Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2021
Мало какое слово используется в современном научном и политическом дискурсе так часто, как слово «глобализация». Скрывающимся за ним явлением, даже не задаваясь его строгим определением, пытаются объяснять большинство экономических и социальных трендов современного мира, что делает отношение к нему далеко не всегда позитивным. Считается, что глобализация ответственна за распространение многих пороков современного общества; что она усиливает власть развитых стран над остальным миром; что из-за нее государства утрачивают суверенитет и попадают под диктат крупных корпораций. На только что завершившейся сессии Всемирного экономического форума в Давосе президент России Владимир Путин обращал внимание на давление «технологических и цифровых гигантов» на бизнес и общество, говоря, что «мир не может идти по пути построения экономики, работающей на миллион человек или даже на „золотой миллиард“»[1]; председатель КНР Си Цзиньпин подчеркивал, что «равные права, равные возможности и единые правила должны становиться приоритетом, с тем чтобы все страны могли воспользоваться возможностями и плодами развития».[2] В то же время многие политики и исследователи не устают повторять, что современный мир выглядит многополярным, что теория «конца истории», предложенная на рубеже 1980-х и 1990-х годов, оказалась ошибочной, а процесс исторического развития с начала XXI века «возобновился». На мой взгляд, такая путаница и в целом сложности с пониманием специфики текущего момента во многом обусловлены пренебрежением к терминологическим вопросам и непоследовательностью применяемых определений.
Само понятие «глобализация», выглядящее привычным в наши дни, появилось в социологической науке около сорока лет назад, а Роланд Робертсон — человек, впервые его предложивший, — благополучно жив и по сей день. Возникновение чрезвычайно распространившегося термина примечательно, однако, двумя особенностями.
С одной стороны, существительное globalization появилось позднее глагола to globalize, наличие которого как самостоятельного понятия зафиксировано в 1940-е годы и который обозначал процесс усложнения мира и «расширения» его границ (в то же время, в 1944 году, возникло и обозначение соответствующей концепции как globalism). В начале 1970-х европейские управленцы, задумавшись о растущей взаимозависимости национальных экономик, обозначили этот процесс французским словом mondialisation, из «обратного перевода» которого на английский (le monde как «мир» нес в данном случае ту же смысловую нагрузку, что и the globe) и возникла та «глобализация», о которой мы говорим сегодня. Впервые этот термин стал объектом серьезного исследования в 1981 году, когда американский социолог Джон Маклин призвал «понять исторический процесс нарастания глобализации социальных отношений и дать ему объяснение»[3], а уже в 1983 году шотландский профессор Роланд Робертсон, считающийся создателем термина, вынес слово globality в название одной из своих статей. В 1985 году он же дал подробное толкование понятия globalization, а в 1992 году изложил основы своей теории в специальном исследовании.[4] К середине 1990-х концепция глобализации, в рамках которой этот процесс трактовался как один из важнейших в условиях современного мира, была распространена уже так широко, что Малколм Уотерс писал: «…подобно тому, как основным понятием 1980-х годов был постмодернизм, ключевой идеей 1990-х может стать глобализация, под которой мы понимаем переход человечества в третье тысячелетие».[5] Справедливости ради надо сказать, что не все трактовали глобализацию так расплывчато: для последних лет прошлого века было характерно ее восприятие как феномена, обусловленного свободным движением капиталов и возрастающей зависимостью национальных экономик от глобальных рынков или же как некоего процесса, в ходе которого стираются географические границы социальных и культурных систем. Однако в целом возникновение термина, обозначающего некое явление, от глагола, характеризующего определяемый им процесс, выглядит весьма нетипичным.
