Публикация и вступительная заметка В. Н. Мамичевой и А. Г. Лазаревой-Ирвин
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2021
Предлагаемая читателям «Звезды» подборка стихов Валентина Платоновича Хмара-Борщевского (1895—1944) запечатлевает культурную атмосферу семейного круга одного из величайших русских поэтов — Иннокентия Анненского, в которой эти стихи возникли. Все они живы отсветами его гения, чем прежде всего и привлекательны. Хотя сам автор и не воспринимал поэтический путь как предназначенный ему свыше, его стихи расширяют наше представление о стремлениях и лирическом кредо творцов «серебряного века».
Публикаторы, В. Н. Мамичева и А. Г. Лазарева-Ирвин — внучка и правнучка Валентина Платоновича, проживают в Нью-Джерси, США. Валентина Николаевна закончила МАДИ, работала инженером-конструктором, является автором изобретений; в последние годы занимается изучением истории своей семьи, ее культурным наследием и архивными поисками. Анна Геннадиевна, кандидат экономических наук, закончила МИНХ им. Г. В. Плеханова, аспирантуру ИНИОН РАН, работает директором библиотеки юридической фирмы; обучалась в сценарной мастерской В. К. Черных во ВГИКе, а также на курсах литературного творчества и киноискусства в Нью-Джерси.
Ред.
О Валентине Хмара-Борщевском[1], «любимом внуке» И. Ф. Анненского, написано совсем немного. Упоминания о Валентине можно найти в письмах его деда, воспоминаниях В. Кривича (В. И. Анненского), сына поэта, мемуарах современников и работах исследователей жизни и творчества знаменитого царскосела. По прошествии столетия со времени написания публикуемых стихов, многие события пришлось восстанавливать по работам литературоведов, мемуарным книгам, архивным справкам. В этом плане неоценимы труды таких исследователей, как А. И. Червяков, Р. Д. Тименчик и А. В. Орлов, которые непосредственно общались с членами семьи Хмара-Борщевских.
После Октябрьского переворота и Гражданской войны семья оказалась разбросанной по нескольким странам. Сейчас потомки Хмара-Борщевских проживают в России, Сербии, Австрии, Канаде и США. Благодаря личным встречам и переписке с ними удалось закрыть некоторые белые пятна, но многое еще предстоит узнать. Авторы этой статьи работают над книгой, в которой они надеются запечатлеть не просто историческую хронику семьи, но рассказать о замечательных людях «забытых поколений» России.
В счастливой семье Хмара-Барщевских в весенний апрельский день 1895 года родился сын. В метрической книге церкви села Головеньки Бельского уезда Смоленской губернии имеется запись о том, что Валентин родился 15 апреля, крещен 23 апреля; родители — потомственный дворянин Платон Петрович Хмара-Барщевский и законная его жена Ольга Петровна (урожд. Лесли); восприемники — потомственный дворянин Мануил Петрович Хмара-Барщевский и жена мичмана Нина Петровна Бегичева (урожд. Лесли).
Семья Валентина происходит от старинных смоленских и польских родов — Борщевских, Броневских, Лесли, Лыкошиных, Сливицких. Среди его предков было немало военных героев, георгиевских кавалеров, участников Отечественной войны 1812 года, Крымской войны 1853—1856 годов. Семья эта имела широкий круг культурных интересов в области искусства, словесности и музыкального образования. Предки Валентина, особенно со стороны матери, Ольги Петровны, были не чужды писательской деятельности.
Так, прадед Валентина Владимир Иванович Лыкошин, автор семейных воспоминаний и ряда статей, касающихся крестьянской реформы, учился в Московском университете вместе с П. Я. Чаадаевым и А. С. Грибоедовым. С последним он находился в родстве, был особенно дружен и написал о нем воспоминания, отрывки из которых опубликованы.[2] Сестра В. И. Лыкошина Анастасия Ивановна Колечицкая — писательница и переводчик, автор многолетней семейной хроники «Мои записки».
Дед Валентина Петр Иванович Лесли служил на Черноморском и Балтийском флотах, награжден орденами за участие в Синопском сражении и обороне Севастополя. Были напечатаны его письма о событиях Крымской войны.[3]
Известно, что прабабушка Валентина со стороны отца Александра Вениаминовна Сливицкая (мать Дины Валентиновны) имела дружеские отношения с Афанасием Фетом. Об этом вспоминал и В. Кривич, и сам Фет написал в книге «Ранние годы моей жизни»[4]. Акварельный портрет Фета, выполненный Александрой Вениаминовной в 1846 году, является редким изображением поэта в молодости.
Александра Вениаминовна помогала рано овдовевшей дочери воспитывать двух сыновей от первого брака — Платона и Эммануила.
Платон Петрович, отец Валентина, закончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета, работал земским начальником в Бельском уезде Смоленской губернии. Во время Первой мировой войны, призванный из запаса, служил старшим адъютантом в Государственном ополчении, был награжден Аннинским оружием с надписью «За храбрость» и орденом Св. Георгия IV степени.
Младший брат Платона Эммануил Петрович с детства мечтал стать военным врачом, окончил Военно-медицинскую академию, работал помощником главного врача на КВЖД, мужественно боролся против эпидемии чумы в Маньчжурии, опубликовал ряд статей по этой тематике. Участвовал в русско-японской войне 1904—1905 годов, добровольно сражался в составе летучего отряда полковника П. И. Мищенко и был представлен к боевым наградам.
Предки Валентина, память о которых была еще жива в памяти его родителей и старших членов семьи, не были для него чем-то отдаленным и абстрактным. Эти люди продолжали жить не только в «выцветших гравюрах», но и в мировоззрении молодого поколения, вплетаясь в духовную ткань семейной традиции.
