Рассказы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2021
МЕДВЕЖЬЯ УСЛУГА
Кто знает, о чем говорит река.
— А я ведь и рябчика никогда не видел.
— И что?
— Ты видел, а я нет.
— Я и оленя видел. А ты не видел.
— Олени, наверное, здесь не водятся.
— Да все зверье из тайги ушло. Погода-то — вона, — произнес человек как про что-то запущенное и взялся за весла.
Он сидел на корме, а его товарищ — в носу байдарки. Громадная масса воды летела перед глазами. Дождь шел два месяца, и в нынешнем августе река разлилась, как будто в половодье. Лес опустел, рыба не клевала, цветы не дали ягод, и голодные птицы дурели, никли. Топча беломошник, можно было долго бродить по грибным местам, с тем чтоб едва хватило на суп сыроежек и подосиновиков.
Двести километров пролетели за пять дней, совершенно не напрягаясь, потому что течение несло само.
Тот, который сидел на корме, толкнулся от берега, и байдарка легко покинула место ночной стоянки.
Выправив нос и поставив лодку на середину, гребцы обменялись шутливыми репликами:
— Петр Дмитриевич!
— Дмитрий Петрович!..
Обоим им было слегка за двадцать. Вчерашние студенты. Искатели приключений. Добровольные бродяги, на две летние недели решившие забыть городскую жизнь.
Там — родители, институт, уже выдавший им дипломы, и студенческая жизнь остывает, как магма.
Вернешься — и надо искать работу, что-то серьезное, по специальности, наметки есть, и есть внутри азарт стать дельным человеком и хорошим специалистом.
А тут — лес, медвежий угол, стук от топора. На завтрак каша, и на ужин каша. Котелок, который ворчливо булькает. Чай с дождем. И каша с дождем.
Как надоел дождь!
Приходится развлекаться, поднимать настроение, и уже второй день между собой оба наших байдарочника общаются на каком-то игрушечном языке, словно они дворяне и джентльмены, сливки общества: «Не желаете ли к столу?», «Соблаговолите», «Дмитрий Петрович!», «Петр Дмитриевич!».
Димку оглушил уже первый же день, первый взгляд с берега. Он не знал, что так бывает, что реки так катятся — мощно, бесшумно. Он привык к горным речкам, которые пенятся, прыгают по камням и захлебываются от ярости, будто пойманные кобры. А эта двигалась без единого всплеска, широко и стремительно, неостановимо — так, словно где-то расплавилась гора, и теперь течет, обнимая все русло — от берега до берега, сделав иву подводной, не то опустошив, не то оживив по-новому все пространство, а пространства здесь много.
За время похода туристы не встретили ни одной деревни. Иногда попадались затерянные в лесу охотничьи избушки, двери в которых были закрыты от диких зверей на внешнюю щеколду, но любой путешественник всегда мог войти и воспользоваться жильем — железною печкой, сколоченными нарами, — посмотреть наклеенный на стену календарь тридцатилетней давности с обнаженной блондинкой верхом на мотоцикле.
Дмитрий Петрович и Петр Дмитриевич дважды уже ночевали в таких избушках. А чего? Если не свинячить, хозяева не обидятся. Холод ведь, сырость.
И как приятно стянуть болотники, развести костер, найти горстку черники. Вот уж до чего — черника стала редкостью в северных краях!
Такое лето старожилы не упомнят. Раз в сто лет бывает такое лето.
Идет байдарка, а волны катятся. До самого Северного Ледовитого океана докатятся, слова не скажут.
Да, река встретила их неприветливо. Не заметила их.
Петр красноречиво указывал пальцем. Его спутник машинально посмотрел в ту же сторону и увидел лосенка. Тот стоял неподвижно, делая вид, что его не видно.
— Какой ушастый, — удивился Димка. — Но лосей я видел. Мне бы медведя. Или глухаря.
— А не много ли хотите? — поинтересовался Петр.
С воды течение казалось меньше, чем с берега. Мочажины затоплены. Макушка пихты торчит из воды.
— Какой тут глухарь…
Димка почему-то мечтал встретить глухаря — птицу-динозавра! Не подслушать ток (это уж совсем нереальная мечта), но спугнуть, проводить восхищенным взглядом, раскрыв рот от удивления…
Слева тянулся один из тех красноватых обрывов, которые вносили разнообразие в монотонный пейзаж. Гребешь, гребешь, а ничего ведь не видно: слева лес, справа лес, посередине вода, ничего не меняется, только поворот — один туда, другой сюда. От леса и реки деваться некуда.
Ну ничего, вернемся — расскажем, как это было, один — Алле, другой — Машке-Склянке, потому что фамилия у нее Стеклянная.