Во-вторых, термин показался исследователям столь удачным, что практически сразу его пытались применить не только к текущим, но и предшествующим историческим событиям. Нечто подобное знакомо историкам в связи с понятием «феодализм»: этот термин был предложен Франсуа Гизо в 1840 году, когда «старые порядки» в большинстве европейских стран уже остались в прошлом, и через несколько десятилетий «феодализмом» вполне обыденно обозначался почти тысячелетний период истории, на протяжении которого никто даже не задумывался о необходимости определения общества, в котором жили и умирали поколения пытливых и просвещенных людей. С «глобализацией» дело обстояло немного иначе — обозначив процессы углубления торговых, финансовых и культурных (информационных) связей между народами и континентами как процесс формирования глобального мира, экономисты и философы непринужденно сделали и следующий шаг: оглянувшись в прошлое, они обнаружили, что становление этих связей началось не сегодня и даже не вчера. Поэтому к началу 2000-х годов исследователи буднично рассуждали о «трех волнах глобализации», уходящих в глубь веков[6], причем истоки процесса обнаруживались в позднем Средневековье, когда европейцы начали осваивать мир в эпоху Великих географических открытий. Евроцентричный характер концепции оставил в стороне другие примеры подобного же освоения мира — от путешествий Ибн Батутты до походов адмирала Чжэн Хэ, — но суть от этого не слишком менялась: глобализацией стали считать практически любое расширение известного европейцам мира. Основными этапами процесса считались его ранняя фаза — с начала XVI по конец XVIII века, обусловленная географическими открытиями и миграцией европейцев в новые владения; индустриальный период, когда вплоть до 1914 года освоение новых пространств диктовалось экономическими соображениями, торговлей и движением капитала; и современная эпоха, в течение которой после Второй мировой войны информационная революция и новые средства транспорта и коммуникации сделали мировую экономику в полном смысле слова единым целым. Период между началом Первой и концом Второй мировой войны считался «временной паузой», своего рода подтверждающим правило отклонением, в течение которой взаимосвязанность отдельных частей мира серьезно снизилась, а экономика развивалась намного медленнее, чем до или после этих страшных времен.
На мой взгляд, характер появления термина «глобализация» и обретение им практически универсального значения сыграли с данным понятием злую шутку и крайне затруднили адекватное понимание того, каким было развертывание процесса формирования того единого мира, в котором мы живем в начале XXI века. Главной причиной этого я считаю тот факт, что происхождение термина globalization от глагола to globalize придало ему предельно релятивистский характер, фактически выведя за скобки важнейший вопрос о его движущих силах и, если так можно сказать, основных политических «агентах». Этот момент особенно принципиален сегодня, когда все более обращает на себя внимание различие между хозяйственно и финансово объединяющей народы глобализацией и существующими между государствами политическими противоречиями. Несомненно, приближая «конец истории» экономически, глобализация вмешивается в прерогативы государственной власти, разжигая политические конфликты и тем самым способствуя «возобновлению исторического процесса».
Между тем для любого непредвзятого наблюдателя очевидно, что, говоря о глобализации как о черте XX и XXI столетий, мы имеем в виду прежде всего то, что в наши дни все хозяйственные и социальные процессы становятся взаимозависимыми, а государственные институты далеко не всегда способны эффективно управлять ими. Даниел Белл в беседах со мной подчеркивал, что в эпоху глобализации «весь мир превращается в единый рынок, и все цены устанавливаются уже не соглашениями между отдельными производителями или странами, а в результате объективного соотношения спроса и предложения. В такой ситуации каждая страна неизбежно оказывается частью этой глобальной системы. Вопрос о том, участвовать в ней или нет, вообще не стоит»[7], и я полагаю, он был совершенно прав. В условиях глобализации процессы взаимодействия разнонаправленны, и мировая «периферия» порой влияет на старые цивилизационные центры не меньше, чем они влияют на менее развитые страны, — но так было не всегда, и в частности в период, который сейчас принято считать начальной фазой глобализации, дело обстояло противоположным образом.