Безусловно, самое большое влияние на Валентина оказала его мать, Ольга Петровна. Это влияние проявилось не только в увлечении поэзией; Валентин вырос и сформировался как личность в доме, где упорство и труд, душевные качества и стремление к прекрасному прививались детям с раннего возраста. На долю Ольги Петровны выпало много испытаний, но крепость ее духа, внутренняя отвага и почти мистическая вера в свое предназначение позволили ей выстоять в трудную минуту. Она щедро распоряжалась своим даром доброты и самоотверженности, помогая близким людям в достижении их жизненных целей.
Как отмечал Роман Тименчик, она была одним из наиболее близких Анненскому людей:
«В 1917 году О. Хмара-Барщевская записала свои воспоминания об Анненском, которые собиралась печатать с приложением его „удивительно поэтических“ писем к ней (эти воспоминания и письма пока не разысканы). Ей в дневник Анненский написал обращенное, по-видимому, к ней стихотворение Последние сирени“. Один из эпизодов их личного общения отразился в стихотворении „В марте“ (все эти сведения почерпнуты из писем О. Хмара-Барщевской к В. В. Розанову). Кроме того, ей были посвящены стихотворение „Стансы ночи“ и перевод еврипидовского „Геракла“. Ей доверял Анненский вписывать стихи в его „авторскую тетрадь“. Видимо, она имела все основания утверждать, что Анненский в течение многих лет делился с нею своими поэтическими замыслами».[5]
В стихотворении, посвященном Анненскому (16 Апреля 1907), Ольга Петровна писала:
Не ты ль направил ввысь мои желанья
К искусству, к правде красоты
И научил меня любить мои страданья?
То сделал ты… и только ты! [6]
После смерти Анненского Ольга Петровна смело отстаивала интересы его творческого наследия, боролась за каждое слово поэта. Так, она резко выступила против правок «прозаика-ученого» эллиниста Ф. Ф. Зелинского, редактировавшего поэтический перевод драм Еврипида, итог пятнадцатилетней работы Анненского. Об этом свидетельствуют ее письма к В. Г. Сахновскому и В. В. Розанову. Василий Васильевич Розанов впоследствии окажет ей помощь в этом праведном деле, напечатав статью «Переводчик и издатель».[7]
«…я прочитала Вашу статью „Переводчик и издатель“ вчера глубокой ночью, и безумная радость охватила меня… Я жадно читала, вновь и вновь перечитывала каждое Ваше слово… За окном моей спальни свистела метель, и старый парк как-то гудел и содрогался под ударами ветра… а в душе моей цвела белая сирень<,> и аромат ее пьянил меня: Василий Васильевич, сам Розанов заступается за дорогую мне память Ин<нокентия> Фед<оровича>!»[8]
Письма Ольги Петровны, выразительные, порой ироничные, написанные живым, образным языком, скорее свойственным жанру русского рассказа, свидетельствуют не только о ее литературном даре и философском мышлении, но и страстной, сильной натуре, преданной своим идеалам. По собственному признанию Ольги Петровны, она — мистик, мечтательница, болеет «мировой скорбью», мучима «вечными вопросами», экспансивна, собирательница народных песен и сказок, «поклонница прекрасного вообще и Розанова в частности».
Будучи старшим сыном, Валентин с его лирической душой и тонким мироощущением был особенно близок к матери. Личные качества этой замечательной женщины, ее духовность, ее жертвенность в семейной жизни, ее исключительное трудолюбие и, наконец, ее преданность И. Ф. Анненскому, память которого он глубоко чтил, — всё это вызывало в Валентине восхищение, любовь, стремление защитить мать от ударов судьбы. Он будет с ней рядом до последних дней ее жизни…
Валя рано увлекся поэзией, как и многие его соученики по Императорской Царскосельской Николаевской гимназии. Стихи он начал писать еще в семилетнем возрасте. В семье были приняты поэтические упражнения, когда дети писали стихи на заданную тему или экспромтом. В семейном архиве сохранились свидетельства таких упражнений, в которых участвовала и его старшая сестра Оличка (в замужестве — Ольга Платоновна Кигн).
По воспоминаниям Николая Авдеевича Оцупа, приятеля и одноклассника Валентина, в доме у Хмара-Барщевских благодаря Ольге Петровне царила «атмосфера, насыщенная воспоминаниями о „последнем из царскосельских лебедей“, заполненная беседами о стихах и поэтах».[9] Именно в этом доме не только Валентин, но и некоторые его сверстники и будущие выпускники гимназии приобщались к поэтической культуре «серебряного века» и творчеству Иннокентия Анненского.
Когда в 1908 году Валя остался по болезни на второй год, Ольга Петровна пригласила Николая Оцупа для занятий с сыном. Она чутко относилась к творчеству Николая; впоследствии Оцуп в своем «Дневнике в стихах» поблагодарит ее за любовь к его «детской музе» и назовет Ольгу Петровну своей «духовной матерью».[10]
Валентин часто и подолгу гостил у Анненских в Царском Селе, а также в Сливицком — смоленском родовом имении бабушки Дины Валентиновны, которая всегда окружала внуков заботой и была для Валентина хранителем семейного очага. Однако с самого детства он с нетерпением ждал и больше всего любил проводить время на квартире Анненских в Царском Селе, сначала при Николаевской гимназии, а впоследствии на Захаржевской улице.
О том, что между Валей и Иннокентием Федоровичем сложились близкие душевные отношения, не ограничивающиеся родственной связью, свидетельствуют воспоминания того же Николая Оцупа. «Редко поэт встречает у близких такую любовь и понимание, какими окружали Анненского его родственники Хмара-Барщевские… Эти люди сумели заразить меня любовью к Анненскому, дедушке Вали».[11]
Приводя диалог между Валей и его матерью, сумевшей только с помощью авторитета деда убедить сына отдать визит соседям, Николай Оцуп отмечает, что «имя Анненского было для мальчика убедительнее просьб и угроз. Анненский и сам любил внука…».[12] Вале он посвятил такие проникновенные стихотворения, как «Вербная неделя» и «Завещание». Последнее, возможно, сыграло особую роль в судьбе внука, во многом определив его дальнейший жизненный выбор:
Вале Хмара-Барщевскому
Где б ты ни стал на корабле,
У мачты иль кормила,
Всегда служи своей земле:
Она тебя вскормила.