Мария Стеклянная, 1982 года рождения, «изящного сложения», перешла к ним в школу в девятом классе, но лишь спустя пять лет, когда оба корпели в медицинском и прославились в номерах студенческого КВНа, Димке наконец удалось развеселить то Зазеркалье, в котором Машка не без удовольствия себя затворила.
Жаль, что нельзя послать ей эсэмэску — связь не берет.
А привезет он ей шишку — подарок с далекой сибирской реки. Скажет: «Таежная!»
Глинистый обрыв слева прекратился, но берег был по-прежнему высок.
— Сударь, по грибы? Попытаем счастья — раз счастья нет, — предложил Петр.
Но счастье было — оно напитало, словно смолой, каждую хвоинку.
Уж на что дождь плохо, но зато в тайге пропала мошкара. Комары прячутся сыроежкам под шляпки. Они там, как в домике — бывает, штуки по четыре, по пять под одной шляпкой.
«Приедем — расскажем».
И вновь за весла. Вывели байдарку — пошла, качнувшись, ходкая, гэдээровская (сейчас и государства такого нет), с деревянным каркасом. Чтоб такую собрать, надо быть Архимедом, но уж никак не Дмитрием Петровичем. Дмитрий Петрович смотрел на беспомощно разложенную байдарку с такой же беспомощностью.
А вообще весело. Пару дней назад им встретился охотник в лодке, похожей на индейскую пирогу, только с мотором.
— Откудова тут? Зверя нет, брусники нет. Туристы есть. — Он посмеялся, блеснув золотыми зубами. — Хариус — тю-тю!
На носу моторки сидел широкогрудый, коротколапый пес, и Петр не смог скрыть своей симпатии к красивой собаке.
— Понравился?
Охотник чуть-чуть оживился, как будто Петька ему польстил. Петька гладил собаку, а пес — ни звука.
— Как его зовут?
— Север. Чего ж. Мы все на севере. Вот и он Север. Прогноз не слышали?
— Не слышали. А что?
— Да чего ж. Разве угомонится? Антициклон! В тайге ногой не ступишь — кругом болота! Леса затоплены, болота переполнены. Не охота, а так — антициклон. Я Михаил.
— Петр, — представился Петр.
— Дмитрий, — представился Дмитрий.
Разговорившись, охотник рассказал, что медведь у них живет на левом берегу, а медведица с медвежатами живут на правом, чтоб не съел детей беспечно-свирепый родитель.
— А глухари есть?
— Летают. Грохают. — Михаил, показывая, растопырил локти. — Дорогу старую видели?
— Которую разобрали?
— Хм. Там одна бетонная плита шла за три тысячи рублей. Наши все брали. У кого-то капитан ГАИ — брат, у кого-то майор — брат, у кого-то прокурор — брат. Я тоже тысячу плит позаимствовал. Это сколько будет? Сосчитай.
— Три миллиона.
— Правильно.
Михаил, просияв, представил эту сумму как что-то материальное: воз сена или новый мотор.
— Так можно не охотиться.
— Охота — для души. Уж глаза б не глядели на эту тайгу, а тянет все равно, ноет чего-то. У Севера шерсть лезет, и у меня тоже шкура в тайгу просится. Жену бросаю!
Лодки дрейфовали борт о борт по течению. Пес зевнул, показав крепкие охотничьи клыки.
— На левом берегу у нас поселок, там бабы шустрые, матом ругаются — как орехи щелкают. Белка так не цокает! Я у них научился. А у нас не ругаются наши бабы. Но жена у меня украинка. Бросаю ее! Пока я в тайге, я бросаю ее, понял? Мы добро живем. Новую избу построили прошлым летом, а ей, слышь, все надо: давай то, делай это. Изба стоит, в ней просто так ничего не появится. У всех выходные, а у нас ремонт. Бросаю ее! — Михаил как пропел, как что-то заветное выбросил в воздух. Пес клацнул зубами. — Физкульт-привет!
Он подождал, пока ребят отнесет по течению, дернул мотор, и пошла его моторка за темные леса, за холодные воды…
— А ведь он хвастается. Не было у него этих трех миллионов, — задумался Петр.
Так они и плыли. Слева — лес, справа — лес. Посередине река — ни буруна на ней, ни переката, ни медведя, ни медведицы, ни медвежонка, ни глухаря, ни глухаренка…
Беломошник как губка, болотники чавкают…
Пихтовый гребень…
— Как думаешь, какая у нас скорость? — спросил Димка.