Когда европейцы прибыли в Америку, никто из них не стремился учиться чему бы то ни было у местных жителей. Более того, только усилия выдающегося теолога и гуманиста Бартоломе де Лас Касаса заставили европейцев признать (но не всегда учитывать это на практике), что индейцы являются такими же людьми, как и они сами. Технологический и культурный трансферт из Европы в направлении других континентов не подвергался сомнению (выдающийся французский философ Жан-Франсуа Ревель писал, что «словосочетание „европейский мир“ более подходит для описания двух предшествующих mondialisations, поскольку именно Европа рассеяла по всем континентам свои капиталы, свою технику, свои языки и своих жителей»[8]). И в полном соответствии с таким евроцентричным ви`дением мира на протяжении многих столетий процесс его освоения представителями западной цивилизации назывался вестернизацией, или европеизацией (причем порой говорилось даже о «вестернизационной революции»[9], радикально изменившей планету). Понятие вестернизации использовалось и используется многими выдающимися историками и философами: некоторые акцентируют внимание на культурно-религиозных аспектах, как, например, делал это Самюэль Хантингтон; некоторые на экономических, как Джагдиш Бхагвати; некоторые рассматривают это явление как положительный тренд, способствовавший мировому развитию, как Кишор Махбубани; некоторые осуждают его как фактор закабаления периферийных народов и формирования их многовековой отсталости, как в свое время Эдвард Саид. Однако все те, кто использовал и использует этот термин, едины в том, что вестернизация представляла собой процесс, в котором европейская цивилизация выступала актором, а периферийные цивилизации и народы — объектами; в том, что военная и политическая составляющие процесса доминировали над экономической; и в том, что итогом стало превращение «экономики европейского мира» в «мировую европейскую экономику» (économie de la monde europèen в économie-monde europèenne).[10]
Между тем сегодня у нас имеется неизмеримо меньше оснований говорить о тотальном доминировании западного мира над периферией. За последние полвека доля США и 27 стран ЕС в глобальной экономике сократилась с 59,8 до 40,2 %[11]; Китай и Индия стали самыми быстрорастущими экономиками мира; главные центры индустриального производства находятся в Азии. Глобализация давно не воспринимается как вестернизация, а некоторые исследователи прямо говорят о том же Китае как об одной из трех «империй» нового типа — экономически, социально и политически наиболее привлекательных центров современного мира.[12] Когда же случился переход от вестернизации к глобализации, какие периоды следует выделить в данном процессе и какие выводы можно сделать из изучения его истории?
Эпоха вестернизации занимает, на мой взгляд, бо`льшую часть эры активного взаимодействия Европы с остальным миром. В ней легко можно выделить несколько периодов, по-разному отличающихся друг от друга в зависимости от используемых критериев.
С одной стороны, можно выделить период, в течение которого европейцы создавали на новых для себя территориях подобия их собственных обществ. При завоеваниях Северной и Южной Америки, Австралии или Новой Зеландии местные народы либо уничтожались, либо оказывались поставлены в условия, приводившие к их постепенному вымиранию. Массы европейских поселенцев приезжали на новые земли и заселяли их (самыми хрестоматийными случаями можно считать североамериканские колонии, но и в Южной Америке численность выходцев из метрополий и их потомков к концу XVIII века достигала 30 % населения). В результате возникали именно колонии — в их понимании как общества, создаваемые переселенцами на новой территории, но воспроизводящие структуру и институты их родины; эти страны становились репликами (offshoots, как их иногда называют[13]) европейских обществ и, питаясь их же идеями, довольно быстро начали свое самостоятельное развитие, добившись политической независимости между 1776 и 1823 годами.
