Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2021
Мое знакомство с Сашей началось с драки. В 1962 году мы поступили в 30-ю школу, в класс, куда собрали тех, кто не прошел собеседование по математике. Почему его не прошел Саша, для меня загадка: математика давалась ему легко, как и всё остальное. Вероятно, уже тогда у него были другие планы. Так или иначе в новом коллективе началась борьба за самоутверждение, в ходе которой интеллектуальные стычки иногда переходили в физические, впрочем, бескровные. После символической схватки (которую Саша выиграл по очкам, то есть по моим разбитым очкам) наши отношения быстро перешли в приятельские, а потом и в дружеские.
Сблизили нас в первую очередь стихи — собственные конечно. У меня в голове осталось много Сашиных строк, в том числе и почти пророческая «В России вводится ислам», но целиком я запомнил только короткое стихотворение, прекрасно передающее если не суть, то тенденцию его поэзии:
Память, как робкая школьница,
села ко мне на колени.
Это она виновница
всех моих преступлений.
А постель была, как лицо,
по которому били ладонью.
Я боялся: меня догонят.
Я всегда боялся концов.
Пунктуация, конечно, моя, сегодняшняя.
Но не поэзией единой жив даже поэт, и мы с Сашей обнаружили еще одну точку соприкосновения — философию. Впрочем, я тогда был на «детском» уровне Ницше и Фрейда (прямо как инфантильный «постмодернист»), а у Саши всё было серьезнее. Запомнился случай, по-своему эпохальный. Кажется, в 11-м классе мы зашли в знаменитую «Старую книгу» на Герцена и узрели собрание сочинений В. С. Соловьева — девять томов в превосходном состоянии, но за фантастические для нас 50 рублей. Саша сразу твердо сказал: «Если будет Соловьев, то больше и не надо», — и мы начали лихорадочный поиск нужной суммы, который, как ни странно, увенчался успехом. Набрали 49 руб. 90 коп., а гривенник нам «простили». Так началось мое серьезное приобщение к русской философии (Саша уже был приобщен, по-видимому, не без участия старшего брата).
Именно философия стала краеугольным камнем нашего дальнейшего общения. Ярко стоит перед глазами вечер в однокомнатной квартире Саши на улице Розенштейна (родители куда-то ушли). Была бутылка «Московской», на закуску нашлось только… варенье. Но зато Саша сделал доклад по книге «Явление Христа» (русский перевод главы из «Оснований XIX столетия» Х.-С. Чемберлена). Особенно запомнилось, что слова автора о Христе Саша немного подправил, и получилось замечательно: «Он весел, и вдруг задумается о мире и о себе». На мой взгляд, нечто подобное можно было сказать о самом Саше, по крайней мере в молодые годы.
Когда мы уже учились в университете (я на химическом, а он на филологическом факультете), Саша познакомил меня с Кириллом Бутыриным и Сергеем Стратановским — на квартире последнего. Пока мы добирались туда, Саша заметно волновался и настойчиво советовал, как вести себя со «старшими товарищами». Всё обошлось, и с тех пор, в основном у Сергея, проходили семинары по философии, как правило, в «узком кругу». Через несколько лет они прекратились, а вернее, приняли характер свободных бесед с обильными возлияниями.
Впрочем, наша дружба стала, пожалуй, только крепче. Мы часто подолгу гуляли (всего с одной бутылкой коньяка) по блоковским местам на Выборгской стороне. В один из таких дней между нами состоялся особенно серьезный разговор о «судьбе России», который закончился выводом, что «коммунистов не придется свергать, они уйдут сами». Было это в середине 1970-х. Боюсь, читатель мне не поверит, но что было, то было.
Закончу на этом ту часть воспоминаний, которая относится к самому светлому (пусть не без темных пятен) периоду моей, да, думаю, и Сашиной жизни.