Река оставалась все такой же угрюмой, широкой, невозмутимой, и все в ней неслось с тем же ровным напряжением, как будто она слишком много слов про себя накопила, чтобы делиться ими с кем попало. Разве какой-нибудь раздувшийся приток пускал в нее порцию желтовато-белой пены, возмущаясь оттого, какой он стал великий, и ту далеко относило от устья. Или журчало над бывшим плесом, пробегая насквозь ивняк с потрепанной, мокрой, липкой листвой.
Время обеденное. Петр краем глаза ухватил едва заметную в траве тропинку.
— Чалимся. Глянем?
Ну да, они вылезли, подтянули байдарку. Один, по колено в воде, подал вещи, другой принял сверху…
На этот раз избушка стояла в отдалении, как будто пряталась. Выстроенная так, чтоб с реки ее было незаметно, в остальном она мало чем отличалась от подобных строений: крыша, обитая железом, труба, место под костер и раскиданные дрова. Дверь с наружным засовом. В землю врыта скамейка, а сбоку к избушке прилегают кусты малины с редкими кисловатыми розово-белыми ягодами, которым уже не суждено созреть. Такое лето старожилы не упомнят.
— Дмитрий Петрович?..
— После вас!
— После вас!
Изображая швейцара, Петр распахнул перед Димкой дверь. Натянутая веревка подводила к проволочке, а проволочка — к самострелу. Дуло старого ружья, направленное прямо в дверной проем, выплюнуло залп, произвело свой выстрел, и он, как эхо, стоял в ушах.
Димка рухнул через порог, а если бы оглянулся, увидел бы, как с ветки снялась какая-то большая темнокрылая птица.
Глухарь? Тетерев?
Хотелось вдохнуть, а получалось только выдыхать.
То-то расстроится Мария Стеклянная, 1982 года рождения.
Петр плакал.
И небо — хмурое.
…А лосенка он все-таки успел посмотреть — того, с ушами.
ВСТРЕЧА У ДЫМА
«Полено» — так называется волчий хвост.
А волчья лапа или волчий загривок никак не называются.
Особенного прозвища удостоился у волка именно хвост.
Я шагал в Вязовское. Календарь пересек половину мая, и в лесу на темных сырых местах пестрели те мелкие скромные цветики, названия которых всегда забываются — такие они маленькие, неименитые.
Дорога направила мимо заброшенных песчаных карьеров, потом — поселком, где на улице Сосновая не было приметно ни одной сосны, а вместо открытых резных палисадников громоздилось глухое гофрированное железо.
Я тоже устал от своих «железок» — бесконечных внутренних ворот, дверей.
За поселком тропа сворачивала к ручью (или Черной речке); мостик — как сходни.
На той стороне я пошел вдоль ручья, предполагая, что скоро смогу опять переправиться через него, чтоб потом уже выйти на верный маршрут, однако идти получалось долго.
В кустах малины наметился проход. Заросшие колеи спускались к ручью, в котором чвакнула автомобильная покрышка. Дальше и вовсе начинались мочажина, гати из набросанных водителями палок и заросли долговязой черной ольхи.
Я жался к деревьям, ступал по корням. Вода неподвижно стояла в колеях, вытягиваясь в лужи бесконечной длины.
Лес был вшивый, низинный. От нечего делать я поднял голову и выпустил звук, как будто подражая волчьему вою. Меня еще в детстве обучил ему дядька, и он еще советовал, чтоб точнее получалось, во время вытья задирать подбородок — ведь и серые так делают, когда им охота выть.
И так я делал не раз и не два, вовсе не рассчитывая, что мне отзовутся, но хотя бы развлекаясь, коротая времечко.
Дорога привела к бобровым плотинам. Сооружение, напоминающее бруствер, подпирало собравшиеся здесь источники метров на полста. Запруда подтекала, строители прятались, и я снова завыл, вероятно, оттого, что помнил: за плотиной характер леса меняется, там суше и светлее. Ольху и рябину сменяют сосны, дубы и березы. Совсем другой лес!
— У-у-у, — засигналил я, приветствуя тройку поднявшихся селезней.
На первой же поляне меня ждал сюрприз. Костер, очевидно, недавно потухший, пускал седину, окуривая поляну, теплели дрова, коптя подвешенный над ними котелок с заправленной крупой.
И если воображение инстинктивно прибавляет — правдиво или неправдиво — все то, что мы ждем, желаем или ищем, чего нам не хватает (или якобы не хватает) для ясности смысла, то здесь не хватало турья, рыбачков, убирающих накипь или снимающих пробу.
И соль вон стоит.
И палатка.
А людей нет.
Картина безлюдного лагеря нарушала логику. Я искал объяснений, и объяснения пришли свыше.
— Парень! — окликнули. — Ты волков совсем не боишься?
В развилке дерева, на высоте пары метров, сидел человек, перекинувший ноги по разные стороны от толстого сучка.