Неровен наш и труден путь —
В волнах иль по ухабам —
Будь выносли`в, отважен будь,
Но не кичись над слабым.
Не отступай, коль принял бой,
Платиться — так за дело, —
А если петь — так птицей пой
Свободно, звонко, смело.
Анненский, несомненно, был не только поэтическим кумиром Валентина, но и нравственным авторитетом. Известно, что еще в детстве Валентин дал обещание Иннокентию Федоровичу назвать сына его именем. Об этом вспоминает В. Кривич.[13] Обещание он исполнил — видимо, оно было для него священно.
Мы не знаем, показывал ли Валя когда-либо свои ранние стихи деду, но они дошли до нас вместе с его более поздними, написанными размашистым почерком, а некоторые —«переписанными начисто» Натальей. Это три толстые «дореволюционные» тетради в кожаном переплете с надписью «Н. Анненская» на одной из них и фамильным гербом фон Штейнов на обложке.
По семейным рассказам, Валентин девятилетним мальчиком присутствовал в качестве шафера на свадьбе Натальи фон Штейн и Валентина Анненского-Кривича. Их совместная жизнь продлилась около десяти лет; брак окончательно распался в 1915 году.
В 1916 году Наталья обвенчалась вторым браком с Валентином Платоновичем во Владимирской церкви в Петрограде.
Наталья была сестрой литератора, поэта и переводчика Сергея фон Штейна, дочерью публициста и юриста Владимира Ивановича фон Штейна и племянницей известного зоолога-эмбриолога, академика В. В. Заленского. Семья матери Натальи — Елены Владимировны фон Штейн, в девичестве Заленской — была также тесно связана с А. А. Потебней, русским и украинским филологом-славистом, в харьковском доме которого Наташа и Сергей гостили в детстве.
Наталья окончила Царскосельскую женскую гимназию, ее близкой подругой была одноклассница Инна Горенко (старшая сестра Анны Ахматовой), впоследствии ставшая женой брата Натальи.
Вместе с первым мужем Валентином Кривичем Наташа участвовала в студенческих вечеринках — журфиксах, которые устраивались в доме у самих Анненских и у Штейнов. В переписке с Кривичем Николай Гумилев не раз упоминает Наталью, ей он посвятил стихотворение «Заводи» (1908) в сборнике «Жемчуга». В ее альбом он также вписал два стихотворения («Искатели жемчуга» и одно шутливое про «длинные строки»; оба написаны в 1906 году[14]).
Внучатая племянница И. Ф. Анненского в своих мемуарах писала: «…тетя Наташа, брюнетка с яркими черными глазами и с темным пушком над губой, по-моему, была совершенно очаровательна».[15]
В рукописном отделе Пушкинского Дома сохранилась копия стихотворения И. Ф. Анненского «Прерывистые строки» (июнь 1909), переписанного рукой Натальи.[16] Составитель и комментатор двухтомника «Писем» И. Ф. Анненского (по сути своей — энциклопедии жизни и творчества поэта и его окружения) А. И. Червяков отмечает: «Наталиша, как звал ее иногда И. Ф. Анненский, не просто переписала то или иное его стихотворение, ей было доверено автором участвовать в работе над „Кипарисовым ларцом“: именно ее рукой сделаны переписанные из авторских тетрадей и не единожды (т. е. в разное время и разными „чернилами“) авторизованные Анненским копии его стихотворений…»[17] Рукой Натальи также написано под диктовку И. Ф. Анненского одно из его последних писем М. А. Волошину (4 ноября 1909).17
Этим, столь узнаваемым, круглым, женственным почерком Наталья будет потом не раз в течение жизни переписывать стихи своего жениха и мужа. Она с большим вниманием относилась к творчеству Валентина: судя по заметкам в его тетрадях, Наталья обсуждала их с ним, воодушевляя автора и твердо веря в его поэтическую звезду. Возможно, такая трепетная поддержка его таланта со стороны Натальи сыграла роль в зарождении их взаимных чувств. Валентин видел в этом также продолжение некоей семейной традиции: как его бабушка Дина Валентиновна была хранителем «кипарисового ларца» и как его мать Ольга Петровна бесконечно и самоотверженно переписывала рукописи Иннокентия Федоровича, подготавливая их к печати, так и Наталья стала хранительницей поэтических тетрадей своего мужа.
Наталье он посвятил множество стихотворений, в которых звучат и чувственная тоска, и боль разлуки, и бесконечная нежность: «Что, моя желанная, долго нежно-жданная, / Обними по-прежнему, верь, тебя люблю. / Из теней сотка`нная смотрит ночь туманная, / Прячет в мрак редеющий голову мою…» В его стихах, и ранних и поздних, запечатлена та часть его души, что была навсегда отдана Наталье. В них, как в янтаре, заключена память о пережитом и выстраданном ими обоими, об утраченном мире, который некогда населяли близкие им люди. Она никогда не расставалась с этими драгоценными тетрадями: во время войны, в эвакуации; и позже, когда Валентина не стало, она берегла их, как верующие сохраняют духовные реликвии.
Отрочество и юность Валентина совпали с расцветом поэзии «серебряного века», когда молодые поэты смело творили в постоянных литературных и философских поисках, создавали новые направления с их журналами и манифестами, когда поэзия становилась формой мышления, общения и самопознания. Творческая атмосфера в доме Анненских, беседы о поэзии символистов и чтение стихов в кругу семьи, общение с В. Кривичем, литературные опыты его гимназических друзей — Андрея Васенко и Николая Оцупа — все это завораживало юного Валю, и его душа рвалась выразить свой восторг и лирическое восприятие окружающего его мира:
А в старом затаенном парке
Мерцают свечи, как янтари,
Мечты плетутся, созвучья жарки
И рифмы льются, как свет зари.