* * *
В 1980-е свет еще не угас, но стал как-то тускнеть. Вспышкой осталась в памяти совместная поездка в Смоленск, в поисках моей малой родины, следов которой, однако, мы не нашли, зато долго рассматривали Шеин бастион, философствовали о судьбе человека, который прославился обороной Смоленска и был спустя много лет казнен за его неудачную осаду. Было в этом что-то очень русское…
Что еще? Несколько запоздалое увлечение шахматами, где несомненным лидером был Бутырин, а Саша — явным аутсайдером (из песни слов не выкинешь). Много юмора, с филологической спецификой. Помню, Саша и я смотрели матч чемпионата мира между Бразилией и Францией (не финальный). Игра была скучноватой, и, дабы оживить интерес к ней, мы заключили пари на результат. Саша поставил на французов, пояснив, что ему импонирует тонкий галльский смысл. На что я в приступе озарения ответил, что предпочитаю сумрачный бразильский гений. Саша пришел в неописуемый восторг учителя, убедившегося, что его уроки не прошли даром. Апофеозом был случай, когда Саша опоздал на встречу у Стратановского, а потом долго стоял столбом, не садясь за стол. И тут я неосторожно ляпнул: «Садись, в ногах правды нет». И тотчас был нокаутирован, услышав в ответ бессмертное: «Но правды нет — и выше».
Зачем вспоминать такую ерунду, подумает иной читатель. Позволю себе с ним не согласиться. За многие годы общения с советской, а потом российской интеллигенцией я убедился, что на вкрапления в разговор той или иной поэтической строки они смотрели как на выпендреж, и только. В связи с этим вспоминается убеждение «ранних» славянофилов, что крепость христианской веры в русском народе будет сохраняться до тех пор, пока вера пронизывает весь его быт, всю повседневную жизнь. Я давно расстался с симпатиями к славянофилам (исключение — Иван Васильевич Киреевский), но уверен, что нечто подобное можно сказать и о поэзии. Уходя из нашего быта, она оставляет после себя пустоту, которую можно восполнить разве что постоянной молитвой.
Кстати, о религиозности Саши. Он крестился (и крестил свою дочь Дашу) еще тогда, когда это было связано с определенным риском, особенно для преподавателя вуза. Но в нем не было ни капли фарисейства, да и церковности было не слишком много. Он был свободный христианин, с твердой верой в Спасителя. В целом же его вера была философской верой, которая не открещивается от испытания разумом.
* * *
Вот я и вернулся, в заключение этих кратких воспоминаний, к философии. Хотя весной 1991 года, когда компания из пяти человек, включая Кирилла Бутырина и меня, торжественно основала Русское философское общество им. Н. Н. Страхова (далее — РФО), Саши среди нас не было. Он уже преподавал русский язык в Госдепе США, предварительно пройдя весьма жесткий отбор. Честно говоря, я не сомневался, что он так и останется в Америке (или где-то еще на Западе), так как было слишком заметно, что с происходившими тогда стремительными переменами он не связывает особых надежд. Его кратковременное «хождение в бизнес» ограничилось, насколько мне известно, знакомством с частным издателем слегка бандитского вида, заказавшим у Саши перевод сборника англоязычных детективных рассказов. Подходящая книжка нашлась у меня, и Саша, явно довольный этим, передал мне функции переводчика, ограничившись частью аванса за посредничество. Распрощались мы не враждебно, но и не слишком тепло.
В течение двух лет, если не больше, от Саши не было никаких вестей, как вдруг, почти сразу после танковой атаки на Белый дом, он свалился как снег на голову, простодушно уверенный, что «с коммунистами покончено». Впрочем, суровые будни демократии не заставили себя ждать. Возвращаясь домой с очередного визита вежливости, он напоролся на группу подростков, которые попросили его отдать деньги, а заодно и весьма приличное пальто. Саша пошел навстречу этим пожеланиям и, казалось, был отпущен с миром. Но молодые отморозки, обнаружив в бумажнике солидную пачку «зелени», в патриотическом порыве догнали Сашу и поколотили, правда, без увечий.