— Я тоже не боялся. Или ты глухой? Не слышал, как дают?
— Так? — Я подвыл, стараясь казаться по возможности простодушней.
— Ну ты силен, предупреждать надо. — Мой новый знакомый спустился с дерева. — Откуда?
— С карьеров.
Он одернул ветровку.
— Вот ведь волчья музыка. Сюда все с карьеров ходят.
— Дорога одна, — согласился я.
— Да, все ходят по одной дороге. И китайцы, и негры, — это уж он добавил невпопад, и я заподозрил, что собеседник мой выпимши. Он, впрочем, и не скрывал. — Потому что ты пришел — давай выпей, садись.
— Я не пью.
— Так выпей!
— Не пью я.
— Так выпей, — повторил он дружески. — Кашу сварим. — Подтолкнул бревно и, качая сидушкой, вернул огонь. — Ничего ведь не будет, если выпьешь.
— Но и если выпью, ничего не будет, — выкрутился я.
Тут он опять мной заинтересовался, засветился глазами, но ненадолго.
— Это я понимаю. Понятливость я не утратил. «Серые клеточки», как говорил Пуаро, работают будь здоров. Так наливать или нет?
— Нет.
Мне стало неудобно за свою грубость, да и пора было перекусить, а мой новый знакомый нуждался в компании гораздо больше, чем я в одиночестве.
Я скинул рюкзак и достал термос.
Максим — он представился, что его зовут Максим, — казалось, благодарно следил за моими действиями и внутренне одобрял. У него все было написано на лице, как у какого-нибудь полинезийского дикаря, хотя лицо было интеллигентное, умное.
Он выпил без пафоса, махнул кулаком, отбиваясь от комара, и посмотрел на меня — радуюсь ли я, весело ли мне, что он отбивается от комара кулаком, как Кинг-Конг от вертолетов?
Дуб, на котором Максим так недавно искал спасения, накрывал своей тенью половину стоянки — и нас, и расставленную палатку-трехместку с оранжевым тентом.
— А по-медвежьи можешь? — спросил он меня. — А я развожусь, — он выпалил это слитно, словно не знал, какой рукой поздороваться: левой или правой, — и подал обе.
— Бывает.
— Ты думаешь? А ты не женат?
— Нет, — я скрипнул.
— Ну это полбеды. А ты мою жену видел?
— Нет.
— Почему?
— Я тебя не знаю.
— А себя ты знаешь? — Полено перегорело, и Максим, перевернув, повалил обе части обратно в костер. — Вот я себя не знаю. Я плохой. Пора бы знать. Мы спорили много. Интересно было спорить, хорошо… Вот что такое романтика?
— Направление.
Он выразил замешательство.
— Направление мысли. Образ поведения.
— Ну это ты в общем. Например, вдвоем, на яхте, обнявшись, в лучах заката, в Средиземном море… Романтика?
— Романтика, — признался я.
— А в шторм — один, на драной боевой шхуне?
— Романтика!
— То-то. Интересно было спорить. Очень много спорили. — Он, как флюгер на крыше, изменил тему. — Ты где выть научился? В университете?
— Почему?
— В аспирантуре? Там еще чему-то учат? — Он не дал мне ответить. — Вот мы учили латинский язык. Зачем? Все равно «эпигра`фы разбирать» и то не научились. Научились свиданья назначать… без денег. В читальном зале влюблялись, знакомились. Научились пить. Универ был как клуб. Помню, Ленка Белянкина говорила: «Я замуж пойду — лишь бы он меня любил. Пусть даже мне он не очень понравится». А мимо туалета женского идешь, на четвертом этаже, а оттуда звуки скрипки — «Лебедь» Сен-Санса. Какой еще Сен-Санс? «Студенческая весна»! А Стромихина репетировала, пальцы разыгрывала. А мы как-то думали, что` девчонкам из общаги на Восьмое марта подарить. Идем — мешок валяется на снегу. Пустой. Мы свежим снегом его набили и девчонкам принесли целый мешок снега, проволокли мимо вахты. «Нате вам подарок». — «Зачем? Куда? Несите обратно, пока не растаял». Хорошие девчонки. Романтика — это ветер. Ну, — он, видимо, устал говорить и обвел глазами, так сказать, поле деятельности, — я вот думал: жизнь не мила, — а волков услышал… Нет, мила! Были бы тут кактусы, я бы, наверно, и на кактус взобрался. Ты чего?
— Пора мне, — я поднял сумку.
— Так ты не выпил. Не сказал мне ничего.
Мы помолчали.
— Слов нет, воя нет. Слов нет — так выпей! — настаивал он уже неприятно.