Этому периоду противостоит эпоха, начавшаяся в конце 1820-х и продолжавшаяся до середины ХХ века, в течение которой европейцы продолжили захват территорий военными методами, но уже не могли в строгом смысле слова «колонизировать» свои новые владения, уповая на административный контроль над ними. Во Французском Индокитае, Британской Индии и российской Центральной Азии к началу ХХ века доля выходцев из метрополии составляла от 0,3 до 7,5 % населения. Однако технологически, политически и культурно европейское доминирование на данных пространствах было определяющим фактором их развития. Мировая «периферия» работала на метрополии, получала оттуда основные инвестиции, перенимала технологические достижения развитых стран. В отличие от раннего периода, в XIX и начале ХХ века европейские колонии и доминионы превратились из преференциальных торговых партнеров или поставщиков предметов роскоши в важный элемент евроцентричной экономической системы.
В то же время следует заметить, что оба периода были схожими в том отношении, что европейские державы несли в мир в целом унифицированные модели общественного устройства и относительно близкие хозяйственные и социальные технологии. Территории, на которые они распространяли свое влияние, менялись (быстрее или медленнее) в направлении развития самих европейских обществ. В течение всей истории европейские державы не втягивались в серьезные конфликты на периферии: с Тордесильясского договора до Генерального акта Берлинской конференции колониальные споры не вызывали конфликтов в Европе, а европейские войны мало резонировали в колониях. В общем и целом, период с начала XVI века до конца Первой мировой войны можно назвать временем аутентичной (genuine) вестернизации — и он закончился вместе с крахом классических европейских империй.
С другой стороны, классификацию можно провести и по иному признаку, отталкиваясь от того, насколько едиными или различными были месседжи, транслировавшиеся из Европы в сторону глобальной периферии. Первая мировая война, как известно, не только разрушила ряд европейских многонациональных империй, таких как Австро-Венгерскую, Турецкую и Российскую (последняя вскоре возродилась в облике Советского Союза), но и привела к возникновению новой общественной системы в виде коммунистического лагеря. Мировой конфликт, начавшийся в 1914 году, перерос в противостояние двух систем, дополнившись борьбой между тоталитаризмом и демократией, и, по мнению многих авторов, завершился только в конце 1980-х годов (весь этот долгий период Ниал Фергюсон, знаменитый британско-американский историк, справедливо обозначает как the War of the World[14]). Между тем, несмотря на активное противостояние свободного мира и коммунистического блока, влияние их обоих на глобальный юг было довольно схожим. И «коллективный Запад», и Советский Союз предлагали пусть и отличные друг от друга, но варианты модернизаций — и оба лагеря требовали от своих сателлитов изрядной доли покорности в имплементации транслировавшихся им рекомендаций. В этом отношении вестернизация ХХ века отличалась от своего прежнего варианта — и отличалась именно своей существенной вариативностью.
Таким образом, если подходить с этой точки зрения, эпоха вестернизации распадается на период, когда основные каноны ее были едиными, и на период, когда модели вестернизации стали конкурировать так же, как конкурировали и две мировые общественно-политические системы. Следует заметить, что экономически их различия вплоть до 1970-х годов не выглядели непреодолимыми: в конце 1950-х великий французский философ и социолог Раймон Арон совершенно справедливо отмечал, что «Европа не состоит из двух принципиально различных миров — советского и западного; она (до сих пор. — В. И.) представляет собой единую, если не сказать гомогенную, индустриальную цивилизацию»[15], а в 1980-е японцы считали свою страну «совершенным индустриальным обществом» (ultimate industrial society).[16] Но, несмотря на сходство экономического базиса, идеологические, политические и отчасти цивилизационные различия привели к тому, что на несколько десятилетий история человечества стала процессом борьбы конкурирующих вариантов вестернизации. Итогом оказалось поражение коммунистической системы, случившееся в условиях серьезных цивилизационных сдвигов. Новое качество технологического прогресса, информационная взаимозависимость мира, упрощение коммуникаций и открытие границ закончили эпоху конкурирующих вестернизаций и открыли эру глобализации.
