Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2021
* * *
Вот так и жил: дружил, любил…
Неплохо, в общем, выходило,
на глупости хватало сил.
А тут на даче прихватило.
На лавку сел и сделал вдох…
Вдыхая, выдыхая снова,
увидел сквозь чертополох
и заросли болиголова
косынку синюю реки,
малиновый залив заката.
Ночная бабочка, щеки
коснувшись, трепыхалась рядом —
пятнистая, как счастья бред.
И понял он, всё подытожив:
красивее планеты нет
и быть не может.
* * *
Уходя от мамы, целуешь ее в прихожей.
В зеркало, висевшее здесь всегда,
мельком посмотришь:
в раме из темной кожи,
словно слюда, спрессованные года.
Твердой, холодной такой же
станешь — когда
лед амальгамы растает и через край
хлынут отчаянье, радость, безумный май
в бледных подснежниках, свет золотой, вода —
прожитой жизни среда,
со дна
взвесь поднимая — крупинки былого смысла —
буквы, простые числа.
* * *
Говорят: «Смерти нет, смерти нет, смерти нет, смерти нет».
Это только слова, а она поджидает повсюду.
Дед ушел на завод, вышла бабушка тоже куда-то.
На столе рядом с лампой зеленой — коробка конфет.
Если вспомню насыщенный вкус, то и смерть позабуду.
Черви, пики и буби — на крышке картонной квадратной.
Вот с ликерной начинкой от «Пиковой дамы» привет!
Обвиняют, бубнят или крестят — сердцам нет возврата.
Шоколад долго тает, и память цепляется за
эту слабость и сладость. Когда закрываю глаза:
та же комната, тот же буфет — да не та, да не этот.
Серебрится обертка — фольга на полу — лунный трепет.
Жизнь не сахар… Нет дома и в сквер переделали двор,
тополя все спилили. Отыграна драма. Разруха.
Ветер листья выносит — как письма из прошлого — сор.
На скамейке вся в черном о тайне бормочет старуха.
НОВОГОДНЕЕ
Божественная бедность предрассудка,
предновогодней блажи мишура…
Искусственная серебрится шубка
у елки в центре нашего двора.
До слез доводит старенькая шутка,
несбывшееся счастье колет в бок.
Еще одним озябшим промежутком
бог времени тебя дополнить смог
до тишины пустынного простора,
до звездной разлетевшейся трухи.
И ты стоишь средь праздничного сора
как в детстве — и готов прочесть стихи.
ПУГОВИЦА
В последнее время не нахожу нужных слов.
Попадаются всё чаще не те:
вроде окурков и прошлогодней листвы.
А драгоценные, круглые, как жемчужины,
припрятанные в сгущающейся темноте,
мною не обнаружены.
«Ну, — говорю племяннику, — сбегай-ка, поищи!»
В детстве, гуляя с бабушкой, трепеща,
я подбирала фантики, пятаки,
а однажды нашла что-то янтарное —
оказалась пуговица пальто или плаща.
И распахнулось тайное.
* * *
Весна начинается на окраинах, на задворках и пустырях,
мать-и-мачехой желторотой у стен гаражей гнездится.
Прошлогодний заморыш жизни, стряхнув первобытный страх,
подставляет солнцу ребрышки и ключицы.
Пахнет мерзлой землей, свежей пылью. И хочется налегке
до заката бродить, отмечая проталин сухие пятна,
точно родинки нежные на плече твоем, на щеке,
целованные многократно.
* * *
Все женщины Лукаса Кранаха Старшего в зыбкой
оболочке Венеры, Дианы, Лукреции, дамы света —
в невесомом муслине, с едва уловимой улыбкой,
узкоплечие, большелобые, согретые негой лета,
из блаженства сырых садов, цветущих когда-то, где-то,
ускользают во тьму неизвестности налегке,
увлекая в погоню, оставляя лишь тень победы,
точно хвост верткой ящерицы в руке.
* * *
Выходишь во двор, подмороженный звездным светом,
со знанием: всё, что любимо, увы, конечно.
А тут бесконечность накроет бездомным бредом,
бессонница крепко обнимет тебя за плечи.
Шагнешь за пределы сознанья, срывая крокус,
зацветший опять с ранней осенью параллельно.
Хотел вечной жизни: смотри старый фокус-покус,
где мир пропадает в бездонной бутылке Клейна,
себе повторяя: «Но я-то ведь не исчезну,
с багровой, лимонной листвой ускользнув из сада».
И падает, падает сердце в ночную бездну,
расходится тьма золотыми кругами ада.