— Не пью, — повторил я, озлясь на то, что меня заставляют себя чувствовать дураком. Несправедливо. Я ведь ничем ему не обязан. Бывают же такие дурацкие ситуации.
— Слушай, а она не к тебе ушла? — спросил вдруг Максим и добавил невесело: — Шучу. Я к тебе по-человечески, а ты… полено! — вырвалось у него. Он плеснул в кружку. — Горько, — говорит. — Еще как мила! Берегите ее — хорошую-то жизнь!
И, подавившись, закашлялся.
ПОСЛЕ СТРИЖКИ
Человек не обязан иметь ровный череп, водить машину или гладить кактусы.
Он, строго говоря, и дышать-то не обязан.
— Обрастайте побыстрее, — напутствовала парикмахерша, а волнистый Кеша за прутьями клетки загундосил, зачивкал, словно кассовый аппарат.
— Вы бы его говорить научили.
Олег достал из рукава скомканную шапку.
— Не получится. Тут везде зеркала, а, если есть зеркало, попугаи не говорят.
Олег торопился, и, пока его стригли, ему пришла мысль не катиться в маршрутке через дальний объезд, а попробовать через реку — пешком, по льду, который наверняка уже установился и приобрел прочность.
Так оно и было.
Река представляла странное зрелище: лед-то нарос, но снега сверху не было, даже тоненького слоя, и с берега казалось, что конькобежцы катятся прямо по открытой воде, словно зачарованные, а мужичок удит рыбу из зеркала.
Не только Олег поддался красоте и необычности зрелища.
И так в рассказе возникает девушка, сначала замеченная только краем глаза. Замечен ее шарф — белый с голубым, замечено то, что она одна, что на ней короткая шубка и серые обтягивающие штаны на крупных красивых ляжках.
Но лица ее мы пока не видим.
Олег и девушка смотрят на лед, в котором, как в картине, отражаются и небо, и деревья, и домик спасательной станции на том берегу.
Девушка, любопытствуя, сходит на лед и разглядывает узоры застывших в нем пузырьков, распластанных листьев водорослей, песчаное дно, которое скоро исчезает в темноте.
Олегу хочется с ней познакомиться.
Мимо эффектно проносится на коньках неутомимый спортсмен с обледенелой бородой, и Олег ему завидует, что он на коньках, что он не торопится ни на какое важное-неважное дело, а летит как стрела!
Девушка сама обращается к нему:
— Как отсюда лучше доехать в центр? На Шереметевский проспект, — уточняет она, и Олег про себя отмечает, что приезжая, потому что все, как один, жители города скажут «Фридриха Энгельса», «проспект Фридриха Энгельса» — переименование случилось недавно, и к нему не привыкли. Только заселенцы гостиниц назовут адрес правильно: «Шереметевский проспект».
Лучше или хуже, что она приезжая? Олег этого пока не знает. Он смотрит в широкое сильное лицо, и оно ему нравится — ну просто нравится.
— Если вы разрешите, я вас проведу.
— Разрешаю.
— Но только придется пройти по льду.
Он переживает, что девушка откажется, но они идут по льду не торопясь, ведь гирлянды пузырьков такие интересные.
И как необычно оглядывать округу, стоя на самой середине реки, откуда виден и железнодорожный мост — огромный, будто скелет кита, местного Моби Дика.
Олег рассказывает про выхухолей: что биологи в заказниках определяют пути их следования от норок как раз по таким вмерзшим в лед пузырькам.
— И тут тоже выхухоли?
— Нет, это просто пузырьки со дна.
Хотя вообще-то Олег не биолог.
На том берегу расположен парк, и Олег ведет свою спутницу к остановке, плутуя лишь в том, что выбрал для этого далеко не самую короткую из аллей.
Про выхухолей, кстати, получилось удачно.
Наверное, уже можно спросить ее имя.
— Зачем вам?
Девушка говорит так непонятно: то ли заигрывает, то ли отшивает.
— Я просто подумал пригласить вас в… цирк!
Это для Олега нехарактерный прием, но как раз накануне весь город заклеили шквалом афиш с дрессированными бегемотами — приехала новая оригинальная программа.
— Я там работаю, — отвечает девушка. — Вы приглашаете меня ко мне же на работу.
Олег опешил:
— Со мной первый раз такое.
— И со мной.
Он так и не учуивает, благосклонность ли тут или просто озорство.
— А вы дрессировщица?
— А вы угадайте. Нет, не дрессировщица.
Олег уже не уверен, нравятся ли ему цирковые артистки, — как будто круг манежа очерчивает вокруг них нечто вроде табу для простых смертных.
Оказывается, что девушку зовут Аленой.