Почему я обращаю такое внимание на периодизацию процесса вестернизации? На мой взгляд, это чрезвычайно важно, так как эпоха 1980-х и 1990-х годов с ее глобальными трендами принесла в качестве основного лозунга и месседжа идею о возможности полного единства мира, основанного на рыночной экономике, открытости границ, распространении демократии и всеобщем уважении прав человека. Наступил период естественной глобализации — такой же всеобъемлющей, какой была вестернизация до гибели европейских империй и формирования коммунистического блока. В этот период можно было наблюдать сотрудничество различных стран, в ходе которого общие соображения превалировали над частными интересами (от войны в Заливе в 1991 году до скоординированных действий по преодолению азиатского финансового кризиса 1998 года, принятия Китая «авансом» в ВТО в 2002-м, широкой кооперации в глобальной «войне с террором» и т. д.). Между 1989 и 2010 годами число «свободных» и «частично свободных» стран по классификации Freedom House выросло с 105 до 147[17]; таможенные тарифы сократились c 1994 по 2012 год в среднем с 8,6 до 2,9 %[18]; а число людей, живущих за пределами границ стран, в которых они родились, увеличилось с 1990 по 2017 год в 2,4 раза, достигнув 258 млн человек.[19] Была создана глобальная сеть Интернет, бо`льшая часть населения мира получила доступ к мобильной связи и бесплатным мессенджерам, появились первые социальные сети, ставшие важным инструментом трансграничного общения. Объем внешней торговли в отношении к глобальному валовому продукту вырос с 38,2 % в 1985 году до 60,8 % в 2008-м. По сути, мы увидели период аутентичной (genuine) глобализации. И именно оценив его таким образом, мы можем адекватно осмыслить вызовы, стоящие перед современным миром.
Если осмыслить дискурс о «конце» и «возобновлении» истории с этих позиций, окажется что ее «возобновление» было в то же время и реакцией на аутентичную глобализацию, оказавшуюся для мира таким же значительным испытанием, каким стала и высшая точка аутентичной вестернизации на рубеже XIX и XX веков. Сто с небольшим лет назад вестернизация зашла в тупик ввиду того, что крупные европейские державы вступили друг с другом в конфликт, обусловленный в том числе и неравным участием в разделе глобальной периферии; сейчас источниками противоречий также во многом выступают якобы неравноправное участие в глобальном разделении труда и неравный доступ на рынки. И то и то имеет свои политические составляющие (неслучайно Эдвард Люттвак так последовательно сравнивает современный Китай с Германией начала ХХ века, а современные США — с тогдашней Великобританией[20]) — хотя сегодня роль политических факторов выглядит куда менее значимой, чем в прошлом. Так или иначе, экономическое и политическое противостояние между двумя крупнейшими державами современного мира — Соединенными Штатами и Китаем — с моей точки зрения, указывает на то, что романтическая и внутренне единая глобализация рубежа тысячелетий чревата двумя конкурирующими моделями приблизительно в той же мере, в какой события начала ХХ века дали жизнь соперничавшим моделям вестернизации.
В то же время современный нам период отличается от прошлой «развилки» по многим параметрам.