Все пространство вокруг него дышало красотой, поэзией и гармонией природы. Чувства Валентина, как «волшебная нить огневых ощущений», озаряли его внутренний мир, воплощаясь в лирические стихи и романтические образы, мир природы перетекал в мир души:
Ночь идет дорогами проторными
С желтыми глазами и лунными пятнами…
Днем все горести кажутся вздорными, —
Ночью делаются такими близкими и понятными.
Поэзия для Валентина — это внутренняя молитва: как верующие обращаются к Богу с просьбой укрепить их в вере, так поэт находит свой голос, чтобы выразить глубоко личное, затаенное, тоску и смятение души, «боль безвременья», надрыв рушащихся надежд, «закатные улыбки умерших солнц». Этот голос и есть то мистическое звено, что соединяет поэта с вечностью:
Не потуши огня, который разгорится
И будет греть страдающих людей,
Но дай, Неведомый, с Тобою нежно слиться
Душой тоскующей моей…
Казалось, жизнь прекрасна, любовь вызывает священный трепет, дарит вдохновение, а над всем этим — «пути млечные» поэзии.
Но судьба была беспощадна к нему и его поколению: окончив 2-ю Ораниенбаумскую школу прапорщиков, сдав дополнительный офицерский экзамен при Пажеском корпусе в 1915 году, Валентин уходит на фронт, участвует во всех боях и переходах 1-го стрелкового Его Величества лейб-гвардии полка, познав все тяготы и трудности Великой войны. Он занимал должность батальонного адъютанта, а во время жестоких боев на реке Сбруч был временно исполняющим должность командира резервного батальона полка. Будучи ранен и контужен, выбыл из полка 8 августа 1917 года.
Поэтическая душа Валентина замерла, лишь несколько стихотворений было написано в 1916 году. Теперь уже не «закатные алости», «звездные мосты» и «звенящие крылья лебедей», а «мертвая даль пустынь» на дне души и время, «сползающее в рвы пространства», — стихи пишутся «холодеющей душой» и «отжившим сердцем». «Ни музыка ветров там, в высях первозданных, / Ни пленных мыслей тень — всему молчит душа…» Наступает даже период полного молчания — 1917—1918 годы. Крушение России, чудовищные события, разруха, призрак неминуемой Гражданской войны — все это меняет звучание его поэзии: восторг перед совершенной красотой природы, мира сменяется глубоким разочарованием, тревогой, безнадежностью. Лишь три стихотворения написаны в 1919 году. Как скорбно звучат эти строки: «Туманом белым затоплен тяжко / Зеленый луг. / В сырых провалах не развести нам / Сплетенных рук… / Бледнеет небо, огонь заката, / Дымясь, погас. / Я грежу Солнцем, и в снах печальных / Я в этот час…»
Судьбу Валентина накрывает черная волна… Начинается Гражданская война, трагически рушится всё — весь уклад, все мечты и планы, исчезают члены семьи, родные и знакомые… Наступает жестокое время выживания и потерь: дядя жены, В. В. Заленский, умирает в Крыму от голода; родной дядя Эммануил Петрович умирает в Харбине в 1920-м; во время крымской эвакуации в ноябре 1920 года погибает любимая сестра Оличка; умирает не старый еще отец, гроб с телом которого Валя привозит из Оренбурга; с армией Врангеля покидает Россию младший брат Петрик, судьба которого долгие годы оставалась не известной родным; преждевременно умирает от тифа мать Валентина, лишенная гражданских прав (с формулировкой «мать помещика»)…
Разрушены дома и усадьбы на родной Смоленщине, пострадали от «классового правосудия» родственники и соседи. Многие ищут пути покинуть Россию, спасаясь от смерти, голода и репрессий… Валентин и Наталья остаются в Каменце. На их попечении двое крохотных детей, мать и тетка Валентина (Елена Петровна Трояновская, урожд. Лесли — родная сестра матери).
Но жизнь продолжается — нужно преодолеть все лишения и трудности, нужно выжить и вырастить детей. Он и его жена работают трудно, на износ, принимая стоически все удары судьбы. Только к 1921 году душа Валентина чуть оттаивает, прорываются теплые воспоминания, но еще так много горечи и тоски: «Как небо в трещинах умершего заката / Еще хранит сквозь мрак мечту о прошлом дне, / Так я живу мечтой, хоть знаю, нет возврата, / Тому, что близко мне, что ясно только мне…»
Последнее стихотворение написано им в новогоднюю ночь 1924-го и посвящено любимой жене: «Друг мой, не плачь, не тоскуй! / Если нас мука разлучит, / Разве снегов поцелуй / Мертвую землю не мучит?» Не правда ли, здесь слышны отголоски поэзии его великого деда?
В 1918 году Валентина как военного специалиста мобилизуют в РККА, где он прослужит около пятнадцати лет, начав с инструктора Всевобуча и закончив должностью военного представителя в Военно-инженерном управлении РККА. В середине 1930‑х Валентин работает на строительстве Московского метро.
По воспоминаниям его дочери Натальи, вечерами он много раз перечитывал любимую эпопею — «Войну и мир». Возможно, среди героев романа Валентин вновь обретал душевное равновесие, окунувшись в знакомую жизнь своих предков, да и своей молодости, когда в истории родины существовала преемственность поколений, а судьбы героев отзывались в сердце звуками волшебного вальса. И кажется уже совсем неслучайным, что Николай Оцуп в своих воспоминаниях сравнил Наталью, будущую жену Валентина, с Наташей Ростовой.[18]
Настает 1941 год — Великая Отечественная война, время страшных потерь, тяжелый исторический период для нашей страны. Биографии тысяч людей укорачиваются с беспощадной скоростью. Валентин Платонович уже тяжело болен: его застарелая язва неотвратимо переходит в онкологию. Глубокой осенью 1941 года он с женой эвакуируется вместе с Тушинским авиационным заводом (на котором она работала) в поселок Пустые Моркваши неподалеку от Свияжска (Татарская АССР). Его жена и приехавшая дочь (с годовалой дочкой) будут работать в военном госпитале на берегу Волги, куда доставляют на лодках раненых бойцов с противоположного берега — там идут жестокие бои…
Его дочь Наташа, закончившая в 1940 году Московский фармацевтический институт, заведовала аптекой госпиталя и одновременно помогала как медсестра при операциях. Сын Иннокентий — с первого дня войны на фронте, участник Сталинградской битвы; за мужество будет награжден много раз — погибнет, подорвавшись на мине в апреле 1945-го в Лодзи. Но об этом Валентин Платонович уже не узна`ет. Он умрет весной 1944 года и будет похоронен на местном кладбище в Пустых Морквашах…
Осталась светлая память о нем и три тетради с его стихотворениями. Наталья Владимировна берегла их как память об их любви, о жизни, когда они были счастливы… Это подробные дневники его чувств и настроений, его тонкого восприятия природы и мироздания. Эти тетради, наконец, — бесценная память для его внуков и правнуков.