Аллея подводит их к выходу из парка. Едет троллейбус. За ним — маршрутка, которая увозит на Шереметевский проспект Олегову спутницу. Объятый двояким чувством, словно он только что общался с привидением, обнимал мару, Олег снова торопится — у него же встреча, назначено, светофор… Чем отличается зеленый от красного?
И зачем он ей только рассказывал про выхухолей и пузырьки! Как это глупо.
А день свистит!..
Лишь только к вечеру удается затасканно ввалиться в дом, найти на стене машинально выключатель…
В новостях — злорадство: Америка встала дыбом, в Соединенных Штатах штурмуют Капитолий.
Народ устал от царства бессмыслицы.
«Но Россия покрепче, Россия устоит, несмотря на всю белиберду наверху, — не загорится», — размышляет Олег, но на самом деле он думает об Алене: какая она?
Циркачка.
Гимнастка.
Все равно что цыганка.
И скребет близость неукушенного локтя: «Я не обязан ее искать. Зачем мне это?»
Но на следующий день Олег купил билет, он идет в цирк, и сперва ему неловко — вокруг столько детни, и детня как будто выжимает взрослых куда-то на периферию своей детской жизни. Слишком много свистулек, сахарной ваты, бумажных стаканчиков с кока-колой, криков, шаров, сердечек!
Чтобы снять напряжение, Олег проводит рукой по бритому черепу, привычно ощущая, что у него две макушки.
Лишь бы не обманула.
Может, она к цирку имеет не большее отношение, чем…
Канатоходец исполняет трюк, дурачатся клоуны, шпицы и лайки бегают по манежу как у себя дома.
Олег уже жалеет, что пришел. Ему неловко, что он так поступил. Неловко оттого, что самому себе он не может четко сформулировать: зачем? Ведь даже если она не обманула, что толку? Расстроишься, что все без толку!
Вбежав на середину арены, девушка толкнулась — какие сильные ноги, — и вот она уже проносится над зрителями, и ее движения совпадают с музыкой, плоть красноречива и исполнена поэзии.
Взлетает вверх.
То, что она делает, она делает под куполом цирка, словно там ее место, и в это путешествие она никого не берет с собой: ни мужа, если у нее есть муж, ни любовника, если у нее есть любовник, ни друга, если у нее есть друг.
Жизнь все случившееся делает правдой.
Олег ни очарован, ни разочарован.
Он сидит как вклеенный между двух семейств, в желтом секторе, и чувствует, как на него накатывает, и это похоже на тягу. Под купол. За ней.
СПОЛОХ
У джунглей несметное количество различных функций.
Одна из них — мучить и колоть Шепетова, который проник в них с дерзостью и наивностью новичка.
Остались позади и небольшие деревеньки с тростниковыми крышами и припаркованными пикапами, и плантация каучуков, и гестхаусы, и коровы…
Теперь одни джунгли — джунгли и Шепетов. Цикады гудели, как высоковольтные провода. Их монотонный, беспощадный звук проникал в Шепетова, и, более того, он как будто захватывал каждую клеточку его организма, словно сам Шепетов начинал гудеть.
Шаги стали легкие, ни на что не опирающиеся.
Нет, это обманчивое ощущение.
С тревогой и восхищением озираешься в джунглях. Все зелено-бурое, что тебя окружает, — они и есть. Они тебя заперли, а от стрекота цикад вообще не избавиться. Он как загар на тропическом солнце, то есть что-то неизбежное, но здесь темно. Шесть этажей нескончаемой зелени следят за тобой, и стоит задуматься, стоит остановиться, как каждый шорох приобретает значительность музейного экспоната: а вдруг обезьяна? А вдруг леопард?
«Кто вы такие?» — как бы спрашивает Шепетов.
«Мы? Разве мы?» — отвечают лианы или какой-нибудь диковинный стручок, веерообразный лист или гулкий бамбук.
Эхо человека растворяется в джунглях, и так странно осознавать, что у тебя в кармане сенсорный телефон, а ты все равно не можешь запечатлеть ту тревогу и восхищение, которые сопровождают каждый твой шаг, голоса насекомых, ощущение подавляющей неограниченности…
И все зелено-бурое.
Нет, гляди-ка — свалился откуда-то оранжевый лист.
По склону распадка Шепетов осторожно спускается к реке. Колючки, загнутые вроде крючков, прострочили ему кожу кровавыми стежками.
Лес слишком велик.
Шлепанцы шуршат по ковру из листьев.
К Шепетову, как к бывшему боксеру-любителю, возвращается подзабытое ощущение ринга. Его белая кожа, его чистая одежда, его очки — все было против джунглей, но где его противник? Против кого его «обороняйся»?
Дрессировщик в цирке хотя бы знает, с кем имеет дело, а тут сплошной безымянный хаос, и с какой стороны он начнет тебя рвать… Борьба и лотерея…
Он вернулся в шлепанцы.