С одной стороны, мир XXI века подчеркнуто неидеологичен, а основные различия обусловлены экономическими факторами. Соответственно, новые варианты глобализации будут различаться более сущностными моментами, чем различались конкурирующие вестернизации ХХ века. Речь сегодня (и я писал об этом довольно давно) идет о состязании постиндустриальной и индустриальной моделей глобализации. Я не буду напрягать читателей цифрами, но скажу, что, несмотря на кажущуюся высокую технологичность китайской экономики, она остается серьезно зависимой от американской во многих аспектах. Китай импортирует более 80 % микропроцессоров для производимых в стране компьютеров, смартфонов и других электронных устройств; он, как и остальные страны, работает исключительно на операционных системах, созданных и поддерживаемых американцами (Windows, Android или iOS), и мы помним, каким болезненным был бойкот, объявленный американскими производителями софта компании Huawei; на социальные сети и почтовые серверы, управляемые из США и Европы, приходится в 4—15 раз бо`льший поток информации, чем на китайские сети и серверы, которые в основном используются либо в самом Китае, либо китайской диаспорой по всему миру. Эта постиндустриальная глобализация — своего рода «глобализация для богатых», которая сопровождается распространением присущих США и Европе стилей потребления по всему миру. Китай сегодня выглядит потенциальным лидером индустриальной глобализации: его сила состоит в возможности производства дешевой и качественной продукции в огромных, почти неограниченных масштабах и сбыте ее не только в развитых, но и развивающихся странах, рынок которых далеко не насыщен. Китай показывает многим отстающим государствам путь выхода из бедности; он готов поддерживать сырьевые экономики, инвестировать по всему периферийному миру в инфраструктурные проекты, предлагать социальные технологии, адекватные среднеразвитому обществу. В мире, где существуют «золотой миллиард» и еще семь миллиардов людей, живущих за пределами богатейших держав, предлагаемая Пекином модель весьма привлекательна (не могу не отметить, что на том же недавнем форуме в Давосе Си Цзиньпин прямо указал, что Китай отныне отдает приоритет сотрудничеству со странами «мирового Юга») и практически наверняка будет востребована.
С другой стороны, этот приоритет экономики над политикой и различие технологических укладов позволяют допустить, что в мире конкурирующих глобализаций не создастся линий политической напряженности, характерных для эпохи соперничавших вестернизаций. Появление двух центров силы в и за пределами атлантической метрополии дает возможность избежать противостояния относительно равных держав за господство над миром. Сегодня США и Китай ориентируются на страны разного уровня развития и извлекают свои экономические выгоды из совершенно разных потребительских ниш, что смягчает их противостояние. Кроме того, в отличие от времен холодной войны, современная технологическая цивилизация не допускает возможности создания социального и информационного железного занавеса; миграции, технологический трансферт и сохранение потоков товаров и капитала остаются критически важными для каждого из лидеров и для их союзников. Наконец, возможности для военного конфликта, несмотря на порой агрессивную риторику лидеров многих великих держав, сегодня выглядят весьма ограниченными: вся эпоха вестернизаций строилась на допущении возможности извлечения выгод от победы в вооруженном конфликте — однако уже Первая мировая война и история взыскания репараций с Германии показали, что ущерб, наносимый одной из конфликтующих сторон другой, уже не может быть возмещен в полной мере. С появлением ядерного оружия этот тезис стал гораздо более осязаем — и не случайно, что уже три четверти века мир не становится полем для военных конфликтов между великими державами. Поэтому, повторю, период конкурирующих глобализаций видится мне намного более мирным, чем эпоха соперничавших вестернизаций.
Наконец, нельзя обойти вниманием еще одну проблему, которая заметно отличает наш мир от любых прежних состояний цивилизации. За последние полвека радикальным образом изменилась мировая финансовая система. Еще в конце 1960-х годов в ее основе лежали золото или производные инструменты, воплощавшие в себе единое мерило стоимости. После того как в 1971 году США отказались от размена долларов на золото, некоторое время казалось, что их национальная валюта выполняет роль всеобщего эквивалента. После мощного финансового кризиса 1997—1998 годов правительства большинства стран за пределами атлантической метрополии начали наращивать свои валютные резервы, полагая, что они выступают гарантией устойчивости их национальных финансовых систем (с 1998 по 2008 год резервы центральных банков семи крупнейших развивающихся экономик (Китая, Южной Кореи, России, Саудовской Аравии, Индонезии, Малайзии и Таиланда) выросли с 310 млрд до 3,3 трлн долларов, или в 10,6 раза[21]). Однако начиная с 2008 года США, а затем и европейские страны для преодоления кризисных явлений, с которыми им приходилось сталкиваться, стали прибегать к всё бо`льшим государственным заимствованиям, а позже — и к прямой эмиссии. Всего за пять недель в марте и апреле 2020 года США увеличили свой государственный долг на сумму бо`льшую, чем все валютные резервы Китая, накопленные за последние восемнадцать лет. Этот процесс, который я называю отходом от финансовых догм[22], существовавших на протяжении нескольких последних столетий и в равной мере затрагивавших все страны мира, выступает одной из главных основ конкурирующих глобализаций: финансовые системы соперничающих блоков будут опираться на разные основания и выстраиваться по различным канонам, что также является важной причиной, для того чтобы глобализация на время разворачивалась в пределах не всего мира, а его отдельных частей.