Мы надеемся, что после столетнего «безвременья» поэтическая лира Валентина Платоновича, как нечаянная радость, прозвучит струнами «серебряного века» и найдет отклик в душе читателя.
1. Как пишет исследователь жизни и творчества И. Ф. Анненского А. И. Червяков, бабушка Валентина Платоновича — Дина Валентиновна Анненская, урожд. Сливицкая, в первом браке Борщевская — «еще при жизни мужа стала именовать себя сперва Хмара-Борщевской, а впоследствии Хмара-Барщевской…» (Анненский И. Ф. Письма. В 2 т. / Сост., предисл., коммент. и указатели А. И. Червякова. Т. 1: 1879—1905. СПб., 2007. С. 6).
Соответственно, И. Ф. Анненский и В. Кривич (В. И. Анненский) писали эту фамилию че- рез «а». Сыновья же Дины Валентиновны писали свою фамилию то через «а», то через «о». В метрической записи о рождении Валентина Платоновича фамилия написана через «а», но в метрической записи о его браке с Натальей Владимировной — через «о». Во всех послужных списках, военных приказах, свидетельстве о смерти фамилия Валентина Платоновича пишется через «о».
2. Лыкошин В. И. Из «Записок» // A. С. Грибоедов в воспоминаниях современников / Вступ. статья, сост. и подгот. текста С. А. Фомичева; коммент. П. С. Краснова и С. А. Фомичева. М., 1980. С. 32—39.
3. Рукописи о Севастопольской обороне, собранные Государем Наследником Цесаревичем. В 3 т. Т. 3. СПб., 1876.
4. Фет А. Ранние годы моей жизни. М., 1893. С. 353—354.
5. Тименчик Р. Д. О составе сборника Иннокентия Анненского «Кипарисовый ларец» // Вопросы литературы. 1978. № 8. С. 309.
6. Анненский И. Ф. Письма. В 2 т. Т. 2: 1906—1909. СПб., 2009. С. 82.
7. Там же. С. 86—87.
8. Там же. С. 93.
9. Оцуп Н. Океан времени: Стихотворения. Дневник в стихах. Статьи и воспоминания о пис- ателях / Вступ. статья, сост. и подгот. текста Л. Аллена; коммент. Р. Тименчика. 2‑е изд. СПб., 1994. С. 513.
10. Там же. С. 268—269.
11. Там же. С. 505.
12. Там же.
13. Кривич В. (Анненский В. И.). Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам // Иннокентий Анненский глазами современников / Вступит. ст. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой; сост., подгот. текста, коммент. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко. СПб., 2011. С. 49.
14. Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 1. М., 1998. С. 89—90.
15. Пащенко Т. А. Мои Воспоминания // Пащенко Т. А., Позднева О. Л. В минувшем веке: Два детства. СПб., 2002. С. 46. Цит. по: Анненский И. Ф. Письма… Т. 1. C. 356.
16. РО ИРЛИ (ПД). Ф. 474. Архив К. А. Сюннерберга (Эрберга). № 338. Л. 1—2об. Беловой список черной тушью рукой Натальи В. Анненской на сложенном вдвое отдельном листе шириной 21,9 см в сложенном состоянии и высотой 27,8 см. На обороте второго листа — карандашная запись: «Писано невесткой Ин. Ф. Анненского Нат. Владимировной Анненской (первая жена В. И. Кривича). К. Эр.». Архивная помета: «Поступление 1959 г.».
17. Анненский И. Ф. Письма… Т. 2. С. 412.
18. Оцуп Николай. Николай Гумилев: Жизнь и творчество / Пер. с франц. Луи Аллена при участии Сергея Носова. СПб., 1995. С. 34.
В РАЗЛУКЕ
Опять, опять тоскливое забвенье!
Померкнул свет, а вместе с ним свеча,
Душа пропитана печалью и сомненьем,
Судьба играет гимн — рукою палача…
И в гимне том мне чудится дорога,
Покрытая тенями забытья,
И сумрак медленный, стоящий у порога
Развеянного счастья… Ты и я
Стоим, облокотясь на легкие перила,
И цепь кругом волочится звеня…
Я видел то, что ты давно забыла,
Но никогда не позабуду я…
Пусть это сон… Но и ему протянут
Свой легкий мост игривые лучи,
И он уйдет по ним, пока опять настанут
Его часы в редеющей ночи…
И он придет опять, с ним духов сонм воздушный —
Усталый ум мечтою обовьют.
Я буду недвижим и, жребию послушный,
Услышу вновь, как цепь поволокут…
И будет так, пока порвутся жилы
На лире. — Им порваться суждено!
Но знаю я, не хватит жизни силы,
Чтоб разорвать последнее звено.
24 июля 1913, имение Каменец
ЗАМЕРЗШЕЕ ОКНО
Тонкое прозрачное стекло,
Точно простыней заволокло,
Точно голубая даль небес
Часть передала ему чудес.
Ви`дны звезды яркой желтизны,
Так же неподвижны и грустны,
Взорами огнистыми глядят
На снегов бесхитростный наряд.
Где-то ви`дны дальние огни,
И никто не знает, где они,
Только звезды знают, что грустны,
Кто их бросил с горной вышины.
