две яркие картины, сделал, как говорится, себе имя. Его тут же приглашают в «Первое объединение». И что? Снимает в высшей степени посредственную, просто ерундовую картину «Одиножды один». Видели? Нет? Приключения полотера. Да и смотреть не надо. Режиссер тот же, компания отличных профессионалов, а климат — климат не тот…
— Спасибо, спасибо, очень интересно… Я буду думать о том, что от вас услышал. Еще раз убедился, что мы вам не зря доверяем…
Вот оно. Началось…
— Я вам скажу без околичностей: мы бы хотели предложить вам сотрудничество…
— Вроде бы мы отлично отработали картину «Рейс 222», плод нашего сотрудничества…
Жалкий червяк! Тебя надевают на крючок, чтобы ловить в непрозрачной для всевидящих глаз водоемах интересующую товарищей в штатском рыбку… Не случайно, видать, «Ленфильм» вырос на месте увеселительного сада «Аквариум». Вот так: нацепят на крючок, поплюют и закинут…
— Речь о другого рода сотрудничестве… Есть такое понятие — «государственная безопасность»…
В голове мелькает: «Эти слова он сам сейчас придумывает — или из конспекта?»
— Это не забота какой-то отдельной организации.
Действительно интересно — какой?
— Это как бы общее дело. Вы согласны?
— Я военнообязанный, я присягу принимал…
Извивается червячок, извивается.
— Ну, это само собой. Но и в повседневной жизни так же надо обеспечивать государственную безопасность… Подождите, я договорю.
Да, похоже, времени я у него съел больше запланированного.
— Нам нужно владеть информацией… Вот вы очень хорошо сказали — климат, климат… Естественно, поддержка с нашей стороны… Естественно, сотрудничество негласное.
Кто б мог подумать!
— Ваше имя нигде фигурировать не будет. Мы вас зашифруем…
Что-то подобное я уже в жизни испытал. Именно это. Один к одному. После второго курса я летом укатил в Крым. Из любопытства забрел на «Ялтинскую киностудию». Ее только-только из производственной базы преобразили в самостоятельную киностудию со своей производственной программой. Дебютной работой стал фильм «Военная тайна» по рассказу Аркадия Гайдара. Фильм уже был в производстве, шли съемки. Нет, это судьба привела меня на двор киностудии. Ко мне подошли, куда-то повели, кому-то показали, за кем-то послали, в конце концов спросили: «Завтра в Судак на съемки поехать сможете?» — «Могу, но как туда ехать, когда, на чем?» — «Со мной поедешь», — сказал средних лет невысокого роста рыжеватый человек с некоторой надменностью в манерах. Оказалось, что это сам директор съемочной группы!
Вечером на следующий день, после того как расселились в Судаке в какой-то маленькой гостинице, я решил перед сном пойти искупаться, благо пляж был рядом. «Я с тобой», — сказал директор группы; до этого никаких компанейских жестов с его стороны не было. На пляже ни души, разбросаны лежаки. Лунища. На воде, как на курортной открытке, — лунная дорожка. Освещенная голубоватым светом Старая крепость тоже кажется декорацией. Кругом красиво-прекрасиво, до приторности, на грани пошлости… Простите: и луна, и море, и крепость, и «шелест гальки от набегающей волны»! Завтра мне под стенами крепости играть «брата Дягилева», того самого мерзавца, что убил Вольку. Не совсем «играть», меня взяли дублером Сергея Филиппова, для съемок на дальних планах и проходах, в основном со спины. Ничего, мы люди не гордые.
Скинул рубашку, шорты, хотел уже идти в воду, но директор, возлегший на топчан рядом с моим, остановил. Перед купаньем надо, оказывается, полежать, прийти в себя… Да вроде я никуда и не уходил. Ладно, прилег. Через минуту-другую не очень-то мне понятного лежания под луной директор приподнялся, сел и объявил: «Я покажу тебе очень хороший массаж». И, уже не спрашивая моего согласия, возложил на меня свои теплые липкие ладони… Это прикосновение я никогда не забуду. Плоть моя возмутилась прежде, чем включился разум. Я вскочил и чуть ли не бегом помчался к воде, словно нужно было что-то смыть и немедленно. Не знаю, сколько я проплавал, но, когда вышел на берег, директор-массажист уже ушел. Трудно объяснить, откуда возникло это ощущение гадливости. Юношеская мнительность? Больное воображение? Но то вдруг возникшее желание немедленно смыть будто бы оставшийся на мне след от прикосновения липких рук меня не покидало. Оказывается, есть такой недуг — гаптофобия, боязнь прикосновения. Правда, ни до ни после ничего такого за собой не замечал. Я никому и никогда не рассказывал об этой пляжной истории, ни жене, ни отцу, ни брату — хотя бы для того, чтобы посмеяться. Как подавился, почему-то было необъяснимо стыдно.
Но тогда под боком было море, было куда бежать. А сейчас — куда бежать из этого гостиничного номера после прикосновения к тебе таким доверительным предложением?
Капитан Виктор Дятлов или не замечал моего состояния, или делал вид, что не замечает, или просто ситуация была настолько рутинной, дальше он уже говорил так, словно я «дал зуб» и расписался кровью под нашим обоюдовыгодным соглашением. Он уже говорил, что моим псевдонимом, которым я буду подписывать «сводки погоды», будет, кажется, «Окунь». Рыба, как известно, прожорливая и небольшого ума. А может быть, у него «осетры», «стерляди», «щуки» и «подлещики» уже плавали на территории бывшего «Аквариума». Да. Если дать секретному сотруднику псевдоним «уклейка», «хамса» или «пескарь», может неправильно понять, даже обидеться.
Улучив паузу, глядя в глаза капитану, с заготовленным вздохом то ли укоризны, то ли сожаления, я выговорил:
— Я не смогу принять ваше предложение.
— Как так? — удивился товарищ Дятлов. Похоже, он был уже уверен, что на червяка осталось только поплевать — и можно закидывать…
— Я для такого тонкого дела не гожусь… Я вас выдам… С моей стороны было бы нечестно не сказать вам об этом. Я совершенно не умею хранить тайны…
— Да мы вам никаких, как вы говорите, «тайн» сообщать не собираемся…
— Я о другом. Для двойной жизни я совершенно не приспособлен. Мы же с вами засыплемся. Если я забываю письма, вовсе не предназначенные для чтения моей жене, и не раз, и не два… Есть же уроды, не способные ни к какой конспирации…
— Ну, вы преувеличиваете…
— Нет-нет, я вам правду говорю… И вот вы говорите, что доверяете мне, а у меня такое чувство закралось, что «Окуню» вы доверять будете, а мне — нет. Вы правильно говорите, что дело государственной безопасности как бы касается всех. Правильно. Так неужели вы полагаете, что, узнав случайно, к примеру, о том, что завтра взорвут Кировский мост или фабрику-кухню на Выборгской, я не пойду в милицию, не подниму шум и гам. Приду и скажу, а понадобится, распишусь именем и фамилией: «Видел, слышал… прошу принять меры».
Последнюю фразу, столь долгожданную, я запомнил:
— Но вы все-таки подумайте…
— Не то что подумать, я и забыть о нашем разговоре не смогу. Только думай, не думай, умней я не стану, да и переписку свою нескромную прятать, похоже, так уже и не научусь… Честно говорю, не хочу вас подводить… Не пригоден я для такой службы.
Самые последние слова можно было предвидеть:
— Надеюсь, что об этом нашем разговоре вы никому рассказывать не станете.
— Я ж понимаю…
Хорошо еще, что расписку о неразглашении не взял.