Несмотря ни на что, фундаментальным отличием эпохи конкурирующих глобализаций от времени конкурировавших вестернизаций останется то, что в рамках каждого из блоков его лидер не будет иметь возможности приказывать союзникам или понуждать их к определенным действиям. Современный мир — мир суверенных и весьма независимых государств. В нем возможны нарушения экономических обязательств, которые не влекут за собой политических последствий: если в 1902 году для взыскания долгов с Венесуэлы флоты Великобритании, Германии и Италии появились на рейде Каракаса (отсюда пошло знаменитое выражение «дипломатия канонерок»), что вынудило правительство заплатить, то сейчас такая ситуация невозможна. Кроме того, как и в период аутентичной глобализации, даже относительно небольшие страны, входящие в «зону притяжения» (о зонах влияния я бы вообще говорить сейчас не стал) великих держав, играют вполне существенную активную роль в развитии глобализационных процессов. Основное отличие глобализации от вестернизации — ее всеобщая, а не исключительная субъектность — остается неизменной.
* * *
Подводя итог, я хочу подчеркнуть, что мы живем в мире, к которому все менее применимы исторические категории «начало» и «конец». Глобализация не стала концом истории, так как она изменила многие закономерности мирового развития, но вовсе не привела человечество в некую финальную точку прогресса. Кажущееся «возобновление истории», которое многими исследователями начало было восприниматься как «конец глобализации», таковым тоже не стало: максимум, что можно сегодня наблюдать, — это развитие глобализационных процессов по нескольким различным, но не отрицающим друг друга трекам (собственного говоря, о множественной глобализации[23], как и о множественной модернити[24], в том или ином контексте говорили уже давно). Глобализация фундаментально отличается от вестернизации тем, что в силу отсутствия в данном процессе центрального и определяющего субъекта он принципиально не может быть остановлен, — а управление миром из некоего единого центра сегодня выглядит все менее и менее вероятным. Поэтому перспективы глобализации стоит все же счесть радужными — даже несмотря на то, что в 1990-е годы этот процесс воспринимался как гораздо более простой и всеобъемлющий, чем он видится сейчас с учетом нашего опыта.
Вашингтон, 29 января — 1 февраля 2021 года
1. Путин В. Выступление на сессии онлайн-форума «Давосская повестка дня 2021» 27 января 2021 года // http://kremlin.ru/events/president/news/64938 (дата обращения: 30. 01. 2021).
2. Цит. по: Timsit A. Xi Jinping Sends a Warning to the US at Davos // https://qz.com/1962084/read-xi-jinpings-speech-at-the-2021-davos-forum/ (дата обращения: 30. 01. 2021).
3. Подробнее о возникновении термина см.: Scholte J. Beyond the Buzzword: Towards a Critical Theory of Globalization // Globalization: Theory and Practice / Kofman E. and Youngs G. (eds.). London, 1996. P. 44, 45.
4. См.: Robertson R. Interpreting Globality // Robertson R. World Realities and International Studies. Glenside (Pa.), 1983; Robertson R. The Relativization of Societies: Modern Religion and Globalization // Cults, Culture, and the Law: Perspectives on New Religious Movements / Robbins T., Shepherd W. and McBride J (eds.). Chicago, 1985; Robertson R. Globalization: Social Theory and Global Culture. London, Thousand Oaks (Ca.), 1992.