Только им одним дано понять
На стекле волнистую печать,
Только им, далеким, суждено
Заглянуть в небесное окно…
Все мы в замороженном окне!
Все хотим сгорать в ином огне…
Только нас Судьбою привело
Всем смотреть сквозь тусклое Стекло…
13 декабря 1913
* * *
О, Волшебная нить огневых ощущений,
Мне тебя не любить — невозможно!
Как дрожанье колен, легкий трепет движений,
И мерцание глаз то правдиво, то ложно…
Позабудем на миг, что нас ждет впереди.
Дай мне губы твои — нежной алости,
Обними меня вся, вся от ног до груди,
Дай упиться тобой до усталости.
Нас окутает мгла мягким пологом снов
И ревниво закроет от взглядов чужих,
Мы запомним созвучье любимое слов,
Нежность ласки в лобзаньях немых…
А потом разойдемся по серым домам…
В них так тихо вползает рассвет —
И так будет тоскливо и жутко сердцам,
Ну, ответь же мне «да» или «нет»?!
<1913,> Ц<арское> С<ело>
НОЧЬ
Посв<ящается> маме
Один. Плывут мечты…
В углах темно. И пустоты
Заметен облик. В думу, не нашу, погружен рояль,
И темные его не видны очертанья.
На всем заметна тень воспоминанья,
И каждый стул, и стол, и ларь,
Сливаясь с сумраком знакомо-неуклюже,
Как будто думают. А ветреная стужа
Аккомпанирует и мертвым и живым…
Герои ожили на выцветших гравюрах:
Одни смеются, у других на лицах хмурых
Заметна жизни тень, уже давно ушедшей,
А может, и не бывшей никогда. И вечный
Свой спор негромкий тикают часы…
От света желтой полосы
Не видно больше на портьерах,
И пауки на паутинах серых
Бесшумно ползают и, лапкой шевеля,
Тревожно пробуют на скрепах паутину…
О, счастлив тот, кто, оценив картину
Пустого вечера, не будет мертв, как я,
И не умрет душой, не будет днем смеяться,
А вечером сквозь слезы улыбаться!..
17 октября 1913, Ц<арское> С<ело>, Ор<анжерейная ул., д.> 59[1]
МОЛИТВА
Неведомый, далекий и желанный!
Душе тоскующей открой свои пути,
Рассей десницею холодный мрак туманный,
Чтоб мог к Тебе я ближе подойти.
Ты видишь эти слезы и стенанья,
Они от сердца жаркого идут,
Моя Душа и Разум из страданья
Венец тяжелый для себя плетут.
Пойми меня, далекий, лучезарный,
Рассей смущенное неведенье мое,
Чтоб мог к Тебе склониться благодарный,
Познавши страшное Твое небытие.
Не потуши огня, который разгорится
И будет греть страдающих людей,
Но дай, Неведомый, с Тобою нежно слиться
Душой тоскующей моей…
11–12 ноября 1913, Ц<арское> С<ело>, Ор<анжерейная ул., д.> 59
* * *
И верится, и хочется любить,
И рвут на части эту нить,
Которая нелепа в этот час,
Которая узлом связала нас.
Благословенье утренней звезде
И дню, прошедшему с улыбкою змеи,
И ласки краткие и нежные твои,
Как луч звезды, бегут за мной везде.
Зачем же рвать блаженств вечерних нить,
Чтоб утренней тоской ее связать опять
И снова развязать, и снова нежно свить,
И майский жар не мочь умом объять?
18 января 1914
* * *
Страданье заката далекого —
Две тучки, в пространство уплывшие,
Две тучки, две жизни остывшие,
Сомненье заката далекого…
Неситесь к усталому западу,
Друг в друга так чисто влюбленные,
Любовью своей усыпленные,
Скользите к сомлевшему западу…
Прижавшись к багровым проталинам,
Растайте без стонов, без жалости,
Целуя закатные алости
И гаснущей тверди проталины…
9 февраля 1914, Ц<арское> С<ело>, Ор<анжерейная ул., д.> 59
* * *
Солнце день взяло в провожатые,
День опустился с Солнцем вниз…
Облака, темнотою и светом сжатые,
Над землею выше понеслись.
Еще день смотрел глазами вялыми
Через сетку сломанных лучей,
А уж звуки становятся далекими и усталыми,
Но слышатся ясней и звончей…
Ночь идет дорогами проторными
С желтыми глазами и лунными пятнами…
Днем все горести кажутся вздорными —
Ночью делаются такими близкими и понятными.
15 февраля 1914, Ц<арское> С <ело>, Ор<анжерейная ул., д.> 59
СВЕЧА
Свечка тает, свечка теплится,
Пламя с жутким мраком шепчется —
Что под этим мраком кроется?
Пламя бродит, пламя молится…
Тени лунные размазаны
По стенам и подоконникам,
Разве нам, ночным поклонникам,
Те слова догнать, что сказаны,
Разве мне, с терпеньем каменным,
Свить лучи, что Солнцем брошены,
Разве мне, с Душой изношенной,
Стать лучами одурманенным?
Свечка тает, свечка теплится,
Пламя свечки с тьмою шепчется,
А от вздоха стеаринки
Льются, стынут, как слезинки…
Гасни, мраком окруженное,
Пламя, песнь мою создавшее…
О, желанье запоздавшее,
О, Душа моя сожженная…
2 апреля 1914, Ц<арское> С<ело>, Ор<анжерейная ул., д.> 59
* * *
Я в старом затаенном парке
Нашел зеленую мечту
И сжег ее в небесной арке,
Постигнув красоту.
С тех пор, когда горят созвездья,
Я слаб и болен той Тоской,
Что хочет счастья и возмездья,
Что хочет слиться с моей мечтой…
Я в старом затаенном парке
Поймал созвучий веселый рой,
Созвучья близки, напевы жарки,
Они сроднились с моей мечтой.