Далее всё пошло по предсказуемому сценарию. Саша легко устроился в престижный Международный банковский институт (преподаватель он был, как говорится, от Бога), но одновременно полоса загулов стала практически непрерывной. Тут я и пригласил его на семинары РФО, проходившие еженедельно в Доме ученых в Лесном, со строгим соблюдением «сухого закона». Саша охотно согласился — и оказался одним из самых дисциплинированных и активных участников наших встреч. Его имя
— или как докладчика, или как участника прений — присутствует в большинстве отчетов о работе семинаров РФО (эти отчеты помещались в издаваемых нами бумажных журналах; сначала в «Русском самосознании», потом в «Философской культуре»).
Особенно охотно Саша брался за доклады, связанные с западными мыслителями — Юлиусом Эволой, Джорджем Беркли, Вильгельмом Гумбольдтом. Его интерес к русской философии несколько поблек, но Обществу как раз и не хватало тех, кто мог бы грамотно говорить о западноевропейской философии. Притом Саша не стал безоговорочным западником. О спиритуализме Беркли он отзывался с явной симпатией к строгой последовательности и к своеобразному философскому бесстрашию этого непреклонного врага материализма в век Просвещения, когда именно материализм всё более укреплял свои позиции. Напротив, к «традиционализму» Эволы Саша относился весьма критически, метко заметив однажды, что тот постоянно «путает метафизику с оккультизмом». Что касается доклада «по специальности», о различных концепциях происхождения языка, Саша решительно присоединялся к критикам теории происхождения всех языков от одного общего праязыка. Вообще было заметно, что Саша всё больше склоняется к плюралистическому взгляду на человеческое бытие. «История есть история народов» — с этими словами Николая Николаевича Страхова он безоговорочно соглашался. Кстати, именно Страхов был тем единственным русским мыслителем, о котором Саша сделал особый доклад, неожиданно коснувшись в нем А. И. Солженицына и еще более неожиданно увидев в последнем «мастера физиологического очерка лагерной жизни».
* * *
В семинарах РФО Саша участвовал почти до конца 2006 года, когда произошел личный разрыв между нами. Воздержусь от домыслов о его причинах, так и не понятых до конца мною (а возможно, и им). Но о трагикомическом поводе к разрыву стоит сказать. В третьем (и последнем) номере «Философской культуры», завершая обширный очерк творчества И. В. Киреевского, я вспомнил (точнее, решил, что вспомнил) очень подходящую строчку из давнишнего стихотворения Саши, посвященного этому мыслителю, всю жизнь искавшему существенности. В моей голове эта строка звучала так: «О певец и воитель существенных струн».
Едва журнал попал в руки Саши, он тотчас позвонил мне и сообщил, что строка звучит иначе: «О солдат и воитель существенных струн». «Ты превратил меня, поэта XX века, в поэта XIX века», — кипятился Саша. Я стал не слишком искренне извиняться, заметив вдобавок, что мой вариант ближе к духу его стихотворения. В ответ последовал взрыв совершенно искреннего негодования, из которого я узнал, что разбираюсь в поэзии, как свинья в апельсинах (за точность не ручаюсь, но смысл был этот). Что касается моих философских идей, то это вообще «клиника». После таких «комплиментов» я повесил трубку. Наш следующий разговор состоялся через четырнадцать лет. Мы договорились встретиться перед Новым годом.
* * *
Мне не хочется заканчивать эти заметки на минорной ноте. И потому расскажу, со слов Саши, одну правдивую сказку. В начале 1970-х он попал в компанию, где было немало незнакомых лиц. Одно из них ему особенно приглянулось. А тут как раз решили гадать по шедевру Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Саша открыл наугад и прочитал вслух: «Я ехал из Страсбурга во Франкфурт».
«Цитата» была импровизацией, но восторг Саши — неподдельным.