5. Waters M. Globalization. London—N. Y., 1995. P. 1.
6. См., напр.: O’Rourke K., Williamson J. Globalization and History. The Evolution of a Nineteenth-Century Atlantic Economy. Cambridge (Ma.)—London, 1999; Robertson R. The Three Waves of Globalization. A History of a Developing Global Consciousness. Nova Scotia—London—N. Y., 2003.
7. Белл Д., Иноземцев В. Эпоха разобщенности. Размышления о мире XXI века. М., 2007. C. 254.
8. Revel J.-F. L?obsession anti-americaine. Son fonctionnement, ses causes, ses inconsequences. Paris, 2002. P. 80.
9. Подробнее см.: Laue T. von. The World Revolution of Westernization. The Twentieth Century in Global Perspective. Oxford—N. Y., 1987.
10. Подробнее об определении этих понятий см.: Braudel F. Civilisation materielle, economie et capitalisme, XVe—XVIIIe siecle. T. 3. Paris, 1979. Р. 12—14.
11. Рассчитано по: The U. S. Share of the Global Economy Over Time // https://www.visualcapitalist.com/u-s-share-of-global-economy-over-time/ (дата обращения: 01. 02. 2021); European Union: Share in Global Gross Domestic Product Based on Purchasing-Power-Parity from 2015 to 2025 // https://www.statista.com/statistics/253512/share-of-the-eu-in-the-inflation-adjusted-global-gross-domestic-product/ (дата обращения: 01. 02. 2021).
12. См.: Ханна П. Второй мир: империи и влияние в новом миропорядке / Пер. с англ. под ред. и вступит ст. В. Иноземцева. М., 2010. С. 8—11.
13. Термин European offshoot был введен великим голландским историком экономики Ангусом Мэддисоном (см.: Maddison A. The World Economy: A Millennial Perspective. Paris, 2001. P. 9—11).
14. Подробнее см.: Ferguson N. The War of the World: Twentieth-Century Conflict and the Descent of the West. N. Y., 2006. P. LXIX—LXXI.
15. Aron R. Eighteen Lectures on Industrial Society. London, 1968. P. 42.
16. Sakaiya T. What is Japan? Contradictions and Transformations. Tokyo—N. Y., 1995. Р. 233.
17. Обзор свободных и частично свободных стран по годам, см.: Freedom in the World Country Ratings // https://freedomhouse.org/sites/default/files/Country%20Status%20%26%20Ratings%20Overview%2C%201973-2016.pdf (дата обращения: 01. 02. 2021).
18. По данным Всемирного банка, см.: Tariff rate, applied, weighted mean, all products // https://data.worldbank.org/indicator/TM.TAX.MRCH. WM.AR.ZS (дата обращения: 01.02.2021).
19. См.: International Migration Report 2017 // https://www.un.org/development/desa/publications/international-migration-report-2017.html (дата обращения: 01. 02. 2021).
20. См.: Luttwak E. The Rise of China vs. The Logic of Strategy. Cambridge (MA.)—London, 2012. P. 56—67.
21. Рассчитано по базе данных Всемирного банка для указанных стран, см.: Total reserves (includes gold, current US$) // https://data.worldbank.org/indicator/ FI.RES. TOTL.CD (дата обращения: 01. 02. 2021).
22. См.: Иноземцев В. Экономика без догм: как США создают новый экономический порядок. М., 2021.
23. См., напр.: Appadurai A. Disjuncture and Difference in the Global Cultural Economy // Theory, Culture, Society. 1990. No. 7. P. 294—297.
24. См.: Eisenstadt S. Comparative Civilizations and Multiple Modernities. Leiden, 2003; Wagner P. Modernity as Experience and Interpretation: A New Sociology of Modernity. Cambridge, 2008; и др.