И ночью звездной, в часы насилья,
Когда строенья слепы, пусты,
Я слышу звоны, я вижу крылья
Зеленошумной моей мечты.
А в старом затаенном парке
Мерцают свечи, как янтари,
Мечты плетутся, созвучья жарки
И рифмы льются, как свет зари.
Апрель, 1914
ЛЕТИМ
Куда? Туда, где сплелся ветер,
Где сплелся ветер со своей печалью,
Зачем? Чтоб видеть мертвый вечер,
Чтоб видеть мертвый вечер с его вуалью.
А там? А там возьмем вуали
С тенями вечера и их наденем.
Зачем?.. Чтоб люди не узнали,
О ком мы плачем, кого жалеем…
Ц<арское> С<ело>, Ор<анжерейная ул., д.> 59
ИЗ ПИСЬМА К Н.
Хочется сейчас, глядя на снег,
Вспомнить вместе с тяжелыми хлопьями,
На дороге с тенями убитыми,
Что лежат неподвижно под соснами
И не слышат ни ветра, ни шепота
Этих сказочных рыцарей тьмы.
Ох, не взглянем на лунные проблески,
Не узнаем цветы одичалые,
А они расплелись и сплелись,
И запутался в них человек!
Жало счастья! Ужаль! Отрави!
Но, засыпав тяжелыми хлопьями,
Позови!..
Ибо хочется рыцарей мглы
Угадать полусонные шепоты!
Быть как снег… чтоб никто не видал,
Что мы смотрим на лунные проблески
Или травы сорвем одичалые
И положим на голову змеями…
Январь 1915, Каменец
* * *
Отчего так жалобны стоны
Этого далекого пространства,
Словно похоронные перезвоны,
Словно осени нищей убранства?
И зачем снег так быстро и грубо
Покрывает крышу, заметает мысли?
И зачем, как старушечьи губы,
Опустились тучи и повисли?
Октябрь 1915, Оран<иенбаумская> шк<ола> прап<орщиков>
МОЛИТВЫ
<1> На ночь
Божия Матерь моя и Христос мой!
Помоги душе моей в чистоте и святости
Петь тихие песни Тебе — Богу моему.
Уже спят все, и на дворе ветер затянул
Тучею лицо Твое от взглядов наших, и
Звезды поют вечернюю молитву, и кровь заката
Пролилась в воспоминание страданий Твоих…
О, воля моя в руках Твоих, и разум мой
В сердце Твоем, и любовь моя взгляд Твой ловит!..
<2> Утренняя
Велика сила духа Твоего! Велика жестокость Твоя
Заставлять снова смотреть на чистоту дня.
Ноябрь 1915, Стрельна
ПАСМУРНО
Вспахано небо.
Пойте пахарю гимны,
Ветру — Божьему ратаю.
Какие глубокие борозды
Плугом небесным проведены.
На западе красные волны
С желтой пеной мешаются.
Пойте пахарю гимны,
Ветру — Божьему ратаю.
Пусть в глубокие борозды
Наша молитва заложится.
Сам сот урожай соберется
И на судах,
По волнам, что с пеною желтой,
Утонет в глубокие сини.
4 августа 1916, Павловск-II
* * *
Шипели старые повести
Моих грешных дней
В черных ущельях совести,
Жилище змей.
И нет в сердце радости,
И нет в сердце радости —
Я только умерший звук…
Моими шагами гулкими
Воздух стал напоен,
Иду ночными проулками
По городу времен.
И нет в сердце образов,
И нет в сердце образов —
Я льдина весенних вод…
Там, за решеткой шаткою,
Где последний путь красоты,
Где сердце живет догадкою,
Отцветают мои мечты.
И нет мне раскаянья,
И нет мне раскаянья,
Я камень — ровесник времени.
23 ноября 1916
НАБРОСОК
Белая Лилия в глубоком затоне,
Словно облако белое в заводях неба вечернего,
В этом сладостном вечере,
В этом радостном звоне
Белая Лилия смотрит во влагу…
Грациозные лебеди с звенящими крыльями
Угадали тоску мою, угадали уныние,
И с напрасной борьбою, в напряженном усилии
Я влекусь в тишине по путям неразгаданным.
Ноябрь 1919, Каменец
* * *
Ты в моем желанье выросла,
Как весной растет трава,
Ах, в моем сознанье слышатся
Счастьем свитые слова…
Для кого, моя красавица,
Ты оставишь сердце зреть?
Верь, не мне судьбу постылую
Пред тобою снова петь…
Грудь моя полна надрывами
И печалей, и измен,
Ничего на радость свежую
Не могу я дать взамен.
Буду думать, буду плакаться,
Буду грезить досветла
О тебе за то, что на сердце
Черной мукой налегла.
* * *
Посмотри, как тучи снизились
И туман ползет с реки,
Наши губы снова сблизились,
Наши взгляды глубоки.
На руке твоей запаяно
Обручальное кольцо,
Сердце мукою ужалено,
И огнем горит лицо.
Мы идем путями млечными,
Мы живем любовью вновь,
И заветами предвечными
Обменяемся мы вновь.
Отливает позолотою
Листьев трепетный узор,
И любовною дремотою
Наполняет милый взор…
19 марта 1921, с. Трисвятье
* * *
Если любишь, то больше не мучай,
А святою мечту сохрани.
Между синих и красных излучин
Умирали весенние дни.
Умирали… И тихо слабели
На заплаканном поле снега,
Мы с тобою душой постарели,
И заметны вдали берега.
Не смотри на меня тихомолком,
Лучше долго и прямо смотри,
Ты не видишь, как в воздухе колком
Еще бродит улыбка Зари.
Мы с тобою расстанемся рано,
Не заметив счастливых минут,
И весенние клочья тумана
К нашим душам и к сердцу прильнут…
26 марта, ночь, 1921, с. Трисвятье
ПЕРЕМЕННО
Старый филин плачет в соснах,
Нет его кручины злей,
Дух мой веет в прошлых веснах
И в игре ночных огней.