Он стоит на месте.
Втягивает воздух, привстав на цыпочки.
Да, джунгли… Само это слово сплетено из лиан, его можно потрогать, как лозу с иголками, как лопасть баньяна.
Гомон ветвей.
Возня каких-то тяжелых переплетений.
Сплошное многоточие.
И вдруг из-за камня — огромного валуна — вылетает пушечный пятнистый сполох, нечто желто-рыжее. Его сопровождают утробный, низкий рык и впечатляющий хвост.
Зверь возник буквально из-под ног.
* * *
Компания вспоминает разные случаи о встречах с животными.
Петр рассказал, как где-то в Восточных Саянах он спугнул маралов.
Наталья — как слышала вздох кита в Баренцевом море.
Кривцов, казак, — как пошел по грибы и наткнулся под елкой на мертвого филина:
— Желтоклювый, здоровый. Оперение у него пушисто-стальное — такой оттенок, как у снежного барса. Глаза провалились.
Чайник остыл, и поставили новый.
Тут Шепетов — брат Кривцова-казака — и замахнулся своей историей про леопарда.
Он складно рассказывал — лучше всех, заразительно.
Мы прямо представили себя на его месте и увидели, как дивный стремительный сполох проносится перед ним и исчезает в джунглях.
— Словно из другого измерения вынырнул, — брешет Шепетов низким красивым голосом. — Расстояние — метров шесть, во как сиганул. Через всю вашу комнату.
Да, внушительно.
Когда на примере собственной комнаты, мы можем физически ощутить длину — а своим сравнением Шепетов легко добивается этого: мы ерзаем от удовольствия.
— Я его вплоть до прыжка не замечал. Он, наверное, слышал мои шаги, шорох листвы. У кошки в ушах где-то порядка тридцати мышц, которые делают их гибкими и позволяют поворачиваться на сто восемьдесят градусов, отчетливо различая источники звуков. Нюх у них не очень.
Чайник свистит, зовет на кухню, но я и не думаю идти выключать, пока не дослушаю.
— Я потом с местными говорил, — продолжает Шепетов, растягивая свой широкий лягушачий рот с тонкими губами, делающими его ухмылку еще более похожей на лягушачью. — Они мне сказали, что леопард перепутал меня с антилопой или кабанчиком — ладно, не с обезьяной! Хотя испуганный человек, — добавляет для справедливости, — мало чем отличается от испуганной обезьяны. Вот леопард его и не боится. В Индии они на людей регулярно нападают. В Западной Бенгалии. Один в школу забрался и мальчонку утащил. Он меня за добычу принял, припал брюхом за этим камнем, настроился на охоту, но в последний момент увидел человека и не стал нападать. Ноги толкнули, а он передумал и прыгнул в сторону. — Некрасивое расплюснутое лицо Шепетова упивается рассказом, умывается им. С него сходит мрачность, и нечто сугубо свое, несоединимое в момент рассказа становится общим. — Так что целого леопарда я так и не представляю, хотя и видел его, как тебя. Я не помню его морды, даже лап не помню. Если б я не знал, сколько лап у леопарда, я мог бы сказать, что их у него было и шесть, и восемь, и три, и четыре. Это все возможно. Что-то пестрое с хвостом и утробным рыком. Даже, может, и не желтое. Вот для меня портрет леопарда. Брат, — показывает на Кривцова-казака, — рисовать попробовал. Его все ругали, что он рисует какие-то комья, а я понимаю, я видел леопарда — это и был летящий комок, какая-то нота.
Вся изюминка в том, что все мы знаем: не был Шепетов ни в каких тропиках, у него даже загранпаспорта нету.
Но всем нам известен его характер.
А Витьке, юристу, был неизвестен.
А Наталья ему понравилась.
И мы потом грешным делом подумали, что он как раз завелся, чтобы Наталье чего-то доказать, выставиться перед ней горячим парнем.
Шепетов в этом плане был чист от подозрений. Он бы Наталью взял просто так. Может, они когда-то и переспали — витали такие в компании подозрения, — и она трогала его боксерские уши своими пальчиками.
— А где это было? — переспросил Витька.
— В Западной Бенгалии.
— А когда?
— Уточнить? Хорошо. — Шепетов повел шеей (он был толстошеий, да к тому же голова сидела низко в плечах, как у борова, хряка) . — Ты хочешь сказать, что это неправда. Давай поговорим, — произнес он утвердительно.
— Давай.
Юрист не желал отступать, и Шепетов, как старая ринговая лисица, теперь успокоился — противник не убежит.
— Выходит, по-твоему, я барон Мюнхгаузен?
Витька гордо молчал.