Старый филин, верь надежде,
Старый филин на сосне,
Я приду к тебе, как прежде,
Я приду к тебе во сне…
Тени вечера послушны,
Но тоска корней страшна,
И мечты мои воздушны,
И душа моя ясна…
Взгляды филина обманны,
Крики филина остры.
Наши сны благоуханны,
Наши сны, как две сестры.
Дух мой темен и несносен,
Тяжких пут не разомкнуть,
Я бреду меж черных сосен,
Я ищу свой светлый путь…
Дух мой темен, дух мой дивен,
Сердцем холод ощутя,
В роще плачет старый филин,
Словно малое дитя.
25 апреля 1921, с. Трисвятье
БЕЗ СНОВ
Без снов влачимся мы в оковах Бытия,
Без стонов боремся с законом мирозданья,
И наше трезвое, сознательное «Я»
Мы бросили давно без слез, без упованья.
Зачем давнишняя в душе живет печаль,
Когда над мраком снов все та же Вечность веет?
Не нужно уповать, но нужно верить в даль,
В даль розовых огней, что с западом хмелеет…
Я — пасынок теней, прошедшего изгнанник,
Обломок старых скал, и был всегда таким,
Сейчас цветут сады, а я влекусь, как странник,
Искать заветных стран, как старец-пилигрим.
Как дети ропщем мы, но все предначертанья
Судьба нам зачеркнет, нас озарив на миг,
Чтоб мы поверили и в голос увяданья,
И в символ Вечности, поверили на миг!
Веселый день царит! А вечером туманы
Так нежно ластятся, так тих свиданья час.
Вновь слышу шепот твой, вновь мы желаньем полны,
Вновь верю в ласковость твоих скорбящих глаз.
13 мая 1921, с. Трисвятье
ПЛЕННОСТЬ МЫСЛИ
Ни музыка ветров там, в высях первозданных,
Ни пленных мыслей тень — всему молчит душа,
Хоть есть тоска в цветах в садах обетованных
И близки шорохи речного камыша.
В твоих глазах живут знакомые картины
Знакомых чувств и нег и бледность простоты,
И мысли пленные, как нити паутины,
Заткали сердце, ум, и, знаешь?.. Это ты.
Как небо в трещинах умершего заката
Еще хранит сквозь мрак мечту о прошлом дне,
Так я живу мечтой, хоть знаю, нет возврата
Тому, что близко мне, что ясно только мне…
В хранилище Миров, там, в высях черно-звездных,
Застыли крики душ оставленных рабынь,
И в этих ли словах, пускай немножко поздних,
Мне снова пережить пространности пустынь?
Мне скучно жить. Сейчас туман висит над домом,
Застыли ласточки, усевшись на карниз,
И прозой смотрит день, душа больна изломом,
Хочу проклясть весь Мир и сбросить Небо вниз!..
18 июня, Каменец, флигель — 27 июня 1921, с. Трисвятье
ДОЖДЬ
Живет ли на сердце уныние,
Живет ли на сердце печаль,
Как в древле разрушенной скинии
Ты, сердце, стремишься туда ль?
Дождь капает. Капли алмазные
По стенам и стеклам текут,
А Демоны машут соблазнами
И взглядами серыми жгут.
Спускается занавесь серая,
В низинах лежат зеркала,
Я, в Демонов ночью уверуя,
Уверую в истину Зла.
Та истина бли`зка созвездиям,
Пространству ночной черноты,
Где нет ни услад, ни возмездия,
Где, может быть, будешь и ты!
Там нищего ранят мечтания,
И шелест их — шелесты трав,
Как вечный закон Мирозданья
Мучителен, ясен, но прав!
И капли танцуют над крышею,
Хмелён их ночной маскарад,
И умного Демона слышу я,
Я старому Демону рад…
Коль ночью Вы слышите шепоты,
А холод Вам сердце сожмет,
То Демонов слышатся топоты,
То Демон к Вам в каплях ползет.
Их взгляды, как жалы, вонзаются,
Им нехотя шепчешь ответ…
Под окнами Демоны шляются,
Пока не проснется рассвет.
С рассветом проходит уныние,
Проходит с рассветом тоска,
А Демонов мокрая линия
И слаба, и жалка, и близка.
10 июля 1921, с. Трисвятье
МОТИВ
Ты далеко… слова твои ловлю
В своем воспоминанье,
И вновь и радуюсь, и вновь тебя люблю,
И в грустном ожиданье.
Я слышу шепоты вливающейся тьмы
В мое окно…
То было так давно!
Как грустно мне сейчас! Перо мое устало,
Душа больна тобой… А небо нежно-ало
Мерцает сквозь листву… — Закатные улыбки
Умерших Солнц тревожат воздух зыбкий…
В моем окне…
Со мной одне
Ночные призраки умерших полутеней
И терпкий аромат молитвенных каждений…
К Тебе, о Господи, в бескрайности Твои
Ночных пустынь Твоих несу свои печали…
28 июля 1921, с. Трисвятье
МЕТЕТ
Посв<ящается> жене
Когда жених ушел, дверь тихо повернулась…
Метерлинк
Мысли мои далеко.
Снег заметает ворота,
Сердце хоронит кого-то…
Прошлое так далеко!
Прошлое! Было ль мечта?
Было ли счастье иль будет?
Иль снеговая черта
Сердце засыплет, застудит?
Друг мой, не плачь, не тоскуй!
Если нас мука разлучит,
Разве снегов поцелуй
Мертвую землю не мучит?
1 января 1924. Нов<ый> год, 12 час<ов> ночи, с. Холм
Публикация и вступительная заметка В. Н. Мамичевой и А. Г. Лазаревой-Ирвин
1. См. адресную книгу С.-Петербурга за 1913 (С. 675): «ХМАРА-БОРЩЕВСКИЙ Плат. Пет. Царск. С. Оранжерейная, д. Васенко, Земск. отд.». Дом Андрея Васенко находился на ул. Оранжерейной, 59А, был снесен в 1967, на его месте построен многоквартирный дом № 55. Примеч. публикаторов.