— И я не спорю. Я докажу. Ты готов за свою правду стоять? Подраться?
— А как это связано? Ты меня побьешь — у нас неравная спортивная подготовка, и что от этого — твой леопард станет настоящим?
Нет, юрист тоже хорошо повел партию, с достоинством.
И Шепетов этого не мог не признать:
— Верно.
Задумался.
И вдруг говорит:
— А если я сейчас выйду на балкон, — все мы помнили, что этаж четвертый, — и спущусь к соседям на этаж ниже. Если он, конечно, не застекленный. Но я и стекло могу пробить. Этого не надо?
Юрист жал губы.
— Так вот если я сейчас это проделаю, ты готов признать, что леопард настоящий?
— Нет.
— А я все равно проделаю.
И он повернулся, словно вместе со стулом, как будто стул повернулся вместе с ним, да что — вся комната повернулась вслед за ним по направлению к балкону, где мартовский лед отрастил сосульки.
— Не соглашайся, — донесся голос Натальи.
— Я и не согласился, — настаивал юрист.
— Это безумие.
— Пусть делает что хочет!
Компания разделилась.
Шепетов мягко приподнял шпингалет, и спустя мгновенье уже был на балконе. Маршрут напрашивался — уцепившись за перила, при некоторой сноровке опускаешь себя, перехватываешься за железку, к которой плита, загораживающая балкон, прилегает с зазором, достаточным для того, чтоб пролезло запястье. И скользишь по ней, подлавливая ступней перила третьего этажа. Так можно встать, прилипнув к отвесу. А дальше — по обстоятельствам!
Для человека, много лет занятого в строительном альпинизме, тоже рискованно, но не так, как для юриста.
В Конституции об этом ничего не написано.
В Конституции нет ничего о человеке, о холоде, о зиме, о джунглях, о Наталье, Петре, Кривцове, о пишущем эти строки.
Я не смотрел — у меня заныла грудь, и если что случится — я не хочу это видеть!
Вот так — до истерики.
По крикам и голосам я понял, что все прошло благополучно, и драма получает развязку комедии — то-то как воспримут соседи снизу подобное вторжение!
Мне, как хозяину, нужно им позвонить и подкрепить объяснения Шепетова, ибо ему придется объясняться.
Но что им сказать?
Что он так доказывал откровенное вранье? Правдой риска и поступка?
Нелепость.
Бред.
И хорошо, что Шепетов со своим талантом рассказчика обошелся без меня. Он даже хлопнул рюмку водки у соседа снизу и втащил его к нам, как втащил бы леопарда или целого буйвола.
Шепетов стал еще плечистей, еще ниже сидела круглая уродливая голова в плечах. Он пожаловался на то, что девушка сегодня ему уступила место в метро.
И мы потом грешным делом подумали, что, может, юрист ему был и не нужен, счеты были с собственной тоской или возрастом — она-то и выгнала его на балкон, тоска по леопарду, по зверю с когтями, с которым сражаешься лицом к лицу.
— Ну как, настоящий? — дохнул Шепетов на Витьку.
— Нет, — категорично.
И тоже полез!
Но было понятно — этот-то не слезет.
И Шепетов должен был его удержать — по благородству (раз не стал с ним драться, заранее зная, что тот проиграет, то и тут как бы должен включаться тот же элемент натуры), но Шепетов молча, широко улыбался, и его тесно поставленные глаза только наблюдали, как тихонький юрист шагнул к балкону, как тот же путь открылся ему — и пустой вечерний двор, и подтаявшие развалины снежной крепости, и грузовики за забором УПМ в желтом усатом свете фонарей.
Юрист, по сути, мог только ринуться.
То, что для одного лишь опасный фокус, для другого самоубийство.
Но зачем тогда пошел?
Зачем позволил проводить себя глазами, подставился под то, чтобы каждый потом мог судить о его задрожавших коленках на решительной черте?
Возможно, Конституция — уважение к закону, вера в закон, — предписывает людям идти до конца точно так же, как пиратам, или крестоносцам, или звездам синематографа, но неярко, по-своему, трезво оценивая собственные возможности.
— Был леопард? — приветствовал Шепетов своим низким, красивым голосом Витьку, возвратившегося с балкона, но никак не сломленного.
Он только сейчас понял, что сражается.
Юристу для этого надо было раскачаться, постоять на мартовском сыром сквознячке.
Но хищник прыгнул в сторону, понял, что не добыча, и говорил, а сам словно жмурился под лампой:
— Леопард? Откуда? Я знаю, что не было. Но надо ж как-то поддержать компанию. Я на стройке работаю. Какие киты? Какие маралы? Если бы вы знали, как я вам всем завидую, господа путешественники!